МЫ ОСКУДЕЛИ НЕ ДЕНЬГАМИ, А РАЗУМОМ
Есть люди, которые сильнее своего времени. И когда наступают времена совсем уж безрадостные, мы обращаемся за поддержкой именно к ним. Оказывается, о наших проблемах можно говорить спокойно и мягко. А в ровных, сдержанных интонациях горечи за Россию куда больше, чем в гневных митинговых воплях. И умное русское слово, похоже, всё ещё в цене. Причём в большой цене, если ваш собеседник Владимир Яковлевич Лакшин.
— Что вас особенно тревожит в сегодняшнем положении культуры?
— Повальное равнодушие. Проблемы культуры не трогают ни правительство, ни депутатский корпус, ни народ. Сверху донизу все озабочены сиюминутным выживанием. Я знаю, многие, прочитав эти строки, воскликнут, бия себя в грудь: «Мы равнодушны к культуре?! Да мы только о ней и думаем!» Но практика, к сожалению, подтверждает обратное. Разумеется, никто культуру целенаправленно не убивает, никто не кричит, что её надо вырвать с корнем. Идёт методичный процесс саморазрушения. Ведь что не развивается, то деградирует. Безболезненных простоев для культуры не бывает.
У нас практически полный штиль в литературе. Печатаются книги, выходят (пока!) журналы. Но нет писателей, которых можно было бы назвать новыми фигурами общенародного масштаба. В упадке, по-моему, театральное искусство. Опустели кинотеатры. На глазах агонизируют многие музеи и библиотеки. Даже такие барометры национального духа, как главное книгохранилище, бывшая «Ленинка» и Большой театр, находятся в кризисном состоянии.
|
|
|
А что уж говорить о провинции... Во многих областях и районных библиотеках из-за дефицита помещений начали жечь книги. Так называемая «чистка» фондов. За этим благообразным выражением скрывается опасный смысл: в огонь летят не только устаревшие политические брошюры, но и книги, об уничтожении которых ещё придётся пожалеть. И это при том, что издательства сейчас ориентируются в основном на расхожую коммерческую литературу.
Книги выпускаются небрежно — и по форме, и по содержанию,— лишь бы скорее выручить деньги. Уходит полиграфическая культура, теряется квалификация специалистов, готовивших тексты, составлявших грамотные комментарии. Кого из издателей заинтересуют теперь новые фундаментальные издания, подобные девяностотомному Толстому или Достоевскому в тридцати томах? Значит, остановится литературоведческая работа, и мы своё драгоценное достояние, одно из величайших достижений человечества — русскую классическую литературу, уступим западным славистам, которые, кстати, глубоко и профессионально её исследуют.
Но самая горькая перспектива — новое поколение будет вообще не знакомо с классикой. Мы вырастим дикарей... Ситуация проигрышная. Люди культуры усиленно убеждают друг друга, что они ещё нужны. Народ, по обыкновению, безмолвствует. А власть выбрала заведомо ложную систему приоритетов, фактически обрекая свои реформы на бесперспективность.
|
|
|
— Пока не стоит ждать помощи от властей, что под силу самим творческим людям?
— Не ныть, не стонать, сопротивляться, стучаться во все двери. «Интеллигент» — чересчур громкое слово, его лучше не употреблять в первом лице. Но если всё-таки, хоть в глубине души, считаешь себя интеллигентным человеком, помни, что сегодня ты более, чем когда-либо, ответствен за дело, к которому судьбой приставлен. При любых обстоятельствах продолжать заниматься своим делом. Это и будет лучшей поддержкой культуре.
Я глубоко убеждён, что существует некая зависимость между качеством труда рабочего у станка и танцем балерины на сцене. Стоит начать халтурить в одном месте, все пойдёт из рук вон плохо и в другом. Есть некий закон культурной работы в обществе. Накопление сил духовности, морали, интеллекта даётся только совокупными усилиями. Поэтому я и настаиваю на личной ответственности каждого. Менее всего сейчас следует думать о лаврах и ожидать лёгких побед. Нужно настраиваться на то, что людям культуры придётся ещё долго плыть против течения.
|
|
|
— Можете ли вы выделить кого-то, кто плывёт сейчас против течения, проще говоря — нормально работает, в литературе и искусстве?
