Рассказы, не включеные в книги 14 страница
Любочка робко заговорила с офицером. Он отвечал тоже робко, но любезно и мило. Любочка оживилась и после обеда предложила показать сад Аркадию Семеновичу. Дядя сонливым голосом протянул: «Ну, идите, идите, молодежь…»
Клавдия посмотрела вслед удалявшейся парочке и фыркнула.
– Чего ты? – сказал дядя, немного проснувшись.
– А то же, – отрезала Клавдия. – Смешно и противно. Сразу. И видно – как! Девчонка эта…
– А тебе, матушка, дела нет. Может, это все к лучшему. Я бы обеими руками… Вы сироты. Конечно, загадывать нельзя…
– Наплевать мне и на ваши расчеты, и на херувима этого с Любой… Я вас не просила со мной разговаривать.
Клавдия пошла в комнаты и хлопнула дверью, причем оставила между дверями свое платье и со злобой оторвала оборку.
Происходило что-то такое странное, что все домашние находились в беспрерывном удивлении.
Аркадий Семенович все еще гостил в Талалаевке, каждый день собирался и каждый день откладывал отъезд. Но в этом-то странного ровно ничего не было. Дядя предугадывал, что офицер заживется. Удивительным казалось, что за Любочкой он совсем не ухаживал. А на Клавдию, к общему недоумению, смотрит умоляюще, когда просит ее за обедом пойти с ним и с Любовью Ивановной на мельницу.
В первый раз Клавдия ответила грубо, даже неожиданно грубо, и не пошла. Потом ничего не ответила и не пошла. А третий раз точно подумала и сказала: «Хорошо».
Всю дорогу Аркадий Семенович говорил с Клавдией и говорил очень мило, хотя и смущался. А на Любочку даже и не смотрел. Впрочем, Клавдии он показался недальновидным и даже глуповатым. Он с искренней невинностью хвалил дружбу вообще и с похвалой отзывался о дружбе Клавдии и Любы, хотя мог бы легко заметить, что никакой дружбы между сестрами не было. Вряд ли он допускал возможность случая, когда две сестры не дружны. То есть допускал где-нибудь там, у злых людей. Но сам он еще никогда не видал злых людей, или «не имеющих нравственности», как он говорил.
|
|
– Где вы, батенька, жили? – восклицал иногда огорченный дядя. – В полку или в институте, скажите, пожалуйста?
– Я в полку не жил, – отвечал Аркадий Семенович. – Я всегда жил и живу с мамашей и папашей. А в полк я только хожу.
«Молокосос!» – презрительно подумала Клавдия и отправилась в свою комнату. Там она улеглась на постель с романом Евгении Тур. Стемнело. Тур не давала никакого успокоения. Клавдия вскочила, схватила большой платок и побежала в сад.
В саду было темно, сыро. Молодая луна давно закатилась, неприветливый ветер шумел листьями. Клавдия прошлась по аллее. В конце стояла скамейка. Клавдия села на нее, закуталась в платок и бесцельно смотрела в темноту.
|
|
Послышался скрип шагов на песке.
– Вы, Клавдия Ивановна?
Это был офицер. Клавдия вздрогнула, однако сказала:
– Ну, я. Чего?
– Я видел, как вы прошли в сад. И я надел пальто и тотчас за вами. Весьма приятно пройтись в прохладе после душной комнаты. Можно к вам присесть?
– Да садитесь, коли хотите.
– Благодарю вас.
И Аркадий Семенович в темноте приподнял фуражку. Некоторое время они сидели молча. Наконец Клавдия спросила:
– А где же Люба?
Аркадий Семенович встрепенулся, но сейчас же возразил своим кротким голосом:
– Почему, Клавдия Ивановна, вы меня так спрашиваете? Я думаю, вам более известно, где ваша сестрица, легла ли она почивать, или еще нет…
Опять наступило молчание.
– Вы вот ко мне неласковы, Клавдия Ивановна, – проговорил Аркадий Семенович, – не знаю, чем я ваше нерасположение заслужил. Это меня весьма огорчает, тем более что я всегда из всех сил стараюсь быть приятным. С вами мне много о чем поговорить есть. Я несчастный человек, Клавдия Ивановна, я до крайности робок, нерешителен. Не пугайте меня своим недружелюбием. Поверьте, оно для меня весьма, весьма грустно.
