Рисунки из американских альбомов 23 страница
3
Не меньший интерес вызывает вписанное в альбом стихотворение «Любовь мертвеца», хотя это тот же самый текст, который печатается в собраниях сочинений и содержит всего два незначительных разночтения. Какой, казалось бы, особый интерес может представлять этот автограф?
Впрочем, дело не в самом тексте. Он вызывает интерес косвенный, который связан с записью графини E. H. Барановой.
Правда, на первый взгляд и эта запись не заключает в себе ничего примечательного. Заполнив две страницы текстом французского стихотворения, Баранова, не указывая имени автора, подписалась «Lise» и пометила, что запись сделана в Царском Селе 14 сентября 1839 года.
И все же запись не обратила бы на себя внимания, если бы не заглавие: «Le mort amoureux», то есть «Влюбленный мертвец». И если бы рядом с этим стихотворением не стояло вписанное полтора года спустя стихотворение Лермонтова «Любовь мертвеца».
Объяснить это совпадение случайным соседством нельзя. Тем более что связь между этими двумя стихотворениями уже отмечалась.
Весною 1841 года в Париже, в майском номере литературных сборников «Les Guêpes» («Осы»), было напечатано стихотворение французского поэта Альфонса Kappa (он же был издателем сборников). Стихотворение называлось «Le mort amoureux» — «Влюбленный мертвец».
Указание С. В. Штейна на сходство «Любви мертвеца» с этим стихотворением казалось, в частности мне, недостаточно убедительным. Сходство между обоими текстами весьма отдаленное. В последний раз Лермонтов покинул Петербург в 1841 году 14 апреля, причем «Любовь мертвеца» к этому времени уже написал. А стихотворение Альфонса Kappa можно было прочесть еще только в мае, и не в Петербурге, а в Париже. Все это делало гипотезу, высказанную еще в 1916 году, крайне сомнительной[886].
|
|
|
Новая находка меняет все представления. Хотя это и кажется неправдоподобным, но графиня Баранова вписывает в альбом М. А. Бартеневой стихотворение Альфонса Kappa в сентябре 1839 года, тогда как в Париже оно опубликовано только полтора года спустя — в мае 1841-го . Либо нам неизвестна первая французская публикация, либо остается предположить, что в петербургском литературном кругу стихотворение Kappa читалось в рукописи, что, вообще говоря, возможно, если вспомнить о постоянных разъездах А. И. Тургенева или о французских знакомствах С. А. Соболевского, у которого, кстати сказать, Лермонтов брал для чтения романы Альфонса Kappa и который, как и Тургенев, был в курсе всех парижских литературных новостей.
Теперь не остается сомнений, что Лермонтов стихотворение Kappa должен был знать. И не случайно «Любовь мертвеца» записана на соседней странице альбома Марии Бартеневой, которую занимает «Влюбленный мертвец» Kappa. И недаром в авторизованной копии «Любовь мертвеца» называлась «Влюбленный мертвец», как у Kappa. Заглавие это, хотя и зачеркнутое, говорит об этом с достаточной ясностью.
|
|
|
Представим себе, как это могло быть.
Встретив Лермонтова, ненадолго возвратившегося в столицу, Мария Арсеньевна Бартенева обращается к нему с просьбой украсить ее альбом новым автографом.
Раскрыв альбом (это могло быть только у нее в доме!), поэт находит свою прежнюю запись. Перед ней чистый лист. А перед этим чистым листом — страницы, покрытые бисерным почерком графини Барановой — стихотворение Kappa «Влюбленный мертвец». Несомненно, Лермонтов знал это стихотворение, если в 1839 году его уже знали дамы карамзинского круга. И не только знал, но к этому времени уже создал свою «Любовь мертвеца»: не мог же он вписать в альбом беловой автограф без единой помарки. А кроме того, мы знаем, что записи «Любви мертвеца» в альбоме, обнаруженном на Васильевском острове, предшествовала работа Лермонтова над черновой редакцией стихотворения в собственном альбоме, привезенном с Кавказа. Потом Лермонтов перебелил текст, озаглавив его «Влюбленный мертвец». Кто-то списал этот текст на отдельный листок. Копию исправил сам Лермонтов, переменив заглавие на «Любовь мертвеца». Надо думать, что это стихотворение Лермонтов вписал не только в альбом Бартеневой, но в бартеневский вписал не другое, а именно это стихотворение демонстративно, чтобы противопоставить стихотворению Альфонса Kappa свое. Это — предложение сравнить стихи, произведения, написанные на одну тему.
