Часть пятая. Коробка с дождем

 

Я хожу медленно, зато никогда не пячусь назад.

Авраам Линкольн

 

Скажи мне, что ты собираешься делать со своей единственной дикой и драгоценной жизнью?

Мэри Оливер, «Летний день»

 

Коробка с дождем

 

Я проснулась в темноте в свою предпоследнюю ночь в Калифорнии от звуков ветра, хлеставшего по ветвям деревьев, и капель дождя, лупивших по полотнищу палатки. То лето выдалось настолько засушливым, что я перестала укрывать палатку защитной пленкой от дождя, и когда спала, между мной и небом было только широкое сетчатое полотнище. Я босиком выползла во тьму, чтобы набросить водонепроницаемую пленку поверх палатки, вся дрожа, хотя было только начало августа. Много недель температура держалась на уровне не меньше +32 градусов, иногда даже переваливая за +38, но сейчас, из‑за ветра и дождя, погода внезапно полностью переменилась. Вернувшись в палатку, я натянула флисовые штаны и анорак, заползла в спальный мешок и застегнула его до самого подбородка, плотно стянув капюшон вокруг головы. Когда в шесть часов утра я проснулась, маленький термометр на моем рюкзаке показывал +3.

Я пошла в одиночестве по высокому гребню под дождем, натянув на себя бо́льшую часть одежды, которая была у меня с собой. Стоило мне остановиться дольше чем на пару минут, и я настолько промерзала, что зубы мои начинали выбивать комическую дробь, пока я не двигалась дальше, снова покрываясь потом. В ясные дни, утверждал мой путеводитель, с тропы к северу виден Орегон, но теперь я не видела ничего, кроме плотного тумана, который скрывал от глаз все на расстоянии дальше трех метров. Мне не надо было видеть Орегон. Я его чувствовала, чувствовала его огромность впереди. Если я смогу проделать весь путь до конца, до Моста Богов, я пройду его насквозь. И кем я стану, если сделаю это? И кем стану, если не сделаю?

 

В середине утра из тумана вынырнула Стейси, которая шла по тропе на юг. Накануне днем мы с ней вместе вышли из Сейед‑Вэлли, где ночевали вместе с Рексом и нашими знакомыми парочками. Утром Рекс сел в автобус, готовясь возвращаться в реальную жизнь, а все остальные пошли дальше, расставшись несколько часов спустя. Я была почти уверена, что с остальными больше не увижусь. Но со Стейси мы планировали встретиться в Эшленде, где она собиралась задержаться на несколько дней, поджидая свою подругу Ди, прежде чем пойти с ней вместе через Орегон. Увидев ее, я даже вздрогнула, как будто она была лишь отчасти женщиной, а отчасти – призраком.

– Я возвращаюсь обратно в Сейед‑Вэлли, – сказала она и объяснила, что она промерзла, что ноги у нее стерты, а спальный мешок промок накануне ночью, и у нее не было никакой надежды высушить его до темноты. – Сяду на автобус до Эшленда, – продолжала она. – Найди меня в хостеле, когда доберешься туда.

Я обняла ее на прощание, а потом она пошла дальше, и туман поглотил ее в считаные секунды.

На следующее утро я проснулась раньше обычного, небо едва‑едва успело посереть. Дождь прекратился, и воздух начал понемногу согреваться. Пристегивая Монстра и уходя от места ночевки, я ощущала возбуждение: это были последние мои километры в Калифорнии.

Я была всего в паре километров от границы, когда древесный сук, нависавший над тропой, зацепился за мой браслет с именем Уильяма Дж. Крокета, сорвал его и отправил в полет над плотными зарослями кустов. Я в панике принялась обыскивать камни, кусты и деревья, понимая, что это бесполезно. Браслета мне не найти. Я не видела, куда он упал. Слетев с меня, он издал лишь единственный тихий «звяк». Мне казалось таким абсурдным, что я потеряла браслет именно в этот момент – явное дурное предзнаменование поджидающих впереди невзгод. Я пыталась как‑то мысленно переиграть это событие и сделать так, чтобы утрата символизировала нечто хорошее. Может быть, символ тех вещей, в которых я больше не нуждалась, облегчение метафорического бремени. Но потом эта мысль потускнела, и я могла думать только о самом Уильяме Крокете, парне из Миннесоты, которому было примерно столько же лет, сколько мне, когда он погиб во Вьетнаме, чьи останки так и не были найдены, чья семья, несомненно, все еще скорбит по нему. Мой браслет был не чем иным, как символом той жизни, которой он лишился, будучи слишком молодым. Вселенная просто отобрала ее, поглотив своей голодной, безжалостной утробой.

 

Если я смогу проделать весь путь до конца, до Моста Богов, я пройду через весь Орегон. И кем я стану, если сделаю это? И кем стану, если не сделаю?

 

Ничего не оставалось делать, кроме как идти дальше.

Я достигла границы спустя считаные минуты, остановившись, чтобы осмыслить это: Калифорния и Орегон, конец и начало, притиснутые друг к другу. Для такого значительного места выглядело оно совершенно незначительным. Там был лишь коричневый металлический ящик, в котором лежал регистрационный журнал маршрута, и указатель, на котором было написано: «Вашингтон – 801 км»; никакого упоминания о самом Орегоне.

Но я‑то знала, что это за 801 километр. Я провела в Калифорнии два месяца, но мне казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как я ступила на перевал Техачапи наедине со своим рюкзаком и представляла себе, как достигну этого места. Я подошла к металлическому ящику, вынула из него журнал и пролистала его, перечитывая записи за предыдущие недели. Там были записи нескольких людей, чьих имен я никогда не видела, и других, с которыми не встречалась, но они казались мне знакомыми, потому что все лето я шла по их следам. Последние записи оставили мои знакомые парочки – Джон и Сара, Хелен и Сэм. Под их триумфальными строчками я нацарапала собственную, настолько ошеломленная эмоциями, что решила быть краткой: «Я это сделала!»

Орегон. Орегон. Орегон!

Я пришла. Я вошла в него, ловя взглядом величественную вершину горы Шаста на юге и более низкую, но и более угрюмую гору Маклафлин к северу. Я пробиралась по высокому гребню, периодически натыкаясь на короткие островки снега, которые пересекала с помощью лыжной палки. Я видела, как невдалеке подо мною на высокогорных зеленых лужайках паслись коровы, и их широкие большие бубенчики звякали, когда они двигали головами.

– Привет, орегонские коровки! – окликнула я их.

В ту ночь я спала под почти полной луной, небо было ярким и холодным. Перед сном раскрыла было роман Джозефа Максвелла Кутзее «В ожидании варваров», но прочла всего несколько страниц, потому что не могла сосредоточиться: мои мысли то и дело уносились к Эшленду. Теперь он уже был так близко, что я вполне могла разрешить себе подумать о нем. В Эшленде будут еда, музыка и вино, люди, которые ничего не знают о МТХ. И, что еще важнее, там будут деньги, и не просто какие‑то мои обычные двадцать баксов. В свою коробку для Эшленда я положила двести пятьдесят долларов в дорожных чеках, поначалу полагая, что именно эта коробка будет приветствовать меня в самом конце моего путешествия. В ней не было ни еды, ни дополнительных вещей. В ней были только дорожные чеки и одежда, предназначенная для «настоящего мира», – мои любимые полинялые голубые джинсы Levi’s и обтягивающая черная маечка; новехонький кружевной черный лифчик и такие же трусики. Месяцы назад именно в этой одежде я рассчитывала отпраздновать окончание моего путешествия и поймать попутку обратно до Портленда. Когда мой план изменился, я попросила Лизу вложить эту маленькую коробку в другую, одну из тех, которые я загрузила едой и экипировкой, и переадресовать ее в Эшленд, а не на одну из тех остановок, которые я все равно не собиралась делать в Сьерра‑Неваде. Я не могла дождаться момента, когда наложу на них руки – на одну коробку внутри другой – и проведу наконец уик‑энд в «гражданской» одежде.

 

Я достигла границы спустя считаные минуты, остановившись, чтобы осмыслить это: Калифорния и Орегон, конец и начало, притиснутые друг к другу.

 

Я прибыла в Эшленд на следующий день, ко времени обеда, спустившись по тропе с маршрута вместе с группой волонтеров из AmeriCorps .

– Вы слышали великую новость? – спросил меня один из них, когда я забралась в их мини‑вэн.

Я покачала головой, не став объяснять, что за последние два месяца слышала не так уж много новостей, что великих, что незначительных.

– Знаете группу Grateful Dead ? – спросил он, и я кивнула. – Джерри Гарсия умер.

 

Я стояла на тротуаре в центре городка, наклонившись к стеклянной витрине газетного киоска, чтобы рассмотреть лицо Гарсии, напечатанное психоделическими красками на первой странице местной газеты, слишком потрясенная, чтоб купить себе экземпляр. Мне нравились некоторые песни Grateful Dea d, но я никогда не собирала их записи, и не смотрела живые концерты, и не ездила вслед за ними по стране, как некоторые из моих друзей – их фанатов. Смерть Курта Кобейна в предыдущем году ощущалась для меня как‑то ближе – его печальная и яростная кончина послужила назидательной притчей не только для моего поколения, предававшегося излишествам, но и для меня самой. И все же смерть Гарсии казалась более величественным событием, словно это был конец не просто какого‑то момента, но целой эпохи, которая длилась всю мою жизнь.

 

Я прошла с Монстром на спине через несколько кварталов к зданию почты, мимо написанных от руки плакатов, выставленных в витринах магазинов, которые гласили: «Мы любим тебя, Джерри, и скорбим». Улицы заполняла смешанная толпа хорошо одетых туристов, нагрянувших в город на уик‑энд, и радикальной молодежи из нижней части Тихоокеанского Северо‑Запада, которая сбивалась в кучки на обочинах улиц, испуская более интенсивные вибрации, чем обычно, обсуждая громкую новость. Некоторые окликали меня по дороге, иногда прибавляли в конце обращения слово «сестра». Они были разные – и подростки, и пожилые, а одежда помещала их в самые разные категории спектра андеграунда – хиппи, анархисты, панки, непризнанные художники… Я выглядела точь‑в‑точь как одна из них – обросшая, загорелая, с татуировкой; отягощенная весом всех своих пожитков – и пахла точно так же, как они, только, несомненно, еще хуже, поскольку мне не удалось ни разу толком помыться с тех пор, как я принимала душ в палаточном городке в Касл‑Крэгз, где пару недель назад со мной случилось жуткое похмелье. И все же я была настолько отделена от них, вообще от всех, словно приземлилась здесь, явившись из другого места и времени.

 

Смерть Гарсии казалась величественным событием, словно это был конец не просто какого‑то момента, но целой эпохи, которая длилась всю мою жизнь.

 

– Эй! – воскликнула я с удивлением, проходя мимо молчаливого мужчины, который сидел в кабине грузовичка, притормозившего рядом с нами на Тоуд‑лейк, где мы со Стейси искали Радужную Встречу. Но он ответил равнодушным кивком, похоже, не вспомнив меня.

Я добралась до почты и, толкнув дверь, вошла внутрь, ухмыляясь от предвкушения, но когда назвала женщине, стоявшей за прилавком, свое имя, она вернулась всего лишь с маленьким пухлым конвертом, адресованным мне. Никакой коробки. Никакой коробки внутри другой коробки. Никаких джинсов, кружевного лифчика или двухсот пятидесяти долларов в дорожных чеках, никакой еды, которая нужна была мне, чтобы дойти до следующей остановки в национальном парке Кратерного озера.

– Но для меня должна быть коробка, – сказала я, держа в руках конверт.

– Вам придется зайти еще раз, завтра, – нимало не смутившись, сказала женщина.

– Вы уверены? – заикаясь, пробормотала я. – Я имею в виду… она точно должна быть здесь.

Женщина лишь покачала головой без всякого сочувствия. Ей было на меня ровным счетом наплевать. Я была для нее грязной, вонючей девчонкой‑радикалкой с нижнего Тихоокеанского Северо‑Запада.

– Следующий, – скомандовала она, махнув рукой мужчине, стоявшему в очереди ближе всех.

Я вывалилась на улицу, полуослепшая от паники и ярости. Я была в Эшленде, в Орегоне, и у меня было всего два доллара двадцать девять центов! Мне нужно было заплатить за комнату в хостеле в ту ночь. Мне нужна была еда, прежде чем я смогу пойти дальше. Но больше всего остального – после шестидесяти дней ходьбы под весом рюкзака, после сухого пайка, который на вкус был похож на подогретый картон, после полного отсутствия контакта с людьми в течение недель, после подъемов и спусков по горам, после ошеломительной смены температур и пейзажей – мне нужно было, чтобы все было просто. Хотя бы несколько дней. Пожалуйста!

Я дошла до ближайшего таксофона, стащила с себя Монстра и поставила его на пол, потом закрылась в телефонной кабинке. Оказаться внутри было необыкновенно приятно, мне даже не хотелось выходить из этой крохотной прозрачной комнатушки. Я взглянула на пухлый конверт, который держала в руках. Это было письмо от моей подруги Лоры из Миннеаполиса. Я вскрыла конверт и вытащила его содержимое: письмо, в которое было завернуто ожерелье, она сделала его для меня в честь моего нового имени. Оно было набрано из серебряных кубиков с буквами, на цепочке из шариков‑звеньев. С первого взгляда мне показалось, что там написано starved , а не strayed [37], потому что буква Y немного отличалась от остальных – она была толще, короче и отпечатана другим шрифтом, – и воображение машинально сложило буквы в другое знакомое слово. Я надела ожерелье и вгляделась в искаженное отражение своей груди в блестящей металлической поверхности телефонного диска. Новое украшение повисло под тем, которое я носила с самого Кеннеди‑Медоуз – с сережкой из бирюзы и серебра, некогда принадлежавшей моей матери.

Я сняла телефонную трубку и попыталась дозвониться Лизе, но ответа не было.

Совершенно несчастная, я побрела по улицам, изо всех сил стараясь ничего не хотеть. Ни обеда, ни маффинов, ни пирожков, которые красовались в витринах магазинов, ни кофе латте в бумажных стаканчиках, которое держали туристы в своих безупречно чистых руках. Я дошла до хостела, чтобы выяснить, не удастся ли найти Стейси. Ее нет, сказал мне мужчина на рецепции, но она вернется попозже – она уже зарегистрировалась на ночь.

– Вы тоже хотите зарегистрироваться? – спросил он, но я лишь покачала головой.

Я дошла до кооператива натуральных продуктов, перед которым радикальная молодежь с Северо‑Запада устроила себе нечто вроде дневного лагеря, собираясь на травке и на обочинах. Почти сразу же я заметила еще одного из компании, которого видела на Тоуд‑лейк, – мужчину с повязкой на голове, вожака этой группы, который, подобно Джимми Хендриксу, называл всех «крошками». Он сидел на тротуаре возле входа в магазин, держа в руках маленькую картонку с нацарапанной на ней маркером просьбой о деньгах. Перед ним стояла пустая банка от кофе, на дне которой скопилась горстка мелочи.

– Привет, – сказала я, останавливаясь перед ним, радуясь, что вижу знакомое лицо, пусть даже и такое. Он по‑прежнему был в той же самой странной повязке.

– Привет, – без выражения ответил он, явно не узнавая меня. Денег он у меня не попросил. Очевидно, по мне сразу было ясно, что их у меня нет. – Путешествуешь тут? – спросил он.

– Я иду по Маршруту Тихоокеанского хребта, – сказала я, чтобы подстегнуть его память.

Он кивнул без малейшего признака узнавания.

– Многие сюда съезжаются на праздники в честь Джерри.

– А что, будут какие‑то праздники? – спросила я.

– Сегодня вечером кое‑что намечается.

Я хотела поинтересоваться, устроил ли он мини‑Встречу Племен Радуги у Кратерного озера, как хотел, но не стала.

– Счастливо, – пробормотала я и пошла прочь.

Я вошла в кооперативный магазин, и прикосновение кондиционированного воздуха к моим обнаженным конечностям показалось таким странным! Мне случалось бывать в круглосуточных мини‑маркетах и небольших, ориентированных на туристов магазинах в ходе нескольких моих остановок вдоль МТХ, сделанных для пополнения припасов, но еще ни разу с начала моего путешествия я не видела такого магазина, как этот. Я бродила взад‑вперед по рядам, глядя на все вещи, которых не могла себе позволить, ошеломленная их бесстыдным изобилием. Как такое могло быть, что я когда‑то воспринимала все это как нечто само собой разумеющееся?! Банки с соленьями и багеты, настолько свежие, что их упаковывали в бумажные пакеты; бутылки с апельсиновым соком и картонные упаковки с сорбетом, а самое главное – овощи и фрукты, настолько яркие в своих корзинах, что едва не ослепили меня. Я медлила там, принюхиваясь – к помидорам и кочанчикам салата, к нектаринам и лаймам. Единственное, на что меня хватало, – это удержаться и не сунуть что‑нибудь в карман.

 

Совершенно несчастная, я побрела по улицам, изо всех сил стараясь ничего не хотеть. Ни обеда, ни маффинов, ни пирожков, которые красовались в витринах магазинов, ни кофе латте в бумажных стаканчиках.

 

Я дошла до секции товаров для здоровья и красоты и выдавила несколько порций бесплатных пробных лосьонов на ладони, растерла разные сорта по всему телу, и от их тонких ароматов у меня закружилась голова – персик и кокос, лаванда и мандарин. Помедлила возле тюбиков с помадой и нанесла одну, тон которой назывался «сливовая дымка». Промокнула губы «натуральной, органической, изготовленной из материалов вторичного использования» салфеткой и вгляделась в свое отражение в круглом зеркальце, стоявшем на подставке возле витрины с помадой. Я выбрала «сливовую дымку», потому что ее оттенок был похож на ту помаду, которой я пользовалась в своей обычной, допоходной жизни; но теперь с этой помадой на губах я показалась себе похожей на клоуна, мои губы выглядели маниакально‑вызывающе на обветренном лице.

– Я могу вам помочь? – спросила женщина в круглых старомодных очочках и с бейджиком, на котором было написано «Джен Джи».

– Нет, спасибо, – ответила я. – Я просто смотрю.

– Вам идет этот оттенок. Он превосходно подчеркивает голубизну ваших глаз.

– Вы так думаете? – усомнилась я, внезапно смутившись. И снова посмотрела в круглое маленькое зеркальце, как будто действительно раздумывала, не купить ли мне «сливовую дымку».

– Ваше ожерелье мне тоже нравится, – сказала Джен Джи. – Starved. Забавно!

Я взялась рукой за ожерелье.

– На самом деле здесь написано Strayed . Это моя фамилия.

– Ах да, – проговорила Джен Джи, наклонившись поближе, чтобы разглядеть. – Мне просто показалось. Но и так и сяк, все равно забавно.

– Это оптическая иллюзия, – пояснила я.

Я вернулась вдоль рядов к гастрономической секции, где вытащила из диспенсера грубую салфетку и насухо стерла помаду с губ, а потом принялась перебирать лимонад на полке. Snapple там не было, к моему большому сожалению. Я купила себе на последние деньги бутылку «натурального, органического, свежевыжатого, не содержащего консервантов» лимонада и вышла вместе с ним посидеть перед магазином. Взволнованная тем, что добралась до города, я так и не пообедала, поэтому пришлось съесть протеиновый батончик и горсть затхлых орехов из своих запасов. И я, пока их грызла, запрещала себе думать о той трапезе, которую планировала вместо них: о салате «цезарь» с жаренной на гриле куриной грудкой и о корзинке хрустящего французского хлеба, который я макала бы в оливковое масло, и о диетической коле, которой я бы все это запивала, и о десерте «банана‑сплит». Я пила лимонад и болтала со всеми проходившими мимо: поговорила с мужчиной из Мичигана, который приехал в Эшленд, чтобы учиться в местном колледже, и с другим мужчиной, который играл на барабанах в местной команде; с одной женщиной‑гончаром, которая специализировалась на изготовлении фигурок богинь, и с другой женщиной, которая с европейским акцентом спросила меня, собираюсь ли я на концерт памяти Джерри Гарсии этим вечером.

Она протянула мне флаер, на котором было написано «Помним о Джерри».

– Если вы остановились в хостеле, то клуб совсем рядом с ним, – сказала она мне. Она была пухленькая и хорошенькая, ее светлые льняные волосы стянуты в тугой пучок на затылке. – Мы тоже путешествуем в этих краях, – добавила она, жестом указывая на мой рюкзак. Я не понимала, кто такие эти «мы», пока рядом с ней не появился мужчина. Он был ее полной физической противоположностью: высокий, почти болезненно худой, одетый в коричневый килт, который едва достигал костлявых коленей; его довольно короткие волосы были перехвачены резинками в четыре или пять хвостиков, разбросанных по всей голове.

– Вы путешествуете автостопом? – спросил мужчина. Он был американцем. Я объяснила им, что иду по маршруту МТХ, что планировала задержаться в Эшленде на весь уик‑энд. Мужчина отреагировал на это с полным безразличием, но женщина была ошеломлена.

– Меня зовут Сюзанна, я из Швейцарии, – сказала она, беря мою ладонь в свои. – То, чем вы занимаетесь, у нас называется паломничеством. Если вы позволите, я разотру вам ступни.

– О, это так мило с вашей стороны, но вам совершенно не нужно этого делать, – отказалась я.

– Но я хочу! Это было бы для меня честью. У нас в Швейцарии так принято. Я сейчас вернусь. – Она развернулась и пошла в магазин, несмотря на то что я кричала ей вслед, что не надо, что она слишком добра. Когда она исчезла за дверями, я взглянула на ее бойфренда. Своей худобой и смешными хвостиками он напомнил мне деревянную марионетку.

– Ей действительно нравится это делать, так что не беспокойтесь, – проговорил он, усаживаясь рядом со мной.

Когда минуту спустя Сюзанна появилась в дверях магазина, она держала перед собой сложенные лодочкой ладони, в которых плескалась лужица ароматного масла.

– Это мятное, – пояснила она, улыбаясь мне. – Снимите свои ботинки и носки!

– Но мои ноги… – замешкалась я. – Они такие неухоженные и грязные…

– Это мое призвание! – воскликнула она, и мне пришлось повиноваться; вскоре она уже намазывала меня мятным маслом. – Ваши ноги, они такие сильные, – приговаривала Сюзанна. – Как у дикого животного. Я чувствую их силу своими ладонями. И как же им досталось, бедным ножкам! Вижу, вы потеряли несколько ногтей.

– Да, – пробормотала я, откинувшись на локти в траву, прикрыв глаза.

– Духи велели мне сделать это, – пояснила она, вдавливая большие пальцы в мои подошвы.

– Духи?

– Да. Когда я увидела вас, духи нашептали мне, что я должна что‑нибудь вам подарить, поэтому я и подошла к вам с флаером, но потом поняла, что этого недостаточно. Мы, швейцарцы, очень уважаем людей, которые совершают паломничество. – Один за другим растирая мои пальцы, она подняла голову и спросила: – Что означает эта надпись на вашем ожерелье – вы действительно голодаете?

Что ж, так оно и было в течение нескольких следующих часов, пока я сидела перед магазином. Я действительно умирала с голоду. Я была просто сама не своя. Я чувствовала себя сосудом желаний, изголодавшимся, истощенным существом. Кто‑то из прохожих сжалился надо мной и угостил веганским маффином, другой – салатом из киноа с изюмом. Некоторые подходили, чтобы полюбоваться моей татуировкой или расспросить о рюкзаке. Около четырех часов объявилась Стейси, и я рассказала ей о своих невзгодах. Она предложила одолжить мне денег, пока не прибудет посылка.

– Спасибо, но сначала я еще раз попытаю счастья на почте, – сказала я. Мне была ненавистна мысль о том, что придется ловить ее на слове, как бы я ни была ей благодарна. Я вернулась на почту и отстояла очередь, с разочарованием видя, что за прилавком орудует все та же женщина, которая сказала мне, что моей посылки до сих пор нет. Подойдя к ней, я спросила о своей коробке так, будто не заходила сюда всего несколько часов назад. Она молча удалилась на склад – и вернулась с коробкой в руках, без единого слова извинения толкнув ее ко мне по прилавку.

– Так, значит, она была здесь все это время? – проговорила я, но ей было наплевать, она просто буркнула, что, должно быть, не заметила ее в тот раз.

Охвативший меня восторг был слишком силен, чтобы злиться, и я вместе со Стейси отправилась в хостел, держа перед собой коробку обеими руками. Зарегистрировавшись, я вслед за Стейси поднялась по лестнице на второй этаж, пройдя насквозь главную женскую спальню и оказавшись в маленьком уединенном алькове, который располагался под самой крышей здания. В комнатке стояли три односпальные кровати. Одну заняла Стейси, другую – ее подруга Ди, а третью они приберегали для меня. Она познакомила меня с Ди, и между нами завязался общий разговор, пока я вскрывала свою коробку. Там лежали мои чистые старые джинсы, новый лифчик и трусики – и больше денег, чем было у меня с самого начала моего похода.

Я отправилась в душ и долго стояла под ним, соскребая с себя грязь под потоком горячей воды. Я не мылась две недели, и за это время температура воздуха менялась от –1 до +38 градусов. Я просто чувствовала, как вода смывает с меня слои засохшего пота, словно они были на самом деле слоями кожи. Закончив мыться, я принялась рассматривать свое отражение в зеркале: мое тело стало более поджарым, чем когда я смотрела на него в последний раз; волосы даже светлее, чем в детстве. Я натянула новое белье, футболку и полинялые джинсы, которые теперь висели на мне мешком, хотя три месяца назад я едва втискивалась в них, потом вернулась в спальню и надела ботинки. Они больше не были новыми – грязные и жаркие, тяжелые и причиняющие боль, – но теперь это была моя единственная обувь.

 

Я действительно умирала с голоду. Я была просто сама не своя. Я чувствовала себя сосудом желаний, изголодавшимся, истощенным существом.