Клавдия помолчала, потом вдруг, совершенно неожиданно, сказала:
– А оттого, что все врут. Или врут, или издеваются. И наплевать на всех.
|
|
Аркадий Семенович даже подпрыгнул на месте.
– Господи Боже мой! Что это вы такое говорите, Клавдия Ивановна! Разве можно о людях такое мнение иметь? Да вот я первый, я за великий для себя позор считаю неправду сказать, и никогда не говорил, разве в очень раннем детстве. И вам никогда не совру, Клавдия Ивановна, на меня во всем положиться можно. Иногда я, может, и утаиваю про себя, но это потому, что друга такого нет около, или от робости. Главное, от робости, право.
– Ну, что ж. Говорите тогда мне все. Я слушать буду.
– Да, а все-таки я вас как-то боюсь. А мне хоть с вами-то посмелее бы себя вести.
– Я не укушу. Нечего меня бояться. И если кто сам хороший, то ему и от других хорошее можно ждать.
– Вот это вы верно! – обрадовался Аркадий Семенович. – Уж я знал, что вы не такая, какой с виду кажетесь. В вас все иное.
– А почему это вы знали?
– Знал, знал… И я рад. Теперь мне все легче будет. Они помолчали.
– Клавдия Ивановна! Вы не рассердитесь, знаете, что я вам скажу: из всех тварей человек – самая несчастная, и по своей же воле: надо ему попроще быть. Вон звездочки смотрят, ветер утих, жуки полетели, птички ночные, светляк зажегся… Все они тихо, да мирно, да просто. Нет у них злобы, обмана, недоверчивости этой. И человек так: если ему сразу доверчивость показать, думать про него, что он добрый, к природе близкий, так он непременно добрым окажется. Если б не робость моя, на которую я сам сержусь, я бы вам все сразу же открыл.
|
|
– Это насчет чего же?
– Да вот что чувствую. Чувства мои, – проговорил Аркадий Семенович и вдруг смутился, испугался, вскочил со скамейки, стал прощаться.
Когда он уже отошел несколько шагов, Клавдия его окликнула.
– Послушайте!
– Что прикажете?
– Вы какие романы читали? Вы много читали? Вы о чувствах начали. Что вы о любви думаете вообще?
– Я о любви много думал и думаю. И я вам непременно расскажу все, что думаю. А романов я не читал, или очень мало читал. Мне не особенно нравятся. В жизни все гораздо проще и милее.
– Вы, пожалуй, и стихов не читали?
– Я и стихи не люблю, право. Ну, что они! Ненатурально. До свидания, Клавдия Ивановна. – Он ушел.
Клавдия посидела-посидела и тоже медленно поплелась к дому. Она себя не узнавала. Не сентиментальничала и не злилась на офицера ни капельки. Какое-то доброе чувство было в ней. Вот, узнал же человек, что она не такая, какою ее считают. Говорил по душе. И еще будет говорить. Славный какой! С Любой вот не говорит двух слов, сидит красный да молчит. Боится ее. Даром что беленькая да розовенькая, не в этом, видно, дело. И какую он все правду говорил. Именно так все. С ним сама лучше сделаешься. Только неужели он?
Клавдия вдруг остановилась, даже дверь за собой не притворила. Умиленное выражение ее лица сменилось суровым. Она ожесточенно плюнула, сбросила платок и стала раздеваться на ночь.
Аркадий Семенович с обеими сестрами обращался ровно, гулять они ходили вместе, только разговаривал больше с Клавдией, как со старшей, менее дичился ее. Однако всем решительно казалось, что Аркадий Семенович ухаживает за Клавдией: так непривычно и неестественно было это ровное отношение.
Дядя, любивший выражаться резко, говаривал иногда бабушке:
– Странный молодой человек, черт его дерн! Чего он с этой дурой возится? И ведь уж знаем мы молодежь! Как ни финти, а тем же кончит! Люба-то и теперь в него по уши влюблена. Девчонка ядреная. Чего еще мудрить? Мне уж и отец его писал.
– Ну, однако, он с Любой-то не очень.
– Ладно, ладно. Только бы Клавдинька наша тут не попалась.