— Конечно, в нашем искусстве, в том числе словесном, отнюдь не выжженная пустыня. Но вновь возникающие таланты редко попадают в эпицентр внимания. Я связываю, например, серьёзные надежды с писателями Олегом Ермаковым и Анатолием Королёвым. Повесть Королёва «Гений местности», по-моему,— добрая весть в нашей литературе. Но вот одно коммерческое издательство набрало его книгу, а потом рассыпало — боятся отсутствия спроса...
На последнем кинофестивале в Сочи открылись интересные режиссёрские имена, но отечественные фильмы до широкого проката не доходят. Что касается театра, то, кроме признанных московских и санкт-петербургских мастеров — Евгения Колобова и Льва Додина, я высоко ставлю трактовки классики в Липецком областном драматическом театре. Мне кажется, критике стоит обратить внимание на недавно выпущенный Владимиром Пахомовым «Вишнёвый сад»... Необычайно тяжело работать, когда ощущаешь свою невостребованность. В нашей государственной политике нет системы разумного протекционизма. А общество в целом обеспокоено чем угодно, только не вопросами искусства и литературы.
|
|
|
— Серьёзно ли вы воспринимаете прогнозы, что, избавившись от забот о хлебе насущном, люди набросятся на духовную пищу?
— При такой последовательности приоритетов мы вообще не освободимся от забот о хлебе и одежде. Неужели собственная история, опыт предыдущих лет не убедили нас, что духовное в жизни нации первично? Материальное бытие определяет сознание на малых отрезках исторического времени. Когда я говорил о бесперспективности нынешних реформ, я вот что имел в виду: недостаточно представлять себе желанные результаты в экономике и возможные пути политического развития. Необходимо сознавать, к каким духовным изменениям в обществе мы стремимся.
Вот вопросы образования. Наша молодёжь никогда ещё не была так обделена — не в плане материальной неустроенности, а из-за полностью разрушенной образовательной системы. Прежняя была казённой, школярской, но всё-таки функционировала. Замены ей пока не видно. Даже большевики в своё время начали с ликвидации безграмотности. Правда, читать они научили по преимуществу лозунги, а подписываться — на коллективных письмах, восхваляющих вождя,— но это уже другой вопрос.
Образование есть приобщение к культуре, а культура — связь времён, преемственность поколений, духовный генофонд народа, наконец. Если эта связь распадётся, всё погибнет, деградирует у нас в стране на многие десятилетия. И напротив — деньги, вложенные в образование, окупаются стократ. В ЮАР, где тоже проблем предостаточно, на образование выделяется 20 процентов бюджета. А мы всё отговариваемся тем, что, мол, пока мы нищие. Но так никогда и не разбогатеем, если культура и образование не займут вакантного места, которое раньше отводилось в бюджете обороне, если мы не объявим их приоритетами нашей национальной политики.
Глупо надеяться, что частная собственность автоматически обеспечит нам цивилизованный образ жизни. Скорее всего, хищничество приобретёт — уже приобретает — чудовищные размеры. «Чувство хозяина» на деле может обернуться простой корыстью. А корысть в соединении с невежеством — демоническая сила.
— Как вы относитесь к растаскиванию культурных ценностей по национальным квартирам?
— С огромной озабоченностью. Эта тенденция зачастую порождает настоящие трагедии. Вы прекрасно знаете, как бесцеремонно обошлись с Молодёжным театром в Риге. Похожий сюжет вот-вот развернётся в Казахстане, где тоже много русскоязычных театров. А как прикажете делить великих писателей: по национальному признаку, языку, месту жительства?.. Абсурд!