 

За ужином со Стейси и Ди я заказала все, чего хотела. После этого отправилась в обувной магазин и купила себе пару черных с голубым спортивных сандалий от Меррелла, именно таких, какие мне следовало купить перед началом путешествия. Мы вернулись в хостел, но лишь на минуту, после чего мы со Стейси снова вышли, направляясь на вечер в честь Джерри Гарсии в ближайший клуб, а Ди осталась в спальне, готовясь ко сну. Мы уселись за столик на небольшом, огражденном веревками пятачке на границе с танцполом, пили белое вино и наблюдали за женщинами всех возрастов, форм и размеров, кое‑где разбавленными случайно затесавшимися мужчинами, которые топтались и кружились под песни Grateful Dead , игравшие без перерыва, одна за другой. За спинами танцующих был экран, на который проецировалась вереница слайдов, одни из них представляли собой абстрактные психоделические вихри, а другие – рисованные и фотографические изображения Джерри и его команды.

– Мы любим тебя, Джерри! – выкрикивала женщина за соседним столиком, когда появлялось его изображение.

– Ты не собираешься пойти потанцевать? – спросила я Стейси.

Она покачала головой.

– Мне нужно вернуться в хостел. Мы выдвигаемся ранним утром.

– А я думаю, что ненадолго останусь, – сказала я. – Разбудите меня, чтобы попрощаться, если я завтра утром сама не проснусь.

После того как она ушла, я заказала еще бокал вина и сидела, слушая музыку, наблюдая за людьми, наполняясь глубинным ощущением счастья просто оттого, что нахожусь в одном помещении с другими людьми в летний вечер, да еще и музыка играет. Когда полчаса спустя я встала, собираясь уходить, зазвучала песня Box of Rain . Это была одна из моих любимых песен у Grateful Dead , к тому же я была слегка навеселе, поэтому импульсивно ринулась на танцпол и начала танцевать – и почти сразу же об этом пожалела. Мои колени после бесконечной ходьбы казались жесткими и скрипучими, бедра – странно негибкими, но как раз когда я собиралась уйти, тот мужчина из Мичигана, с которым мы познакомились в этот день, внезапно подлетел ко мне и принялся танцевать как бы вместе со мной, вращаясь по орбите вокруг меня, как человек‑гироскоп, рисуя пальцами в воздухе воображаемую коробку и одновременно кивая мне, будто я должна была понимать, что, черт возьми, все это значит, и мне показалось, что уйти будет невежливо.

 

Я заказала еще бокал вина и сидела, слушая музыку, наполняясь глубинным ощущением счастья просто оттого, что нахожусь в одном помещении с другими людьми в летний вечер.

 

– Каждый раз, когда слышу эту песню, я думаю об Орегоне! – прокричал он мне, перекрывая музыку. – Дошло?! – спросил он. – Коробка с дождем! Типа, Орегон – это тоже коробка с дождем!

Я кивнула и рассмеялась, пытаясь показать, что мне весело, но как только песня закончилась, я метнулась в сторону, чтобы встать у низкой, высотой по пояс, стенки, которая шла вдоль барной стойки.

– Привет, – произнес через некоторое время мужской голос, я обернулась. Он стоял по другую сторону стенки, держал в руке фломастер и фонарик – служащий клуба, по‑видимому, управляющий той территорией, на которой можно было выпить, – хотя раньше я его не замечала.

– Привет, – ответила я. Он был красив, выглядел чуть постарше меня, темные кудрявые волосы достигали плеч. Поперек его футболки была надпись WILCO. – Мне нравится эта команда, – сказала я, указывая на надпись.

– Так ты их знаешь? – спросил он.

– Ну конечно, я их знаю, – ответила я.

Его карие глаза сощурились, когда он улыбнулся.

– Клево! – сказал он. – Меня зовут Джонатан, – и он пожал мне руку. Музыка снова заиграла до того, как я успела назвать ему свое имя, но он наклонился прямо к моему уху и, стараясь кричать не слишком громко, спросил, откуда я. Похоже, догадался, что я не из Эшленда. Я заорала в ответ, пытаясь объяснить, насколько это было возможно, что я иду по МТХ, а потом он снова наклонился ко мне и прокричал какое‑то длинное предложение, которое я не смогла разобрать из‑за музыки. Но мне было все равно, потому что его губы мазнули по моему уху, а его дыхание щекотало мою шею, и это ощущение, очень приятное, пронизало меня до самых пяток.

 

А будет ли у меня свидание? – думала я, неторопливо идя по теплым улицам. Может быть, это просто смехотворно – идти на свидание с человеком, с которым я едва перебросилась парой слов?

 

– Что?! – закричала я в ответ, когда он договорил, и он снова повторил сказанное, на этот раз медленнее и громче, и я поняла, что он говорил мне, что сегодня работает допоздна, но завтра вечером будет занят только до одиннадцати, и спрашивал, не хочу ли завтра прийти послушать команду, которая будет играть вживую, а после этого пойти с ним посидеть в баре.

– Конечно! – выкрикнула я, хотя мне ужасно хотелось заставить его повторить все снова, чтобы еще раз ощутить это чудесное прикосновение его губ к моим волосам и шее. Он протянул мне фломастер и жестами показал, чтобы я написала свое имя на его ладони, чтобы он смог внести меня в список гостей. «Шерил Стрэйд», написала я трясущимися руками, стараясь выводить буквы как можно аккуратнее. Когда я закончила, он бросил взгляд на ладонь и показал мне большой палец, я помахала ему и вышла за дверь, ощущая полный восторг.

Завтра у меня свидание!

А будет ли у меня свидание? – думала я, неторопливо идя по теплым улицам. Может быть, моего имени и не окажется в списке. Может быть, я не так его поняла. Может быть, это просто смехотворно – идти на свидание с человеком, с которым я едва перебросилась парой слов, чьей главной привлекательной чертой была внешняя красота и то, что ему нравились Wilco . Я, безусловно, прежде встречалась с мужчинами, имея на то гораздо меньше оснований, – но это было другое дело. Я была другой. Разве нет?

 

Когда я добралась до больших участков на бедрах, кожа на которых казалась каким‑то гибридом между древесной корой и ощипанным цыпленком, я осознала, что ни при каких обстоятельствах на завтрашнем свидании не стяну с себя джинсы.

 

Я вернулась в хостел, тихонько пробралась мимо кроватей, на которых спали неизвестные мне женщины, вошла в маленькую спаленку под крышей, где лежали Ди и Стейси, тоже спящие. Сняла с себя одежду и забралась в настоящую, самую настоящую постель, которая – вот странность‑то! – принадлежала мне на всю эту ночь. Я пролежала без сна добрый час, проводя ладонями по телу, воображая, каково это было бы, если бы на следующий вечер меня касался Джонатан. Холмики грудей и равнина живота, мускулы ног и грубоватая поросль волос на лобке – все это, кажется, было во вполне приемлемом состоянии. Но когда я добралась до больших, размером с ладонь, участков на бедрах, кожа на которых казалась каким‑то гибридом между древесной корой и ощипанным мертвым цыпленком, я осознала, что ни при каких обстоятельствах на завтрашнем свидании не стяну с себя джинсы. Вероятно, оно и к лучшему. Видит Бог, я проделывала это слишком много раз, чтобы можно было сосчитать, и определенно больше, чем могло пойти мне на пользу.

Весь следующий день я отговаривала себя от вечерней встречи с Джонатаном. Все то время, пока я занималась стиркой, пировала в ресторанах, бродила по улицам, разглядывая людей, я спрашивала себя: «Да в любом случае, кто он такой для меня, этот симпатяга – любитель Wilco ?» Но все это время воображение рисовало мне, чем мы будем заниматься.

Но не снимая джинсов!

В тот вечер я приняла душ, оделась и дошла до кооперативного магазина, чтобы попользоваться бесплатными образцами «сливовой дымки» и масла иланг‑иланга вместо духов, а потом подошла к женщине, которая стояла на входе клуба, где работал Джонатан.

– Может быть, я есть в списке, – проговорила я беззаботно и назвала ей свое имя, готовая к тому, что меня сейчас прогонят.

Не говоря ни слова, она шлепнула мне на ладонь красную чернильную печать.

Мы с Джонатаном заметили друг друга в тот же миг, как я переступила порог: он помахал мне со своего недосягаемого поста на высокой платформе, откуда управлял осветительными приборами. Я взяла себе бокал вина и стояла, потягивая его и слушая музыку, как надеялась, в элегантной позе, у той самой низкой стенки, возле которой мы с Джонатаном познакомились накануне вечером. Это оказалась довольно известная блюграсс‑команда откуда‑то из области залива Сан‑Франциско. Одну из песен они посвятили Джерри Гарсии. Музыка была неплоха, но я не могла на ней сосредоточиться, потому что изо всех сил пыталась казаться довольной и непринужденной, как будто я все равно была бы в этом самом клубе, слушая эту самую команду, даже если бы Джонатан меня не пригласил; и больше всего одновременно стараясь не смотреть на Джонатана и не не смотреть на него, потому что каждый раз, когда я на него смотрела, оказывалось, что и он на меня смотрит, и это рождало во мне тревогу, потому что я боялась, как бы он не подумал, что я смотрю на него не отрываясь, ведь вдруг это только совпадение – что каждый раз, когда я смотрю на него, он тоже смотрит на меня, а на самом деле он смотрит на меня не постоянно, а только в те моменты, когда я на него смотрю, и это заставит его задуматься: «Почему эта женщина постоянно на меня смотрит?» Тогда я решилась – и не смотрела на него три долгих песни. В одной из них было импровизационное, казавшееся бесконечным скрипичное соло, длившееся до тех пор, пока слушатели не выдержали и не захлопали одобрительно – и я больше не могла терпеть и посмотрела на него. И оказалось, что он не только смотрит на меня, но и машет мне рукой.

 

Я отвернулась и попыталась встать еще прямее и спокойнее, обостренно осознавая себя как эталон сексуальной и изысканной красоты.

 

И я помахала в ответ.

Я отвернулась и попыталась встать еще прямее и спокойнее, обостренно осознавая себя как эталон сексуальной и изысканной красоты, ощущая взгляд Джонатана на своих стопроцентно мускулистых ягодицах и бедрах, на груди, приподнятой красивым лифчиком под обтягивающей футболкой, на выгоревших добела волосах и бронзовой коже, на голубых глазах, которые стали еще голубее, оттененные помадой «сливовая дымка». Это чувство продержалось в течение целой песни, а после превратилось в свою противоположность. И я осознала, что я – отвратительное чудовище с пятнами то ли коры, то ли мертвой цыплячьей кожи на бедрах, с чересчур загорелым, изжеванным ветром лицом, с испорченными солнцем волосами и животом, который по‑прежнему имел неоспоримо округлую форму, если только я не лежала на нем или не втягивала его. И это несмотря на всю физическую нагрузку и лишения и на то, что в течение двух долгих месяцев поперечный ремень рюкзака вдавливал его внутрь, так что он, по идее, должен был вообще исчезнуть. В профиль мой нос настолько выделялся на лице, что одна подруга как‑то заметила, что я напоминаю акулу. А губы – мои смехотворные и выставленные напоказ губы! Я тайком прижала к ним тыльную сторону ладони, чтобы стереть «сливовую дымку», когда музыка заиграла снова.

Слава богу, в концерте был антракт. Джонатан материализовался возле меня, жарко сжал мою ладонь, говоря, как он рад, что я пришла, спрашивая, не хочу ли я еще вина.

Я не хотела. Единственное, чего я хотела – это чтобы уже наступило одиннадцать часов и мы с ним ушли. И чтобы я могла перестать думать о том, кто я – сексуальная малышка или горгулья, и действительно ли он постоянно смотрел на меня – или думал, что это я все время на него смотрю.

Но до этого было еще полтора часа.

– Ну, и чем мы займемся потом? – спросил он. – Ты уже ужинала?

Я сказала ему, что ужинала, но все равно готова к чему угодно. Я не стала говорить ему, что в своем нынешнем состоянии вполне способна съесть четыре ужина подряд.

– Я живу на органической ферме примерно в двадцати пяти километрах отсюда. Там просто потрясающе гулять по вечерам. Мы могли бы поехать туда, а я бы отвез тебя обратно, когда ты захочешь.

– Договорились, – сказала я, гоняя маленький кулон из бирюзы и серебра по тонкой цепочке. Я решила сегодня не надевать свое именное ожерелье, на случай, чтобы Джонатан по ошибке не прочел на нем, что я голодаю. – Знаешь, я выйду на улицу, подышу воздухом, – добавила я, – но к одиннадцати вернусь.

– Клево, – сказал он, еще раз сжал мою руку и вернулся на свой пост: команда снова собиралась играть.

Голова у меня кружилась. Я вышла на улицу, в темный вечер, покачивая красной нейлоновой сумочкой, свешивающейся с кисти – обычно в ней лежала моя походная плитка. Бо́льшую часть таких сумочек и пакетов я оставила в Кеннеди‑Медоуз, не желая нести с собой лишний вес, но эту оставила, считая, что плитка нуждается в дополнительной защите. А в Эшленде она служила мне дамской сумочкой, хотя и немного припахивала керосином. Все, что лежало внутри нее, было упаковано в неказистый с виду зиплок‑пакет: деньги, водительская лицензия, бальзам для губ и расческа, а также карточка, которую мне выдали в хостеле, чтобы я могла, когда будет нужно, забрать из камеры хранения своего Монстра, лыжную палку и коробку с припасами.

– Добрый вечер, – проговорил мужчина, который стоял в переулке рядом с баром. – Вам нравится эта команда? – спросил он тихим голосом.

– Да. – Я вежливо улыбнулась ему. С виду ему было лет под пятьдесят, одет в джинсы с подтяжками и поношенную футболку. У него была длинная путаная борода, которая спускалась до груди, и подстриженные в кружок седеющие волосы до плеч, окружавшие ровной полосой совершенно лысую макушку.

– Я спустился сюда с гор. Люблю иногда приехать и послушать музыку, – объяснил мужчина.

– Я тоже. В смысле, спустилась с гор.

– А где вы живете?

– Я путешествую по Маршруту Тихоокеанского хребта.

– Ах, конечно, – он кивнул. – МТХ. Я бывал на этой тропе. Но живу в другом направлении. У меня в горах хижина, в которой я живу четыре или пять месяцев в году.

– Вы живете в хижине? – удивилась я.

Он кивнул.

– Ага. Я там совсем один. Мне нравится, но порой становится одиноко. Кстати, меня зовут Клайд, – он протянул мне руку.

– А я – Шерил, – сказала я, пожимая ее.

– Не хотите пойти выпить со мной чашечку чая?

– Спасибо, но на самом деле я жду, пока мой друг закончит работу. – Я бросила взгляд на дверь клуба, как будто Джонатан мог выйти оттуда в любую секунду.

– Ну, мой трейлер стоит прямо здесь, так что нам не придется далеко уходить, – сказал он, указывая на старый грузовик с молочной цистерной, стоявший на парковке. – В нем я живу, когда уезжаю из хижины. Я уже несколько лет отшельничаю, но иногда бывает так здорово приехать в город и послушать какую‑нибудь команду.

– Понимаю, что вы имеете в виду, – сказала я. Мне понравился он сам и его мягкие манеры. Он напомнил мне некоторых людей, которых я знавала в Северной Миннесоте. Мужчин, друживших с моей мамой и Эдди, пребывавших в духовном поиске, открытых сердцем, совершенно выпавших из обычного общества. После смерти мамы я почти ни с кем из них не виделась. Теперь мне казалось, что я никогда не была с ними знакома и никогда не буду. Казалось, все, что некогда существовало в том месте, где я росла, стало теперь таким далеким, невозвратным.

– Что ж, приятно познакомиться с вами, Шерил, – проговорил Клайд. – Я собираюсь пойти поставить чайник. Как я и говорил, можете ко мне присоединиться.

– Конечно, – сразу же отозвалась я. – Я с удовольствием выпью чаю.

 

Я еще ни разу в жизни не видела превращенного в жилище грузовика, который не казался бы мне лучшим жильем на свете, и трейлер Клайда не был исключением. Упорядоченно и функционально, элегантно и с выдумкой, симпатично и утилитарно. Там была дровяная плита и крохотная кухонька, множество свечей и рождественская гирлянда, которая отбрасывала чарующие тени на все небольшое помещение. Вдоль трех бортов грузовика тянулась полка с книгами, а под ней была устроена широкая кровать. Пока Клайд хлопотал с чайником, я сбросила сандалии и разлеглась на кровати, доставая с полки то одну книгу, то другую. Там были книги о монахах и пещерных отшельниках; о людях, которые жили в Арктике, в амазонских джунглях, на островах у побережья штата Вашингтон.

– Чай из ромашки, я сам ее выращиваю, – проговорил Клайд, заливая кипяток в заварочный чайник. Пока он настаивался, Клайд зажег несколько свечей, подошел и уселся рядом со мной на кровати, где я лежала, опершись на локоть и пролистывая иллюстрированную книгу об индийских богах и богинях.

– Вы верите в реинкарнацию? – спросила я, пока мы вместе рассматривали затейливые рисунки, снабженные небольшими подписями на каждой странице.

– Нет, не верю, – ответил он. – Я верю, что мы здесь только раз, и то, что мы делаем, имеет значение. А во что верите вы?

– Я все еще пытаюсь выяснить, во что же я верю, – ответила я, принимая в ладони горячую кружку, которую он мне протянул.

– У меня есть для вас кое‑что еще, если захотите. Штука, которую я собираю в лесах. – Он вытащил из кармана искривленный корень, похожий на имбирь, и показал его мне на раскрытой ладони. – Это жевательный опиум.

– Опиум? – переспросила я.

– Да, только гораздо более мягкий. Просто дает расслабленный приход. Хотите попробовать?

– Конечно, – рефлекторно согласилась я, он отрезал кусочек и протянул его мне, потом отрезал еще ломтик для себя и положил в рот.

– Его жуют? – спросила я, и он кивнул. Я положила корешок в рот и начала жевать. Это было все равно что жевать древесину. Мне понадобилось всего одно мгновение, чтобы осознать, что лучше всего воздержаться от жевания опиума – или любого другого корешка, который предложил бы мне этот странный человек, если уж на то пошло, каким бы милым и безобидным он ни казался. Я выплюнула корень в ладонь.

– Что, не понравилось? – проговорил он, рассмеялся и протянул мне маленькое мусорное ведерко, чтобы я выбросила остатки.

Мы с Клайдом проговорили в его грузовичке до одиннадцати вечера, а потом он проводил меня обратно к главному входу клуба.

– Удачи вам в лесах, – сказал он, обнимая меня на прощание.

Через минуту из дверей вышел Джонатан и повел меня к своей машине, «Бьюик‑скайларк», которую, как он сообщил, звали женским именем Беатрис.

– Ну, как тебе сегодня поработалось? – спросила я. Теперь, сидя рядом с ним в машине, я перестала так нервничать, как в баре, когда он смотрел на меня.

– Отлично, – ответил он. Пока мы ехали по темным полям, простиравшимся за Эшлендом, он рассказывал мне о своей жизни на органической ферме, которая принадлежала его друзьям. Он живет там бесплатно, выполняя в обмен кое‑какую работу, объяснял он, время от времени бросая на меня взгляд; лицо его мягко освещали огоньки приборной панели. Он свернул на одну дорогу, потом на другую, потом на третью, пока я совершенно не перестала понимать, в какой стороне находится Эшленд, – что для меня, в сущности, означало, что я понятия не имею, где находится мой Монстр. Я даже пожалела, что не взяла его с собой. Я не уходила от своего рюкзака надолго с того самого момента, как начала движение по маршруту, и теперь это ощущение казалось мне странным. Джонатан свернул на подъездную дорожку, проехал мимо неосвещенного дома, рядом с которым залаяла собака, по ухабистой проселочной дороге, которая шла между рядами кукурузы и цветов, пока наконец свет фар не мазнул по большой, похожей на коробку палатке, возведенной на высокой деревянной платформе, где он припарковался.

 

Мне понадобилось всего одно мгновение, чтобы осознать, что лучше всего воздержаться от жевания опиума – или любого другого корешка, который предложил бы мне этот странный человек.

 

– Вот здесь я и живу, – сказал он, и мы вышли из машины. Воздух здесь был прохладнее, чем в Эшленде. Я поежилась, и Джонатан обнял меня за плечи – так естественно, что показалось, будто он проделывал это уже сотни раз. Мы шли между рядами кукурузы и цветов под полной луной, обсуждая различные группы и музыкантов, которые нравились нам обоим, вспоминая истории, связанные с концертами, на которых нам случалось бывать.

– А я трижды видел Мишель Шокд[38], – похвастался Джонатан.

– Трижды?!

– Однажды я ради этого концерта проехал через снежную бурю. В зале в тот вечер было всего десять человек.

– Вау, – протянула я, осознавая, что никоим образом не смогу оставаться в джинсах наедине с мужчиной, которых целых три раза видел Мишель Шокд вживую, какой бы отвратительной ни была кожа на моих бедрах.

– Вау, – отозвался он, его карие глаза отыскали в темноте мои.

– Вау, – повторила я.

– Вау, – снова повторил он.

Мы ничего не произнесли, кроме этого одного слова, но я внезапно смутилась. Было такое ощущение, что мы говорим уже не о Мишель Шокд.

– Что это за цветы? – спросила я, указывая на цветущие растения, окружавшие нас со всех сторон, внезапно испугавшись, что он меня сейчас поцелует. Дело не в том, что я не хотела с ним целоваться. Дело в том, что я ни с кем не целовалась с тех пор, как два месяца назад целовала Джо. А всякий раз, как мне случалось столько времени прожить без поцелуев, во мне рождалась уверенность, что я напрочь забыла, как это делается. Чтобы отсрочить поцелуй, я принялась расспрашивать его о работе на ферме и в клубе, о том, из каких краев он родом, кто были его родители, кем была его последняя подружка и долго ли они пробыли вместе, и почему расстались, и все это время он отвечал мне односложно и не стал ни о чем расспрашивать в ответ.

Но это было неважно. Было приятно ощущать его руку на моем плече, и стало еще лучше, когда он опустил ее на талию; и к тому моменту, как мы совершили полный круг, вернувшись к его палатке на платформе, он повернулся, чтобы поцеловать меня, и до меня дошло, что я на самом деле не разучилась целоваться, и все незаданные или оставшиеся без ответа вопросы отпали сами собой.

– Это было реально круто, – сказал он, и мы улыбнулись друг другу – глупо, как всегда улыбаются друг другу два человека, которые только что впервые поцеловались. – Я рад, что ты сюда приехала.

– Я тоже, – отозвалась я. Я обостренно чувствовала его ладони на своей талии, такие теплые, согревавшие меня сквозь тонкую ткань футболки, упирающиеся в пояс моих джинсов. Мы стояли в промежутке между машиной Джонатана и его палаткой. Передо мной были два пути – либо назад, в собственную кровать под крышей хостела в Эшленде, либо в его кровать вместе с ним.

– Погляди на небо, – сказал он. – Смотри, сколько там звезд.

– Как красиво, – отозвалась я, хотя на звезды не смотрела. Вместо этого я обвела взглядом темную землю, испещренную крохотными пятнышками света, горящего в домах и на фермах, разбросанных по всей равнине. Я подумала о Клайде, который в полном одиночестве под тем же самым небом читает хорошие книжки в своем грузовичке. Я подумала об МТХ. Он сейчас казался таким далеким. До меня дошло, что я ничего не сказала о своем маршруте Джонатану, если не считать той фразы, которую прокричала ему в ухо во время нашего знакомства. А он не спрашивал.

– Не знаю, в чем дело, – проговорил Джонатан. – В ту минуту, когда я увидел тебя, я понял, что должен подойти и поговорить с тобой. Я знал, что ты окажешься потрясающе клевой.

– Ты тоже клевый, – ответила я, хотя в жизни никогда не использовала слово «клевый».

Он наклонился и снова поцеловал меня, и я ответила на поцелуй с бо́льшим пылом, чем прежде, и мы стояли там, между палаткой и машиной, и целовались, целовались, и вокруг нас кружились кукуруза, и цветы, и звезды, и луна, и этот поцелуй казался мне лучшим, что есть в мире, и руки мои медленно забрались в его вьющиеся волосы, спустились по мускулистым плечам, по сильным рукам, по мощной спине, прижимая ко мне его роскошное мужественное тело. И, делая это, я не могла не вспомнить о том, как же сильно я люблю мужчин.

– Хочешь, пойдем в дом? – спросил Джонатан.

Я кивнула, и он попросил меня подождать снаружи, пока он войдет, включит свет и обогреватель; а минуту спустя он вернулся, придерживая для меня матерчатую дверь палатки, и я вошла внутрь.

Эта палатка была не похожа ни на одну из тех, в каких мне случалось бывать. Это был роскошный шатер. Согретый крохотным обогревателем и с достаточно высоким потолком, чтобы можно было стоять, не сгибаясь, с достаточным пространством, чтобы по нему можно было ходить, не спотыкаясь о двуспальную кровать, установленную в центре. По обе стороны кровати стояли маленькие фанерные тумбочки, на каждой из них – небольшой светильник в форме свечки, работавший от батарейки.

 

Дело в том, что я ни с кем не целовалась уже два месяца. А всякий раз, как мне случалось столько времени прожить без поцелуев, во мне рождалась уверенность, что я напрочь забыла, как это делается.

 

– Как у тебя здесь мило, – проговорила я, стоя рядом с ним в небольшом проеме между дверью и изножьем кровати, и он притянул меня к себе, и мы снова поцеловались.

– Знаешь, мне неловко об этом спрашивать, – проговорил он через некоторое время. – Я не хочу ни на чем настаивать, потому что меня вполне устроит, если мы просто… ну, понимаешь, потусуемся – это было бы очень клево… Или ты хочешь, чтобы я отвез тебя обратно в хостел… можно даже прямо сейчас, если ты этого хочешь, хотя я надеюсь, что ты не хочешь. Но… прежде всего – я имею в виду, мы совсем не обязательно будем этим заниматься, но на случай, если мы… Я имею в виду, что у меня ничего нет, никаких болезней, ничего такого, но если мы… у тебя, случайно, нет презерватива?