А Клавдия уж давно «попалась». Влюбилась в Аркадия Семеновича незаметно для самой себя, незаметно обо всем стала думать, как он, глупо восхищалась им, но мечтать о нем себе не позволяла.
Она стала как-то мягче, приветливее со всеми, смеялась, шутила, иногда плакала без особой причины, но уже не от напускного сентиментализма.
– Знаю, что влюблена, знаю, – говорила она себе по ночам. – И глупо это, а только зачем он…
Тут она себя сама прерывала. Ну, что он? Ничего, ровно ничего.
Клавдия сделалась точно молоденькая девочка. Выйдет утром к чаю, уж не в полинялой блузе, увидит Аркадия Семеновича – и вспыхнет. Сердится на себя, а сделать ничего не может.
Впрочем, Любочка тоже. Любочка ходила грустная, робкая, точно потерянная, и не писала письма подругам.
Приближался конец августа, срок отпуска Аркадия Семеновича. И он стал грустен, беспокоен, часто подходил к Клавдии, сжимал ей руки и говорил тихо: «Ведь вы – мой друг, да? Ведь мне можно на вас надеяться?» – и смотрел ей в глаза.
Клавдия опять мучительно краснела и говорила: «Ну, конечно. Ведь знаете».
Клавдия о многом не позволяла себе думать; и мысленно называла себя дурой.
– Нечего полуночничать. Да и погода какая. Расходитесь-ка. Я лампадки зажгу, да окна запру пойду. Ну-ка, Любочка, ступайте-ка с Богом.
– Покойной ночи, бабушка.
Люба встала, молча подала руку Аркадию Семеновичу, поцеловалась с Клавдией и вышла. Бабушка тоже ушла и потушила две свечи. Стенная лампа едва освещала большую, низкую комнату с белыми обоями, двумя окнами и дверью на балкон. Сквозь опущенные кисейные занавески видно было, как то и дело вспыхивает молния, без перерыва, точно громадный белый огонь мелькает от ветра. Грома не было слышно и дождик не шел. Такие ночи, мучительные, тяжелые, как невысказанная любовь, часто случаются на юге. Их зовут воробьиными ночами.
Посредине комнаты стоял стол. На нем только что ужинали. Клавдия сидела, облокотившись и положив голову на руки. Она ни о чем не думала и не хотела думать; ей было только больно, больно…
Аркадий Семенович подошел к ней проститься. Она молча подала ему руку. Он вышел, она не двинулась, опять прилегла головой и смотрела на скатерть, на куски хлеба, тарелку…
Вдруг она услыхала, что дверь скрипнула. И не подняв головы она почувствовала, что это он вернулся.
Он быстрыми шагами подошел к ней, сел рядом на стул.
– Клавдия Ивановна!
– Что? – сказала она и взглянула на него.
Лицо у него было необыкновенное, решительное и почти больное.
– Я, Клавдия Ивановна, так не могу уехать. Вы одна можете меня спасти. На вас буду надеяться… Я знаю, мое поведение нехорошее, странное, не сходится у меня со словами, но что мне делать? И пересиливаю себя, и не могу себя победить. Пожалейте меня, голубушка вы моя… Сразу я увидал, что вы не такая, какой делаете себя, и с вами мне легче, чем с другими. Легче душу открыть.
Клавдия почти не сознавала, что она говорит. Она дрожала. «Ну, откройте, откройте!» – повторяла она и почему-то хваталась за его рукав.
– Видите, вы меня о любви часто спрашивали… И я отвечал, что думаю… Для меня это дело святое, великое и простое… Тут человек с природой заодно… Любить – это Богу молиться… Только надо, чтоб обе души равно друг к другу стремились… Чтобы и тут без обмана, милая вы моя!..
Он остановился. Его волнение все больше и больше передавалось ей. Блеск молнии перебегал на лицах. Он говорил скоро-скоро, точно куда-то спешил, точно не мог думать медленно в эту ночь.
– Вот и молния; теперь все в природе на мне отзывается, – сказал он, заметив это. – Клавдия Ивановна, родная, пощадите меня – сами угадайте. Я девушку люблю и не смею ей сказать, души ее не знаю… Нет сил… А может быть, и не нужно говорить ей? Тяжело мне… Милая, дорогая, нужно ли сказать? Любит ли она? Вы знаете, знаете! Любит ли и она?