|
|
|
То же следует сделать и нам. И тогда мы убедимся, что внутренне между стихотворением французского поэта и лермонтовским общего весьма мало. Привожу прозаический перевод «Влюбленного мертвеца»:
«Я больше не чувствую камня, давящего мое холодное тело. Нежный и твердый голос говорит мне: „Проснись!“ Открытые небеса являют глазам моим свое великолепие, и ангелы призывают меня — стать одним из них.
Ее любовь на земле была так дорога мне, что душа не надеется ни на что лучшее на небесах. Помоги мне, господи, в этом новом испытании. До тех пор, пока она на земле, небо — изгнание для меня.
Сделай так, о боже, чтобы мой рай был близ нее… Пусть моя душа сливается с ее ночными грезами, с цветком, который дарит ей свой опьяняющий аромат, с ветерком, который трепещет в ее прекрасных темных волосах.
|
|
|
Жизнь — испытание, полное борьбы для бедной осиротевшей души, которую я покинул на земле. Боже мой! молю тебя, даруй ей в жизни, на время бренного ее существования, все мое небесное блаженство»[887].
Тема любви за гробом — тема фольклорная, ставшая в романтической поэзии не только распространенной — ходячей. Довольно вспомнить лермонтовскую балладу «Гость», написанную задолго до стихотворения Kappa, и прозаический пересказ этого же сюжета в романе «Вадим», где Лермонтов сопроводил его ремаркой: «Таково предание народное», чтобы отказаться от мысли видеть в стихотворении «Любовь мертвеца» прямое подражание Альфонсу Карра.
Стихотворение Kappa скорее молитва о «ней» — того, кто мечтает о новой встрече за гробом. В лермонтовском стихотворении мертвец испытывает неутолимые страдания ревности и отвергает рай, мир и забвенье ради земного существования и земной любви.
Стихотворение наполнено другим содержанием, нежели у Альфонса Kappa, ибо один мертвец просит даровать оставленной на земле любимой все небесное блаженство, которое досталось ему одному. Другой — отвергает небесную власть и блаженство.
Что мне сиянье власти
И рай святой?
То же происходит со стихотворениями Гете, Байрона, Гейне, когда их касается Лермонтов. Создаются собственные сюжеты, собственные концы, наполняющие вещь иным, лермонтовским смыслом. Это — не переводы, не подражания, даже не спор. Это — вызов, ибо в стихотворениях предстает неповторимый образный мир, рожденный в русских условиях 30–40-х годов прошлого века гениальным талантом и могучей мыслью, полный трагической страсти и той благородной энергии, которые до сих пор продолжает сохранять каждая лермонтовская строка.
________________________________________________
Антонина Николаевна Знаменская передала альбом в Пушкинский дом Академии наук СССР.
Кто такой Кодзоков?
В альбоме Лермонтова, принадлежащем Ленинградской Публичной библиотеке, который Лермонтов заполнял в 1840 году на Кавказе, а в 1841 году привозил с собой в Петербург и куда вписан черновой автограф стихотворения «Любовь мертвеца», на одном из чистых листов сохранились три неразгаданных строчки:
Запись в альбоме Лермонтова (1840–1841). Государственная Публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. Ленинград.
Запись эта мало кому известна, так как внесена в альбом не лермонтовской рукой и поэтому в описаниях лермонтовских автографов не фигурирует. Как попала в альбом поэта фамилия «Кодзоков», не установлено. Неизвестно, наконец, кто эту фамилию носил: попыток объяснить происхождение записи, насколько мне известно, никто до меня не делал.
Стоит, однако, обратить внимание на то, как начертаны буквы в этой фамилии, и становится ясно: это рука самого Кодзокова — его подпись. В верхней строчке фамилия написана привычной скорописью с росчерком на конце; во второй строке повторена тем же почерком, но более спокойно и характера подписи не имеет, хотя снова кончается небольшим росчерком.