– А что, у тебя нет презервативов? – спросила я.

Он помотал головой.

– Нет, у меня нет, – ответила я, и это показалось мне самой абсурдной вещью на свете, поскольку я действительно тащила с собой презерватив через обжигающе жаркие пустыни и ледяные склоны, через леса, горы и реки, через мучительные, утомительные и полные радости дни. И вот теперь, здесь, в отапливаемой роскошной палатке с двуспальной кроватью и светильниками в форме свечей, когда я глядела в глаза сексуального, милого, сдержанного, кареглазого, любящего Мишель Шокд мужчины, этого‑то презерватива у меня и не оказалось. Просто потому, что у меня на бедрах были два здоровенных пятна унизительно грубой кожи, и я настолько яростно поклялась себе, что не стяну с себя джинсы, что нарочно оставила его в аптечке первой помощи в своем рюкзаке, в городе, и теперь он находился бог знает где. А надо было всего лишь совершить разумный, рациональный, реалистичный поступок и сунуть его в мою маленькую квазисумочку, которая припахивала керосином!

– Ничего страшного, – прошептал он, беря обе мои руки в свои ладони. – Мы можем просто потусоваться. На самом деле мы можем много чем заняться…

И мы снова стали целоваться. И целовались, и целовались, и целовались, и его руки блуждали повсюду поверх моей одежды, а мои руки блуждали поверх его.

– Ты не хочешь снять футболку? – прошептал он через некоторое время, отстраняясь от меня, и я рассмеялась, потому что действительно хотела ее снять – и сняла ее, и он стоял рядом, глядя на меня в черном кружевном лифчике, который я упаковала в посылку много месяцев назад, когда думала, что, когда доберусь до Эшленда, мне захочется его надеть. И снова рассмеялась, вспомнив об этом.

– Что здесь такого смешного? – спросил он.

– Просто… тебе нравится мой лифчик? – картинно повела я руками, словно модель, демонстрирующая нижнее белье. – Он проделал долгий путь.

– Я рад, что он сюда добрался, – пошутил он, протянул руку и очень бережно провел пальцем по краю одной из ямок возле моей ключицы. Но вместо того чтобы зацепить лямку и спустить ее с моего плеча, как я думала, он все так же медленно провел пальцем по его верхней границе спереди, а потом вдоль всей нижней его границы. Все это время я наблюдала за его лицом. В этом жесте было нечто гораздо более интимное, чем в поцелуе. К тому времени как он закончил, его прикосновение было легче перышка, однако я настолько взмокла, что едва стояла на ногах.

– Иди ко мне, – проговорила я, притягивая его к себе, а потом вниз, на кровать, одновременно стаскивая сандалии. Мы по‑прежнему не снимали джинсов, но он сбросил свою рубашку, а я расстегнула лифчик и зашвырнула его в угол палатки. Мы целовались и катались, перекатываясь друг на друга, в приступе лихорадочной страсти, пока не устали и не замерли снова, бок о бок, продолжая целоваться. Его ладони проделали весь путь от моих ладоней к груди, потом к талии и наконец начали расстегивать верхнюю пуговку моих джинсов, и в этот момент я вспомнила об ужасных пятнах на моих бедрах и откатилась от него.

 

Я тащила с собой презерватив через обжигающе жаркие пустыни и ледяные склоны, через леса, горы и реки. И вот теперь, когда я глядела в глаза сексуального, милого мужчины, этого‑то презерватива у меня и не оказалось.

 

– Извини, – пробормотал он. – Я думал, ты…

– Дело не в этом. Просто… я вначале должна кое‑что тебе сказать.

– Ты замужем?

– Нет, – ответила я, хотя мне потребовалась пара секунд, чтоб осознать, что я говорю правду. Пол мелькнул в моих мыслях. Пол. И внезапно я села прямо. – А ты женат? – спросила я, оборачиваясь к Джонатану, который лежал на кровати позади меня.

– Не женат. И детей нет, – ответил он.

– Сколько тебе лет? – спросила я.

– Тридцать четыре.

– А мне двадцать шесть.

Мы немного посидели, обдумывая сказанное. То, что ему тридцать четыре года, было для меня необычно. Этот возраст казался мне идеальным. Словно, несмотря на тот факт, что он ни о чем меня не расспрашивал, я, по крайней мере, оказалась в постели с мужчиной, который уже не был мальчишкой.

– Что ты хочешь мне рассказать? – спросил он и положил ладонь на мою голую спину. И когда он это сделал, я почувствовала, что дрожу. Интересно, он тоже это почувствовал?

– Дело в том, что мне немного стыдно. Кожа на моих бедрах… ну, она… помнишь, я вчера сказала тебе, что иду по МТХ? Мне постоянно приходится таскать на себе рюкзак, и там, где ремень рюкзака трется о кожу, она стала… – я поискала слова, пытаясь объяснить это так, чтобы избежать фраз «древесная кора» и «ощипанный цыпленок». – Она загрубела. На ней вроде как образовались мозоли. Я просто не хочу, чтобы ты был шокирован…

Мне не хватило воздуха, фраза оборвалась, и остатки моих слов совершенно утонули в ничем не замутненном удовольствии, когда его губы коснулись моей спины в районе поясницы, а руки потянулись вперед, чтобы завершить задачу по расстегиванию моих джинсов. Он сел и прижался ко мне обнаженной грудью, убрав с моей шеи волосы, чтобы поцеловать ее, а потом стал целовать плечи. Я развернулась и потянула его на себя, одновременно извиваясь и выползая из джинсов. А он покрыл поцелуями все мое тело – ухо, шею, ключицу, грудь, живот, и под конец добрался до кружева моих трусиков, оттянув их в сторону и добравшись до тех самых мест на бедренных косточках, к которым, как я надеялась, он никогда не прикоснется.

– Ох, детка, – прошептал он, нежно прикасаясь губами к загрубелой коже. – Тебе совершенно не из‑за чего волноваться.

 

Это было здорово. Это было более чем здорово. Это был настоящий праздник. Мы уснули в шесть утра и проснулись через два часа, утомленные, но бодрые, наши тела были слишком полны энергии, чтобы продолжать спать.

– Сегодня у меня выходной, – сказал Джонатан, садясь на постели. – Хочешь поехать на пляж?

Я согласилась, даже не зная, где именно находится этот пляж. У меня тоже был выходной. Последний. Назавтра мне предстояло вернуться на маршрут, направляясь к Кратерному озеру. Мы оделись и поехали по длинной, вытянувшейся по дуге дороге, которая пару часов шла через лес, а потом через прибрежные горы. В пути мы пили кофе, жевали булочки и слушали музыку, придерживаясь в разговоре тех же однообразных тем, что и в прошлую ночь: казалось, музыка была единственным, что мы могли обсуждать. К тому моменту как мы остановились в прибрежном городке Брукингз, я уже наполовину жалела, что согласилась поехать, и не только потому, что мой интерес к Джонатану начал таять. Но и потому, что ехать нам пришлось целых три часа. Мне казалось странным, что я оказалась так далеко от МТХ, как будто я каким‑то образом его предала.

Но вид чудесного пляжа несколько приглушил это чувство. Гуляя по берегу океана вместе с Джонатаном, я сообразила, что уже была на этом самом пляже раньше, с Полом. Мы жили в кемпинге в расположенном поблизости национальном парке, когда совершали свое долгое путешествие после отъезда из Нью‑Йорка – то самое, во время которого побывали в Большом Каньоне и Вегасе, Биг‑Сюре и Сан‑Франциско, и под конец вернулись в Портленд. По дороге остановились, заночевав на этом пляже. Мы развели тогда костер, приготовили себе ужин и играли в карты за столом для пикника, а потом забрались в кузов моего грузовичка, чтобы заняться любовью на разложенном в нем футоне. Я чувствовала, как воспоминания об этом обволакивают мою кожу, точно плащ. Все изменилось – и я сама, и мои мысли, вообще все.

Хотя я замолчала, Джонатан не стал спрашивать, о чем я думаю. Мы просто молча шли вместе, встречая по дороге очень немногих людей, хотя был воскресный полдень; все шли и шли, пока не остались совсем одни.

– Как тебе это местечко? – спросил Джонатан, когда мы добрались до клочка пляжа, с трех сторон окруженного валом темных камней. Я смотрела, как он расстилает одеяло и ставит сумку с продуктами к обеду, которые он купил в магазине по дороге, потом села.

– Если ты не против, я прогуляюсь еще немного дальше, – сказала я, ставя сандалии возле одеяла. Было приятно оказаться одной, почувствовать ветер в волосах, песок, ласкавший ноги. На ходу я подбирала красивые камешки, которые все равно не смогла бы взять с собой. Зайдя настолько далеко, что Джонатана не было видно, я наклонилась и написала на песке имя Пола.

 

К тому моменту как мы остановились в прибрежном городке Брукингз, я уже наполовину жалела, что согласилась поехать

 

Сколько раз я уже это делала! Я делала это не один год – всякий раз как попадала на пляж, с тех пор как влюбилась в Пола, когда мне было девятнадцать, и неважно, были мы в тот момент вместе или нет. Но сейчас, написав его имя, я поняла, что делаю это в последний раз. Я не хотела больше страдать по нему, гадать, не совершила ли ошибку, бросив его, мучить себя воспоминаниями обо всех своих поступках, которые были несправедливы по отношению к нему. А что будет, если я себя прощу? – думала я. Что, если я прощу себя, пусть даже и делала нечто такое, чего не должна была делать? Что, если я была лгуньей и изменницей, и моим действиям не было никакого оправдания, кроме того, что я хотела это сделать и нуждалась в этом? Что с того, что мне жаль, но если бы я вернулась назад во времени, то не стала бы поступать иначе, чем поступала тогда? Что, если я действительно хотела спать с каждым из этих мужчин? Что, если героин меня действительно чему‑то научил? Что, если правильным ответом было «да», а не «нет»? Что, если все, что я не должна была делать, но делала, в конечном итоге привело меня сюда? Что, если мне никогда не удастся искупить свою вину? Что, если я уже ее искупила?..

 

– Тебе нужны такие камешки? – спросила я Джонатана, вернувшись к нему, протягивая ему собранную гальку.

Он улыбнулся, покачал головой и смотрел, как я роняю их обратно в песок.

Я уселась рядом с ним на одеяло, и он стал доставать еду из пакета – бейглы и сыр, маленькую пластиковую баночку с медом в форме медвежонка, бананы и апельсины, которые он чистил для нас обоих. Я ела, а потом он протянул к моим губам палец, окунув его в мед, вымазал мои губы медом и стал его сцеловывать, под конец нежно прикусив мою губу.

 

А что будет, если я себя прощу? – думала я. Что, если я прощу себя, пусть даже и делала нечто такое, чего не должна была делать?

 

И так началась наша пляжная медовая фантазия. Он, я, мед с неизбежно попадавшими в него песчинками. Мои губы, его губы, весь долгий путь по внутренней стороне моей руки до груди. Весь долгий путь по широкой равнине его голых плеч, вниз, к соскам, к животу, до верхней границы его шортов, пока я не почувствовала, что больше не могу сдерживаться.

– Вау, – выдохнула я, потому что это слово казалось нашим . Оно означало то, чего я не говорила – что для мужчины, не очень‑то ловкого в разговоре, он был потрясающе хорош в постели. А ведь мы с ним пока даже не переспали.

Без единого слова он вынул из пакета коробку с презервативами и вскрыл ее. Поднявшись на ноги, протянул руку и помог мне встать. Мы вместе пошли по песку к скоплению валунов, которые образовали небольшую бухточку, обогнули ее и вошли внутрь, в некое уютное убежище на общественном пляже – ущелье между темными камнями, залитое ярким светом солнца. Я никогда не была особенной поклонницей секса на свежем воздухе. Я уверена, что на свете есть женщины, которые предпочтут простор природы даже самой уютной временной квартире, но я таких не встречала. Хотя в этот день и решила, что защиты, которую давали нам валуны, будет достаточно. В конце концов, за последние пару месяцев чем я только не занималась под открытым небом. Мы раздели друг друга, и я легла голой спиной на наклоненный валун, обвивая ногами Джонатана, а потом он перевернул меня, и я обхватила камень руками. В воздухе пахло остатками меда, морской солью и песком, камышовым ароматом мха и планктона. И вскоре я уже забыла о том, что над нами только небо, а потом забыла думать и о привкусе меда, и даже о том, задал ли он мне хоть один вопрос…

 

Нам было особо не о чем говорить, пока мы совершали свой долгий обратный путь в Эшленд. Я настолько устала от секса и недосыпа, от песка, солнца и меда, что в любом случае едва могла слово произнести. Нам было тихо и спокойно вместе, и всю дорогу до хостела мы слушали на полной громкости Нила Янга, а потом, без особых церемоний, наше двадцатидвухчасовое свидание закончилось.

– Спасибо тебе за все, – сказала я, целуя его. Уже снова стемнело, было девять часов вечера воскресенья, городок притих, став спокойнее, чем в предыдущую ночь: половина туристов разъехались по домам, все умолкло, пыль осела.

– Оставь свой адрес, – сказал он, протягивая мне клочок бумаги и ручку. Я написала адрес Лизы, ощущая растущее во мне чувство чего‑то, что было не вполне печалью, не вполне сожалением, не вполне желанием, но смесью всех этих чувств. Бесспорно, мы замечательно провели время, но теперь я чувствовала себя опустошенной. Как будто я хотела чего‑то этакого, и даже не догадывалась о своем желании, пока не получила это.

Я протянула ему записку.

– Не забудь свою сумку, – напомнил он, подавая мне красную сумочку от походной плитки.

– Пока, – сказала я, повесив ее на локоть и протягивая руку к двери.

– Не торопись, – попросил он, притягивая меня к себе. Он жадно поцеловал меня, а я в ответ поцеловала его еще более жадно, словно то был конец эпохи, длившейся всю мою жизнь.

 

Я настолько устала от секса и недосыпа, от песка, солнца и меда, что едва могла слово произнести.

 

На следующее утро я переоделась в свою походную одежду – прежний старый, покрытый пятнами спортивный лифчик и изрядно поизносившиеся темно‑синие шорты, которые носила с первого дня, а также пару новых шерстяных носков и последнюю свежую футболку, которая оставалась у меня до самого конца пути, дымчато‑серую, поперек груди которой была надпись: «Калифорнийский университет, Беркли». Закинула на спину Монстра и дошла до кооперативного магазина с лыжной палкой, свисающей с руки, и коробкой в руках. Заняла один из столиков в гастрономической секции магазина, чтобы заново переложить рюкзак.

Когда я закончила, аккуратно уложенный Монстр стоял на полу рядом с маленькой коробкой, в которой лежали мои джинсы, лифчик и белье. Их я собиралась отправить почтой обратно Лизе. А рядом с ними стоял пластиковый пакет с продуктами, которые я уже больше видеть не могла. И поэтому планировала оставить в бесплатной коробке для туристов с МТХ возле почты, когда буду выходить из города. Следующая остановка предстояла мне в 177 километрах отсюда, в национальном парке Кратерного озера. Мне нужно было вернуться обратно на МТХ. И все же я с неохотой покидала Эшленд. Я порылась в рюкзаке, отыскала свое именное ожерелье и надела его. Протянула руку и коснулась вороньего пера, которое подарил мне Дуг. Оно по‑прежнему висело на моем рюкзаке в том месте, куда я его прикрепила изначально, хотя теперь стало уже потертым и растрепанным. Я расстегнула боковой карман, где хранилась аптечка, вытащила ее и открыла. Презерватив, который я пронесла с собой весь путь от Мохаве, лежал там, по‑прежнему такой же новенький и блестящий. Я вынула его и сунула в пластиковый пакет с продуктами, которые были мне больше не нужны, потом закинула Монстра на плечи и вышла из магазина с коробкой и пакетом в руках.

Я прошла всего несколько шагов и увидела того мужчину с повязкой на голове, с которым мы познакомились возле Тоуд‑лейк. Он сидел на обочине, там же, где я видела его в прошлый раз, и на земле перед ним по‑прежнему стоял стаканчик из‑под кофе и картонка с надписью от руки.

– Я ухожу, – сказала я, подходя к нему.

Он поднял взгляд на меня и кивнул. Похоже, он так меня и не помнил, ни по встрече возле Тоуд‑лейк, ни по той, которая случилась два дня назад.

– Мы встречались, когда ты собирался устраивать собственное Радужное сборище, – напомнила я. – Я была там с другой женщиной по имени Стейси. Мы разговаривали.

Он снова кивнул, потряхивая мелочь в кофейном стаканчике.

– У меня здесь есть кое‑какие продукты, которые мне больше не нужны, так что если хочешь, забирай, – сказала я, ставя рядом с ним пластиковый пакет.

– Спасибо, крошка, – проговорил он, когда я развернулась, чтобы идти дальше.

Я остановилась и обернулась.

– Эй, – окликнула я его. – Эй! Эй! ЭЙ! – я кричала, пока он снова не посмотрел на меня – Не называй меня крошкой!

Он сложил вместе ладони, словно собирался молиться, и поклонился мне вслед.

 

Голубая глубина

 

Кратерное озеро некогда было горой. Гора Мазама – так ее называли. В целом она похожа на ту цепь спящих вулканов, мимо которых мне предстояло идти по МТХ в Орегоне: Маклафлин, Три Сестры, Вашингтон, Трехпалый Джек, Джефферсон и Худ. Только она выше их всех – приблизительно 3657 метров. Гора Мазама взорвалась около 7700 лет назад в катастрофическом извержении, в сорок два раза мощнее, чем то, которое обезглавило гору Святой Елены в 1980 году. Это было самое крупное извержение вулкана в Каскадном хребте за последний миллион лет. После разрушения Мазамы пепел и магма покрывали сплошным ковром весь ландшафт на 800 тысячах квадратных километров – практически весь Орегон, дотягиваясь до канадской провинции Альберта. Люди из индейского племени кламат, которые наблюдали этот взрыв, решили, что происходит яростная битва между Ллао, духом подземного мира, и Скеллом, духом небес. Когда битва окончилась, Ллао был низвергнут обратно в подземный мир, а гора Мазама превратилась в пустой котел. Кальдера – вот как это называется, своего рода гора, вывернутая наизнанку. Гора, у которой вырвали сердце. Медленно, на протяжении сотен лет, эта кальдера заполнялась водой, собирая орегонские дожди и тающие снега, пока не превратилась в Кратерное озеро. Это озеро – самое глубокое в Соединенных Штатах и одно из самых глубоких в мире (более 580 метров).

Я немного разбиралась в озерах, поскольку была родом из Миннесоты. Но, выходя из Эшленда, я не могла даже представить себе, что́ увижу возле Кратерного озера. Оно будет похоже на озеро Верхнее, полагала я, то самое, рядом с которым умерла моя мать, уходящее своей голубой безбрежностью за горизонт. В моем путеводителе было сказано лишь, что, когда я брошу первый взгляд вдаль с его берега, вздымавшегося на 275 метров выше поверхности озера, я «не поверю своим глазам». Теперь у меня был новый путеводитель. Новая библия. «Маршрут Тихоокеанского хребта, часть II: Орегон и Вашингтон». Купив эту книгу в магазине в Эшленде, я оторвала последние сто тридцать страниц, потому что часть, посвященная Вашингтону, была мне не нужна. В свой первый вечер за пределами Эшленда я пролистала его, прежде чем лечь спать, читая кусками. Точно так же, как читала путеводитель по Калифорнии в свою первую ночь на МТХ.

 

Выходя из Эшленда, я не могла даже представить себе, что́ увижу возле Кратерного озера.

 

В первые несколько дней похода после Эшленда я пару раз видела на южном горизонте гору Шаста. Но в основном шла по лесам, из которых почти ничего не было видно. Орегонскую часть МТХ походники часто называют «зеленым туннелем», потому что на этом отрезке тропы открывается гораздо меньше панорам, чем на калифорнийском. У меня больше не возникало чувства, что я угнездилась на вершине, глядя на все сверху вниз. Было как‑то странно, что невозможно оглядеться по сторонам. Калифорния изменила мой способ видения, но теперь Орегон снова его изменил, значительно сузив. Я шла по лесам из благородных и дугласовых пихт, проталкиваясь по берегам озер, поросших кустарником, через траву и высокие камыши, которые временами скрывали от глаз тропу. Потом их сменили гигантские деревья и участки вырубок, заполненные пнями и древесными корнями, подобные тем, что видела несколько недель назад. Весь день я блуждала среди этого древесного мусора, и прошел не один час, прежде чем я снова вышла на мощеную дорогу и отыскала тропу МТХ.

Погода была солнечной и ясной, но воздух дышал прохладой. Становилось все холоднее с каждым днем, пока я продвигалась по окрестностям озера Скай, где высота маршрута составляла более 1830 метров. Теперь я шла по гребню, усыпанному вулканическими камнями и валунами, и время от времени передо мной открывались захватывающие дух виды – озера и раскинувшиеся вдали земли. Несмотря на солнце, казалось, что сейчас утро раннего октября, а не полдень середины августа. Чтобы не замерзнуть, приходилось постоянно двигаться. Если я останавливалась больше чем на пять минут, пот мгновенно леденел на спине моей футболки, обжигая холодом. С момента выхода из Эшленда несколько дней я не видела никого, потом встретила нескольких походников, которые пересекали МТХ по множеству извилистых троп, поднимавшихся в горы от раскинувшихся внизу озер. Но большую часть времени шла одна, что было не так уж необычно для МТХ, однако из‑за холода маршрут казался еще более пустынным. Ветер над головой шумел ветвями деревьев, затенявших тропу. Стало холодно, даже еще холоднее, чем в снегах над Сьерра‑Сити, хотя я лишь временами замечала крохотные островки снега то тут, то там. Я осознала, что шесть недель назад горы только‑только начинали готовиться к лету, а теперь, каких‑то полтора месяца спустя, лето в них уже заканчивалось, и они готовились к осени.

 

Чтобы не замерзнуть, приходилось постоянно двигаться. Если я останавливалась больше чем на пять минут, пот мгновенно леденел на спине моей футболки, обжигая холодом.

 

Однажды вечером я остановилась на ночевку, содрала с себя пропотевшую одежду, натянула все остальное, что у меня было, и быстро приготовила себе ужин. Как только его съела, забралась в спальный мешок, продрогшая до костей, слишком усталая даже для чтения. Я лежала, свернувшись в позе эмбриона, натянув шапку и перчатки, и не могла сомкнуть глаз всю ночь. Когда солнце наконец встало, градусник показывал –3, и моя палатка была покрыта тонким слоем снега. Вода в бутылках замерзла, хотя они и лежали в палатке рядом со мной. Сворачивая лагерь, жуя протеиновый батончик вместо обычной утренней гранолы, смешанной с заменителем молока, я снова стала думать о матери. Она уже несколько дней маячила в моих мыслях, все время с тех пор, как я вышла из Эшленда. И теперь, наконец, в тот день, когда выпал снег, ее присутствие ощущалось здесь несомненно.

Было восемнадцатое августа. Ее день рождения. Если бы она дожила, ей в этот день исполнилось бы пятьдесят.

Она не дожила. Ей не исполнилось пятьдесят. Ей никогда не будет пятьдесят , думала я, идя дальше под холодным и ярким августовским солнцем. Если бы только тебе исполнилось пятьдесят, мама, если бы! – думала я с возрастающей яростью, прокладывая себе путь сквозь кусты. Я просто кипела от ярости из‑за того, что мама не дожила до своего пятидесятого дня рождения. Меня переполняло осязаемое желание ударить ее по лицу.

Ее прошлый день рождения не вызвал во мне таких чувств. Все предыдущие годы я не ощущала ничего, кроме печали. В первый день рождения без нее – в тот день, когда ей исполнилось бы сорок шесть, – я рассыпала ее прах вместе с Эдди, Карен, Лейфом и Полом на маленькой, огороженной камнями клумбе, которую мы разбили в ее честь на нашей земле. В три последовавшие дня рождения я только плакала, молча слушая подряд весь альбом Джуди Коллинз «Краски дня», и каждая его нота проникала в каждую мою клетку. У меня хватало сил слушать его только раз в год, ради всех воспоминаний, связанных с матерью, которая любила ставить этот альбом, когда я была ребенком. От музыки возникало такое ощущение, что мама рядом, в комнате… Вот только ее там не было и никогда больше не будет.

Теперь, на МТХ, я не могла позволить ни строчке из этого альбома проникнуть в меня. Я стерла из своей памяти все до единой песни, с бешеной скоростью заставив вращаться невидимую перемотку, заставляя свой разум умолкнуть. Это был непятидесятый день рождения моей матери, и песен не будет. Вместо этого я ускорила шаг и шла мимо высокогорных озер, пересекала гигантские блоки вулканической лавы, пока ночной снег таял на морозоустойчивых диких цветах, росших между камнями. Я шла быстрее, чем когда‑либо прежде, и в голове одна за другой всплывали немилосердные мысли о матери. Умереть в сорок пять лет – это был всего лишь наихудший из ее проступков. На ходу я составляла список остальных, скрупулезно подсчитывая их в уме:

1. У нее был такой период, когда она курила травку, не так уж помногу, но постоянно. И не стыдилась делать это в присутствии своих детей. Как‑то раз, обкурившись, она сказала: «Это же всего лишь травка. Как чай».

2. Она нередко оставляла нас с братом и сестрой одних, когда мы жили в многоквартирных зданиях, окруженные со всех сторон одинокими матерями. Она говорила, что мы достаточно взрослые, чтобы несколько часов позаботиться о самих себе, потому что у нее нет возможности нанять няню. К тому же вокруг полно было других женщин, к которым мы могли прийти, если что не так, говорила она. Но нам была нужна наша мама.

 

Я просто кипела от ярости из‑за того, что моя мама не дожила до своего пятидесятого дня рождения. Меня переполняло осязаемое желание ударить ее по лицу.

 

3. В тот же самый период, когда мы по‑настоящему выводили ее из себя, она часто грозилась отшлепать нас деревянной ложкой и несколько раз осуществила свою угрозу.

4. Однажды она сказала, что ее полностью устроит, если мы пожелаем называть ее по имени, а не мамой.

