Архимандриту Спиридону, миссионеру 54 страница
Нам всем было понятно, что еще одна такая волна и мы, в мокрых подрясниках и куртках, в тяжелых ботинках, сразу пойдем ко дну. Я беспрерывно читал Акафист. Справа по курсу, сквозь мутную сетку дождя, показался большой полицейский катер, откуда нам прокричали в рупор, предлагая помощь. Отец Агафодор помахал им рукой. К нашему великому счастью третьей волны не последовало: скоро наша лодочка пересекла опасное место и вошла в подветренную береговую полосу, где обрывы преграждали путь северному ветру. Наши ноги были в воде, плещущейся в лодке, коробки плавали поверху. По лицу текли слезы, которые выжимал из глаз соленый ледяной ветер. Впереди показалась пристань, которую волна за волной пыталось сокрушить разъяренное море. Волны перехлестывали через причал. С большим искусством, выждав попутную волну, иеромонах ловко проскочил на ее гребне в нашу маленькую гавань.
– Батюшка, прыгайте, прыгайте! – закричали братья.
Собрав последние силы, я прыгнул на скользкий причал. Меня сразу же окатило холодной водой и обдало пеной. Но до следующей волны мои друзья успели поднять лодку краном. В мокрых ботинках и подрясниках, с которых текла вода, подгоняемые ледяным ветром, мы поднялись в свои кельи. Мне казалось, что больше терять нечего, оставалось только умереть. Но удивительно: то ли от холода и жгучего ветра, то ли от перенесенных переживаний нервный шок как будто сбил температуру, хотя кашель бился в легких, выворачивая их наизнанку. Отец беспокоился за меня и стучал в стенку:
|
|
|
– Сын, ты как? Сын, ты как?
– Папа, не волнуйся! Сейчас переоденусь и приду к тебе! – успокаивал я разволновавшегося старичка, опасаясь передать ему свою болезнь.
Через несколько дней, не знаю почему, благодаря шторму или уколам антибиотиков, которые делал мне отец Агафодор, болезнь прошла, но желудок оказался испорчен лекарствами настолько, что из меня полгода лилась одна вода. По советам обеспокоенных врачей из Москвы я начал принимать какие‑то порошки для восстановления микрофлоры кишечника.
– Батюшка, от обезвоживания умирают через месяц, а вы обезвожены уже полгода! Не понимаем, почему вы еще живы?
В телефоне тонкими нотками вызванивал обеспокоенный голос доктора…
Порошки понемногу помогли, но из‑за них я начали испытывать чувство сильного голода. Выходя из трапезной и идя по коридору, я уже снова хотел есть. Приходилось поворачивать обратно и садиться за стол, доедая остатки обеда на кухне. Моя ошибка состояла в следующем: постоянно постясь, я получал предписанные антибиотики, от которых сильно жгло в желудке, но не обращал на это внимание. Постная еда не гасила убийственное действие антибиотиков, из‑за которых пострадали и желудок, и кишечник.
|
|
|
С приемом порошков, восстанавливающих внутреннюю микрофлору, я начал быстро поправляться, но в то же самое время испытывал сильные муки голода. Прочитав на коробках с порошком врачебные предписания, я узнал, что это же средство рекомендуется для увеличения веса молодых бычков! Мне не хотелось стать подопытным животным и набирать вес, поэтому я прекратил принимать всякие лекарства и решил положиться на волю Божию. К сожалению, после этого двустороннего воспаления легких у меня не осталось никакого иммунитета: я начал простужаться от малейших сквозняков и даже от чихания младенца, когда бывал в городе.
Москва не оставляла меня и на Фиваиде: служение людям имело и обратную сторону. Слишком ревностно я взялся помогать труждающимся и страждущим людям. Три тысячи сообщений в месяц по мобильному телефону отнимали много времени, а длительные телефонные разговоры и беседы вызывали сильную боль и жжение в голове. С тех пор телефон перестал казаться мне помощником, а предстал, как убийца моего времени и здоровья. Вскоре я полностью прекратил всякое телефонное общение.
