ДЕМОКРАТИЯ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕЖИМ
Гельман В.Я. Постсоветские политические трансформации. Наброски к теории. / Полис., 2001, № 1. – С. 15-29.
ПОСТСОВЕТСКИЕ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ТРАНСФОРМАЦИИ
Наброски к теории
ГЕЛЬМАН Владимир Яковлевич, кандидат политических наук,
доцент Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Принято считать, что наиболее продуктивное осмысление политических процессов в конкретных обществах, странах и регионах рождается на пересечении двух отраслей знаний о политике — сравнительной политологии и страноведения. Взаимодействие этих отраслей при изучении советской и постсоветской политики развивалось непросто: если в 1960 — 1980-е годы советологи во многом заимствовали подходы, разработанные компаративистами [см. Almond 1990], то в первой половине 1990-х годов проблема совместимости претендующих на универсальность концепций с посткоммунистической реальностью стала предметом острой полемики [см. Schmitter, Karl 1994, 1995; Bunce 1995a, 1995b]. К началу 2000 г. эти дебаты, похоже, исчерпаны: анализ постсоветской политики в сравнительной перспективе становится преобладающим. Изучение отдельных аспектов политического развития России и других стран, возникших на территории бывшегоСССР, в рамках корпуса теорий сравнительной политологии — идет ли речь о федерализме [Stepan 1999], партийной системе [Голосов 1999] или электоральном поведении [Colton 2000] — действительно открывает перед исследователями значительные познавательные возможности. Однако при анализе трансформации политического режима в постсоветских обществах дело обстоит иначе. Попытки обойтись при описании постсоветской политики категориями типа "гибридный режим" [см. Гельман 1999а; Мельвиль 1999] или "делегативная" [O'DonneIl 1994] и прочие "демократии с прилагательными" [Collier, Levitsky 1997] немного добавляют к констатации того факта, что Россия и другие постсоветские общества находятся по ту сторону общепринятых представлений о "переходах к демократии" (см. Solnick 1999). Самым выразительным свидетельством кризиса теоретических подходов к анализу постсоветской трансформации стало проведение осенью 1999 г. на ежегодной конференции Американской ассоциации политических наук круглого стола под названием "Россия как сравнительный случай... чего?" ("Russia as a Comparative Case ... of What?"» [см. Political Science and Politics 1999].
|
|
|
Такая постановка вопроса заставляет вернуться к классификации исследований случаев, предложенной А.Лейпхартом [Lijphart 1971]. Помимо атеоре-тических и интерпретативных работ, а также исследований случаев, подтверждающих либо опровергающих существующие теории, ученый выделяет изучение "генерирующих гипотезы" (hypotheses-generating) и как отдельный вариант — отклоняющихся случаев. Последние два подхода не только открывают возможность выявления факторов, ответственных за специфику данных случаев, но и позволяют перейти от простого тестирования существующих теорий к построению новых, т.е. тем самым выйти из познавательного тупика бесплодных разговоров на тему "умом Россию не понять" (это — смотря чьим умом!), сделать шаг в развитии "исследовательского цикла" [Skocpol, Somers 1980] изучения постсоветской политики.
|
|
|
Понятно, что решение подобных задач выходит за рамки отдельно взятого текста: оно требует усилий международного научного сообщества. В этой статье я лишь поставлю ряд вопросов, связанных с концепциями демократии и демократизации, и попытаюсь найти на них ответы в свете опыта политического развития постсоветских стран. Для этого в работе будут: а) рассмотрены познавательные перспективы моделей демократии в постсоветском обществе; б) проанализированы объяснительные возможности различных подходов к изучению демократизации; в) определены специфические характеристики процесса трансформации политических режимов в пост-СССР; г) сформулированы некоторые суждения о том, как (и отчасти — почему) происходит становление политической конкуренции и политических институтов в постсоветском пространстве; д) намечены отдельные соображения по поводу исследовательской повестки дня.
|
|
|
ПЕРЕОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЙ:
ДЕМОКРАТИЯ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕЖИМ
Как ни парадоксально, но 30-летний опыт исследования "переходов к демократии" как самостоятельного направления политической науки (со времени публикации статьи Д.Растоу "Переходы к демократии; попытка динамической модели" [Rustow 1970]) трудно назвать особо продуктивным в отношении изучения собственно демократии. Транзитологи обычно принимали то или иное определение предполагаемой "точки прибытия" процесса перехода практически по умолчанию и без дискуссий [Merkel 1998: 33-35], не задаваясь вопросом о том, в какой мере данное теоретическое построение применимо к изучению обществ в процессе трансформации (вероятно, неприменимых концепций в принципе не существует) и что нового оно позволяет узнать о предмете исследования. Между тем совершенно очевидно, что в свете постсоветской практики наиболее распространенные в литературе модели демократии выглядят недостаточными.