5. Она бывала холодной и часто отстраненной со своими друзьями. Она любила их, но держала на расстоянии. Не думаю, что она когда‑либо подпускала кого‑то близко к себе. Она держалась того мнения, что «кровь – не водица», несмотря на тот факт, что в нашей семье явно не хватало кровных родственников, которые жили бы ближе пары сотен километров от нас. Она поддерживала атмосферу изоляции и уединения, участвуя в жизни дружеского сообщества, но при этом отделяя от него нашу семью. Именно поэтому, полагаю я, никто не бросился к ней, когда она умирала. Именно поэтому меня оставили одну в моем неизбежном изгнанничестве. Поскольку она не подпускала никого из них близко, никто из них не был близок мне. Они желали мне добра, но ни один из них ни разу не приглашал меня на обед в честь Дня благодарения, не звонил мне в день рождения мамы, чтобы узнать, как дела, после того как она умерла.

6. Она была оптимисткой до такой степени, что это раздражало, и любила повторять всякие глупости, вроде «Мы не бедны, поскольку богаты любовью!» или «Когда одна дверь захлопывается, другая открывается!» И эти дурацкие слова, по причине, которую я сама не вполне понимала, каждый раз вызывали во мне желание придушить ее. Даже когда она умирала и ее оптимизм печально и кратковременно выражался в том, что она верила, будто не умрет, пока будет пить в огромных количествах сок из проростков пшеницы.

7. Когда я училась в старших классах школы, она не спрашивала меня, в какой колледж я хотела бы поступить. Она не возила меня в ознакомительные туры. Я даже не знала, что люди ездят в такие туры, пока не поступила в колледж и мои сокурсники не рассказали мне, что они в такие туры ездили. Мне предоставлено было все решать самой, подав заявление в единственный колледж в Сент‑Поле, по той единственной причине, что он красиво выглядел в буклете и был расположен всего в трех часах езды на автомобиле от нашего дома. Да, в старшей школе я училась не слишком хорошо, разыгрывая из себя тупую блондинку, чтобы не подвергнуться социальному остракизму. Потому что моя семья жила в доме, где туалетом служило старое ведро, а источником тепла – дровяная печь. А мой отчим носил длинные волосы, длинную кустистую бороду и разъезжал по округе в старом драндулете, который сам превратил в пикап с помощью паяльной лампы, бензопилы и лесоматериалов. А моя мать предпочитала не брить подмышки и говорила красномордым местным жителям, любителям огнестрельного оружия, вещи вроде «На самом деле я считаю, что охота – это убийство». Но она знала, что на самом деле я не глупа. Она знала, что у меня пытливый ум, что я пачками поглощаю книги. Я попадала в верхний процентиль[39] по результатам каждого теста, который сдавала, и это удивляло всех, кроме нее и меня. Почему она не сказала: «Слушай, может быть, тебе подать заявление в Гарвард? Может быть, тебе попробовать поступить в Йель?» В то время мысли о Гарварде и Йеле у меня даже не возникало. Мне они казались совершенно выдуманными, фантастическими университетами. Только позднее до меня дошло, что Гарвард и Йель были реальностью. И даже несмотря на то, что меня бы в них не приняли – честно говоря, я не соответствовала их стандартам, – что‑то внутри меня было сокрушено тем фактом, что ни разу даже не возник вопрос о том, что мне, может быть, стоит туда поступать.

 

Умереть в сорок пять лет – это был всего лишь наихудший из ее проступков. На ходу я составляла список остальных, скрупулезно подсчитывая их в уме.

 

Но теперь было уже слишком поздно, и винить в этом следовало только одного человека – мою покойную маму. Мою замкнутую, слишком оптимистичную, не готовившую меня к колледжу, время от времени бросавшую своих детей одних, курившую травку, размахивавшую деревянной ложкой, не возражавшую против того, чтобы ее называли по имени, маму. Она меня подвела. Она меня подвела! Она так основательно и бесповоротно подвела меня.

Ну ее к черту, подумала я, настолько разозленная, что даже остановилась.

А потом завыла. Слез не было, только серия громких завываний, которые сотрясали мое тело так мощно, что я не смогла устоять на ногах. Мне пришлось согнуться, упираясь ладонями в колени, рюкзак давил на меня сверху всей тяжестью, лыжная палка с лязгом упала за моей спиной наземь. И вся дурацкая жизнь, которую я вела, выходила из меня вместе с воплем через горло.

Это было несправедливо! Это было так безжалостно и ужасно – то, что у меня забрали мою маму! Я не могла даже как следует возненавидеть ее. Я так и не успела стать взрослой, отстраниться от нее, злословить на ее счет со своими друзьями и обвинять ее во всех тех вещах, которые, как мне хотелось бы, она должна была сделать по‑другому. А потом стать еще старше и понять, что она сделала для меня все, что могла. И осознать, что то, что она делала, было чертовски хорошо, и снова полностью принять ее в свои объятия. Ее смерть все это уничтожила. Она уничтожила меня. Она подрубила меня на самой вершине моего юношеского высокомерия. Она принудила меня мгновенно стать взрослой и простить все ее материнские ошибки – и в то же время оставила меня навсегда ребенком. Моя жизнь одновременно закончилась и началась в этот момент нашего преждевременного расставания. Она была моей матерью, но я стала сиротой. Я не могла от нее оторваться, но была крайне одинока. Она навсегда останется пустой котловиной, которую ничто не сможет заполнить. Мне придется заполнять ее самой – снова, и снова, и снова.

Ну ее к черту , распевала я, маршируя в течение следующих нескольких километров, и меня подхлестывала ярость. Но вскоре я затормозила и остановилась, чтобы присесть на валун. У моих ног была полянка низкорослых цветов, их едва розоватые лепестки обрамляли камни. Крокусы , подумала я. Это название всплыло в моей памяти потому, что мне говорила его мама. Такие же цветы росли на земле, по которой я рассыпала ее прах. Я наклонилась и коснулась лепестков одного из них, чувствуя, как гнев покидает меня.

К тому времени как я поднялась и пошла дальше, я уже не злилась на мать. На самом деле, несмотря ни на что, она была великолепной мамой. Я знала это, пока росла. Я знала это в те дни, когда она умирала. Я знала это сейчас. И я знала, что это кое‑что значит. Значит много. У меня было полным‑полно друзей, матери которых – неважно, сколько времени они прожили на земле, – никогда не дарили им той всепоглощающей любви, которую моя мать дарила мне. Она считала эту любовь своим величайшим достижением. Любовь была тем, на что она сделала ставку, когда поняла, что действительно умрет, и умрет скоро. Любовь помогала ей хоть как‑то смириться с тем, что она покидает меня, Карен и Лейфа.

 

Ее смерть уничтожила меня. Она подрубила меня на самой вершине моего юношеского высокомерия. Она принудила меня мгновенно стать взрослой и простить все ее материнские ошибки – и в то же время оставила меня навсегда ребенком.

 

– Я отдала вам все, – настаивала она снова и снова в свои последние дни.

– Да, – соглашалась я. Так и было, это правда. Так и было. Так и было. Материнская щедрость была беспредельна. Она не утаивала от нас ничего, ни единой крохи своей любви.

– Я всегда буду с вами, что бы ни случилось, – говорила она.

– Да, – отвечала я, поглаживая ее слабую руку.

Когда ее состояние уже не оставляло сомнений в том, что она действительно умрет; когда мы вышли на последний отрезок дороги, ведущей к аду; когда мы уже совсем перестали думать о том, что какое бы то ни было количество сока из ростков пшеницы может ее спасти, я спросила ее, что она хочет, чтобы мы сделали с ее телом – кремировали или похоронили. Но она лишь взглянула на меня непонимающим взглядом, как будто я говорила по‑китайски.

– Я хочу, чтобы все, что можно пожертвовать, было пожертвовано, – проговорила она через некоторое время. – Мои органы, я имею в виду. Пусть они возьмут все, что смогут использовать.

– Хорошо, – ответила я. Думать об этом было так странно! – знать, что мы строим какие‑то невозможные, далекие планы. Воображать, как части тела моей матери будут жить в телах каких‑то других людей.

– Но потом – что? – настаивала я, едва не задыхаясь от боли. Я должна была знать. Ведь все это падет на мои плечи. – Что ты хотела бы сделать с тем… что… что останется? Ты хочешь, чтобы тебя похоронили или кремировали?

– Мне все равно, – ответила она.

– Не может быть, чтобы тебе было все равно, – возразила я.

– Мне на самом деле все равно. Сделай то, что, по‑твоему, лучше. Сделай то, что дешевле обойдется.

– Нет! – настаивала я. – Ты должна мне сказать. Я хочу знать, что ты хочешь, чтобы было сделано, – уже одна мысль о том, что решать придется мне, наполнила меня паникой.

– О, Шерил, – проговорила она, утомленная моей настойчивостью, и наши взгляды встретились, исполненные скорби. Ибо каждый раз, когда мне хотелось придушить ее за то, что она была чересчур оптимистична, ей хотелось придушить меня за то, что я не знаю жалости.

– Сожги меня, – сказала она наконец. – Преврати меня в пепел.

Так мы и сделали, хотя пепел ее тела оказался не таким, как я ожидала. Он не был похож на пепел сгоревшего дерева, шелковистый и мелкий, как песок. Он был похож на бледную гальку, смешанную с мелким серым гравием. Некоторые кусочки были настолько крупными, что было очевидно, что они прежде были костями. Коробка, которую протянул мне мужчина в крематории, была, как ни странно, адресована моей маме. Я привезла ее домой и поставила в трюмо рядом со шкатулкой, в которой она держала свои самые красивые вещи. Был июнь. Там она и простояла до восемнадцатого августа, как и надгробный камень, который мы для нее изготовили сразу после кремации. Он стоял в гостиной, сбоку, и, наверное, немало смущал гостей, но для меня он был утешением. Камень был синевато‑серым, а выгравированная на нем надпись – белой. На нем было написано ее имя, даты рождения и смерти и то предложение, которое она снова и снова повторяла, болея и умирая: «Я с вами всегда».

Она хотела, чтобы мы об этом помнили. И я помнила. Было такое ощущение, что она всегда со мной, по крайней мере метафорически. И в некотором смысле буквально – тоже. Когда мы наконец установили этот надгробный камень и рассыпали ее прах в землю, я высыпала его не весь. Несколько самых крупных кусочков я сохранила, зажав в руке. Я долго стояла там, не чувствуя себя готовой бросить их в землю. Так и не бросила. И никогда не брошу.

Я положила ее сожженные кости в рот и проглотила их целиком.

 

Когда мы рассыпали ее прах в землю, я высыпала его не весь. Несколько самых крупных кусочков я сохранила, зажав в руке. Я положила ее сожженные кости в рот и проглотила их целиком.

 

К вечеру того дня, когда моей матери должно было исполниться пятьдесят, я снова любила ее. Хотя по‑прежнему не могла допустить песни Джуди Коллинз в свою голову, не могла позволить им играть там. Было холодно, но не так, как накануне. Я сидела в палатке, сжавшись в комок, натянув перчатки, читая первые страницы новой книги – «Лучшие американские эссе 1991 года». Обычно я дожидалась утра, чтобы сжечь те страницы, которые прочла накануне. Но в этот вечер, закончив читать, я выползла из палатки и сложила костерок из прочитанных страниц. Глядя, как они занимаются огнем, я громко произнесла вслух мамино имя, словно это была церемония в ее честь. Официальное имя мамы – Барбара, но все звали ее Бобби, так что я произнесла именно это имя. Сказать «Бобби» вместо «мама» – это было как откровение. Словно я впервые в жизни по‑настоящему поняла, что она была моей матерью, но не только . Когда она умерла, я лишилась и этого тоже – той Бобби, которой она была, той женщины, которая существовала отдельно от того, чем она была для меня. Казалось, теперь она пришла ко мне, во всей полной, совершенной и несовершенной силе своей человечности. Как будто ее жизнь была затейливо раскрашенной фреской, и я наконец могла увидеть ее целиком. Кем она была для меня – и кем не была. Как она мне принадлежала – и как не принадлежала.

 

Бобби было отказано в удовлетворении последнего ее желания – чтобы ее органы были использованы для помощи другим. Или, по крайней мере, оно было удовлетворено не в такой степени, как она надеялась. Когда она умерла, ее тело было истерзано раком и морфином; это сорокапятилетнее тело превратилось в ядовитую, опасную вещь. В результате использовать можно было только ее роговицу. Я знала, что эта часть глаза – всего лишь прозрачная мембрана. Но, думая о том, чту отдала моя мать, я не думала о мембране. Я думала о ее ошеломительно голубых, даже синих глазах, которые будут жить на чьем‑то чужом лице. Спустя несколько месяцев после смерти мамы мы получили благодарственное письмо от фонда, который распоряжался этим пожертвованием. Благодаря ее великодушию другой человек сможет видеть, говорилось в письме. Я испытала отчаянное желание встретиться с этим человеком, вглядеться в его глаза. Ему не пришлось бы говорить ни слова. Все, чего я хотела, – это чтобы он посмотрел на меня. Я позвонила по телефонному номеру, указанному в письме, чтобы попросить о встрече, но меня быстро осадили. Конфиденциальность имеет огромную важность, сказали мне. Существует такая вещь, как права реципиента.

– Я хотела бы объяснить вам природу благотворительного вклада вашей матери, – проговорила женщина, взявшая трубку, терпеливым и утешающим голосом, который напомнил мне всех психотерапевтов, волонтеров из больницы, медсестер, врачей и сотрудников похоронного бюро, которые общались со мной в те недели, пока моя мама умирала, и в несколько дней после ее смерти. Голосом, полным намеренного, почти избыточного сострадания, который также говорил мне о том, что во всей своей скорби я осталась совершенно одна. – Дело в том, что трансплантирован был не весь глаз целиком, – объясняла женщина, – но только роговица, которая…

– Я знаю, что такое роговица! – рявкнула я. – И все равно я хочу знать, кто этот человек. Увидеться с ним, если это возможно. Думаю, вы мне это должны.

Я повесила трубку, переполненная скорбью. Но крохотное ядрышко разума и логики, которое по‑прежнему жило внутри меня, понимало, что эта женщина права. Моей матери больше нет. Ее голубых глаз больше нет. Я никогда не увижу их снова.

 

Когда костерок из страниц догорел и я встала, чтобы вернуться в палатку, с востока до меня донесся тонкий лай и вой – там бежала стая койотов. Я столько раз слышала эти звуки в северной Миннесоте, что они меня не пугали. Они напоминали мне о доме. Я вгляделась в небо, чудесное, сплошь покрытое звездами, очень яркими на темном фоне. Поежилась, подумала о том, как мне повезло, что я здесь, чувствуя, что ночь слишком прекрасна, чтобы сразу возвращаться в палатку. Где буду я через месяц? Казалось невероятным, что я уже не буду на маршруте, но это было правдой. Вероятней всего, я буду в Портленде, если и не по какой‑то иной причине, то хотя бы по той, что у меня нет денег на квартиру. После Эшленда у меня еще оставалось немного денег, но к тому времени, как я доберусь до Моста Богов, от них не останется ничего.

Мысль о Портленде не покидала меня все ближайшие дни, пока я шла через заповедник в Орегонскую пустыню – высокогорную пыльную плоскую равнину, поросшую широкохвойными соснами. Она, говорилось в моем путеводителе, была сплошь покрыта озерами и ручьями, пока их не похоронили под собой тонны магмы и пепла из вулкана Мазама. Было раннее субботнее утро, когда я добралась до национального парка Кратерного озера. Но самого озера не было видно. Я пришла в палаточный городок, расположенный в 11 километрах к югу от его берега.

Этот палаточный городок был не просто палаточным городком. То был великолепный туристический комплекс, который включал парковку, магазин, мотель, небольшую автоматическую прачечную. А еще примерно три сотни людей, которые ставили на полную громкость радио, хлебали прохладительные напитки из гигантских бумажных стаканов с соломинками и хрустели чипсами из огромных пакетов. Это зрелище одновременно захватывало и вызвало отвращение. Если бы я не знала этого на собственном опыте, я бы не поверила, что могу отойти на полкилометра в любом направлении – и оказаться в совершенно ином мире. Я остановилась там на ночь, блаженно приняла душ в местной бане, а на следующее утро продолжила свой путь к Кратерному озеру.

 

Неровный круг озера простирался подо мной огромным мазком невыразимо чистого ультрамаринового голубого цвета.

 

В моем путеводителе все было сказано верно: при первом взгляде на него я глазам своим не поверила. Поверхность воды находилась на 275 метров ниже того места, где я стояла на каменистой кромке бывшего вулкана, вознесшегося к небу на 2164 метра. Неровный круг озера простирался подо мной огромным мазком невыразимо чистого ультрамаринового голубого цвета. Поперечная ширина озера составляла приблизительно 9,5 километра, и его голубую поверхность нарушала лишь вершина маленького вулкана, Колдовского острова. Она выступала на 244 метра над водой, сформировав конический островок, на котором росли искривленные сосны Бальфура. Волнистая кромка, окружавшая озеро, в основном голая, тоже местами была покрыта этими соснами, фон которым создавали далекие горы.

– Это озеро такое глубокое и чистое, что поглощает все цвета видимого спектра, кроме голубого, и отражает нам эту чистую голубизну, – сказала незнакомка, стоявшая рядом со мной, отвечая на вопрос, который я едва не выкрикнула вслух в изумлении.

– Спасибо, – сказала я ей. Да, то, что озеро настолько глубоко и чисто, что поглощает все краски видимого спектра, кроме голубого, казалось абсолютно разумным и научным объяснением. Но все же было еще что‑то, что нельзя было объяснить ничем. Племя кламат по‑прежнему считает это озеро священным местом, и я понимаю, почему. У меня и в мыслях не было отнестись к их верованиям скептически. И неважно, что со всех сторон меня окружали туристы, щелкавшие фотоаппаратами и медленно ехавшие по кругу в своих машинах. Я чувствовала силу этого озера. Посреди великой равнины оно казалось настоящим потрясением: отчужденное и одинокое, словно всегда существовало и всегда будет существовать, поглощая все краски видимого спектра, кроме голубого.

 

Я подумала о том, что если бы не прервала беременность, о которой узнала в вечер накануне того, как решила отправиться на МТХ, то примерно в это время родила бы ребенка.

 

Я сделала несколько фотографий и пошла вдоль кромки озера рядом с горсткой зданий, которые были выстроены для размещения туристов. У меня не было иного выбора, кроме как провести здесь день, поскольку я пришла в воскресенье, и почтовое отделение парка было закрыто. До завтрашнего дня я не могла получить свою посылку. Сияло солнце, снова стало тепло. Я подумала о том, что если бы не прервала беременность, о которой узнала в комнате мотеля в Су‑Фоллс в вечер накануне того, как решила отправиться на МТХ, то примерно в это время родила бы ребенка. Это должно было случиться в неделю, предшествовавшую дню рождения мамы. Сокрушительное совпадение этих дат в тот момент было подобно удару под дых, но оно не поколебало мою решимость прервать беременность. Только заставило меня умолять вселенную дать мне еще один шанс. Позволить мне стать той, кем я должна была стать, прежде чем стану матерью, – женщиной, чья жизнь в корне отличается от жизни, которой жила моя мать.

Какую бы любовь и обожание я ни испытывала к своей матери, все свое детство я провела, планируя не становиться ею. Я знала, почему она вышла замуж за моего отца в девятнадцать лет, беременная и только самую чуточку влюбленная. Это была одна из тех историй, которые я заставляла ее рассказывать, расспрашивая и снова расспрашивая, и она качала головой и отвечала: «Зачем ты хочешь это знать?» Но я просила так настойчиво, что она наконец сдавалась. Узнав, что беременна, она раздумывала над двумя вариантами выбора: сделать нелегальный аборт в Денвере либо прятаться в течение всей беременности в отдаленном городке, а затем передать мою сестру своей матери, которая предложила воспитать малышку как собственного ребенка. Но мама не сделала ни того, ни другого. Она решила родить ребенка, поэтому и вышла замуж за моего отца. Она стала матерью Карен, потом моей, а потом матерью Лейфа.

 

Мне еще предстояло пройти 537,5 километра, прежде чем я достигну Моста Богов. Но что‑то рождало во мне такое чувство, будто я уже пришла на место.

 

Нашей матерью.

– Мне так и не пришлось посидеть на водительском сиденье собственной жизни! – как‑то раз, плача, сказала она мне в те дни, когда узнала, что умрет. – Я всегда делала то, чего от меня хотели другие. Я всегда была чьей‑то дочерью, или матерью, или женой. Я никогда не была просто собой.

– Ох, мама… – вот и все, что я могла сказать, гладя ее руку.

Я была тогда слишком молода, чтобы сказать что‑то еще.

 

После полудня я зашла в один из кафетериев в расположенных неподалеку домиках и пообедала. После этого отправилась через парковку к мотелю Кратерного озера с Монстром на спине. На минуту заглянула в обеденный зал элегантного лобби в сельском стиле. Там сидело довольно много красивых, ухоженных людей. Они держали в руках бокалы с шардоне и пино гри, похожие на бледные драгоценные камни. Потом вышла на длинную веранду, с которой открывался вид на озеро, миновала ряд больших шезлонгов и выбрала один, стоявший особняком.

Остаток дня я просидела в нем, глядя на озеро. Мне еще предстояло пройти 537,5 километра, прежде чем я достигну Моста Богов. Но что‑то рождало во мне такое чувство, будто я уже пришла на место. Эти голубые воды рассказали мне нечто, ради чего я и преодолела столько километров.

Когда‑то это была Мазама, напоминала я себе. Когда‑то это была гора почти 3650 метров высотой, а потом у нее вырвали сердце. Когда‑то здесь была сплошная пустыня лавы, магмы и пепла. Когда‑то здесь была пустая котловина, для заполнения которой потребовались сотни лет. Но, как я ни старалась, не могла увидеть это своим мысленным взором. Ни гору, ни запустение, ни пустую котловину. Их здесь просто больше не было. Были только покой и неподвижность воды – того, во что превратились гора, запустение и пустая котловина после того, как началось исцеление.

 

В первобытном состоянии

 

Орегон в моем воображении был подобен игре в классики. Я прыгала по нему, скакала по нему, неслась по нему в своем воображении всю дорогу от Кратерного озера до Моста Богов. Почти 137 километров до моей следующей остановки и коробки с припасами в местечке, которое называлось Шелтер‑Коув‑Резорт. 230 километров – следующий отрезок, до моей последней посылки в Олалли‑Лейк. А затем – последний отрезок пути к реке Колумбия: 170,5 километра до города Каскад‑Локс с короткой остановкой в Тимберлайн‑Лодж на горе Худ, в срединной точке этого последнего отрезка.

Но все равно при сложении всего этого получалось еще 537,5 километра похода.

Хорошо было то, как я вскоре поняла, что какие бы испытания ни подстерегали меня на этих 537,5 километра, на всем пути меня ждут свежие ягоды. Черника и голубика, морошка и ежевика – налитые соком, их можно собирать в течение многих километров вдоль тропы. Я наполняла ягодами сложенную лодочкой ладонь прямо на ходу, иногда останавливалась, чтобы набрать их в панаму, неторопливо пробираясь по маршруту между горой Тилсен и заповедником Даймонд‑Пик.

Было холодно. Было жарко. Гибрид древесной коры и ощипанного цыпленка на моих бедрах отрастил новый слой. Ступни перестали кровоточить и покрываться волдырями, но все равно адски болели. Несколько дней я проходила только половину запланированного расстояния, всего по 11–13 километров, в попытке облегчить боль, но особой пользы от этого не было. Они болели глубоко внутри. Иногда на ходу мне казалось, что они просто изломаны, что на ногах у меня железные кандалы, а не ботинки. Словно я сотворила с ними нечто глубинно непоправимое, таща на себе такой огромный вес в течение многих километров по сложной местности. Да, все так – и все же я чувствовала себя сильнее, чем когда‑либо. Даже с огромным рюкзаком я была способна проходить в день большие расстояния, хотя к концу каждого дня все равно чувствовала себя совершенно разбитой.

Теперь МТХ стал для меня легче. Но это не значит, что он стал легким.

 

Иногда мне казалось, что на ногах у меня железные кандалы, а не ботинки. И все же я чувствовала себя сильнее, чем когда‑либо.

 

Бывали приятные утра и чудесные дни, 16‑километровые отрезки пути, по которым я просто скользила, практически ничего не ощущая. Мне нравилось растворяться в ритме шагов и звяканья лыжной палки по тропе; в тишине, песнях и фразах, звучавших в моей голове. Я обожала эти горы и камни, оленей и кроликов, которые молниями мелькали среди деревьев, жучков и лягушек, попадавшихся на тропе. Но ежедневно возникал какой‑то момент, когда я переставала все это любить, когда все становилось монотонным и трудным. Мой разум переключался на первобытное состояние, в котором не было ничего, кроме движения вперед. И я шла, пока ходьба не становилась невыносимой, пока я не убеждалась в том, что не могу больше сделать ни единого шага. Тогда останавливалась и разбивала лагерь, как можно быстрее проделывая все операции, которые для этого требовались. Чтобы приблизить тот благословенный миг, когда я могла свалиться, совершенно разбитая, на ложе в своей палатке.

Именно так я и чувствовала себя к тому времени, когда дотащилась до Шелтер‑Коув‑Резорт – обессиленная и лишенная каких бы то ни было чувств, кроме благодарности за то, что я сюда добралась. Я перескочила еще одну клетку в своих орегонских «классиках». Шелтер‑Коув‑Резорт представлял собой магазин, окруженный горсткой сельских домиков, разбежавшихся по широкой зеленой лужайке на берегу большого озера Оделл, обрамленного зелеными лесами. Я поднялась на веранду магазина и вошла внутрь. Там были короткие ряды с закусками и рыболовными снастями, а также маленький холодильник с напитками. Я отыскала бутылку Snapple , взяла пакетик чипсов и подошла к кассе.