На первый взгляд может показаться, что Лукман Бек-Мурзин Кодзоков и Дмитрий Степанович Кодзоков — разные лица. На самом деле это два имени одного человека с очень интересной и необыкновенной судьбой.
До сих пор широко было известно имя Шоры Бек-Мурзина Ногмова — гениального кабардинца, литератора и ученого, видевшего путь просвещения своего народа в приобщении его к передовой русской культуре, составившего первую грамматику кабардинского языка на основе русского алфавита, создавшего по преданиям и песням «Историю адыгейского народа» — труд, находящийся на уровне лучших исторических исследований своего времени и не утерявший своего значения до сих пор. Теперь к числу первых высокообразованных кабардинцев мы должны присоединить имя лермонтовского знакомца Кодзокова, о котором мало знали даже в его родной Кабарде.
В конце 20-х годов мать поэта Алексея Степановича Хомякова — Мария Алексеевна — привезла в Москву с Кавказа, куда ездила на воды, мальчика — черкеса Лукмана. Он воспитывался в ее доме и в 1830 году, когда подрос, был окрещен под именем Дмитрия. Его крестным отцом был Алексей Степанович Хомяков, только что вернувшийся с Балкан с театра военных действий[888].
Кодзоков жил в доме Хомяковых в Москве, лето проводил с ними в их тульском поместье Богучарове и, как пишет биограф поэта, «пользовался постоянною дружбою своего крестного отца, отдававшего ему значительную часть своего времени»[889]. Имя Кодзокова встречается в письмах Хомякова к родным и друзьям. Кодзоков для него «Митя» и «Митенька», поэт пишет о нем с любовью и лаской. «Хотел письмо отправить с Митею, — обращается он к своему старинному другу Алексею Владимировичу Веневитинову, отправляя Кодзокова в Петербург, — а он совсем не так скоро выехал, как мы ожидали». И дальше: «Отдаст тебе письмо наш Черкес, что прежде Лукман, ныне Дмитрий. Полюби его: малый славный, готовый к труду, умный и дельный. Ему приказано от меня тебе доложить про свои дела, свои хлопоты и надежды, а обещано, что ты поможешь ему советом; я уверен, что ты это сделаешь. Затем он едет в Питер, история длинная, и он тебе лучше ее расскажет, чем я могу это сделать в письме… Будь здоров, надеюсь на тебя для Кодзокова». «За Лухмана и за все твои одолжения бесконечно тебе благодарен», — пишет он по возвращении воспитанника[890].
Это выдержки из писем 1839 года, из чего нетрудно сделать вывод, что вплоть до 1840 года Кодзоков жил в России.
Из примечания П. И. Бартенева к одному из хомяковских писем, напечатанных в «Русском архиве», мы знаем, что, «выросши», Кодзоков «уехал на родину»[891] 2. Эти сведения подтверждаются данными журнала «Мусульманин», выходившего в Париже в начале нынешнего столетия. «Кодзоков, сын простого бедного кабардинца аула Тамбиевского, — пишет автор статьи М. Абаев, — маленьким мальчиком был взят кем-то из служивших на Кавказе русских в Россию, где его выкрестили и дали образование, так что он является первым кабардинцем, получившим в России университетское образование. Молодые годы он провел в лучшем литературном кругу 40-х годов прошлого столетия и был вполне интеллигентным лицом и, повидимому, демократического направления»[892].
Зная, что Кодзокова взял в Россию не «кто-то», а именно Хомяковы и, следовательно, университетское образование он должен был получить в Москве, я обратился к архиву Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова. И действительно, в МГУ сохранились документы Д. С. Кодзокова.
Первый — свидетельство, выданное 13 января 1830 года в крепости Нальчикской Кабардинским временным судом «малолетнему узденю Лукману Кодзокову, имеющему от роду двенадцать лет, в том, что он действительно законный сын Кабардинского второй степени узденя Магомета Кодзокова». Содержащиеся в этом документе сведения — «1830 год» и «двенадцать лет» дают возможность определить год рождения Кодзокова: 1818.