На Фиваиде появилось много гостей, стало шумно и людно. Когда в одном месте собираются все любители уединения, уединение исчезает. Я попросил братьев приносить еду в такие периоды мне и отцу в кельи, потому что разговоры утомляли нас обоих. Конечно, все приезжающие были хорошими людьми и нравились мне своей честностью и открытостью. По тем временам, и даже нынешним, это были одни из самых лучших православных людей Москвы и Петербурга, во всяком случае для меня.
|
|
|
Из‑за наплыва гостей приходилось, бывало, ставить в трапезной дополнительный стол. Некоторые из близких гостей мечтали стать послушниками на Фиваиде. Но через некоторое время они женились самым неожиданным для них образом. Помню рассказ одного нашего несостоявшегося «послушника», симпатичного питерского парня.
– Как только я, батюшка, решил, что стану послушником у вас в скиту, так сразу и женился!
– Как же это случилось, Вячеслав?
Мне стало любопытно.
– Приехал я после Фиваиды домой, в Питер. Позвали меня в наш храм помочь в уборке территории. Смотрю, все прихожане собрались. Община‑то у нас дружная. Пока трудились, подошло время обеда. Все сели за стол. А женщины наши разносят простые блюда: суп да каша. Подошла ко мне девушка с подносом. Я почему‑то обернулся, а у нее, бедной, поднос с супом в руках задрожал. Так и поженились.
|
|
|
Тем не менее, остался в скиту и был принят в братство преподаватель из Свято‑Тихоновского института Антон, искавшей свое место в духовной жизни и почувствовавший на Фиваиде утешение для своего сердца. Братство росло, и с ним росли наши проблемы. Суматоха и суета в нашем скиту начала угнетать отца Агафодора:
– Батюшка, помните, как тихо и по‑монашески жили мы на Каруле? – жаловался он. – Нам бы опять какую‑нибудь уединенную келью, правда?
– Да, отче, такую келью нам было бы неплохо иметь на Афоне, но только чтобы климат был подходящий. Будем выезжать пока на Пелопоннес, когда я разболеюсь, или на Корфу, – это и ближе, и климат хороший, – отвечал я.
– А для меня самое лучшее время – это Каруля! – пускался в воспоминания отец Агафодор, забывая, что там я потерял все свое здоровье, с таким трудом приобретенное на Кавказе.
Но на Корфу нам не всегда удавалось вырваться: то работы, то шторма держали меня в плену болезней. Я начал выходить на прогулки в сосны над Фиваидой, где по хребтам было свежо и прохладно. Но быстро наступившая жара, без всякого перехода от зимы к лету, загнала меня обратно в душную келью. Климат Новой Фиваиды мне явно не подходил.
В монастыре монах Григорий пока не появлялся, и моя поездка к нему закончилась вновь безрезультатно. В периоды скитской суеты меня выручали скалы Афона, куда я опять стал уходить в свою пещеру, углубляясь в молитву и в безмолвное созерцание. Там случались свои неприятности: однажды вечером в палатке, рядом со своим спальником, я обнаружил скорпиона, который полз к изголовью. Как он не ужалил меня, не знаю. Я рассказал об этом братьям для их предостережения. В другой раз мы шли по каменным осыпям с иеромонахом, поднимаясь к пещере.
– Батюшка, батюшка, да батюшка же! Осторожнее! – услышал я испуганный крик моего друга, шедшего позади. – Вы только что на змею наступили!
– Где змея?
Я оглянулся вокруг, ища ее у ног.
– Она уже в камни уползла! Странно, что она вас не укусила… Должно быть, вы не сильно ее придавили ботинком!
Отец Агафодор покачал головой.
– Что‑то с вами много стало происходить непонятного: то болезни, то скорпион, то змея…
Весной у нас произошло знакомство с Думьятским митрополитом Иоакимом, жившим на покое в своем исихастирии на знаменитом острове Тинос, где находится очень известная икона Матери Божией – икона Благовещения, дарующая людям множество исцелений. Владыка Иоаким, прекрасный человек и удивительная личность, стал для нас в тот период самым близким из иерархов Греческой Церкви.