Я работаю в Чеховской комиссии при Академии наук. Недавно мы решили основать Международную ассоциацию чеховских музеев, чтобы поддержать связи между музеями А. П. Чехова на Украине и в России. Ведь наследие Чехова — для всего человечества, Чехов неделим. Первая конференция состоится, надеюсь, в сентябре в Сумах.
— Исследуя драматургию А. Н. Островского, вы уделили немало внимания его излюбленной коллизии: искусство и деньги. Сегодня этот вопрос опять кажется болезненным и неразрешимым. Приемлемо ли, на ваш взгляд, акционирование учреждений культуры?
— Абсолютно неприемлемо, если речь идёт о крупнейших объектах культуры. Они — лицо нации, а с лицом надо обращаться осторожно. По-моему, мы оскудели не столько деньгами, сколько разумом. В России всегда существовала система императорских учреждений, щедро финансировавшихся из государственной казны. У актёра императорского театра — Большого, Малого, Александрийского — были и деньги, и почёт.
Пора отбросить ложную идею о самоокупаемости искусства. Лёгкий доход приносит только массовое производство, китч, не имеющий к высокому искусству ни малейшего отношения. Настоящих мастером надо беречь и холить, как берегут платиновые эталоны в палате мер и весов. Норма, образец — это ориентиры для тех, кто только вступает на творческий путь.
Наше время ознаменовано дискредитацией профессионализма буквально во всех областях. Наступает эпоха «самодеятельности». Возникает иллюзия, что всякий желающий имеет право, предположим, выйти на сцену. Серьёзные музыканты от подобных заблуждений застрахованы. Им ведомы вершины мастерства. Каждый пианист думает: «Конечно, я и не смогу играть, как Рихтер, но мне есть, к чему стремиться». Именно поэтому мы должны сохранить государственные эталонные театры, музеи, издательства. А чем больше, в качестве дополнения, возникнет новых акционерных структур, тем лучше.
— Молодые меценаты внушают вам надежду на скорое появление таких структур?
— У нас ещё только смутно вырисовываются очертания меценатства. Мы переживаем этап первоначального накопления капитала. Островский это уже однажды описал. Первое поколение купцов — почти поголовно самодуры. Дорожки в саду шампанским поливать, заводить немыслимые экипажи (в наше время «роллс-ройсы» из-за границы выписывать), в «Стрельну» каждый вечер ездить... На что ещё фантазии хватит? Но вот Морозов, Третьяков, Бахрушин уже стремились вкладывать деньги в культуру, чтобы душу спасти и имя своё увековечить. Тщеславие иногда оборачивается на благо обществу.
Мне доводилось бывать в оксфордской «Бодлен лайбрери» научной библиотеке, второй по величине в Англии. Там при входе висят мраморные доски, на которых золотыми буквами выбиты самые значительные события в истории библиотеки. Например, по правилам, установленным ещё в XVI веке, книги на руки не выдаются, и когда однажды с просьбой дать ему книгу на ночь обратился король, то и ему было отказано. Англичане гордятся этим эпизодом. Нам бы такие порядки...
Но я уклонился в сторону. Так вот, там же — золотом по мрамору — идут имена богатых вкладчиков. Можно быть уверенным — это на века. Думаю, и у нас найдутся охотники оставить своё имя в истории. Я бы с радостью услышал о создании «Театра Борового», «Стерлиговского музея», «Тарасовской галереи»...
— Спонсорские благодеяния порой ставят деятелей культуры в щекотливое положение. Ни для кого не секрет, что финансированием культуры удобно «отмывать» неправедные деньги. Если признаёте связь между рабочим и балериной, не видите ли зависимости между «запахом» денег и творческой совестью того, кто их принимает? Я знаю, что «Иностранная литература» испытывает недостаток бумаги. Насколько щепетильны вы как главный редактор, когда журналу предлагают необходимые средства?