|
|
|
В самом деле, используя известную классификацию Д.Хелда [Held 1996], можно говорить о том, что подавляющее большинство теоретиков "переходов к демократии" явно [см., напр. Huntington 1991; Schmitter, Karl 1991] или неявно ориентируются на одну из двух концептуальных схем: 1) "соревновательный элитизм" в шумпетеровском варианте, при котором единственным критерием демократии по сути оказывается замещение правительственныхдолжностей через свободные и справедливые выборы [Шумпетер 1995: 355); 2) плюралистическую модель "полиархии" по Р.Далю, в рамках которой главными измерениями политического режима являются "состязательность" и "участие" [Dahl 1971: 2-6], а основными индикаторами демократии — набор гражданских и политических прав и свобод. Ряд теоретиков "перехода к демократии" проводят также дополнительное различие между "минималистским" (процедурным) и "максималистским" (содержательным) наполнениями демократии [см., напр. O'Donnell 1994, 1996, 1998; Diamond 1999] и фиксируют внимание на уровне консолидации новых демократий [Linz, Stepan 1996; Merkel 1998), но очевидно, что для постсоветских обществ эта проблема — по крайней мере, пока — не актуальна, и в дальнейшем в данной работе речь будет идти лишь о "минималистских" аспектах демократии, не затрагивающих, в частности, такие составляющие проблемы, как приверженность демократическим ценностям в массовом сознании и т.д.
Идеалтипический характер обеих указанных моделей создает немалые методологические проблемы при операционализации используемых понятий и измерении конкретных показателей [см., в частности Bollen 1991; Beetham 1994; Fish 1998]. Ни одномерную схему Шумпетера, ни двумерную Даля нельзя свести к бинарным характеристикам — например, в случае России, где из восьми перечисленных Далем индикаторов прав и свобод в той или иной мере "работают" чуть больше половины [см. Гельман 1998; Brown 1999]. Даже простой электоральный тест "свободных и справедливых выборов" не вполне релевантен в эпоху "политических машин" и "партий власти", когда результаты голосования — даже при наличии конкуренции — во многом обусловливаются потенциалом административной мобилизации масс правящими группами, не говоря уже о систематическом неравенстве условий ведения кампании, как это было в ходе президентских выборов 1996 г. [см. Treisman 1996, 1998; McFaul 1997; GeI'man, Elizarov 1999]. В ситуации, когда выборы не являются механизмом смены власти и не влияют сами по себе на выработку политического курса, их значение имеет качественно иной характер, нежели в рамках шумпетеровской модели. В предельном случае выборы оказываются неконкурентными (инкумбент получает свыше 70% голосов) [см. Vanhanen 1997], однако возможно и создание в рамках правящей группы своего рода "минимально выигрышной коалиции", которая (вкупе с административной мобилизацией) способна обеспечить действующему носителю "верховной власти" переизбрание при любых обстоятельствах и не допустить смены власти в -случае победы "неправильного" кандидата. Речь в данном случае идет не о либеральной критике "электорализма" [см., напр. O'Donnell 1994, 1996; Diamond 1999], согласно которой выборы признаются хотя и необходимым, но явно недостаточным условием демократизации, а о том, что они вообще могут не иметь отношения к демократии, т.е. к электоральной состязательности (по крайней мере, исход этого состязания известен априори). Критерий "свободных и справедливых выборов" непригоден для анализа такого рода явлений — даже с учетом поправки на возможные промежуточные варианты типа "свободных, но несправедливых" выборов [см. Гельман 1999а: гл. 4) "с частичной фальсификацией" [см. Coppedge, Reinicke 1991:49] и проч.