Величественный на людях и с большим достоинством умевший изложить глубокую мысль, в близком общении он был простым, добрым и отзывчивым человеком. Его высокий сан нисколько не мешал ему по‑дружески общаться с простыми людьми. Не знаю, чем мы расположили его, но он повез нас в свой исихастирий на остров Тинос. К величественному храму на холме вела дорога длиной метров триста, по которой был проложен резиновый коврик. По нему на коленях ползли паломники, давшие обет Пресвятой Богородице.
У чудотворной иконы митрополит отслужил молебен, во время которого передал эту икону в мои руки, чтобы я приложился к ней. Во время целования этой святыни как будто огонь вышел из нее и вошел в мое сердце, заставив его учащенно трепетать от великого благодатного утешения. Я был очень благодарен Владыке за счастье держать эту необыкновенную святыню у своей груди.
Исихастирий митрополита представлял собой целый комплекс из отдельно стоящего храма и двухэтажного жилого корпуса, в котором в будущем он хотел поселить монахинь. Несколько лет назад митрополит поселил здесь сестер из Молдавии, но они все перессорились и разбежались, о чем Владыка сильно скорбел. Место находилось, что называется, на юру: широкий горизонт бескрайнего моря с красноватыми скалами внизу и склоны мыса, безлесные и голые, в которые ударял нескончаемый северный ветер. Я поежился от холода и угрюмости этих мест, когда Владыка Иоаким стал намекать, что оставит нам исихастирий; казалось, что это место явно не мое. Как ни интересно было предложение митрополита создать на Тиносе женский монастырь с монахинями из России, пришлось, с извинениями, отказаться от этой идеи. В памяти остались некоторые высказывания Владыки: «Православие – не религиозный обряд, а спасение души, поэтому лишь употребляющие усилия входят в него. Царство Небесное возрастает в нас без наблюдения за тем, как это происходит. Путь от младенца до богоподобного человека – величайшее чудо! Как в домостроительстве пришествия Господа, то же самое происходит и в душе верующего человеке: сначала Рождение, затем – Крещение, потом Преображение и Голгофа. Сначала явление Бога в неописуемой славе, затем – в совершенном смирении». Еще запомнилось, что говорил митрополит о современном монашестве: «Наши воспоминания делают людей для нас идеалом, а святыми они становятся сами. Так и монахи: главное – не то, кем нас считают люди, а какие мы есть пред Богом. Поразительное явление – эти монахи! В общем‑то, хорошие люди, умные, понимающие, культурные, а вместе жить душа в душу не могут! У этого – тот виноват, а у того – этот! Так и живут порознь… И ведь знают, что если бы они объединились, то сразу бы возникло сильное духовное братство и образовался бы крепкий монастырь. Но нет у многих ни желания, ни сил перешагнуть через себя!»
Несмотря на крепкую дружбу, в нашей жизни стали происходить серьезные изменения, которые разделили нас с митрополитом. Тем временем Новая Фиваида хорошела и украшалась зеленоглавыми церквями, садами и купами вьющихся цветов, становясь для всех нас родным домом.
* * *
Вокруг медвяные поляны,
Я отступаю от окна.
Где пахнет розовым туманом
Грозой разбитая сосна.
И опускаюсь на колени –
Вновь жизнь зовет мой дух к любви,
Где, разрывая цепь сомнений,
Он забывает шум земли.
Вскрывая связь живых событий,
Где в муках он рожден на свет,
Любовь готова для открытий,
Которым здесь названья нет.
Не пустота ли я был, Боже, до той поры, как Ты открылся в душе моей? Помню, как в юности спросил я у матери: «Мама, а что у тебя на сердце, если ты так тяжело вздыхаешь?» – «Пустота, сынок, – ответила она со скорбью. – Пустота жизни, когда в ней нет Бога…» Поистине весь мир не может заполнить эту страшную сердечную пустоту, ибо сам пуст. Только Ты, любвеобильный Христе, можешь наполнить душу всякого человека, и наполнить с избытком, так что благодать Твоя переливается через край. Лишь бы сердце просящего смиренно призывало Тебя, ища в Тебе одном истинную жизнь. За всех людей умоляю я Твое чуткое сердце, Господи, наполни же пустоту сердец наших Твоею святой благодатью, чтобы все мы, словно иссохшие колосья, налились зерном Божественной любви и мудрости познания Твоего! Посещения Твоего, Христе Боже наш, словно благодатного дождя, жаждут наши души и тела, истаявшие от зноя мира сего. Как поток лучей солнечных заливает землю, так и Ты, Иисусе, затопи унылую и темную землю сердец наших бесконечным великим светом неизреченной благодати Твоей и милости, ибо Ты победил мрачный мир неведения светом Своей мудрости.