Он вскочил, схватил ее за руки, сжимал их и смотрел на нее с таким отчаянием и надеждой, что она только могла вскрикнуть: «Да, да, любит!» – вырвалась и убежала к себе.
Все изменилось. Клавдия плакала на коленях перед своей постелью, упав головой на подушки, счастливыми и тихими слезами. И все изменилось кругом.
«Неужели, – думала Клавдия, – Неужели это я – и я была прежде, и все было прежде? Давно, давно… Господи, благодарю Тебя!»
Она, вся в слезах, села на пол и улыбнулась детской улыбкой. Вот когда начинается, вот когда стало все понятно и просто… Да, просто, он опять прав. И не нужно ничего, кроме этого, а это – нужно, нужно! Нет такого плохого человека без счастия… И все добрые, потому что если есть счастье, нельзя быть злым…
Клавдия и тут почти боялась думать словами, только улыбалась да повторяла: «Ну вот! Благодарю Тебя, Господи!»
Она так не привыкла мечтать о возможном, всегда воображая себя или красавицей виконтессой, или волшебницей, что не думала о будущем и теперь. Она чувствовала, что счастье с нею, навсегда, она даже устала от него: такое оно великое и неожиданное…
– Разве я смела? Фу ты, ну что это!
Она отворила окно. Молния утихла. Ветер пробегал по листьям. За прудом светлела полоса.
– Родненький, миленький! – шептала Клавдия и больше ничего не умела выдумать.
Потом ей вспомнилось, как он о ней сразу иное подумал, чем другие.
«Оттого я такой и прикидывалась, и делала себя мерзкой, что все точно ждали, что я мерзкая. И пусть, пусть! И рожа, и злая, и отвратительная, и ненужная! А я вот для него нужная, самая ему милая…»
Клавдия не замечала слез, которые текли у нее по щекам.
«Какая стану – он даже и не ожидает! – думала она. – t Все теперь другое пойдет. Не обману его. Душа у него чистая. Голубчик мой белый!»
Когда совсем рассвело, Клавдия сошла в сад, спустилась к пруду и смотрела, как плывут тихие туманы, как желтеет небо и точно холодеет неподвижная вода.
– Ты встала, Клавдинька? – послышался голос Любы за дверью.
– Что тебе? – с легкой досадой проговорила Клавдия.
– Поздно, сейчас завтрак. Выходи!
И Клавдия слышала, как застучали по коридору каблучки младшей сестры.
Клавдия не торопилась. Она с тщанием занялась своим туалетом. Надела серое платье, которое ей шили к Пасхе, и брошку приколола.
Смотрясь в зеркало, она уже не находила себя такой дурной. Ничего, а глаза даже выразительные. Волосы она причесала по-обычному – чтобы сразу не удивились. Потом браслет надела узенький, любимый. Она так себе положила, что он ей должен счастье приносить.
Что она скажет? Как они встретятся? Клавдия мало спала и не успокоилась.
Ей хотелось плакать и говорить с ним.
Наконец она вышла. По коридору шла тихо-тихо. Из гостиной услыхала его голос – счастливый, веселый – и почему-то перекрестилась.
В столовой уже кончали завтракать. Аркадий Семенович крепко пожал ей руку и заглянул в глаза. Клавдия вся просияла. Она не обратила внимания, кто кроме него сидел за столом и чтб говорили. Потом она встала и прошла в гостиную. Все улыбаясь, сама не зная зачем, она села к роялю. Ей хотелось бы играть, много музыки, но она не умела… Она ждала, что он придет.
И он точно пришел.
Клавдия вся обернулась к нему и протянула руки. Он схватил их и крепко поцеловал.
– Голубушка моя! – проговорил он. – Никогда не забуду, правду мне сказала! Какие мы с Любой счастливые теперь и у ней в душе то же было, что у меня! Без вас я, глупый, никогда бы не решился, любовь последнюю силу отняла… А после вчерашнего откуда и смелость взялась, и вот и кончено все! Спасибо вам, родная!
Он опять поцеловал ее руки. Люба вошла в комнату и поцевала Клавдию.
– Ты рада? Клавдинька, правда, он милый?
– Что? Да… Я пойду, – сказала Клавдия, встала и вышла.