Второе свидетельство составлено московской духовной консисторией и выдано не самому Кодзокову, а «отставному гвардии поручику Степану Александрову Хомякову» — отцу поэта на случай помещения его воспитанника «кабардинского узденя Магомета Кодзокова сына Лукмана, нареченного при святом крещении Дмитрием», в публичное учебное заведение. Из документа выясняется, что прошение «присоединить вышеозначенного воспитанника к греко-российской церкви» было подано С. А. Хомяковым 20 декабря 1829 года. Таким образом, примечание «Русского архива» о том, что Лукман Кодзоков был якобы взят Хомяковыми на воспитание летом 1830 года, когда они находились в Пятигорске, следует считать неправильным[893]. Оно не согласуется ни с датой крещения Кодзокова (4 февраля 1830 года), ни с обращением С. А. Хомякова в московскую консисторию по поводу Лукмана в декабре 1829 года. Однако вполне возможно, что, отправляясь летом 1830 года в Пятигорск, Хомяковы брали с собою и Лукмана.
Но самый интересный документ — третий: прошение Дмитрия Кодзокова в Правление Московского университета, датированное 7 августа 1834 года. «Родом я из черкесских узденей, — пишет Кодзоков, — от роду имею 16-ть лет, обучался в учебном заведении Г. Профессора Павлова следующим предметам: 1) языкам: русскому, латинскому, греческому, французскому, немецкому, английскому; 2) наукам: закону божию, священной и церковной истории, физике, логике, риторике, географии, статистике, истории русской и всеобщей, арифметике, алгебре, геометрии; 3) искусствам: рисованию и музыке». В заключение он пишет о своем желании «продолжать науки в императорском московском университете» и включить его по экзамену в число своекоштных студентов словесного отделения[894].
Сохранились ведомости, по которым можно судить об успехах Кодзокова, внесенного в список своекоштных студентов словесного отделения, обучавшихся с 1834 по 1838 год. Он слушал лекции вместе с Ф. И. Буслаевым, Ю. Ф. Самариным,
M. H. Катковым. Буслаев, как известно, прославился впоследствии как выдающийся русский историк, искусствовед и филолог. Юрий Самарин вместе с К. С. Аксаковым и А. С. Хомяковым стал одним из лидеров славянофильства. Что же касается Михаила Никифоровича Каткова, то к концу 30-х годов он уже составил себе репутацию человека «с основательными филологическими познаниями и с замечательными способностями к отвлеченному мышлению и к критике идеи»[895]. Он был членом кружка Станкевича и «своим» для Белинского. В 1839 году он начал сотрудничать в «Отечественных записках» Краевского и вместе с Белинским участвовал в обновлении журнала. Белинский дорожил Катковым и возлагал на него надежды, хотя с течением времени все более приходил к мысли, что Катков их не оправдывает. «Катков, — писал он в 1840 году, — будучи нашим… не наш»[896]. Так и случилось: вскоре Катков перешел в лагерь реакции. Но произошло это не в ту пору, которая нас интересует, а позже. В годы, когда Катков и Кодзоков кончали университет, да и по выходе из него, Катков примыкал к кругу единомышленников Белинского. Остановились же мы на фигуре Каткова особо в связи с тем, что Кодзоков обучался вместе с ним еще в пансионе, «был товарищем и приятелем
M. H. Каткова», и даже есть мнение, что, вероятно, Кодзоков «ввел в дом к Хомяковым, где М. Н. Катков некоторое время и жил»[897]. Судя по этому, Кодзоков должен был читать статьи Белинского, печатавшиеся в «Телескопе» и «Московском наблюдателе», и уж во всяком случае, быть в курсе философских и политических споров, которые велись в кружке Станкевича.
Университетские лекции Надеждина и Павлова, влияние Хомякова, который, как уже сказано, проводил с Кодзоковым «значительную часть своего времени», дружба с Катковым, близость к кругу их друзей и знакомых, среди которых были Белинский, Станкевич, Грановский, Боткин, Бакунин, Киреевские, Аксаковы, Самарин, — в этой среде должен был сформироваться человек очень высокой культуры, с серьезными духовными и умственными запросами.
Московский университет Кодзоков окончил со званием действительного студента.