– Вы идете по МТХ? – спросил меня мужчина, стоявший за кассой. Когда я кивнула, он показал жестом на окно в задней части магазина. – Почта закрыта до завтрашнего утра, но вы можете бесплатно переночевать в палаточном городке, который у нас здесь поблизости. И там есть душ, который обойдется вам в один бакс.

У меня оставалось всего десять долларов. Как я теперь начинала понимать, остановки в Эшленде и национальном парке Кратерного озера обошлись мне дороже, чем я предполагала. Но я знала, что в коробке, которую я получу на следующее утро, лежат еще двадцать долларов. Так что, протянув этому человеку деньги, чтобы заплатить за напиток и чипсы, я попросила его разменять мне остальное на долларовые монетки, чтобы заплатить за душ.

Выйдя наружу, я вскрыла лимонад и чипсы и ела на ходу, направляясь к маленькой деревянной баньке, на которую указал мне мужчина из магазина. Войдя внутрь, обрадовалась, увидев, что душевые здесь персональные, рассчитанные на одного человека. Заперла за собой дверь – и внутри оказалось мое собственное маленькое царство. Я бы, пожалуй, даже осталась здесь ночевать, если бы можно было. Сняла одежду и принялась рассматривать себя в поцарапанном зеркале. Похоже, поход повредил не только мои ногти и ноги, но и волосы: они стали грубее и странным образом в два раза гуще, покрытые множеством слоев засохшего пота и земляной пыли, как будто я медленно, но верно превращалась в нечто среднее между Фэррой Фоссет[40] в дни ее славы и Гангой Дином[41] в не самые удачные для него моменты.

Я сунула одну за другой свои монетки в небольшой автомат, вошла в душ и стала нежиться под горячей водой, намыливаясь узеньким обмылком, который кто‑то оставил там, пока он не растворился в моих руках без остатка. После этого вытерлась той же банданой, с помощью которой мыла котелок и ложку озерной и речной водой, и снова натянула на себя грязную одежду. Взвалила на плечи рюкзак и отправилась обратно к магазину, чувствуя себя в тысячу раз лучше. Перед магазином была широкая веранда с длинной скамьей, установленной вдоль ее бортов. Я уселась на скамью и стала разглядывать озеро Оделл, распутывая влажные волосы пальцами. Олалли‑Лейк, потом Тимберлайн‑Лодж, а потом Каскад‑Локс , думала я.

Прыг, скок, поворот, «дом».

– Вы – Шерил? – спросил меня мужчина, выходивший из магазина. Спустя секунду за его спиной показались еще двое мужчин. Я тут же поняла по их залитым потом футболкам, что они идут по МТХ, хотя рюкзаков у них при себе не было. Они были молодые и симпатичные, бородатые, загорелые и грязные, одновременно невероятно мускулистые – и невероятно худые. Один – высокий, другой – блондин, третий – с пронзительными глазами. Я была так рада, что приняла душ…

– Да, – ответила я.

– Мы долго шли за вами, – сказал блондин, и на его худом лице расцвела широкая улыбка.

– Мы так и знали, что сегодня вас нагоним, – сказал тот, что с пронзительными глазами. – Мы видели ваши следы на маршруте.

– Мы читали ваши заметки в регистрационных журналах, – добавил высокий.

– Мы пытались вычислить, сколько вам может быть лет, – проговорил блондин.

– Ну, и сколько мне должно было быть лет? – спросила я, неудержимо улыбаясь.

– Мы думали, что вам либо столько, сколько нам, либо пятьдесят, – проговорил парень с пронзительными глазами.

– Надеюсь, вы не разочарованы? – спросила я, и все мы рассмеялись и покраснели.

Их звали Риком, Джошем и Ричи, все трое на три или четыре года моложе меня. Рик – из Портленда, Джош – из Юджина, а Ричи – из Нового Орлеана. Они все вместе учились в колледже, точнее – в Школе либеральных искусств Миннесоты, расположенной на островке в часе езды от «городов‑близнецов».

– Я тоже из Миннесоты! – воскликнула я, когда они мне об этом сказали. Но они это и так уже знали из моих заметок в журнале‑регистраторе.

– А у тебя еще нет маршрутного прозвища? – спросил меня один из них.

– Нет, по крайней мере, я о таком не знаю.

А вот у них такое прозвище было, одно на троих: Три Молодых Пижона. Его придумали другие походники в Южной Калифорнии. И это прозвище им шло. Они действительно были тремя молодыми пижонистыми парнями. Они прошли по маршруту весь путь от самой мексиканской границы. Они не пропустили заснеженный участок, как все остальные. Они прошли через снег, прямо через него – несмотря на тот факт, что в этот год снежные заносы были рекордными. И поскольку они это сделали, то оказались в самом хвосте группы дальноходов, растянувшейся от Мексики до Канады, вот поэтому и нагнали меня так поздно. Они не встречали ни Тома, ни Дуга, ни Грэга. Не знали Мэтта, Альберта, Брента, Стейси, Трину, Рекса, Сэма, Хелен, Джона, Сару. Они даже не останавливались в Эшленде. Они не танцевали на вечере памяти солиста Grateful Dead , не пробовали жевательный опиум, не занимались ни с кем сексом на пляже. Они просто упорно шли вперед, проходя по тридцать с лишним километров в день, нагоняя меня с того самого момента, когда я заложила петлю на север, уйдя в Сьерра‑Сити. Они были не просто Тремя Молодыми Пижонами. Они были тремя молодыми невероятными походными машинами.

И их общество стало для меня настоящим праздником.

Мы дошли до палаточного городка, где Три Молодых Пижона уже оставили свои рюкзаки. Принялись готовить ужин и разговаривать, рассказывая истории о том, что случилось с нами на маршруте и вне его. Они нравились мне ужасно. Между нами что‑то «щелкнуло». Они были милыми, симпатичными, забавными, добрыми ребятами. Они заставили меня забыть о том, насколько разбитой я чувствовала себя часом раньше. В их честь я приготовила коблер[42] из замороженной и высушенной малины, которую несла с собой все эти недели, приберегая для особого случая. Когда он был готов, мы поглотили его, черпая из моего котелка четырьмя ложками, а затем улеглись спать под звездами.

Утром мы забрали с почты свои посылки и принесли их в лагерь, чтобы заново переложить рюкзаки, прежде чем двинуться дальше. Я вскрыла свою коробку и сунула ладони между гладкими упаковками с едой, нащупывая конверт, в котором должна была лежать двадцатидолларовая купюра. Теперь он стал для меня таким привычным поводом для восторга – этот конверт с деньгами… но на сей раз я его не нашла. Я вывалила из ящика все, что в нем было, и принялась шарить пальцами в каждой складке, ища конверт, но его там не было. Не понимаю, почему. Просто – не было. У меня оставалось шесть долларов и двадцать центов.

– Вот дерьмо! – выругалась я.

– Что такое? – спросил меня один из Молодых Пижонов.

– Ничего, – ответила я. Мне было стыдно признаваться, что я постоянно балансирую на грани банкротства, что за моей спиной не стоит никто невидимый с кредитной картой или банковским счетом.

Я сгрузила продукты в свой старый голубой мешок. Меня даже мутило от осознания того, что мне придется пройти 230 километров до следующей коробки с припасами, имея в кармане всего лишь шесть долларов и двенадцать центов. Что ж, по крайней мере, там, где я буду идти, деньги мне не понадобятся, успокаивала я сама себя. Я направлялась в самое сердце Орегона – через перевалы Уилламетт, Маккензи и Сантиам, через Три Сестры и гору Вашингтон, через заповедник горы Джефферсон. Там в любом случае просто негде будет потратить мои шесть долларов и двенадцать центов, верно?

 

Они были не просто Тремя Молодыми Пижонами. Они были тремя молодыми невероятными походными машинами. И их общество стало для меня настоящим праздником.

 

Я вышла на тропу через час одновременно с Тремя Молодыми Пижонами и пересекалась с ними весь день. Время от времени мы вместе устраивали привалы. Меня восхищало то, что они ели и как они это ели. Они были похожи на вырвавшихся на волю варваров, запихивали в рот по три батончика «Сникерс» подряд за единственный пятнадцатиминутный привал, хотя при этом оставались худы, как щепки. Когда они снимали рубахи, ребра просвечивали сквозь кожу. Я тоже сбросила вес на маршруте, но не так, как мужчины. Это неравенство я замечала всю дорогу и в других мужчинах и женщинах, которых встречала за лето. Но для меня больше не имело значения, толстая я или худая. Меня заботил только вопрос, как бы добыть побольше еды. Я тоже была варваркой, мой голод был хищническим и монументальным. Я дошла до такого состояния, что, если персонаж в романе, который я читала, начинал что‑то есть, мне приходилось поскорее перелистнуть страницы этой сцены, потому что было слишком больно читать о том, как другие едят то, чего я хотела и не могла получить.

В этот день я попрощалась с Молодыми Пижонами. Они собирались пройти еще несколько километров вперед от того места, где я планировала разбить лагерь. Потому что эти три молодые невероятные походные машины не чаяли добраться до перевала Сантиам, где собирались на несколько дней сойти с маршрута, чтобы навестить друзей и родственников. За то время, пока они будут жить там, блаженствуя под душем, ночуя в настоящих кроватях и наслаждаясь едой, которую мне даже не хотелось представлять себе, я уйду вперед, и они снова будут идти по моим следам.

– Поймайте меня, если сможете! – сказала я, надеясь, что так и будет, опечаленная тем, что нам приходится так скоро расставаться. В тот вечер я в одиночестве разбила лагерь возле пруда, все еще обрадованная нашей встречей, размышляя о тех историях, которые они мне рассказывали, пока массировала после ужина ноги. Еще один почерневший ноготь отделялся от пальца. Я потянула за него, и он отскочил. Я отшвырнула его в траву.

Теперь между МТХ и мной была ничья. Счет был 5:5.

Я уселась в палатке, положив ноги на мешок с продуктами, читая книгу, которую получила вместе с посылкой – «Десять тысяч вещей» Марии Дермут, – пока глаза у меня не начали слипаться. Потом выключила фонарик и лежала в темноте. Сквозь дрему я слышала уханье совы, сидевшей на дереве прямо надо мной. «Ух‑хуу, ух‑хуу», – звала она голосом одновременно столь сильным и столь нежным, что я проснулась.

– Ух‑хуу, – передразнила я ее, и сова умолкла.

– Ух‑хуу, – попробовала я снова.

– Ух‑хуу, – отозвалась она.

 

Я вошла в заповедник Трех Сестер, который получил свое имя в честь гор, называемых Южной, Северной и Средней Сестрами. Каждая была выше 3000 метров – третья, четвертая и пятая по высоте горы в Орегоне. Они были бриллиантами в короне сравнительно близко стоящих друг к другу вулканических пиков, мимо которых мне предстояло идти в ближайшую неделю. Но я еще не видела их, поскольку шла с южной стороны МТХ, распевая на ходу песни и рассказывая обрывки стихотворений, через лес, состоявший из высоких дугласовых пихт, веймутовых сосен и горной тсуги, мимо озер и прудов.

Через пару дней после прощания с Тремя Молодыми Пижонами я сделала петлю, сойдя с маршрута, чтобы заглянуть в Элк‑Лейк‑Резорт – место, упомянутое в моем путеводителе. Это был небольшой магазинчик на берегу озера, который обслуживал рыбаков. Очень похожий на Шелтер‑Коув‑Резорт, но там было кафе, в котором подавали бургеры. Я не планировала сходить с маршрута. Но когда дошла до пересечения МТХ и тропы, ведущей к нему, мой бесконечный голод взял надо мной верх. Я пришла туда без нескольких минут одиннадцать утра. И оказалась там единственным человеком, не считая продавца. Я пробежала взглядом меню, произвела в уме подсчеты и заказала чизбургер, картошку фри и маленькую колу. А потом сидела там, наслаждаясь едой, окруженная стенами, увешанными рыбацкими трофеями. Мой счет составил шесть долларов и десять центов. Впервые за всю свою жизнь я не могла оставить чаевые. Оставлять два цента, кроме которых у меня больше ничего не было, казалось слишком похожим на оскорбление. Я вытащила небольшой прямоугольный блок марок, который хранила в зиплок‑пакете вместе со своей водительской лицензией, и положила его рядом с тарелкой.

 

Для меня больше не имело значения, толстая я или худая. Меня заботил только вопрос, как бы добыть побольше еды.

 

– Извините… У меня нет лишних денег, но я оставила вам кое‑что другое, – сказала я, слишком пристыженная, чтобы объяснять, что именно я оставила.

Мужчина только покачал головой и пробормотал что‑то, я не расслышала его слова.

Я спустилась к пустынному маленькому пляжику вдоль озера Элк, зажав в руке два цента. Подумала, не бросить ли их в воду, загадав желание? Но решила этого не делать и сунула их в карман шортов. Просто на случай, если мне вдруг понадобятся два цента между этим местом и озером Олалли, до которого было еще добрых 160 километров. Не иметь ничего, кроме этих двух монеток, было ужасно и одновременно слегка забавно. Именно так я и представляла себе временами полное банкротство. Пока я стояла там и глядела на озеро, мне впервые в жизни пришло в голову, что проведенное в бедности детство может принести какую‑то пользу. Вероятно, у меня не хватило бы бесстрашия отправиться в такой поход с таким малым количеством денег, если бы не мое детство. Экономическое положение моей семьи всегда ассоциировалось у меня с тем, чего я не могла получить – летнего лагеря, дополнительных уроков, путешествий, обучения в колледже. И той необъяснимой легкости, которая возникает у человека, когда у него есть доступ к кредитной карте, на которую кладет деньги кто‑то другой. Но теперь я видела связь между детством, когда мои мать и отчим снова и снова упорно шли вперед, имея в кармане жалкие две монетки, и моим теперешним положением. Перед походом я не вычисляла точно, какое количество денег мне потребуется, не скопила это количество плюс еще немного, чтобы эти деньги послужили для меня буфером на случай непредвиденных расходов. Если бы я это делала, меня бы здесь не было. Я бы не шла уже восемьдесят с лишним дней по МТХ, нищая, но делая то, чего хотела, хотя разумный человек сказал бы, что я не могу себе этого позволить.

 

Не иметь ничего, кроме этих двух центов, было ужасно и одновременно слегка забавно. Именно так я и представляла себе временами полное банкротство.

 

Я пошла дальше, поднялась на обзорную площадку высотой 1980 метров, откуда мне были видны вершины на севере и востоке: Бачелор Бьютт и покрытый льдом Брокен Топ, и – выше их всех – Южная Сестра, достигавшая в высоту 3157 метров. В путеводителе было сказано, что это самая молодая, самая высокая и самая симметричная из Трех Сестер. Ее конус был сложен из более чем двух десятков различных видов вулканического камня, но мне она казалась однородной красновато‑бурой горой, ее верхние склоны покрывало кружево снега. Я опять двинулась вперед. Направление ветра сменилось, он снова стал теплым. Мне показалось, будто я вернулась в Калифорнию, со всей ее жарой и роскошными панорамами скалистой и зеленой земли, открывавшимися на целые километры вокруг.

Теперь, когда я вступила в официальные владения Трех Сестер, тропа больше не принадлежала мне одной. На высокогорных каменистых лужайках я встречала однодневных походников и людей, вышедших в кратковременные походы. И даже группу бойскаутов, поднявшихся в горы в поход с ночевкой. Я останавливалась, чтобы переговорить с некоторыми из них. «А у вас есть оружие? Вы не боитесь?» – спрашивали они, и их вопросы звучали эхом тех, которые я слышала все лето. «Нет, нет», – говорила я, посмеиваясь. Я повстречала двоих мужчин своего возраста, которые служили в Ираке во время «Бури в пустыне» и продолжали службу в армии, оба в чине капитанов. Они были аккуратно подстриженными, мускулистыми и симпатичными, словно только что сошедшими с рекрутского плаката. Мы устроили себе долгий дневной привал возле ручья, в который они опустили две банки пива, чтобы те охладились. Это был последний вечер их пятидневного похода. Они несли эти две банки с собой с самого начала, чтобы выпить их в последний вечер, отпраздновав окончание похода.

 

Добравшись до другой стороны кратеров, я с благодарностью вступила под кроны деревьев. И тут до меня дошло, что толпы туристов исчезли. Я снова была одна, только тропа и я.

 

Они желали услышать о моем походе все. Каково это – так долго идти по маршруту; что я видела, кого встречала и что, черт возьми, случилось с моими ногами. Они попросили разрешения по очереди поднять мой рюкзак и были поражены тем, что он тяжелее, чем рюкзак любого из них. Потом они собрались уходить, и я пожелала им удачи, все еще нежась на солнце на берегу ручья.

– Эй, Шерил! – обернувшись, крикнул один из них, когда они уже почти скрылись из виду. – Мы оставили для тебя одну банку пива в ручье. Это чтобы ты не смогла отказаться! Мы хотим, чтобы ты ее выпила, потому что ты круче нас обоих!

Я рассмеялась и поблагодарила их, потом дошла до ручья, чтобы достать банку, чувствуя себя польщенной и воодушевленной. Я осушила ее тем же вечером рядом с Обсидиановыми водопадами, которые получили свое имя в честь угольно‑черных осколков вулканического стекла. Эти осколки покрывали тропу, издавая при каждом шаге лязг и шорох, словно я ступала по многослойному разбитому фарфору.

Гораздо меньшее восхищение я испытывала на следующий день, когда шла через перевал Маккензи в заповедную зону горы Вашингтон. Тропа стала еще более каменистой, когда я пересекала базальтовые потоки кратеров Белкнэп и Литтл Белкнэп. Здесь уже не было красивых сверкающих осколков камня среди по‑весеннему зеленых лужаек. Теперь я шла через восьмикилометровую пустошь, усыпанную черными вулканическими камнями, размерами от бейсбольного мяча до футбольного, и то и дело подворачивала ступни. Ландшафт был голым и безлюдным, солнце палило нещадно, пока я с мучениями продвигалась в направлении горы Вашингтон. Добравшись до другой стороны кратеров, я с благодарностью вступила под кроны деревьев. И тут до меня дошло, что толпы туристов исчезли. Я снова была одна, только тропа и я.

На следующий день я миновала перевал Сантиам и вступила в заповедник горы Джефферсон. Он назван так по имени темной и внушительной вершины, высившейся к северу от меня. Я прошла мимо скалистой многоглавой горы Трехпалый Джек, которая вздымалась к небу, как изувеченная рука. И продолжала идти до самого вечера, пока солнце не стало исчезать за пеленой облаков и меня не начал обволакивать густой туман со всех сторон. День выдался жарким, но за какие‑нибудь тридцать минут температура упала на двадцать градусов, ветер набрал силу, а потом внезапно стих. Я шла вверх по тропе так быстро, как могла, пот капал с моего тела, несмотря на прохладу. Я искала место, чтобы разбить лагерь. Приближалась темнота, но мне никак не удавалось найти ни единого достаточно плоского или чистого участка, чтобы поставить палатку. К тому времени как я нашла его – клочок земли неподалеку от маленького пруда, – было такое ощущение, что я попала внутрь облака. Воздух был пугающе неподвижен и безмолвен. За то время, которое потребовалось мне, чтобы поставить палатку и накачать бутылку воды с помощью моего неизменно медлительного фильтра, снова поднялся ветер, налетая яростными порывами, раскачивая ветви деревьев. Мне еще ни разу не приходилось попадать в бурю в горах. Я не боюсь, напоминала я себе, заползая обратно в палатку, даже не съев свой ужин. Я чувствовала себя слишком уязвимой, чтобы оставаться снаружи, хотя и знала, что от палатки особой защиты мне не дождаться. Я сидела там, объятая любопытством и страхом, подготавливая себя к мощной буре, которая так и не началась.

 

Когда я водила по деревьям лучом своего фонарика, он что‑то зацепил, и я замерла, увидев его отражение в двух парах ярких глаз, глядевших прямо на меня.

 

Через час после наступления темноты ветер снова утих. Я услышала, как в отдалении повизгивают койоты, словно радуясь тому, что буря прошла стороной. Август сменялся сентябрем. Ночная температура почти всегда опускалась до обжигающего холода. Я выбралась из палатки, чтобы пописать, натянув шапку и перчатки. Когда я водила по деревьям лучом своего фонарика, он что‑то зацепил, и я замерла, увидев его отражение в двух парах ярких глаз, глядевших прямо на меня.

Я так и не узнала, кому они принадлежали. Мгновением позже глаза исчезли.

 

Следующий день был жарким и солнечным, точно странная буря накануне ночью была всего лишь сном. Я пропустила развилку на тропе и только потом обнаружила, что иду уже не по МТХ, а по орегонской тропе Скайлайн, которая вилась параллельно МТХ приблизительно в полутора километрах к западу. Это был альтернативный маршрут, подробно описанный в моем путеводителе, так что я пошла по нему дальше, ничуть не беспокоясь. На следующий день эта тропа должна была привести меня обратно к МТХ. А еще сутки спустя я буду в Олалли‑Лейк.

Прыг, скок, поворот, «дом».

Всю вторую половину дня я шла по густому лесу, однажды наткнулась на трех огромных лосей, которые убежали в чащу, громко топоча копытами. В тот же вечер, всего несколько минут спустя после того, как я остановилась, чтобы поставить палатку у пруда, появились два охотника с луками, которые двигались по тропе на юг.

– У тебя есть вода? – без обиняков спросил один из них.

– Мы же не можем пить воду из этого пруда… или можем? – спросил второй, на лице его явственно читалось отчаяние.

На вид им обоим было между тридцатью и сорока годами. Один был мускулистым, светловолосым, хотя у него уже намечалось небольшое брюшко. Другой – рыжий, высокий и достаточно крупный, чтобы его взяли в футбольную команду вратарем. Оба в джинсах, за ремни были заткнуты большие охотничьи ножи, а на спинах – огромные рюкзаки, поперек которых были увязаны луки и стрелы.

– Воду из пруда пить можно, но сначала нужно профильтровать, – ответила я.

– У нас нет фильтра, – сказал светловолосый, снимая рюкзак и ставя его возле валуна, который стоял на небольшом ровном местечке между прудом и тропой, как раз на том, где я как раз собиралась поставить палатку. К тому времени как они появились, я едва успела снять с плеч собственный рюкзак.

– Можете воспользоваться моим, если хотите, – сказала я. Я расстегнула карман Монстра, вынула свой фильтр и передала его светловолосому. Тот взял его, подошел к илистому берегу пруда и присел рядом с ним на корточки.

– А как этой штукой пользоваться? – окликнул он меня.

Я показала ему, как погрузить заборную трубку в воду и как качать рукоятку возле картриджа.

– Нужна еще бутылка для воды, – добавила я, но он и его рыжеволосый приятель с сожалением переглянулись, так что я поняла, что бутылки у них тоже нет. Они пошли в горы только на день, чтобы поохотиться. Их грузовик был припаркован на лесной дороге, примерно в пяти километрах отсюда вниз по тропе, которую я только что пересекла. Они думали, что к этому времени уже доберутся до него.

– Вы что же, весь день шли без питья? – спросила я.

– Мы взяли с собой пепси, – ответил светловолосый. – У каждого из нас было по шесть банок.

– Мы все равно после этого должны были спуститься к своему грузовику, так что нам нужна была вода, только чтобы продержаться днем. Но теперь мы оба умираем от жажды, – добавил рыжий.

– Возьмите, – сказала я, протягивая им бутылку с остатками воды, она была полна еще примерно на четверть. Рыжий сделал долгий глоток и передал ее приятелю, который допил остальное. Мне было жаль их, но гораздо больше я жалела о том, что они навязались на мою голову. Я была совершенно обессилена. Мне до смерти хотелось стянуть ботинки и переодеться, сменив пропотевшую одежду, поставить палатку, приготовить ужин и расслабиться, почитав «Десять тысяч вещей». Кроме того, у меня возникли некоторые подозрения насчет этих мужчин, с их пепси‑колой, луками и стрелами, с их большими ногами и бесцеремонными манерами. Нечто похожее на то, что я чувствовала в самую первую неделю своего похода, сидя в грузовике Фрэнка, когда мне показалось, что он может причинить мне вред, а он вместо этого всего лишь угостил меня лакричными палочками. И я заставила себя думать об этом безобидном происшествии.

– У нас есть пустые банки из‑под пепси, – проговорил рыжеволосый. – Мы можем накачать воды в твою бутылку, а потом перелить ее в две банки.

Светловолосый сидел на берегу с моей пустой бутылкой и фильтром, а рыжий снял с плеч рюкзак и принялся рыться в нем в поисках пустых банок из‑под пепси. Я стояла, наблюдая за ними, охватив себя руками за плечи, и с каждой минутой мне становилось все холоднее. Влажная задняя сторона моих шортов, футболки и лифчика обжигала теперь кожу ледяным холодом.

– Как тяжело его качать‑то! – через некоторое время сказал светловолосый.

– Да, приходится поработать, – отозвалась я. – Такой уж у меня фильтр.

– Ну, не знаю, – ответил он. – Что‑то из него ничего не льется.

Я подошла к нему и увидела, что поплавок опущен ниже картриджа, и открытый конец заборной трубки погрузился в ил, скопившийся на мелком дне пруда. Я отобрала у него фильтр, вывела трубку на чистую воду и попыталась накачать воды. Но она оказалась наглухо забита илом.

– Не надо было погружать трубку в ил, – сказала я. – Надо было держать ее в воде.

– Дерьмо! – выругался он, даже не подумав извиниться.

– Ну, и что же нам теперь делать? – спросил его приятель. – Мне надо чего‑нибудь попить.

Я вернулась к своему рюкзаку, вытащила аптечку первой помощи, а из нее – маленький пузырек с таблетками йода, который носила с собой. Я не пользовалась ими с тех пор, как побывала возле того населенного лягушками пруда в Хэт‑Крик‑Рим, где сама едва с ума не сошла от обезвоживания.

– Мы можем воспользоваться этими таблетками, – сказала я с угрюмым осознанием, что теперь мне придется пить йодированную воду до тех пор, пока я не сумею починить свой фильтр, если он вообще подлежит починке.

– А что это? – спросил светловолосый.