МОНАХ СИМЕОН
«Почему мы не видим Господа в сердцах наших?» – вопрошают люди. «Как же это возможно, – спрошу и я, – если очи ваши устремлены на разглядывание вещей земных, слух устремлен к новостям и пересудам, а помыслы обдумывают прибытки и убытки в делах ваших?» Лишь те верные души, которые с Господа не сводят глаз своих, удостаиваются видения и слышания премудрых вразумлений Его и сподобляются принимать неземные Божественные утешения. Страдающие ради выгоды и прибыли своей в делах суеты – нет, не мученики они, а самоистязатели! Плачущие о своих земных привязанностях, ложных и ненадежных, – нет, не блаженны они, а безумны! Послушные игу денег и славы земной, – нет, не верные они в очах Божиих, а отступники! Разве спасет грешник грешника? Нет. Только глубже загонит его во тьму кромешную и утопит его в пучине неисходной!
Но Дух Святой неумолчно тихим гласом любви зовет душу через послушание Богу к истинному мученичеству – распятию в себе страстного человека, венчая ее блаженством бессмертия и вечным спасением во Христе.
Монах Симеон поражал меня своей богатырской крепостью: в осенние и зимние холода он тайком от меня ходил в полуразрушенный стылый туалет и мыл голову ледяной водой из‑под крана. От такой воды у меня сразу окоченели руки, когда я попытался проделать то же самое.
– Папа, не мой голову холодной водой, пожалуйста! А то заболеешь… Врачей здесь нет, что мы тогда будем делать? – ужасался я, застав его на пронзительном холодном сквозняке с мокрой головой в умывальной комнате.
– А мне приятно, сын! Теплой водой не могу мыть голову…
Виктор спешно построил для старика теплую душевую, поставив в ней дровяную печь, но он упрямо продолжал мыться под холодным краном. В ту же зиму мы перекрыли кровлей умывальную комнату и поставили там окна и двери.
Видом монах Симеон все больше походил на маленького седого ребенка, а чистые серо‑голубые глаза, серебряная борода и волосы делали его похожим на древнего Афонского старца. Приехавший к нам в гости московский журналист, не предупрежденный о нашем старичке, рассказывал нам о своей неожиданной встрече в коридоре с каким‑то удивительным старцем:
– Отцы, кого это я встретил у вас на третьем этаже? Какой потрясающий человек! Наверное, святой…
Наши беседы с отцом становились все более глубокими. Часто я заставал его в келье сидящим в стареньком кресле с четками в руках или с Евангелием.
– Папа, тебе не скучно одному сидеть? Давай выйдем к братьям! Может, тебе принести книг для чтения побольше?
Я попытался добавить в его жизнь некоторое разнообразие.
– Спасибо, Симон! Я не скучаю. Мне достаточно одного Евангелия. А насчет книг мое мнение ты знаешь: в хороших книгах пятьдесят процентов правды, а в остальных ее вообще нет. Не хочу, чтобы жизнь лопнула, как пузырь на воде! Развлекать меня не нужно…
Пока еще не были готовы балконы, я говорил ему:
– Когда нам сделают балконы, мы с тобой поставим там стасидии и будем рядышком молиться. Там ты сможешь прогуливаться и любоваться красивым видом Афона…
На мои восторженные обещания отец отвечал, покачивая головой:
– Нет, сын, со мной не нужно сидеть. У тебя свои дела, которые нельзя оставлять. У меня есть четки и Евангелие. Этого мне вполне хватает…
Помолчав, он продолжил говорить:
– Если сидишь спокойно и удерживаешь себя от забот, начинаешь понимать, что все повседневные дела – никчемная суета. Если удерживаешь язык от пустословия и пребываешь в молчании, то понимаешь, что все повседневные разговоры – никчемная болтовня. Если отрекаешься от дум о дне насущном, то сразу понимаешь, как много сил люди тратят на то, чтобы дурачить самих себя и других.