По каким делам ездил он в Петербург, о каких его «хлопотах и надеждах» предварял Хомяков А. В. Веневитинова, этого мы не знаем. Надо полагать, что поездка была связана с намерением молодого черкеса быть полезным своему народу и краю, потому что в следующем, 1840 году, двадцатидвухлетний Кодзоков вернулся на родину: в альбом Лермонтова вписан уже его пятигорский адрес.
Очевидно, всю остальную жизнь Кодзоков провел на Кавказе. В 1860-х годах он возглавлял сословнопоземельную комиссию Терской области, проводившую в Кабарде крестьянскую реформу[898]. Умер он в 1880-х годах[899].
Вот и все, что удалось установить мне[900].
Но когда в 1960 году кабардинский историк Т. X. Кумыков предпринял широкие поиски новых биографических материалов о Кодзокове и явилась возможность составить небольшую монографию об этом замечательном кабардинце, мы узнали, что в 60-х годах, во время проведения на Кавказе земельной и крестьянской реформы, Кодзоков, как глубокий знаток истории, обычаев и нравов горцев, как лицо, сведущее в правоведении, географии, статистике, политической экономии и сельском хозяйстве, был назначен председателем Комиссии по разбору личных и поземельных прав горцев. И, защищая идею общинного права владения землей, выступил против наследственных прав феодалов и самого принципа родовитости. Эти проекты были отвергнуты царским правительством, а на самого Кодзокова совершены покушения феодалами. Он выступал как прогрессивный деятель и просветитель, требовавший введения кабардинской письменности и образования на родном языке. При этом Кодзоков считал, что народы Северного Кавказа нуждаются в «приобретении основательного знакомства» с русским языком и наукой[901].
Хотя все эти сведения относятся к позднему периоду жизни Кодзокова, даже и они в известной мере дополняют наше представление о горце, с которым Лермонтов встретился в Пятигорске за год до своей гибели. Случайной была эта встреча? Или Лермонтов услышал имя Кодзокова еще раньше, когда, следуя в кавказскую ссылку, останавливался в Москве и беседовал с Хомяковым в погодинском саду на именинах Николая Васильевича Гоголя? Или, может быть, имя Кодзокова впервые возникло в разговоре с Самариным? Этого мы не знаем. Но что фигура молодого кабардинца, получившего блестящее образование и вращавшегося долгие годы в центре духовной и умственной жизни Москвы, не могла не заинтересовать Лермонтова, это, разумеется, вне сомнений. Черкес, получивший воспитание в России, — образ, который Лермонтов уже воплотил в юношеской поэме об Измаил-бее, — снова предстал перед ним, но уже не в преданиях, не в песнях, не в отрывочных рассказах старых кавказцев, а в облике современника, почти сверстника, интеллигентного человека, «умного, дельного, славного», свободно владевшего русской речью, способного быть не только собеседником, но и советчиком в работе над задуманным в ту пору романом — о кавказской жизни, о кровавом усмирении Кавказа, о диктатуре Ермолова. Именно в ту самую пору — в 1840 и 1841 годах — Лермонтов напряженно размышлял об исторических судьбах кавказских народов; с этими мыслями связаны и стихотворение «Спор», и очерк «Кавказец», и замысел неосуществленной трилогии в прозе с заключительным романом о кавказской войне. Разумеется, Лермонтову могли быть полезны и детские воспоминания Кодзокова, и первые впечатления по возвращении его на родину, и взгляд на судьбы кавказских народов человека, связанного и с Кабардой и с Россией.
Надо ли говорить о том, что Кодзоков ясно представлял себе значение Лермонтова, который уже широко печатался, был автором «Героя нашего времени» и которого лично знали и Хомяков, и Катков, и Самарин. И если бы даже он не имел собственного взгляда на лермонтовскую поэзию, то, уж во всяком случае, хорошо знал, как относится к таланту Лермонтова хотя бы тот же А. С. Хомяков. «Он с истинным талантом и как поэт и как прозатор», — писал Хомяков 20 мая 1840 года, когда Лермонтов уже выехал из Москвы в кавказскую ссылку. И с тревогою добавлял: «Боюсь, не убили бы»[902].
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 64; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!