– Йодин. Кладешь таблетки в воду и ждешь тридцать минут, потом ее можно пить без опаски.

Я подошла к озерцу, погрузила две свои бутылки в самое чистое место, до которого сумела дотянуться, и положила по таблетке в каждую из них, мужчины последовали моему примеру, набрав воды в банки, и я положила по таблетке каждому.

– Итак, – сказала я, глядя на часы. – Воду можно будет пить в десять минут восьмого.

Я надеялась, что на этом они и уйдут, но они уселись, устраиваясь поудобнее.

– Так что ты тут делаешь совсем одна? – спросил светловолосый.

– Я иду по Маршруту Тихоокеанского хребта, – сказала я и сразу прикусила язык. Мне не понравилось то, как он смотрел на меня, открыто оценивая мое тело.

– Совсем одна?

– Да, – сказала я неохотно, одинаково боясь сказать ему правду и плести ложь, из‑за которой почувствовала бы себя еще более неуютно, чем теперь.

– Не могу поверить, что такая девушка, как ты, может быть здесь совершенно одна! Ты слишком красивая, чтобы быть одной, мне кажется. Ты давно в походе? – спросил он.

– Очень давно, – ответила я.

– Что‑то мне не верится, что такая молодка может быть здесь совершенно одна, а тебе? – сказал он своему рыжему приятелю, как будто меня там вообще не было.

– Да ладно, – сказала я, прежде чем второй успел ответить. – Это любой может сделать. Я имею в виду, просто…

– Я бы не позволил тебе бродить здесь, будь ты моей подружкой, и это, черт возьми, ясно как день! – перебил рыжий.

– А у нее клевая фигурка, правда? – проговорил светловолосый. – Здоровая такая, с мягкими округлостями. Как раз такая, как мне нравится.

Я издала тихий звук, что‑то вроде смешка, хотя горло у меня внезапно перехватило от страха.

– Что ж, приятно было повидаться с вами, ребята, – сказала я, делая шаг к Монстру. – Я, пожалуй, пройду немного дальше, – солгала я, – так что мне пора.

– Да и мы идем дальше. Не хотелось бы шататься здесь в темноте, – проговорил рыжий, поднимая свой рюкзак, и светловолосый последовал его примеру. Я наблюдала за ними, делая вид, что сама собираюсь идти дальше, хотя мне очень не хотелось, чтобы действительно пришлось это сделать. Я устала, хотела пить, хотела есть и вся продрогла. Сумерки сгущались, и я решила заночевать у этого пруда, потому что мой путеводитель – который очень скупо описывал этот отрезок маршрута, потому что, в сущности, он не был МТХ, – указывал, что это последний отрезок пути, на котором можно поставить палатку.

Когда они ушли, я некоторое время постояла, ожидая, пока не растает комок в горле. Со мной все в порядке. Пронесло. Я просто вообразила всякие глупости. Да, они грубы, они сексисты, они испортили мой водяной фильтр, но они мне ничего не сделали. Они не желали причинить мне зло. Просто некоторые мужчины не умеют себя вести. Я снова вывалила вещи из рюкзака, набрала в котелок воды из пруда, разожгла плитку и поставила воду кипятиться. Содрала с себя пропотевшую одежду, натянула красные флисовые легинсы и рубашку с длинными рукавами. Расстелила брезент и уже вытряхивала из мешка палатку, когда вновь появился светловолосый. Едва увидев его, я поняла, что все мои прежние подозрения были верны. У меня действительно была причина бояться. Он вернулся из‑за меня.

– Что‑то случилось? – спросила я наигранно расслабленным тоном, хотя то, что он явился сюда без своего приятеля, привело меня в ужас. Я словно наконец встретилась с горным львом, и мне пришлось напоминать себе, вопреки всем инстинктам, не убегать. Не возбуждать его быстрыми движениями, не настраивать его против себя злостью, не показывать ему своего страха.

– Я думал, ты пойдешь дальше, – сказал он.

– Я передумала, – ответила я.

– Ты пыталась обмануть нас!

– Нет, не пыталась. Я просто передумала…

– О, да ты еще и переоделась, – сказал он двусмысленным тоном, и его слова ударили в меня, как россыпь дроби. Все мое тело загорелось при мысли о том, что, когда я переодевалась, он мог быть совсем рядом, наблюдать за мной.

– Мне нравятся твои брючки, – сказал он с ухмылкой. Снял с плеч рюкзак и сел рядом с ним. – Или легинсы , так они, кажется, называются.

– Я не очень понимаю, о чем ты говоришь, – невыразительно пробормотала я, едва в состоянии расслышать собственные слова из‑за грохота пульса в голове, осознавая, что всему моему походу по МТХ может на этом прийти конец. Что неважно, насколько я крута, вынослива, сильна или отважна, насколько я привыкла быть одна – мне еще и везло все это время. И если мое везение сейчас закончится, то это перечеркнет, уничтожит все, что было до него.

 

Когда они ушли, я некоторое время постояла, ожидая, пока не растает комок в горле. Пронесло. Да, они грубы, они сексисты, они испортили мой водяной фильтр, но они мне ничего не сделали.

 

– Я говорю, что мне нравятся твои штанишки, – проговорил мужчина с ноткой раздражения. – Они хорошо на тебе смотрятся. Демонстрируют все твои бедра и ножки.

– Пожалуйста, не надо так говорить, – сказала я, стараясь не запинаться.

– Что?! Да я делаю тебе комплимент! Что, парень уже не может сделать девушке комплимент? Тебе должно быть приятно.

– Спасибо, – сказала я, пытаясь утихомирить его, ненавидя себя за это. Мне вспомнились Три Молодых Пижона, которые, наверное, еще даже не вернулись на тропу. Все кончится «самым громким в мире свистком», которого не услышит никто, кроме рыжего. Я могла надеяться только на швейцарский нож, который был слишком далеко, спрятанный в верхний левый карман моего рюкзака. Еще можно было надеяться на пока не закипевшую воду в котелке без ручки, стоявшем на моей плитке. А потом мне на глаза попались лук и стрелы, торчавшие над рюкзаком светловолосого. Я чувствовала невидимую линию, протянувшуюся между этими стрелами и мной, как раскаленная нить. Если он попытается что‑то со мной сделать, я схвачу одну из этих стрел и всажу ему в глотку.

 

Я чувствовала невидимую линию, протянувшуюся между этими стрелами и мной. Если он попытается что‑то со мной сделать, я схвачу одну из этих стрел и всажу ему в глотку.

 

– Думаю, тебе лучше идти, – ровным тоном сказала я. – Скоро стемнеет. – Я обхватила себя руками за плечи, обостренно осознавая, что на мне нет лифчика.

– Это свободная страна, – возразил он. – Я пойду тогда, когда буду готов. У меня есть права, знаешь ли! – Он взял в руки свою банку от пепси с водой и осторожно поболтал ее.

– Какого черта ты здесь делаешь? – донесся сердитый мужской голос, и секундой спустя на полянке появился рыжий. – Мне пришлось взбираться по тропе, чтобы отыскать тебя. Я уж думал, ты заблудился. – Он бросил на меня неприязненный взгляд, словно это я была виновата, словно это я сговорилась со светловолосым, заставила его остаться. – Нам нужно идти сейчас же, если мы хотим добраться до грузовика до темноты.

– Поосторожней тут, – бросил мне светловолосый, снова надевая на плечи рюкзак.

– Пока, – сказала я очень тихо, не желая ни отвечать ему, ни разозлить его, оставив без ответа.

– Глянь‑ка! Уже десять минут восьмого, – сказал он. – Теперь можно и попить.

Он отсалютовал мне своей банкой, словно готовя тост.

– За молодую девицу, которая бродит по лесам в полном одиночестве! – сказал он, сделал глоток, а потом повернулся и пошел вслед за своим другом вниз по тропе.

Я некоторое время постояла, как в прошлый раз, когда они уходили, ожидая, пока распустятся узлы страха. Ничего не случилось, говорила я себе. Я в полном порядке. Просто он подозрительный, вспыльчивый, недобрый человек. Но теперь он ушел.

Я торопливо запихала палатку обратно в рюкзак, выключила плитку, опрокинула почти закипевшую воду в траву и швырнула котелок в пруд, чтобы он остыл. Сделала глоток обработанной йодином воды и затолкала бутылку, влажную футболку, лифчик и шорты обратно в рюкзак. Подняла Монстра, застегнула его, встала на тропу и пошла на север в сгущающихся сумерках. Мой разум снова переключился в первобытное состояние, в котором не было ничего, кроме движения вперед. Я шла и шла, до тех пор, пока ходьба не стала невыносимой, пока мне не показалось, что я больше не смогу сделать ни шага.

А потом побежала.

 

Королева МТХ

 

Когда на следующее утро в небе забрезжил рассвет и я проснулась, шел дождь. Я лежала в своей палатке на узкой ленте тропы; ее 60 сантиметров были единственным плоским местом, которое я сумела отыскать в темноте накануне вечером. Дождь начался в полночь, он лил всю ночь и все утро, пока я двигалась вперед. Я думала о том, что случилось между мной и теми двумя мужчинами. О том, что едва не случилось – или вообще не должно было случиться, – проигрывая это снова и снова в своем воображении, чувствуя дурноту и слабость в конечностях. Но к полудню все это было уже далеко позади, и я вернулась на МТХ – после петли, которую ненамеренно описала, промахнувшись мимо развилки.

Вода лилась с неба и капала с ветвей, струилась по ложу тропы. Я шла под кронами огромных деревьев, которые смыкались высоко надо мной. Кусты и высокие травы, обрамлявшие тропу, обдавали меня брызгами, когда я задевала их. Каким бы мокрым и печальным ни был лес, в нем было нечто волшебное – нечто готическое во всей его зеленой грандиозности, одновременно сияющей и темной, настолько щедрой и роскошной в своем буйстве, что это казалось нереальным. Будто я иду по волшебной сказке, а не по настоящему миру.

Дождь то прекращался, то снова начинался весь этот день и весь следующий. В начале вечера, когда я достигла берегов озера Олалли, раскинувшегося на двухстах сорока акрах, тоже шел дождь. Я прошла мимо закрытой егерской станции с глубоким чувством облегчения, плюхая по грязи и влажной траве. Миновала несколько столиков для пикника и дошла до небольшого скопления темных деревянных зданий, составлявших Олалли‑Лейк‑Резорт. До того как я попала в Орегон, у меня было совершенно иное представление о том, что означает слово resort – «курорт». Вокруг не было ни души. Все десять примитивных хижин, разбросанных по берегу озера, казались пустыми. А крохотный магазинчик, расположившийся между ними, был закрыт на ночь.

Пока я стояла под высокой елью возле магазина, снова начался дождь. Я натянула на голову капюшон дождевика и стала смотреть на озеро. В отдалении должна была маячить огромная вершина горы Джефферсон, а на севере начинался невысокий подъем на Олалли‑Бьютт. Но я не могла разглядеть ни одну из этих гор, заслоненных пеленой сгущающихся сумерек и тумана. Поскольку гор видно не было, ели и широкое озеро напомнили мне северные леса Миннесоты. Да и воздух пахнул так же, как в Миннесоте. Прошла неделя после Дня труда[43]; осень еще не наступила, но была близка. Все здесь казалось заброшенным и покинутым. Я пошарила в карманах дождевика, вытащила оттуда страницы путеводителя и прочла о месте, где можно было разбить лагерь, – о полянке за егерской станцией, выходившей лицом к озеру Хэд, миниатюрному соседу Олалли.

 

До того как я попала в Орегон, у меня было совершенно иное представление о том, что означает слово resort – «курорт». Вокруг не было ни души. Все десять примитивных хижин, разбросанных по берегу озера, казались пустыми.

 

Я разбила лагерь, приготовила себе ужин под дождем, потом залезла в палатку и легла в пропитавшийся влагой спальный мешок, одетая во все ту же влажную одежду. Батарейки в моем фонарике сели, так что читать я не могла. Пришлось просто лежать и слушать дробь дождевых капель по натянутому нейлону в нескольких футах над головой.

Завтра в моей коробке будут новые батарейки. Там будут шоколадки «Херши», которые я выделила себе на следующую неделю. Там будет последняя порция сухого пайка и пакетики с орехами и семечками, которые уже стали припахивать затхлостью. Мысль обо всем этом была для меня и пыткой, и утешением. Я свернулась калачиком, стараясь сделать так, чтобы мой спальный мешок не соприкасался с бортами палатки, на случай, если она вдруг протечет. Но заснуть не могла. Как бы мне ни было неуютно, я чувствовала, что внутри меня горит искра света, зажженная тем фактом, что я закончу свой поход примерно через неделю. Я буду в Портленде, буду снова жить как нормальный человек. Я найду себе работу официантки по вечерам, а днем буду писать книгу. С того самого момента, как мысль поселиться в Портленде устоялась в моем воображении, я часто представляла себе, каково это будет – снова оказаться в мире, где есть еда и музыка, вино и кофе.

 

С того самого момента, как мысль поселиться в Портленде устоялась в моем воображении, я часто представляла себе, каково это будет – снова оказаться в мире, где есть еда и музыка, вино и кофе.

 

Конечно, там будет и героин, думала я. Но дело в том, что я больше его не хотела. Может быть, я никогда его по‑настоящему не хотела. Наконец‑то я пришла к пониманию, чем было это желание: желанием найти выход, когда в действительности мне нужно было найти вход. И теперь я его нашла. Или была к тому близка.

 

– Для меня должна быть коробка! – крикнула я вслед егерю на следующее утро, подбегая к нему, когда он уже начал отъезжать от станции в своем грузовике.

Он остановился и опустил стекло.

– Вы Шерил?

Я кивнула.

– Для меня должна быть коробка, – повторила я, по‑прежнему кутаясь в свою опостылевшую непромокаемую амуницию.

– Ваши друзья рассказали мне о вас, – сказал он, вылезая из грузовика. – Супружеская пара.

Я моргнула и откинула капюшон.

– Сэм и Хелен? – спросила я, и егерь кивнул. Мысль о них наполнила меня нежностью. Я снова натянула капюшон на голову и пошла вслед за егерем в гараж, соединенный с егерской станцией, в которой, похоже, он и жил.

– Я собираюсь в город, но сегодня днем вернусь, так что если вам что‑нибудь нужно… – проговорил он, протягивая мне коробку и три письма. Он был шатен, лет сорока, усатый.

– Спасибо, – сказала я, прижимая к себе коробку и письма.

На улице все еще шел дождь, и было тоскливо. Так что я зашла в маленький магазинчик, где взяла себе чашку кофе у старика, работавшего за кассой, пообещав, что заплачу, как только вскрою коробку. Я уселась на стул возле дровяной печи и прочитала письма. Первое было от Эме, второе – от Пола, третье – к моему изумлению – от Эда, «ангела тропы», с которым я познакомилась в Кеннеди‑Медоуз. «Если ты получила это письмо, значит, тебе удалось, Шерил! Поздравляю! » – писал он. Я была так тронута, читая эти слова, что громко рассмеялась, и старик за прилавком поднял голову.

– Хорошие новости из дома? – поинтересовался он.

– Ага, – сказала я. – Что‑то вроде того.

Я вскрыла коробку и нашла там не только тот конверт, в котором лежали мои обычные двадцать долларов, но и второй, с еще одной двадцаткой – тот, который должен был лежать в моей посылке в Шелтер‑Коув‑Резорт. Должно быть, я сунула его сюда по ошибке. Но теперь это было уже неважно. Я прошла последний отрезок маршрута с двумя центовыми монетками в кармане, и меня ожидала награда. Теперь я была богата: целых сорок долларов и два цента. Я расплатилась за кофе, купила упаковку печенья и спросила продавца, есть ли здесь душевые. Но он лишь покачал головой в ответ на мой сокрушенный взгляд. Это был «курорт» без душевых, без ресторана, на улице шел проливной дождь, а температура была около +13.

Я вновь наполнила чашку кофе и принялась размышлять, что мне делать: выходить на тропу в этот день или нет. У меня было не так много причин остаться. Однако снова уходить в леса в мокрой одежде было не только грустно, но и опасно: неизбежный промозглый холод угрожал мне переохлаждением. Здесь, по крайней мере, я могла посидеть в тепле у печки. В течение последних трех дней я то обливалась потом в жару, то дрожала от холода. Я устала и физически, и психологически. Несколько раз я проходила только по половине суточной нормы, но у меня не было полного дня отдыха с момента выхода от Кратерного озера. К тому же, как мне ни хотелось добраться до Моста Богов, я никуда не спешила. Теперь я была достаточно близко к нему и понимала, что с легкостью доберусь туда к своему дню рождения. Я могла не торопиться.

 

Это был «курорт» без душевых, без ресторана, на улице шел проливной дождь, а температура была около +13.

 

– У нас нет душевых, юная леди, – проговорил старик, – но я могу сегодня вечером, в пять часов, угостить вас ужином, если вы захотите присоединиться ко мне и тем, кто здесь работает.

– Ужином?!

Решение остаться было принято.

 

Я вернулась к палатке и попыталась, насколько было возможно, просушить свои вещи между то и дело налетавшими ливнями. Согрела котелок воды и, присев голышом возле него, кое‑как вымылась с помощью банданы. Разобрала водяной фильтр, вытрясла из него ил, которым забил заборную трубку светловолосый, и несколько раз прокачала через него чистую воду, чтобы можно было снова им пользоваться. Я уже совсем было собиралась направиться к небольшому домику, где намечался сегодняшний ужин, как появились Три Молодых Пижона, промокшие насквозь и еще более фантастические. Увидев их, я буквально подскочила от радости. Объяснила им, что меня сегодня зазвали на ужин, но я спрошу, нельзя ли им поужинать вместе со мной. И тогда зайду за ними, если мне дадут «добро». Но когда я зашла в домик и задала этот вопрос, женщина, накрывавшая на стол, вовсе не обрадовалась их прибытию.

 

Я уже совсем было собиралась направиться к небольшому домику, где намечался сегодняшний ужин, как появились Три Молодых Пижона, промокшие насквозь и еще более фантастические.

 

– Сожалею, но еды у нас на всех не хватит, – сказала она. Мне было неловко садиться за стол одной, но я невероятно изголодалась. На ужин были поданы типичные домашние блюда, такие, какие я тысячу раз ела в детстве в Миннесоте. Рагу из овощей с говяжьим фаршем под корочкой из сыра чеддер, консервированная кукуруза и картофель с салатом «айсберг». Я наполнила свою тарелку и съела все, что было в ней, почти мгновенно. А потом сидела и вежливо ждала, пока женщина разрежет желтоватый кекс с белой глазурью, который стоял и источал заманчивый аромат на боковом столике. Когда кекс был разрезан, я взяла себе маленький кусочек, а потом незаметно подошла и взяла еще один – самый большой, – завернула его в бумажную салфетку и положила в карман дождевика.

– Спасибо, – поблагодарила я хозяев после ужина. – А теперь мне лучше вернуться к моим друзьям.

Я шла по мокрой траве, бережно держа кусок кекса в кармане дождевика. Была только половина шестого, но на улице было так темно и мрачно, что с тем же успехом могла оказаться и полночь.

– Вот вы где! А я‑то вас ищу, – позвал меня мужчина. Это был тот самый егерь, который отдал мне коробку и письма этим утром. Он стоял, промакивая губы кухонным полотенцем. – Я сегодня невнятно говорю, – пробормотал он, когда я подошла поближе. – Мне сделали операцию во рту.

Я натянула капюшон на голову, потому что снова начался дождь. Похоже, егерь был немного пьян, и язык у него заплетался не только в результате операции.

– Не хотите зайти ко мне и выпить по глоточку? Там хотя бы дождя нет, – проговорил он гнусаво. – Я живу прямо здесь, на другой половине станции. У меня в камине разожжен огонь, и я смешаю вам пару вкусных коктейлей.

– Спасибо, но я не могу. Только что пришли мои друзья, и мы все вместе разбили лагерь, – сказала я, указывая на холмик за дорогой, за которым стояла моя палатка, а к этому времени, возможно, уже и палатки Трех Молодых Пижонов. И пока я говорила это, в моем воображении возникла яркая картинка того, чем сейчас занимаются ребята, как они сутулятся под своими дождевиками, пытаясь жевать ненавистный сухой паек, или сидят по одному в своих палатках, поскольку больше просто некуда деться. А потом подумала о тепле камина, о выпивке и о том, что если они пойдут вместе со мной к егерю, то это обезопасит меня от не слишком добрых намерений, которые могут у него возникнуть. – Но, может быть… – заколебалась я, не зная, что сказать. Егерь сплюнул и снова вытер губы. – Я имею в виду, если вы не против, я возьму с собой друзей.

 

Я вернулась в лагерь, стараясь не раскрошить по дороге кекс. Парни уже закрылись на молнии в своих палатках.

– Эй, я принесла вам вкуснятинки! – позвала я, они вышли и сгрудились вокруг меня и стали есть кекс руками из моих ладоней, деля их между собой легко и молча, как привыкли за многие месяцы бесконечных лишений и единства.

Казалось, за девять дней, которые прошли с тех пор, как я с ними попрощалась, мы словно стали ближе, лучше узнали друг друга. Как будто провели это время вместе, а не врозь. Они по‑прежнему оставались для меня единым целым, Тремя Молодыми Пижонами, но каждый стал приобретать индивидуальные черты. Ричи был веселым, но немного странным, в нем чувствовался легкий привкус таинственности, который казался мне привлекательным. Джош – милый и умный, более сдержанный, чем остальные. Рик был забавным и язвительным, добряком и отличным собеседником. Пока я стояла там с ними троими, и они ели кекс из моих рук, до меня дошло, что хотя я была капельку влюблена в них всех, сильнее всего мне нравился Рик. Я понимала, что это абсурдно. Он почти на четыре года младше, а мы были в таком возрасте, когда эти почти четыре года многое значат. Когда пропасть между тем, что сделал в жизни он и что сделала в жизни я, была достаточно велика, чтобы я была для него скорее старшей сестрой, чем женщиной, с которой ему могло бы захотеться остаться вдвоем в палатке. Так что я старалась об этом не думать. Но всякий раз как глаза Рика встречались с моими, внутри меня возникал легкий трепет. И я ясно видела по его взгляду, что он испытывает то же самое.

 

Всякий раз как глаза Рика встречались с моими, внутри меня возникал легкий трепет. И я ясно видела по его взгляду, что он испытывает то же самое.

 

– Извините, что так получилось с ужином, – сказала я, объяснив, что случилось. – Вы успели поужинать? – спросила я, ощущая привкус вины, и все они кивнули, слизывая крошки глазури с пальцев.

– А что, ужин был хорош? – спросил Ричи со своим новоорлеанским акцентом, который лишь усиливал его очарование, несмотря на то что меня тянуло к Рику.

– Ничего особенного, просто рагу и салат.

Все трое посмотрели на меня так, будто я их обидела.

– Но ведь именно поэтому я и принесла вам кекс! – воскликнула я из‑под своего капюшона. – К тому же есть кое‑что еще, что может вас порадовать. Другое лакомство. Здешний егерь пригласил меня к себе выпить, и я сказала ему, что пойду только в том случае, если пойдете и вы. Должна вас предупредить, что он малость со странностью. Ему сегодня делали операцию или что‑то в этом роде, так что он то ли на обезболивающих, то ли уже немного выпил. Зато у него есть камин, в котором горит огонь, выпивка, и кроме всего прочего, все это под крышей . Ну что, хотите пойти?

Три Молодых Пижона окинули меня таким взглядом, каким, верно, одаривали своего вождя варвары, собираясь хорошенько разграбить захваченный город, и две минуты спустя мы уже стучались в дверь егеря.

– А, вот и ты, – неразборчиво пробормотал егерь, впуская нас. – Я уж думал, ты меня надуешь.

– Это мои друзья, Рик, Ричи и Джош, – сказала я, хотя он взглянул на них с явным пренебрежением, по‑прежнему прижимая к губам полотенце. Он был не очень‑то рад тому, что я их привела. Еле‑еле согласился, когда я сказала, что придем мы все – или никто.

Три Молодых Пижона гуськом вошли в дом и уселись в ряд на диване перед горящим камином, выставив промокшие ботинки на каменную кладку перед топкой.

– Хочешь выпить, красавица? – спросил меня егерь, когда я прошла за ним в кухню. – Кстати, меня зовут Гай. Не помню, говорил я уже об этом или нет.

– Приятно познакомиться, Гай, – сказала я, стараясь встать так, чтобы дать ясно понять, что я не столько с ним в кухне, сколько между ним и молодыми людьми у камина, и что все мы – одна большая веселая компания.

– Я готовлю для тебя кое‑что особенное.

– Для меня? Спасибо, – сказала я. – Ребята, хотите выпить? – окликнула я парней. Они ответили утвердительно, и я стала смотреть, как Гай наполняет гигантский пластиковый шейкер льдом, потом друг за другом наливает туда различные жидкости из бутылок, а потом добавляет фруктовый пунш из банки, которую он достал из холодильника.

– Коктейль самоубийцы, – сказала я, когда он протянул мне шейкер. – Так мы называли подобную смесь, когда сливаешь вместе самые различные напитки, когда я училась в колледже.

– Попробуй – увидишь, что это вкусно, – возразил Гай.

Я отпила глоток. Вкус был невероятный, но в хорошем смысле. Это было лучше, чем сидеть на улице под холодным дождем.

– Ням‑ням! – сказала я, может быть, немножко слишком воодушевленно. – Думаю, ребятам тоже хотелось бы попробовать. Хотите, ребята? – спросила я снова, подходя к дивану.

– Конечно, – сказали они хором, хотя Гай и виду не подал, что слышал это. Я протянула бокал Рику и примостилась между ними. Теперь мы все четверо сидели рядком в плюшевой стране чудес у огня, между нами не было ни сантиметра свободного места, и роскошное тело Рика боком прижималось ко мне. Камин пылал перед нами, как наше личное солнце, поджаривая нас досуха.

– Если хочешь поговорить о самоубийстве, дорогая, то я тебе расскажу о самоубийстве, – проговорил Гай. Он подошел, встал передо мной и облокотился на каминную полку. Рик отпил глоток и передал шейкер Джошу, сидевшему рядом с ним, Джош повторил его движение и передал коктейль Ричи.