— Я особенно не всматриваюсь и не внюхиваюсь, если деньги даются без дополнительных условий относительно содержания, направления журнала. Сейчас редкий из числа новых бизнесменов решается поддержать действительно серьёзное дело. Вот устроить презентацию — пожалуйста. Пригласить телевидение, прессу, повертеться среди известных лиц... К слову сказать, наше время войдёт в историю как время очередей за хлебом и презентаций...
Что касается журнала, нам дал беспроцентный кредит банк «Деловая Россия». Разумеется, не вмешиваясь во внутреннюю жизнь и политику издания. Такая помощь — благо. А был у меня, не скрою, разговор с одним крупным дельцом, который предлагал очень соблазнительные вещи, но взамен требовал перепрофилировать журнал в сторону тематики бизнеса. Об этом не может быть и речи.
Мы дорожим характером нашего издания. Большинство наших подписчиков живёт в провинции. Западной системы книжных магазинов, когда любую новинку можно купить или заказать даже в самом крохотном селении, у нас, как вы понимаете, нет. Наш журнал для многих людей — свет в окошке. Они доверяют вкусу редакции, нашему выбору. Мы даём им некоторую гарантию того, что они находятся на уровне века, живут в унисон с остальным миром. Традиции «толстых» журналов насчитывают в России уже 200 лет. Вряд ли стоит отказываться от них по прихоти новых коммерсантов.
— Как вы относитесь к многочисленным «инвестициям» западной культуры в нашу?
— Положительно, если, опять же, они не предполагают вмешательства в творческий процесс.
— Но я имею в виду не деньги, а «инвестиции» собственно культурной продукции.
— Это, скорее, не инвестиция, а интервенция... Вообще говоря, я исхожу из того, что у нас два источника духовного обновления национальные корни, великие традиции русской культуры, и широко распахнутые на Запад и на Восток окна и двери. Исходя из этих принципов, я и работаю сейчас редактором «Иностранной литературы». Изоляционизм наносил и наносит большой урон России, Боязнь чужого — первый признак больного общества. Здоровая культура, как и здоровая нация, лишена комплекса неполноценности. Так что я стараюсь, насколько это удаётся, соединять в себе «западника» и «славянофила».
Но сейчас на нас обрушиваются эпидемии западного ширпотреба связанные скорее с формой поведения тех или иных групп людей, чем с их духовными запросами. Прискорбно, что понятие «молодёжной» культуры часто ограничивается набором телодвижений в дансингах. Что же, мы все наши богатства отдадим старцам, молодёжи оставим второсортную фантастику с третьесортным сексом и «хит-парады»?
— Какие ассоциации вызывает у вас нынешнее время? Есть ли ему параллели в истории, в литературе?
— Одно время я увлёкся сравнениями и отметил две точки почти полного совпадения. Первая аналогия достаточно банальна: это Россия от февраля к октябрю 1917 года и чуть дальше. Вторая перекличка — не менее любопытная — период конца 60-х — начала 70-х годов прошлого века, когда александровские реформы уже состоялись и стали объектом резкой общественной критики. У нас всегда было много любителей решать реформистские задачи революционным путём. Хотя вроде бы каждому понятно, что ни одно благое начинание не привьётся, если не войдёт в плоть и кровь народа. Жизнь не терпит ломки «через колено». А у нас вместо постепенности и последовательности мирно уживаются две крайности: настроения нетерпения в столицах, а на огромных пространствах страны царит российская неподвижность. Помните, у Некрасова: «А там, во глубине России — там вековая тишина». Время, о котором я вспомнил, и внешне напоминает наше: акции, ассигнации, банки, пьесы и статьи о развращённости нравов...
Но всякие параллели приблизительны и неточны. Мы не копируем эти исторические витки. У нас всё несоизмеримо страшнее и опаснее. По натуре я оптимист и всегда вспоминаю одну мудрость Булгакова. Он говорил, что когда перед человеком захлопываются одна за другой пятнадцать дверей, то тихонечко и со скрипом приоткрывается маленькая — шестнадцатая дверь... Это бывает и в личной судьбе, случается и в жизни целого народа. Безнадёжных ситуаций не бывает. Хотя, что говорить, переживаем мы минуту грозную, тяжёлую, чреватую новыми потрясениями...