Ненамного больше пользы для осмысления постсоветских переходов приносит и использование двумерной схемы Даля, в которой состязательность дополняется другим измерением — массовым политическим участием, трактуемым прежде всего как право избирать и быть избранным [Dahl 1971: 4]. Разумеется, при историческом анализе становления демократии роль утверждения всеобщего избирательного права очевидна. Но для изучения политики в постсоветских странах с их наследием мобилизованного участия масс (по Далю — "инклюзивная гегемония") в неконкурентных выборах такой подход не прибавляет ничего принципиально нового, что фактически было показано еще в советскую эпоху [Coppedge, Reinicke 1991: 63-66]. Что же касается более сложных (и модных) схем, трактующих политическое участие в связи с "гражданственностью", "социальным капиталом" и прочими "правильными" атрибутами демократии [Putnam 1993], то их релевантность по отношению к обществам с развитым клиентелизмом — к каковым относится и пост-СССР [см. Афанасьев 1997] — представляется сомнительной. Дело не только в том, что постсоветский период привел к незначительным изменениям в политическом участии (помимо электорального) и политический активизм в России во многом просто "унаследован" [см. McAllister, White 1994]. Возникновение электоральной политики в форме "политических машин" как инструмента массовой мобилизации и политического контроля взамен прежнего партийного господства [см. Brie 1997] фактически подрывает "гражданское" участие, подменяя его обменом ресурсами — примером тому может служить поддержка региональными властями "правильных" организаций "третьего сектора" в обмен на политическую лояльность с их стороны [см. Белокурова 2000). Иначе говоря, явления, внешне напоминающие "гражданственность", приобретают в постсоветском контексте совершенно иное звучание[1]. Формирование реальной "гражданственности" едва ли возможно до возникновения значительного слоя граждан, автономных (прежде всего — экономически) по отношению к властям; а эта автономия в постсоветскии период если не уменьшилась, то, по крайней мере, не увеличилась настолько, чтобы иметь существенное значение. Можно предположить, что в пост-СССР поведение масс еще долго будет отражать прежде всего процессы на уровне элит и в этом смысле о "гражданском участии" говорить пока не приходится (некоторые следствия данного феномена будут рассмотрены ниже).
Хотелось бы подчеркнуть, что, критикуя указанные модели, я имею в виду лишь их недостаточную разрешающую способность для анализа политических процессов в пост-СССР. Следуя таким моделям (например, схеме Даля), исследователь вынужден констатировать, будто Россия переживает переход от "авторитаризма мобилизованного участия" к "состязательной олигархии" [Мельвиль 1999], что, скорее, фиксирует проблему, чем решает ее. Возвращаясь к описанной выше типологии Лейпхарта, можно сказать, что в этом отношении случай пост-СССР не вписывается в рамки исследований, господства подтверждающих или опровергающих теории демократии. Это означает, что для построения теории постсоветского перехода необходимо рассмотреть особенности данного случая и факторы, ответственные за рассматриваемый феномен.
Усилия исследователей в этом направлении, отраженные в современной литературе, можно условно разделить на три группы. Сторонники первого подхода акцентируют внимание на особенностях "двойного" [Przeworski 1991], "тройного" (Оffе 1996: ch. 3] или даже более сложного и многогранного [см., напр. Fish 1996] процесса перехода в странах Восточной Европы и пост-СССР, где стартовые условия демократизации заметно отличались от существовавших в Латинской Америке и Южной Европе [Bunce 1995а, 1995б, 1998]. Не отрицая значимости таких особенностей, следует отметить, что сам по себе их учет не дает ответа на вопрос о принципиальных отличиях переходов в Восточной Европе и пост-СССР. Приверженцы второго подхода, в свою очередь, придают первоочередное значение особенностям истории и культуры России, объявляя постсоветские общества априори непригодными для демократии в силу локальных ("расколотая культура" [Ахиезер 1997]) или же глобальных ("столкновение цивилизаций" (Huntington 1996]) причин. Однако подобного рода концепции лежат по ту сторону научного знания, поскольку предлагаемые в их рамках объяснения имеют самодостаточный характер: согласно им, постсоветские общества неспособны перейти к демократии из-за неправильной культуры, а правильная культура не может там утвердиться при отсутствии демократии [аналогичную критику см. Голосов 1999]. Наконец, третий подход ставит в центр анализа проблемы, связанные с ролью государства в процессе перехода: перефразируя известное высказывание Б. Мура, Линц и Степан выдвинули тезис "нет государства — нет демократии" [Linz, Stepan 1996: ch.2; Stepan 1999). В данной связи широкое распространение получило определение России и других постсоветских стран как "слабых государств" [см., напр. Волков 1998; McFaul 1998; Solnick 1999; Stoner-Weiss 1999], которым присущи две основные характеристики. Первая из них — существенное ограничение возможностей государства по применению силовых методов принуждения. Иначе говоря, монополия на легитимное насилие со стороны централизованного государства [Волков 1998: 39] подорвана конкуренцией со стороны других акторов (часть которых претендует на то, чтобы выступать от имени "государства"). Другая характеристика — отсутствие верховенства права (rule of law). Последнему феномену, во многом отличающему постсоветские общества от стран Восточной Европы, сопутствуют описываемые в различных работах явления типа "олигархии" и/ици "феодализма" [подробный анализ см. Solnick 1999: 805-812], "касикиза" [Кагарлицкий 1999; Matsuzato 1999] и т.д.