– К несчастью, нам тут частенько приходится иметь дело с самоубийствами. Правда, именно это и делает мою работу интересной, – продолжал Гай, и в глазах его полыхнуло оживление, а нижняя часть лица по‑прежнему скрывалась за полотенцем. Шейкер, описав круг, вернулся ко мне. Я сделала глоток и снова отдала его Рику – и дальше по кругу, словно это была гигантская жидкая самокрутка. Пока мы пили, Гай рассказал нам в натуралистических подробностях об одной сцене, которую ему случилось видеть, когда какой‑то мужчина вышиб себе мозги из карабина в ближнем лесу.

– Я имею в виду, эти его мозги разлетелись повсюду, – невнятно рассказывал он сквозь полотенце. – Больше, чем ты можешь себе представить. Подумай о самой отвратительной вещи, которую способна вообразить, Шерил, а потом представь ее.

Он стоял, глядя только на меня, как будто троих парней вообще здесь не было.

– И не только мозги. Еще и кровь, и кусочки черепа и кожи. Во все стороны. Все стены в домике были забрызганы.

– Не могу себе даже представить, – проговорила я, болтая лед в шейкере. Теперь, когда он опустел, парни предоставили его в мое полное распоряжение.

– Хочешь еще глоточек, горячая штучка? – спросил Гай. Я отдала ему шейкер, и он унес его в кухню. Я повернулась к парням, и мы обменялись многозначительными взглядами, а потом разразились смехом, стараясь смеяться как можно тише, продолжая нежиться в тепле очага.

– Я могу тебе рассказать еще об одном случае, – сказал Гай, возвращаясь с полным шейкером. – Только на этот раз было убийство. Убийство человека. И никаких мозгов, зато много крови. Целые галлоны крови, я бы сказал. ВЕДРА крови, Шерил!

И так далее, весь вечер.

После этого мы вернулись в лагерь и постояли кружком возле наших палаток, ведя полупьяную беседу в темноте. Но снова начался дождь, и у нас не осталось иного выбора, кроме как расстаться и пожелать друг другу спокойной ночи. Забравшись в палатку, я увидела, что у дальней ее стенки образовалась лужица. К утру она превратилась в небольшое озерцо; мой спальный мешок промок. Я отжала его и оглядела палаточный городок, ища место, где можно было бы его развесить на просушку, но это было бесполезно. Он бы только еще больше намок, поскольку дождь продолжался и явно вознамерился перейти в ливень. Я взяла его с собой, когда мы с ребятами пошли в магазин пить кофе, и стала развешивать возле печки.

– А мы придумали тебе маршрутное прозвище, – сказал Джош.

– Да? И что это за прозвище? – спросила я неохотно, наклонившись к своему спальному мешку, словно он мог защитить меня от того, что Джош хотел сказать.

– Королева МТХ! – сказал Ричи.

– Это потому, что люди всегда хотят тебе что‑нибудь подарить и что‑нибудь для тебя сделать, – добавил Рик. – А нам они никогда ничего не дарят. Ради нас они палец о палец не ударят.

Я выпустила из рук мешок, уставилась на них, и все мы хором рассмеялись. Все это время, пока меня осаждали вопросами о том, не боюсь ли я, женщина, идти по маршруту в одиночку – предполагая, что одинокая женщина представляет собой легкую добычу, – на меня сыпался один добрый поступок за другим. Не считая жутковатого приключения со светловолосым мужчиной, который забил мой фильтр илом, и той пожилой парой, которая изгнала меня из палаточного городка в Калифорнии, я ни разу не сталкивалась ни с чем, кроме душевной щедрости. Этот мир и населявшие его люди за каждым поворотом встречали меня с распростертыми объятиями.

 

Забравшись в палатку, я увидела, что у дальней ее стенки образовалась лужица. К утру она превратилась в небольшое озерцо.

 

Словно по наитию, старик, стоявший за кассой, наклонился вперед.

– Юная леди, я хотел сказать вам, что если вы захотите остановиться у нас еще на одну ночь и обсохнуть, мы позволим вам занять одну из этих хижин практически бесплатно.

Я обернулась к парням с вопросом в глазах.

 

Не прошло и пятнадцати минут, как мы уже забрались в хижину, развешивая наши промокшие спальные мешки по пыльным стропилам. Хижина состояла из одной отделанной деревянными панелями комнаты, которую почти полностью занимали две двуспальные кровати на допотопных металлических рамах, начинавшие скрипеть, стоило хотя бы облокотиться на постель.

Когда мы разместились, я вернулась к магазину, чтобы купить что‑нибудь перекусить. А когда переступила его порог, внутри, возле дровяной печи, стояла Лиза. Лиза, которая жила в Портленде. Лиза, которая все лето отправляла мне почтовые посылки. Лиза, к которой я должна была приехать через неделю!

– Привет! – завопила она, и мы заключили друг друга в объятия. – Я так и знала, что ты будешь здесь примерно в это время! – сказала она, едва мы оправились от потрясения. – Мы решили приехать сюда и посмотреть, как у тебя дела. – Она обернулась к своему бойфренду Джейсону, и мы пожали друг другу руки. Я пару раз видела его в те дни, когда собиралась уезжать из Портленда к МТХ – они тогда только начинали встречаться. В этой встрече с людьми из моего прежнего знакомого мира было нечто сюрреалистическое – и немного печальное. Я была рада видеть их обоих, и при этом немного разочарована. Казалось, их присутствие приближает конец моего похода, подчеркивая тот факт, что хотя мне потребуется неделя, чтобы добраться до Портленда, в действительности до него всего 145 километров езды на машине.

К вечеру все мы набились в пикап Джейсона и поехали по петляющим лесным дорогам к горячим источникам Бэгби. Бэгби – это своего рода рай в лесу: трехуровневый ряд деревянных палуб, которые поддерживают ванны разной конфигурации с проточной горячей водой, текущей из ручья в двух с половиной километрах к северу от придорожного туристического лагеря в национальном заповеднике Маунт‑Худ. Это не деловой центр, не курорт и не место организованного отдыха. Это просто купальни, куда может прийти любой человек в любое время дня и ночи, чтобы бесплатно понежиться в природной горячей воде под древними сводами дугласовых пихт, тсуги и кедров. То, что такое место может существовать на свете, казалось мне еще менее реальным, чем Лиза, стоящая в магазинчике у озера Олалли.

 

Я была рада видеть их и при этом немного разочарована. Казалось, их присутствие приближает конец моего похода.

 

И это место в тот момент принадлежало безраздельно нам одним. Мы с ребятами зашли на нижнюю палубу, где длинные, вырубленные вручную купальни, огромные, как лодки, сделанные из цельных стволов кедров с выдолбленной серединой, стояли под высокими и просторными деревянными сводами. Мы раздевались, а дождь мягко шуршал, стекая по буйным кронам больших деревьев, которые окружали нас со всех сторон, и в полумраке мой взгляд невольно цеплялся за их обнаженные тела. Мы с Риком залезли в соседние ванны, повернули краны и даже застонали, когда горячая, насыщенная минералами вода стала подниматься вокруг нас. Я вспомнила, как принимала ванну в отеле Сьерра‑Сити, прежде чем идти через снег. То, что я оказалась здесь сейчас, когда мне осталось идти всего неделю, было как‑то удивительно уместно, словно я пережила трудный и прекрасный сон.

По дороге к Бэгби я ехала на переднем сиденье вместе с Лизой и Джейсоном. А когда мы возвращались к озеру Олалли, я забралась в кузов вместе с ребятами, чувствуя себя чистой, согревшейся и блаженной, растянувшись на футоне, который покрывал дно грузовика.

– Кстати, это же твой футон, – сказала Лиза, прежде чем захлопнуть за нами дверцу. – Я достала его из твоего грузовичка и положила сюда на случай, если мы решим переночевать здесь.

– Добро пожаловать в мою постель, мальчики! – сказала я наигранно сладострастным тоном, пытаясь скрыть, как меня расстроило то, что это действительно была моя постель – футон, который я не один год делила с Полом. Мысль о нем приглушила мое экстатическое настроение. Я еще не прочла письмо, которое он прислал мне, несмотря на ставшую привычной радость, с которой обычно вскрывала свою почту. Вид его знакомого почерка в этот раз заставил меня медлить. Я решила прочесть его, когда вернусь на тропу. Вероятно, потому, что понимала, что не смогу тут же написать ему ответ, вылить на бумагу необдуманные и страстные слова, которые все равно больше не были правдой. «В своем сердце я всегда буду замужем за тобой», – сказала я ему в тот день, когда мы подали документы на развод. Это случилось всего пять месяцев назад, но я уже сомневалась в том, что сказала ему тогда. Моя любовь к нему была бесспорной, чего не скажешь о моей верности. Мы больше не были женаты, и, устраиваясь рядом с Тремя Молодыми Пижонами на постели, которую я некогда делила с Полом, я почувствовала, что принимаю это. Ощутила своего рода ясность в том месте своей души, где была прежде полная неуверенность.

Мы вчетвером улеглись на футон поперек, пока грузовик петлял по темным дорогам: я, Рик, Джош и Ричи. Между нами снова не осталось ни одного свободного сантиметра, как и на том диване в домике егеря накануне ночью. Тело Рика боком прижималось к моему, чуть больше прислоняясь ко мне, чем к Джошу. Небо наконец расчистилось, и я увидела в окошке почти полную луну.

– Смотри, – сказала я Рику, указывая через окошко кемпера в небо. Мы лежали и тихо разговаривали о луне, о тех местах, которые прошли, о тропе, ждавшей впереди.

– Тебе придется дать мне номер телефона Лизы, чтоб мы могли потусоваться в Портленде, – сказал он. – Я тоже буду жить там после того, как закончу маршрут.

– Конечно, непременно потусуемся, – ответила я.

 

Моя любовь к нему была бесспорной, чего не скажешь о моей верности.

 

– Непременно, – повторил он и посмотрел на меня тем своим мягким взглядом, от которого у меня кружилась голова. Хотя я и сознавала, что, несмотря на то что он мне нравится в тысячу раз больше, чем многие из тех мужчин, с которыми я спала, я и не подумаю прибрать его к рукам, как бы мне того ни хотелось. Это было так же невозможно, как достать луну с неба. И не только потому, что он был младше меня, или потому что двое его друзей лежали рядом с нами. Дело в том, что мне наконец‑то было достаточно просто лежать рядом с ним, в сдержанной и целомудренной близости. Рядом с красивым, сильным, сексуальным, умным, добрым мужчиной, который, вероятно, и сам хотел быть мне просто другом. Наконец‑то я перестала страдать без спутника. Наконец‑то фраза «женщина с дырой в сердце» перестала греметь в моей голове. Эта фраза мне больше не подходила.

– Я очень рада, что познакомилась с тобой, – проговорила я.

– Я тоже, – ответил Рик. – Да и кто не был бы рад познакомиться с Королевой МТХ!

Я улыбнулась ему и повернула голову, чтобы смотреть сквозь крохотное оконце на луну, обостренно осознавая прикосновение его тела. Такого теплого, пока мы лежали вместе в изысканном сознательном безмолвии.

– Просто замечательно, – сказал мне Рик через некоторое время. – Просто замечательно , – повторил он во второй раз с чуть большим нажимом.

– Что именно? – спросила я, поворачиваясь к нему, хотя все понимала.

– Все, – ответил он.

И это было действительно так.

 

Мечта об общем языке»

 

На следующее утро небо было чистым и голубым. Солнце поблескивало на водах озера Олалли. Контуры гор Джефферсон и Олалли‑Бьютт ясно вырисовывались на фоне неба на юге и севере. Я села за один из столов для пикника неподалеку от станции егеря, приготовившись заново упаковать Монстра перед последним отрезком пути. Три Молодых Пижона вышли на тропу на рассвете, торопясь достичь Канады прежде, чем Высокие Каскады Вашингтона покроет снег, но я не собиралась идти так далеко. Я могла не торопиться.

Гай вышел из своего домика с коробкой в руках, сегодня уже трезвый, и пробудил меня от задумчивого транса.

– Как я рад, что поймал тебя, прежде чем ты ушла! Вот это только что доставили, – сказал он, протягивая мне коробку.

Я приняла ее и глянула на обратный адрес. Это была посылка от моей подруги Гретхен.

– Спасибо за все, – сказала я Гаю, когда он развернулся и пошел прочь. – За вчерашние напитки и за гостеприимство.

– Береги себя, – сказал он и завернул за угол дома. Я вскрыла коробку и ахнула, увидев, что лежит внутри: там был десяток шоколадных конфет в сверкающих завертках и бутылка красного вина. Пару шоколадок я съела сразу же, а над вином задумалась. Как бы мне ни хотелось открыть ее этим вечером на маршруте, я была не готова тащить бутылку весь путь до Тимберлайн‑Лодж. Я упаковала остальные свои вещи, застегнула Монстра, взяла в руки вино и пустую коробку и двинулась было к дому егеря.

– Шерил! – раздался за моей спиной гулкий голос, и я обернулась.

– Вот ты где! Вот ты где! Я догнал тебя! Я тебя поймал! – кричал мужчина, подбегавший ко мне. Я была настолько ошарашена, что уронила коробку в траву, видя, как он потрясает кулаками в воздухе и издает громкое улюлюканье, которое мне смутно напомнило что‑то, но я не могла понять, что именно. Он был молод, бородат, светловолос – и наконец я начала его узнавать, хотя теперь он выглядел совсем не так, как при первой нашей встрече. – Шерил! – завопил он снова, едва не задушив меня в объятиях.

Было такое ощущение, что время замедлилось и едва тащилось от того момента, когда я его не узнала, до того, когда наконец узнала. Но мое сознание по‑прежнему отказывалось это воспринимать, пока он не закружил меня на руках, и я не завопила в ответ: «ДУГ!»

– Дуг, Дуг, Дуг! – повторяла я.

– Шерил, Шерил, Шерил! – твердил он.

А потом мы умолкли, разошлись на шаг и вгляделись друг в друга.

– Ты похудела, – заметил он.

– Ты тоже, – ответила я.

– Стала вся такая… обкатанная, – продолжал он.

– Я знаю! Да и ты тоже.

– А я отрастил бороду, – похвастался он, дергая за нее. – Мне так много нужно тебе рассказать!

– Мне тоже! А где Том?

– Он отстал на несколько километров. Нагонит нас позже.

– Так что, вы прошли сквозь снега? – спросила я.

– Немного прошли, но было слишком трудно, и тогда мы спустились и сделали петлю.

Я покачала головой, все еще потрясенная тем, что он стоит передо мной. Я рассказала ему о том, как сошел с маршрута Грэг, и спросила об Альберте и Мэтте.

– Ничего не слышал о них с тех пор, как мы виделись в последний раз. – Он смотрел на меня и улыбался, глаза его светились жизнью. – Мы все лето читали твои заметки в регистрационных журналах. Это поддерживало нас, заставляя идти дальше.

– А я как раз собиралась уходить, – сказала я. Наклонилась, чтобы поднять пустую коробку, которую уронила от волнения. – Еще минута – и я бы ушла, и кто знает, нагнали бы вы меня или нет.

– Я бы точно тебя нагнал! – заверил он и рассмеялся, как тот самый «золотой мальчик», которого я помнила так отчетливо, хотя и это теперь тоже изменилось. Теперь он стал немного жестче, немного взрослее, как будто за прошедшие месяцы постарел на несколько лет. – Ты не хочешь задержаться немного, пока я разберусь со своими вещами, а потом мы сможем пойти вместе?

– Конечно, – сказала я, ни секунды не медля. – Я должна пройти несколько последних дней до Каскад‑Локс в одиночку – ну, понимаешь, просто чтобы закончить так, как начала. Но до Тимберлайн‑Лодж – с удовольствием.

– Бог ты мой, Шерил! – Он притянул меня к себе и снова обнял. – Не могу поверить, что мы все‑таки вместе. Слушай, так ты до сих пор хранишь то черное перо, которое я тебе подарил? – Он протянул руку, чтобы коснуться истрепанного края пера.

– Это мой талисман на удачу, – пояснила я.

– А что ты собираешься делать с этим вином? – спросил он, указывая на бутылку, которую я держала в руке.

– Подарю егерю, – ответила я, поднимая бутылку в воздух. – Не хочу тащить бутылку всю дорогу до Тимберлайна.

– Ты что, с ума сошла? – воскликнул Дуг. – Ну‑ка, давай‑ка ее сюда!

 

Мы открыли ее в тот же вечер в нашем лагере возле реки Уорм‑Спрингс, воспользовавшись штопором из моего швейцарского ножа. Днем воздух прогрелся до +21, но вечер был прохладным, граница перехода лета в осень уже явственно ощущалась. Едва заметно поредела листва на деревьях; толстые стебли диких цветов согнулись, набухая от влаги и гнили. Пока на плитках готовился ужин, мы с Дугом развели костер. Потом уселись рядом с котелками и передавали друг другу вино, отпивая прямо из бутылки, поскольку ни у кого из нас не было кружки. Вино, костер, общество Дуга – теперь это казалось мне своего рода ритуалом взросления, церемонией, отмечающей конец моего путешествия.

Спустя какое‑то время мы оба резко обернулись и стали смотреть во тьму, заслышав близкий визг койотов.

– У меня всегда от этого звука волосы дыбом встают, – пробормотал Дуг. Он сделал глоток из бутылки и передал ее мне. – Отличное вино.

– Точно, – согласилась я и тоже отпила. – Я слышала койотов все это лето, – сказала я.

– И ты не боялась, верно? Разве не это ты сама себе повторяешь все время?

– Так и есть, – согласилась я. – За исключением тех случаев, когда я действительно боялась.

– Я тоже! – Он протянул руку, положил ладонь на мое плечо, я накрыла ее своей ладонью и слегка сжала. Он был мне как брат, но не как мой настоящий, родной брат. Он казался мне человеком, которого я знала всегда и буду знать всегда. Даже если больше никогда не увижу.

Когда мы допили вино, я подошла к Монстру и вытащила пакет, в котором лежали мои книги.

– Тебе нужно что‑нибудь почитать? – спросила я Дуга, протягивая ему «Десять тысяч вещей», но он покачал головой. Я закончила читать ее несколькими днями ранее, хотя и не смогла сжечь из‑за дождя. В отличие от большинства других книг, которые я читала на маршруте, «Десять тысяч вещей» я успела прочесть раньше, чем упаковала ее в очередную коробку с припасами несколько месяцев назад. Густо напоенный лирикой роман, действие которого происходит на Молуккских островах в Индонезии, в оригинале написан на голландском языке и опубликован в 1955 году, но теперь почти забыт. Я никогда не встречала ни одного человека, который читал бы эту книгу. За исключением моего профессора в колледже, который дал мне ее в качестве задания на семинаре, когда моя мама заболела. Заглавие заинтересовало меня, и я прилежно читала ее, сидя в маминой больничной палате, пытаясь отрешиться от страха и печали. Я заставляла свой разум фокусироваться на фрагментах, которые я надеялась цитировать на следующем обсуждении в классе, но это было бесполезно. Я не могла думать ни о чем, кроме мамы. Кроме того, я уже все знала о десяти тысячах вещей. Это были самые разнообразные именованные и безымянные вещи в мире, и все вместе они не могли составить ничего похожего на ту любовь, которую питала ко мне мама, а я – к ней. Поэтому, пакуя вещи для МТХ, я решила дать этой книге еще один шанс. На этот раз у меня не было никаких проблем с сосредоточенностью. С самой первой страницы я все поняла. Каждую фразу.

 

Вино, костер, общество Дуга – теперь это казалось мне своего рода ритуалом взросления, церемонией, отмечающей конец моего путешествия.

 

– Знаешь, пойду‑ка я укладываться, – сказал Дуг, покачивая в руке пустую бутылку от вина. – Наверное, Том нагонит нас завтра утром.

– Я потушу костер, – сказала я.

Когда он ушел, я принялась выдирать страницы «Десяти тысяч вещей» из пропитанной клеем бумажной обложки и небольшими порциями отправлять в огонь, вороша палкой, пока они не догорели. Глядя на языки пламени, я думала об Эдди. Так же как всякий раз, когда мне приходилось сидеть у огня. Это он научил меня разжигать костер. Эдди был тем человеком, который впервые взял меня с собой в поход. Он показывал мне, как ставить палатку, как завязывать узел на веревке. От него я узнала, как открывать банку складным ножом, как грести веслом в каноэ, как увернуться от валуна на поверхности озера. В те три года после того, как он влюбился в мою мать, Эдди брал нас в походы пешком и на каноэ по Миннесоте, по рекам Сент‑Круа и Намекаган практически каждый уик‑энд с июня по сентябрь. А с тех пор как мы переехали на нашу землю, купленную за отступные, уплаченные ему за перелом спины, он передал мне еще больше знаний о лесах.

Невозможно понять, что приводит к одному событию, а не к другому. Что к чему ведет. Что что разрушает. Почему нечто процветает, или умирает, или принимает иное направление. Но в ту ночь, сидя у костра, я была совершенно уверена, что если бы не Эдди, я бы не оказалась на МТХ. И хотя все, что я чувствовала к нему, стояло у меня комом в горле, это осознание сделало тот, прежний ком намного легче. Как выяснилось, он не слишком любил меня под конец наших отношений, зато любил меня тогда, когда это имело значение.

 

Я читала по одной‑две строчки из десятка стихотворений. Каждая из них была настолько знакома мне, что это приносило некое странное утешение.

 

Когда «Десять тысяч вещей» превратились в пепел, я вытащила из пакета другую книгу. Это была «Мечта об общем языке». Я несла ее с собой весь поход, хотя ни разу не раскрыла после той первой ночи на маршруте. Мне это было не нужно. Я знала, что там написано. Ее строки все лето крутились у меня в голове, фрагменты из разных стихотворений, иногда – заглавие самой книги, которое тоже было строчкой из стихотворения: мечта об общем языке . Я раскрыла книгу и начала ее перелистывать, наклонившись вперед, чтобы можно было разглядеть слова при свете костра. Я читала по одной‑две строчки из десятка стихотворений. Каждая из них была настолько знакома мне, что это приносило некое странное утешение. Я мысленно распевала эти строчки все дни своего похода. Я далеко не всегда понимала, что они означают. Казалось, что их значение лежит прямо передо мной. Но оно оставалось недосягаемым, как рыба под поверхностью воды, которую я пыталась поймать голыми руками, – такая близкая, такая настоящая, такая моя. Пока я не протягивала руку – тогда она молнией уносилась прочь.

Я закрыла книгу и вгляделась в ее бежевую обложку. У меня не было никаких причин не сжечь и ее тоже.

Вместо этого я прижала ее к груди.

 

Мы дошли до Тимберлайн‑Лодж пару дней спустя. К тому времени мы с Дугом уже не были вдвоем. Нас нагнал Том, а еще к нам присоединились две женщины – обеим чуть за двадцать, – которые путешествовали по Орегону и небольшой части Вашингтона. Мы впятером шли по двое – по трое, меняясь составом, а иногда все вместе, одной цепочкой. Мы были охвачены непринужденным праздничным чувством, оттого что нас так много и оттого что стоят чудесные прохладные солнечные дни. Во время долгих привалов мы играли в сокс[44], торопливо окунались в ледяную воду озера, а как‑то раз разозлили шершней и убегали от них с хохотом и воплями. К тому времени как мы добрались до Тимберлайн‑Лодж, расположенного на высоте 1830 метров на южном склоне горы Худ, мы уже стали племенем. Между нами образовались узы, которые, вероятно, образуются между детьми, которые проводят вместе неделю в летнем лагере.

Когда мы прибыли, была середина дня. В баре мы впятером заняли пару диванов лицом друг к другу, разделенных низким деревянным столом, и заказали ужасно дорогие сэндвичи. А после сидели, потягивая кофе, сдобренный ликером «Бейлис», и играли в покер и рамми[45] колодой карт, которую позаимствовали у бармена. Склон горы Худ вздымался сразу за окнами гостиницы. При высоте в 3426 метров эта высочайшая гора в Орегоне была вулканом, как и все прочие, мимо которых я шла с того момента, как ступила в пределы Каскадного хребта к югу от Лассен‑Пика в июле. Но эта, последняя из великих гор, которые мне предстояло пересечь в своем походе, казалась самой важной. И не только потому, что я сидела у самого ее подножия. Ее вид был мне знаком, ее невозможное великолепие в ясные дни можно было видеть из Портленда. Придя в Маунт‑Худ, я осознала, что у меня мало‑помалу возникает «чувство дома». Портленд – где я никогда по‑настоящему не жила, несмотря на все, что случилось в последние восемь или девять месяцев, которые я провела там за последние два года, – был всего в каких‑нибудь 96 километрах от меня.

От зрелища горы Худ издалека у меня всегда перехватывало дыхание; но сейчас, вблизи, она была другой, как и все прочее. Она была не такой холодно‑величественной, одновременно более обыденной и более неизмеримой в своей жесткой властности. На расстоянии нескольких десятков километров гора представала в виде сверкающего белого пика. А из северных окон гостиницы был виден сероватый обветренный склон, кое‑где покрытый искривленными сосновыми рощицами и лужайками люпина и астр, которые росли среди камней. Этот природный ландшафт был пронизан пунктиром вышек фуникулера, который вел к расположенной выше кромке снежной шапки. Я была рада, что меня на некоторое время защищает от горы роскошная гостиница, страна чудес в суровом запустении. Это было величественное здание из камня и дерева, сложенное вручную рабочими в середине 1930‑х годов. У каждой вещи в этом месте была своя история. Картины на стенах, архитектура здания, сотканные вручную ткани, которые покрывали мебель, – все здесь было основательным, отражая историю, культуру и естественные природные ресурсы Тихоокеанского Северо‑Запада.

 

При высоте в 3426 метров эта высочайшая гора в Орегоне была вулканом, как и все прочие, мимо которых я шла.