Отец прислушался:
– Море‑то как шумит…
Мы помолчали. Шум прибоя доносился даже сквозь закрытые окна и двери. Даже воздух в комнате, проникавший с ветром в оконные щели, был слегка солоноват.
– Не беспокойся, сын. Братья ко мне хорошо относятся. Все хорошо, все хорошо. А до балконов мне вряд ли дожить. Как в песне поется: «Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли…»
– Папа, не говори так! Еще поживем… Дай Бог, дорогу к морю сделаем, спускаться туда с тобой будем, там очень красиво…
Не слушая моих слов, он с усмешкой отрицательно качнул головой.
– Спасибо, спасибо, Симон. Теперь, на итоге жизни, прихожу к выводу, что тепло человеческой души дороже всех красот вселенной, а тепло Божией благодати дороже любой человеческой души. Знаешь, сын, когда сполна поймешь жизнь, как она есть, то жить уже неинтересно. Тогда самое время умирать…
Отец взял мою руку и молча пожал ее.
– Мне в тишине сидеть как‑то лучше… Когда воздерживаешься от разговоров, душа становится более спокойной. Для меня, кто много говорит, тот будто в барабан стучит. Я очень благодарен Богу, что могу сидеть один, в покое, молиться и читать Евангелие. Поверь, сын, мне больше ничего не нужно. В этом и есть мое счастье, а возможно, это и есть счастье всякой души человеческой. Как Христос сказал человеку: Предоставь мертвым погребать своих мертвецов! (Лк. 9:60). Так и нам нужно сказать это своему уму, чтобы в сердце сделалась великая тишина…
– Папа, ты меня удивляешь! Насчет покоя я согласен, но разве ты познал всю жизнь целиком? Ведь она такая сложная…
С тихой улыбкой монах Симеон смотрел на меня. За его спиной в море угасал закат, окрасив переплет окна алой каймой.
– Тот, кто думает, что все знает, – глупец, и это знает каждый. Тот, кто стремится постоянно узнавать новое, – умный человек.
Но тот, кто умеет не знать ничего, кроме Бога, – мудрый. В чем состоит святость? В том, чтобы познать жизнь целиком? Нет, конечно. Мудрец может не быть святым, но святой обязательно будет мудрым. И послушным. С глупцом тяжело, а с умным – еще хуже. И легко только с тем, кто свят или послушен. Часто это одно и то же. Но легче все же с послушным, – отец чуть улыбнулся. – Поэтому послушание – это и есть святость.
– А почему именно послушание является святостью, папа?
– Послушному все равно – жить или умирать. Скажет ему Господь – жить, он останется жить. Скажет – умирать, умрет без ропота. Поэтому послушные стоят у Бога выше всех – у них нет своей воли…
Отец, как всегда, поражал меня.
Мой друг, отец Пимен, когда мы только переселились на Новую Фиваиду, возгорелся желанием оставить игуменство и поселиться в скиту. Он обратил внимание на ту перемену, которая произошла с монахом Симеоном, и в свои приезды, бывало, беседовал с ним. Как‑то архимандрит разговаривал в келье со стариком о жизни. Мне пришлось остаться стоять в дверях.
– Я тоже хотел бы молиться на Афоне, отец Симеон. Мне нравится это место, и Симон держит для меня отличную келью, но не знаю, не знаю, что скажет на это Святейший… А больше всего дела не отпускают! – делился он с отцом своими скорбями.
– А вы оставьте свои дела, пусть другие делают их, у кого есть к ним охота! – советовал отец.
– Нет, нет, отец Симеон! Что без меня станет с монастырем? И Святейшего нельзя оставить без поддержки, – вздыхал игумен.
– Слушайте, отец Пимен, вы хотите сейчас полюбоваться Афоном? – внезапно спросил монах Симеон.
– Хочу, почему бы и нет?
– Давайте зайдем в наш разрушенный умывальник и полюбуемся прекрасным видом из него!
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 31; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!