Если принять "слабое государство" за точку отсчета, определяющую специфику постсоветских случаев, то при анализе демократии и/или противопоставляемых ей иных форм политических режимов необходимо операционализовать такие понятия, как наличие/отсутствие верховенства права[2]. Очевидно, что на языке неоинституционального подхода [см. North 1990] "верховенство права" будет означать преобладание формальных институтов — или, во всяком случае, готовность основных акторов политического режима следовать универсальным нормам и правилам. В свою очередь, отсутствие верховенства права означает доминирование неформальных институтов, основанных на партикуляристских нормах и правилах (таких, как клиентелизм или коррупция). Оппозицией принципу rule of law выступает принцип arbitrary rule,при котором формальные институты в лучшем случае являются фасадом неформальных или не имеют значения.
В известной мере эта оппозиция формальных и неформальных институтов перекликается с веберовскими идеальными типами рационально-легального господства, с одной стороны, харизматического и традиционного господства — с другой. Однако формальные и неформальные институты не только находятся во взаимной оппозиции, но и очевидно дополняют друг друга: там, где отсутствует rule of law, регулирование происходит через нормы arbitrary rule. Там, где не работают суды и налоговая инспекция, уплата налогов и возврат долгов осуществляются с помощью силового предпринимательства [Volkov 1999]; там, где правительство не подотчетно парламенту, важнейшие решения принимаются не выборными представителями граждан, а в узком кругу "семьи"; там, где политические партии неспособны обеспечить политическую взаимосвязь элит и масс, их функции выполняют основанные на массовом клиентелизме "политические машины" и т.д. Современная постсоветская политика дает немало примеров такого рода замещения формальных институтов неформальными (достаточно вспомнить принятие решения о начале войны в Чечне в 1994 г. или кампанию по переизбранию Б. Ельцина Президентом России в 1996 г.). Очевидно, что даже восстановление монополии на насилие со стороны государства само по себе не решит проблемы преобладания неформальных институтов в постсоветских обществах.
Рассмотрение доминирующего типа институтов в качестве основы различий между "переходами к демократии" (предполагающими установление rule of law) и постсоветскими случаями, в которых — по крайней мере, пока — о выполнении этого условия говорить не приходится, заставляет переосмыслить и типологии политических режимов, предложенные в описанных выше схемах. Так, само понятие "политический режим" здесь следует трактовать функционально — не как форму правления (президентский или парламентский режим) или идеологическое клише ("тоталитарный режим"), но как исчерпывающую совокупность присущих данному политическому образованию акторов (с их ресурсами и стратегиями) и институтов. Подобно тому, как описания игры в теннис и в шахматы отличаются характеристиками игроков, их действий и правил игры, политические режимы могут быть описаны в категориях акторов и институтов. В этом смысле идеальная демократия предстает как конкуренция акторов в рамках формальных институтов, а поздне-советский режим с его "административным рынком" [см. Найшуль 1991] — как неконкурентный с прогрессирующим преобладанием неформальных институтов и постепенным замещением ими институтов формальных [об этом процессе см. Solnick 1998]. Следуя данной логике, постсоветские режимы в России и Украине могут быть квалифицированы как конкурентные при доминировании неформальных институтов в отличие от неконкурентных режимов, например, в Беларуси или в Казахстане (где, впрочем, также преобладают неформальные институты).
Разумеется, такого рода классификация порождает новые методологические проблемы, связанные, в частности, с практическим определением реального влияния формальных и неформальных институтов. Но ее использование дает, по крайней мере, возможность поставить следующие вопросы: 1) являются ли нынешние результаты переходов в постсоветских странах точками прибытия" или же промежуточными этапами этого процесса; 2) каковы причины и следствия различий в переходах уже не между пост-СССР и Восточной Европой, а внутри региона — между постсоветскими странами и отдельными территориями России. В поисках ответа на эти вопросы необходимо обратиться к теориям демократизации.
ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ ИСТОКОВ:
Дата добавления: 2021-01-20; просмотров: 36; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!