 

Я извинилась перед остальными и медленно вышла из гостиницы в широкое патио, расположенное на южной стороне. В этот ясный солнечный день были видны многие горы, мимо которых я шла: две из Трех Сестер, Джефферсон и Сломанный Палец.

Прыг, скок, поворот, «дом» , подумала я. Вот я и пришла. Почти пришла. Но не совсем. Мне предстояло пройти еще 80 километров до того момента, когда я коснусь Моста Богов.

На следующее утро я попрощалась с Дугом, Томом и двумя женщинами. Дальше пошла одна, взбираясь по короткой крутой тропе, которая поднималась от гостиницы к МТХ. Миновала канатную дорогу и двинулась на север и запад вокруг отрога горы Худ по тропе, образованной разрушенным камнем скалы, который суровые зимы выветрили до состояния крупного песка. К тому времени как я пересекла границу заповедника горы Худ, я снова вошла в лес и почувствовала, как на меня нисходит безмолвие.

 

Не знаю уж, каким образом мне стало казаться нормальным жить под открытым небом, спать на земле и просыпаться в полном безлюдье. Но теперь меня пугала мысль о том, что я больше не буду этого делать.

 

Так приятно снова оказаться одной! И вокруг было на что посмотреть. В середине сентября солнце оставалось теплым и ярким, а небо – голубым. С тропы, окруженной густым лесом, время от времени открывались обширные панорамы. Я прошла без остановок 16 километров, пересекла реку Сэнди и остановилась передохнуть на плоском обрыве, лицом к реке на другом ее берегу. К этому времени почти все страницы моего путеводителя, «Маршрут Тихоокеанского хребта, часть II: Орегон и Вашингтон», уже сгорели в кострах. То, что осталось, было сложено и засунуто в карман шортов. Я вытащила эти странички и снова перечитала их, позволив себе добраться до самого конца. Мысль о том, что вскоре я достигну Каскад‑Локс, возбуждала меня и одновременно нагоняла печаль. Я уж не знаю, каким образом мне стало казаться нормальным жить под открытым небом, спать на земле в палатке каждую ночь и просыпаться одной в полном безлюдье почти каждый день, но так уж получилось. Теперь меня пугала мысль о том, что я больше не буду этого делать.

Я спустилась к воде, присела на корточки и ополоснула лицо. Река в этом месте была узкой и мелкой; так высоко в горах и в самом конце лета она представляла собой едва ли нечто большее, чем ручеек. Где‑то сейчас моя мама? – задумалась я. Я несла ее с собой так долго, спотыкаясь под ее тяжестью.

На другом берегу реки , позволила я себе подумать.

И нечто внутри меня расслабилось.

 

В последующие дни я огибала водопады Рамона и шла по краю заповедной зоны реки Колумбия. Порой на севере мелькали виды гор Святой Елены, Рейнир и Адамс. Я достигла озера Уатам, сошла с МТХ и свернула на альтернативный маршрут, который рекомендовали авторы моего путеводителя. Он должен был привести меня к Игл‑Крик и ущелью реки Колумбия, а со временем – и к самой реке, которая текла вдоль города Каскад‑Локс.

В тот последний день похода я шла вниз, вниз и вниз, спустившись на 1220 метров на отрезке в какие‑нибудь 25 километров, пересекая ручьи, речушки и канавы, оставшиеся от колес машин, которые тоже бежали вниз. Я чувствовала, как река притягивает меня, подобно огромному магниту. Я чувствовала, что приближаюсь к концу всего. На ночевку остановилась на берегах Игл‑Крик. Было пять часов вечера, и до Каскад‑Локс мне осталось всего 10 километров. Я могла бы прийти в город до темноты, но не хотела заканчивать свое путешествие таким образом. Я хотела подождать, хотела увидеть реку и Мост Богов при ярком свете дня.

 

В тот вечер я сидела у Игл‑Крик, наблюдая, как вода струится среди камней. Ноги убийственно болели после долгого спуска. Несмотря на весь пройденный путь, несмотря на то, что мое тело сейчас было сильнее, чем когда‑либо прежде и, вероятно, когда‑либо будет, пеший поход до сих пор причинял мне боль. Новые мозоли образовались на пальцах в тех местах, которые стали мягче благодаря сравнительно небольшому количеству подъемов и спусков на территории всего Орегона. Я осторожно взяла ступни в ладони, баюкая их прикосновением. Похоже было, что еще один ноготь вот‑вот оторвется, я легонько потянула его, и он остался у меня в руке – шестой. Теперь у меня осталось всего четыре нетронутых ногтя.

Больше у нас с МТХ ничьей не было. Счет 4:6 не в мою пользу.

 

Я спала на разложенном брезенте, не желая в эту последнюю ночь прятаться в палатке. И проснулась до рассвета, чтобы наблюдать, как солнце встает над горой Худ. Вот теперь действительно вс е, думала я. Теперь уже нет пути назад, невозможно остаться. Да и всегда было невозможно. Я долго сидела, глядя, как светлеют небеса и первые солнечные лучи касаются верхушек деревьев. Прикрыла глаза и долго слушала голос Игл‑Крик.

Она бежала к реке Колумбия, как и я.

Казалось, последние шесть с половиной километров до маленькой парковки у начала тропы Игл‑Крик я проплыла по воздуху, напоенная чистой, неразбавленной эмоцией, которую можно описать только как радость. Миновала почти пустую парковку, прошла мимо туалетов, потом двинулась по другой тропе, которая должна была спустя три километра привести меня в Каскад‑Локс. Тропа резко ушла вправо, и передо мной раскинулась река Колумбия, видимая сквозь металлическую ограду, которая отделяла тропу от федерального шоссе 84, шумевшего прямо внизу. Я остановилась, схватилась за ограду и стала смотреть вдаль. Мне казалось чудом то, что я наконец увидела эту реку. Словно новорожденный младенец скользнул наконец в мои ладони после долгих родов. Эти поблескивающие темные воды казались мне прекраснее всего, что я воображала себе на протяжении долгих километров, которые я прошла на пути к ним.

 

Я могла бы прийти в город до темноты, но хотела увидеть реку и Мост Богов при ярком свете дня.

 

Я двинулась на восток по роскошному зеленому коридору, ложу давным‑давно заброшенного шоссе Колумбия, которое было превращено в тропу. Местами еще были видны пятна бетона, но в основном на дорогу снова предъявили свои права мох на камнях по краям тропы, нависающие над ней деревья и пауки, которые сплетали сети, простиравшиеся на всю ее ширину. Я шла сквозь паутину, чувствуя, как она оседает на моем лице подобно чарам. Слышала шум автомобилей слева, но не видела их: они мчались между рекой и мной – такой обыденный шум, сильный шипящий гул и гудение.

 

Эти поблескивающие темные воды казались мне прекраснее всего, что я воображала себе на протяжении долгих километров, которые прошла на пути к ним.

 

Выйдя из леса, я оказалась у Каскад‑Локс, который, в отличие от столь многих моих остановок на маршруте, был настоящим городком с населением чуть больше тысячи человек. Было утро пятницы, и я чувствовала, как утреннее пятничное настроение исходит от домов, мимо которых я проходила. Дорога нырнула под шоссе, а потом я стала пробираться по улицам, клацая лыжной палкой по тротуарам, и сердце мое забилось быстрее, когда вдали показался мост. Его элегантные стальные фермы и балки повторяют очертания естественной перемычки, которая была сформирована гигантским оползнем примерно триста лет назад и временно перекрыла течение реки. Местные индейцы назвали эту перемычку Мостом Богов. Рукотворное сооружение, получившее то же имя, выгнулось над рекой на протяжении более 500 метров, соединяя Орегон с Вашингтоном, городки Каскад‑Локс и Стивенсон. На орегонской стороне стоит пункт взимания платы за проезд, и когда я дошла до него, женщина, которая там работала, сказала, что я могу пересечь мост бесплатно.

– Я не собираюсь его пересекать, – сказала я. – Я только хочу к нему прикоснуться.

Я шла вдоль обочины дороги, пока не добралась до бетонной опоры моста, приложила к ней ладонь и стала смотреть на течение реки Колумбия, бурлившее подо мной. Это самая крупная река Тихоокеанского Северо‑Запада, четвертая по величине в США. Коренные американцы жили на этой реке тысячи лет, питаясь в основном некогда изобильным лососем. Мерриуэзер Льюис и Уильям Кларк проплыли вниз по Колумбии в каноэ во время своей знаменитой экспедиции 1805 года[46]. 190 лет спустя, за два дня до своего двадцать седьмого дня рождения, здесь стояла я.

Я пришла. Я это сделала. Это казалось такой мелочью и одновременно таким великим деянием – как тайна, которую я всегда рассказывала сама себе, хотя до сих пор не понимала ее значения. Я простояла там несколько минут, глядя на проносившиеся мимо легковушки и грузовики, чувствуя, будто вот‑вот заплачу – но не заплакала.

Много недель назад я слышала байки о том, что как только доберешься до Каскад‑Локс, непременно нужно зайти в уличное кафе East Wind Drive‑In и попробовать один из их знаменитых рожков с мороженым. Ради этого я приберегла пару долларов, когда была в Тимберлайн‑Лодж. Я рассталась с мостом и пошла по оживленной улице, которая шла параллельно реке и федеральным шоссе. Бо́льшая часть города была втиснута между ними двумя. Было еще утро, и кафе пока не открылось, поэтому я присела на белую деревянную скамейку перед ним, поставив рядом с собой Монстра.

 

Я простояла там несколько минут, глядя на проносившиеся мимо легковушки и грузовики, чувствуя, будто вот‑вот заплачу – но не заплакала.

 

В этот же день к вечеру я буду в Портленде. До него оставалось всего каких‑нибудь 72 километра на запад. Я буду спать на своем старом футоне под крышей. Распакую свои компакт‑диски и музыкальный центр и буду слушать любую песню, какую захочу. Надену свое черное кружевное белье и голубые джинсы. Буду поглощать самую восхитительную еду и напитки, которые только можно придумать. Смогу поехать на своем грузовичке, куда только захочу. Включу свой компьютер и буду писать роман. Заберу коробки с книгами, которые привезла с собой из Миннесоты, и продам их на следующий день в букинистический магазин, чтобы иметь кое‑какие наличные. Устрою распродажу своих пожитков, чтобы продержаться до тех пор, пока не найду работу. Продам свои платья, и маленький бинокль, и складную пилу и получу за них столько, сколько смогу. Мысль обо всем этом ошеломила меня.

– Мы вас ждем! – позвала меня женщина, просовывая голову через окошко, выходящее на переднее крыльцо кафе.

Я заказала стаканчик с шоколадно‑ванильным мороженым. Минуту спустя она протянула его мне и забрала мои два доллара, дав две десятицентовые монетки сдачи. Это были последние деньги, которые у меня оставались. Двадцать центов. Я снова уселась на белую скамейку и съела мороженое до последней крошки, а потом снова стала смотреть на машины. Я была в этом кафе единственной посетительницей, пока рядом не притормозил BMW, из которого вышел молодой мужчина в деловом костюме.

– Здравствуйте, – сказал он мне, проходя мимо. Он был примерно моего возраста, волосы причесаны и убраны гелем назад, туфли без единого пятнышка. Получив свое мороженое, он вернулся и встал рядом со мной.

– Похоже, вы только что из похода?

– Да. С Маршрута Тихоокеанского хребта. Я прошагала больше 1770 километров! – сказала я, слишком взволнованная, чтобы сдерживаться. – И закончила свой поход только сегодня утром.

– Правда?

Я кивнула и рассмеялась.

– Это невероятно! Я всегда хотел сделать что‑нибудь такое. Предпринять большое путешествие.

– Вы можете это сделать. Оно того стоит. Поверьте мне, если уж я смогла это сделать, то сможет кто угодно.

– Я не могу взять такой длительный отпуск – я поверенный, – сказал он. Он бросил недоеденный остаток мороженого в мусорную корзину и вытер руки салфеткой. – А куда вы направляетесь сейчас?

– В Портленд. Я собираюсь какое‑то время пожить там.

– Я тоже там живу. Как раз сейчас туда еду. Если хотите, подвезу. С удовольствием подброшу вас в любое место, в какое скажете.

– Спасибо, – сказала я. – Но я хотела бы немного побыть здесь. Просто чтобы осмыслить все это.

Он вытащил из бумажника визитку и протянул ее мне.

– Позвоните мне, когда устроитесь. Я бы с удовольствием повел вас обедать и послушал о вашем путешествии.

– Ладно, – сказала я, глядя на карточку. Она была белая с голубым, с витиеватыми буквами – диковинка из иного мира.

– Для меня было большой честью встретиться с вами в этот памятный момент, – сказал он.

– Мне тоже приятно с вами познакомиться, – сказала я, пожимая ему руку.

Когда он уехал, я запрокинула голову, закрыла глаза и подставила лицо солнцу. Слезы, которых я ожидала раньше, на мосту, наполнили мои глаза. «Спасибо, – думала я снова и снова. – Спасибо». Не только за этот долгий путь, но и за все, что, как я чувствовала, наконец собиралось внутри меня. За все, чему научила меня тропа. За все, чего я еще не знала, хотя чувствовала, что оно уже зреет внутри меня.

И то, что я больше никогда не увижу мужчину из BMW, но через четыре года перейду через Мост Богов с другим мужчиной и выйду за него замуж в месте, которое почти видно оттуда, где я сейчас сидела. И что через девять лет у этого мужчины и у меня появится сын, которого мы назовем Карвером, а спустя еще полтора года – дочь по имени Бобби. Что через пятнадцать лет я приведу свою семью на эту самую белую скамейку, и мы вчетвером будем есть мороженое. А я буду рассказывать им историю о том времени, как впервые пришла сюда, закончив поход по длинной тропе, которая называлась Маршрутом Тихоокеанского хребта. И только тогда значение моего похода развернется внутри меня; та тайна, которую я всегда себе рассказывала, наконец раскроется.

И приведет меня к этому повествованию.

Я не знала тогда, как потянусь сквозь годы и стану искать – и находить – некоторых людей, с которыми познакомилась на маршруте. Как я буду искать – и не находить – других. Как однажды наткнусь на то, чего совсем не ожидала – на некролог. Некролог Дуга. Спустя девять лет после того, как мы распрощались на МТХ, он погиб – разбился в Новой Зеландии, летая на дельтаплане. И как потом, оплакав «золотого мальчика», я пойду в самый дальний угол своего подвала, к тому месту, где висел на паре ржавых гвоздей Монстр. И буду смотреть на подаренное мне Дугом воронье перо, сломанное и растрепанное, но по‑прежнему висящее там – прикрепленное к раме моего рюкзака, куда я поместила его много лет назад.

 

«Спасибо», – думала я. Не только за этот долгий путь, но и за все, чему научила меня тропа. За все, чего я еще не знала, хотя чувствовала, что оно уже зреет внутри меня.

 

Всего этого я не знала, сидя на белой скамейке в тот день, когда закончила свой поход. Не знала ничего, кроме того факта, что я и не обязана знать. Что достаточно верить: я сделала это. Понимать значение этого, даже не будучи способной сказать точно, в чем оно состоит, – как и значение всех тех строчек из «Мечты об общем языке», которые звенели в моих мыслях дни и ночи. Верить, что мне больше не нужно тянуться за рыбой голыми руками. Знать, что просто видеть эту рыбу под поверхностью воды – уже достаточно. Что это и есть – всё. Это и есть моя жизнь – как и все жизни, таинственная, невозвратная и священная. Такая близкая, такая настоящая, такая моя.

И как это потрясающе – позволить ей быть.

 

 

Благодарности

 

Миигвеч – это слово из языка оджибве я часто слышала, пока росла в Миннесоте, и чувствую, что должна употребить его здесь. Оно означает «спасибо», но не только. Его значение пропитано смирением, так же как и благодарностью. Это то, что я чувствую, когда хочу поблагодарить всех людей, которые помогали мне создавать эту книгу: смирение и благодарность.

Своему мужу, Брайану Линдстрому, я обязана своим самым глубоким миигвеч , ибо он любит меня без меры. Спасибо тебе, Брайан!

Я в долгу перед Орегонской художественной комиссией, перед региональным Советом по искусству и культуре, перед объединением «Литературных искусств» – за то, что финансировали и поддерживали меня, пока я писала эту книгу, равно как и на всем протяжении моей карьеры. Перед Грегом Нетцером и Ларри Колтоном из оргкомитета фестиваля Уордсток – за то, что всегда приглашают меня на свой праздник. Перед Писательской конференцией Bread Loaf и Писательской конференцией Sewanee – за значимую поддержку, которую они постоянно мне оказывали.

Я написала бо́льшую часть этой книги, сидя за столом в своей столовой, но самые важные ее главы были созданы далеко от дома. Я благодарна организации Soapstone за жилище, которое они мне предоставили. И особенно Рут Гандл, бывшему директору Soapstone , которая проявила ко мне особенное великодушие на ранних стадиях работы над книгой. Огромное спасибо Салли и Кону Фицджеральдам, которые столь милосердно давали мне приют, пока я дописывала последние главы «Дикарки» в их прекрасном, тихом «маленьком домике» в Уорнер‑Вэлли в Орегоне. Спасибо также несравненной Джейн О’Киф, которая сделала возможным мое времяпрепровождение в Уорнер‑Вэлли, а также одалживала мне машину и ездила закупать для меня продукты.

Спасибо моему агенту Дженет Силвер и ее коллегам в Zachary Shuster Harmsworth Agency . Дженет, ты – моя подруга, защитница и родственная литературная душа. Я всегда буду благодарна тебе за твою поддержку, ум и любовь.

Я в долгу перед многими людьми из Knopf , которые поверили в «Дикарку» с самого начала и трудились над тем, чтобы она увидела свет. Я особенно благодарна моему редактору Робин Дессер, которая неустанно теребила меня, чтобы сделать эту книгу настолько хорошей, насколько возможно. Спасибо, Робин, за твой интеллект и твою доброту, за твое великодушие и невероятно длинные, густо исписанные письма. Без тебя эта книга не стала бы тем, что она есть. Также спасибо Габриель Брукс, Эринн Хартман, Саре Ротбард, Сюзанне Стерджис и Лу‑Энн Уолтер.

Низкий поклон моим детям, Карверу и Бобби Линдстромам, которые с милосердием и юмором переносили все тяготы, когда мне нужно было уезжать одной, чтобы писать. Они никогда не дают мне забыть о том, что важнее всего на свете жизнь и любовь.

Спасибо также моей звездной писательской группе: Челси Кейн, Монике Дрейк, Диане Пейдж‑Джордан, Эрин Леонард, Чаку Паланику, Сюзи Вителло‑Суле, Мэри Висонг‑Хэри и Лидии Юхневич. Я в долгу перед каждым из вас за ваши мудрые советы, честные отзывы и потрясающее пино нуар.

Я глубоко благодарна друзьям, которые поддерживают и любят меня. Их слишком много, чтобы перечислить всех. Могу лишь сказать, что вы знаете, кто вы, и мне очень повезло, что вы есть в моей жизни. Однако некоторых людей я хотела бы поблагодарить отдельно – это те, кто конкретно и по‑разному помогали мне в то время, когда я писала эту книгу: Сара Берри, Эллен Урбани, Маргарет Малоун, Брайан Падиан, Лори Фокс, Бриджет Уолш, Крис Левенштейн, Сара Харт, Гарт Штейн, Эме Херт, Тайлер Роуди и Хоуп Эдельман. Я смиренно благодарна за вашу дружбу и доброту. Спасибо также Артуру Рикидок‑Флауэрсу, Джорджу Саундерсу, Мэри Капонегро и Полетт Бейтс‑Альден, чье наставничество и бесконечная добрая воля очень много для меня значили.

Спасибо Wilderness Press за публикацию путеводителей, которые были и являются определяющими справочниками для тех, кто идет по Маршруту Тихоокеанского хребта. Без авторов путеводителей – Джефри П. Шефера, Бена Шифрина, Томаса Уиннетта, Руби Дженкинса и Энди Селтерса – я бы безнадежно заблудилась.

Большинство людей, с которыми я познакомилась на МТХ, лишь коротко промелькнули в моей жизни, но каждый из них меня обогатил. Они заставляли меня смеяться. Они заставляли меня думать. Они заставляли меня пройти еще один день. И, самое главное, они заставили меня безоговорочно уверовать в доброту незнакомых людей. Я в особенном долгу перед моими братьями и сестрами по МТХ‑1995 С. Дж. Маклеллан, Риком Топинкой, Кэтрин Гатри и Джошуа О’Брайеном, которые с вниманием и заботой откликнулись на мои расспросы.

И наконец, я хотела бы помянуть моего друга Дуга Уизора, о котором я писала в этой книге. Он погиб 16 октября 2004 года, ему был 31 год. Он был хорошим человеком, который слишком рано пересек реку.

Миигвеч!

 

Книги, сожженные на МТХ

 

1. «Маршрут Тихоокеанского хребта, часть I: Калифорния», Джефри П. Шефер, Томас Уиннетт, Бен Шифрин, Руби Дженкинс. Четвертое издание, Wilderness Press, январь 1989 г.

2. «Как не заблудиться. Полное руководство по обращению с картой и компасом» , Джун Флеминг

3. «Мечта об общем языке », Адриенна Рич (не сожгла, а пронесла с собой весь маршрут)

4. «Когда я умирала », Уильям Фолкнер

5. «Полное собрание рассказов », Флэннери О’Коннор (не сожгла, а обменяла на «Роман»)

6. «Роман », Джеймс Миченер

7. «Летняя клетка для птиц », Маргарет Дрэббл

8. «Лолита », Владимир Набоков

9. «Дублинцы », Джеймс Джойс

10. «В ожидании варваров », Дж. М. Кутзее

11. «Маршрут Тихоокеанского хребта, часть II: Орегон и Вашингтон », Джефри П. Шефер и Энди Селтерс. Пятое издание, Wilderness Press, май 1992 г.

12. «Лучшие американские эссе 1991 г. », под редакцией Роберта Арвана и Джойс Кэрол Оутс

13. «Десять тысяч вещей », Мария Дермут

 

[1] Город в штате Миннесота.

 

[2] Основополагающий источник учения и один из выдающихся памятников китайской мысли, оказавший большое влияние на культуру Китая и всего мира. Основная идея этого произведения – понятие дао – трактуется как естественный порядок вещей, не допускающий постороннего вмешательства, «небесная воля» или «чистое небытие».

 

[3] Так называют американские города Миннеаполис и Сент‑Пол.

 

[4] Американская художница.

 

[5] Американская писательница, считается одной из родоначальниц феминизма.

 

[6] Американская писательница и фотограф.

 

[7] Состояние после приема наркотических веществ.

 

[8] Тортилья из кукурузной муки с начинкой.

 

[9] Ирландская рок‑группа.

 

[10] Барибал, или черный медведь – самый распространенный вид медведя в США.

 

[11] Бывший знаменитый американский футболист. В 1995 году был оправдан в суде по обвинению в убийстве своей жены Николь Браун Симпсон и ее любовника Рональда Гольдмана.

 

[12] Обеззараживающее средство.

 

[13] Зиплок‑пакет – полиэтиленовый пакет многоразового использования с пластиковой застежкой.

 

[14] 1 унция = 30 мл.

 

[15] 1 галлон = 9,84 л.

 

[16] Отличающийся высокой водонепроницаемостью «дышащий» материал, произведенный фирмой W. L. Gore & Associates.

 

[17] Овсяные хлопья, орехи и сухофрукты с медом, запеченные в духовке.

 

[18] Одно из исконных калифорнийских растений.

 

[19] Микстейп (от англ. mix , смесь + tape , кассета) – особый род музыкального альбома, записи в котором скомпонованы в соответствии со вкусами или намерениями его создателя; изначально микстейпы изготавливались диджеями кустарно.

 

[20] «Орел» – высший ранг в скаутской организации.

 

[21] На сленге слово «чистый» означает «воздерживающийся от наркотиков».

 

[22] Тип переносного аудиоцентра.

 

[23] Американский альпинист.

 

[24] Ветвь орнитологии, специализирующаяся на воронах и их семействе (семействе врановых).

 

[25] Вариант названия хамебатии олиственной, вечнозеленого кустарника с белыми цветами.

 

[26] Яйца (исп.).

 

[27] Ямайский музыкант, гитарист, вокалист и композитор, самый известный исполнитель в стиле регги.

 

[28] Последний император Эфиопии, происходивший из легендарной династии потомков царя Соломона.

 

[29] Последователи нового религиозного движения – растафарианства, возникшего на Ямайке в 1930‑х годах, которое привело к образованию музыкального стиля регги в 1960‑х.

 

[30] Американские странствующие рабочие; термин появился на западе США в конце XIX в.; сейчас иногда используется как синоним слов «бродяга» или «бездомный».

 

[31] Название предполагаемого млекопитающего, похожего на человекообразную обезьяну.

 

[32] Бронзовый шарик с ввинченными в него стальными шипами.

 

[33] Американский гитарист и певец, один из самых известных и влиятельных гитаристов в мире.

 

[34] Вариант названия дикой моркови.

 

[35] Вариант названия кастиллеи.

 

[36] Около 30 миллилитров.

 

[37] Starved (англ .) – голодающая; strayed (англ .) – беспризорница, в данном случае и фамилия автора.

 

[38] Американская кантри‑певица и композитор, особенно популярная в 1980‑е гг.

 

[39] Процентиль – процент значений в наборе данных, которые находятся ниже данного первичного показателя. В данном случае, чем выше процентиль, тем лучше результат.

 

[40] Голливудская актриса.

 

[41] Герой стихотворной баллады Р. Киплинга, молодой индиец‑водонос, мечтавший стать солдатом.

 

[42] Прохладительный напиток, в состав которого обязательно входят различные фрукты и толченный лед.

 

[43] Праздник, который отмечают в США в первый понедельник сентября.

 

[44] Одна из разновидностей игры футбэг; играют в нее мячом, связанным из хлопковых нитей и наполненным твердым сыпучим наполнителем.

 

[45] Азартная логическая карточная игра, произошедшая от мексиканской игры кункен.

 

[46] Экспедиция, целью которой было исследование Луизианы.

 

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 102; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!