Жених и невеста удивленно переглянулись. Аркадия Семеновича что-то непонятное кольнуло в сердце.
Простое было не так просто, как ему казалось…
Люди – братья*
Так ли, сын мой, ты говоришь с отцом твоим, которому ты должен быть вечно благодарен, ибо он есть виновник дней твоих?..
(Из одного старинного романа)
Sois malheureux – et tu seras seul.
A. de Musset (Confession)[3]
I
Осенью мачеха объявила, что я поступаю в пансион г-жи Ролль.
Я всегда училась дома, к шестнадцати годам знала приблизительно то же, что знают все барышни моего возраста, но долговязый дядя Эдя, брат покойного отца, внушил мачехе, что я должна иметь диплом. Дядя Эдя приезжал к нам в Москву редко, притворялся дельцом и во всем решительно знатоком, меня терпеть не мог, а мачеха его уважала и слушалась. Каждый раз после отъезда дяди она становилась строгой, хотя и ненадолго.
Насчет пансиона мачеха выказала необычайную твердость. Напрасно я рыдала и повторяла, что, конечно, я не родная дочь, мамаша не может любить меня, и напрасно она лицемерит. Мачеха сама плакала горькими слезами, клялась, что любит меня больше собственного пятилетнего сына, – и это была правда; однако, на этот раз капризов моих не уважили и в пансион г-жи Ролль меня определили. Там в несколько месяцев приготовляли к экзамену на домашнюю учительницу.
Все мои подруги, «семиклассницы», да и вообще все воспитанницы казались мне противными и безобразными, хотя я им улыбалась и почти заискивала перед ними от непривычки и от страху, – я всегда слышала, что над новенькими смеются. Вставать рано и спешить в пансион во всякую погоду тоже казалось мне ужасным.
Пансион г-жи Ролль имел странную особенность: в нем не было помещения для седьмого класса и мы кочевали со своими учителями, учительницами и тетрадями из столовой в гостиную, из гостиной в приемную, занимались даже в спальной г-жи Ролль. Рядом со спальней была комната взрослого сына начальницы, красивого офицера, как говорили видевшие его воспитанницы.
В достопамятный третий день моего пансионского ученья мы сидели в шестом – младшем – классе. Мутное небо серело, в окнах по стеклам сбегали дождевые капли. Я пришла поздно, когда урок уже начался, сердито пробралась на свое место и села. Рядом со мной была дочка священника, Машенька Фивейская, болтливая и толстая, с необычайно густым, сизым румянцем на крепких щеках. Она с готовностью повторяла мне фамилии, имена, рассказывала даже, у кого какое состояние и где служит отец.
При этом, конечно, она половину выдумывала, из усердия, но выдумывала так наивно, что ложь у ней всегда можно было отличить от правды.
Она шептала мне за уроком, что жидовка Вейденгаммер хвастается собачьею шапочкой, а экзамена не выдержит; ее все зовут Вейденгаммерская, а она обижается, потому что окончание дурно звучит.
– А посмотрите, Леля Дзй так затянулась, что едва дышит… На щеках красные пятна… Воображает себя хорошенькой… Учителя в нее влюбляются, это правда, но ведь она им глазки строит.
Урок давала Наталья Сергеевна, учительница геометрии. Урок был наш, а шестиклассницы приглашались сидеть смирно, если не желали слушать.
Фивейская объяснила мне, что Наталья Сергеевна безнадежно влюблена в сына г-жи Ролль и дает уроки почти даром. Наталья Сергеевна была высока, худа, с красивым лицом, еще молодая, но такая унылая, вялая, даже зловещая, что тоска брала при одном взгляде на нее.
Наталья Сергеевна сказала коротконогой ученице, которая бойко писала мелом:
– Довольно! Кузьмина, продолжайте!
Сзади меня послышался шорох и с дальней парты к доске вышла или, скорее, выскочила ученица Кузьмина. Я ее видела в первый раз. При мне она в пансион не приходила.
II
Кузьмина стояла ко мне спиной. Она была невысокого роста, хорошо сложена, в сером платье. За плечами перекрещивались бретельки черного передника. Темные волосы лежали на самой маковке, закрученные в небольшой шиньон. Я смотрела с равнодушным любопытством, но вдруг замерла от удивления и неожиданности, когда девушка обернулась.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 78; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!