Беседу вела Елена ЯМПОЛЬСКАЯ Культура. 1992. 1 августа
КОГДА ОТКРЫЛАСЬ КАЗАРМА
С писателем Владимиром Лакшиным беседует обозреватель «Megapolis-express» Мария Дементьева
— Мне кажется, мера растерянности интеллигенции уже граничит с состоянием её самоуничтожения. Есть ощущение, что этот слой, который всегда казался таким значительным, испаряется, исчезает на глазах. В особенности это касается столичной интеллигенции.
— Её национальное духовное сознание проникнуто комплексом неполноценности. Конечно, мы грешны тысячекратно, нам есть в чём каяться. Но вот эти все хлопанья крыльями по поводу того, что нам надо входить в цивилизованный мир... Что значит входить? Мы давно живём пусть в плохом, но цивилизованном мире. У нас богатый европейский, по существу российский культурный мир. И когда начинается биение себя в грудь, посыпание главы пеплом с криком, что ничего никогда не было и не будет,— это самое худшее, что может случиться.
А вот пародист Александр Иванов в своих статьях, в частности в «Книжном обозрении», вообще сомневается в значении русской интеллигенции и считает особенно зловредным само её существование. Эти интеллигенты, по его мнению, в XIX веке занимались, главным образом тем, что подогревали революционный энтузиазм масс. И Достоевский не туда нас повёл, и Чехов, с его точки зрении, не проявил должного почтения к Лопахину, который один только и может нас вывести,— в то время как Раневская с Гаевым пищат и ноют о своём вишнёвом саде.
Такие статьи — своеобразное нравственное самоубийство. Человек теряет ощущение себя, достоинство. И перечёркивает всех тех людей, к которым когда-то страстно хотел принадлежать, быть причастным. И топчет их даже с некоторым сладострастием. Однажды Александр Трифонович Твардовский очень хорошо сказал: «Презирать ордена можно, только их имея». Вот и громить русских интеллигентов стоит, если ты сам заслужил звание интеллигентного человека.
— А что такое интеллигент?
— Говорят, что это чисто русское изобретение, придумано у нас где-то в середине прошлого века и явилось на перекрестье знаний, просвещённости и какого-то нравственного порыва. На Западе же предпочитают пользоваться словом «интеллектуал». И у нас сейчас раздаются голоса: зачем нам, собственно, это понятие — «интеллигент»?
— А действительно, зачем?
— А затем, что в нём была огромная нравственная нагрузка. Простейший пример — декабристы, которых у нас нынче многие топчут. Я был недавно в Иркутске, где их дома в некотором запустении. Понятно: какие-то революционеры, в самом деле, ещё Ленин говорил, что они кого-то разбудили. Но я хотел бы подчеркнуть одно обстоятельство. Кто были декабристы? Люди, у которых в нашем понимании было всё: земля, крепостные, прекрасные дома, деньги, красавицы жёны и вообще бездна удовольствий. Зачем же они пошли на площадь? Кроме нравственного порыва, они были вдохновлены идеей, что не должен один человек строить своё счастье на несчастье, на унижении, на страдании, труде другого. Эта идея очень могущественна. И никакие рыцари нового накопления и безжалостной экономики не погубят эту идею в человечестве, это невозможно. Чего же требовали декабристы? Они хотели освободить крестьян, на которых основывалось всё их счастье, благополучие и удовольствия. Это неслыханно. Эти люди вышли против своих сословных интересов. И они были в сознании просвещённого общества настоящими интеллигентами. Я говорю здесь о пересечении интеллектуальных, образовательных потенциалов с нравственными.
А что завоевало во всём мире признание русской литературе? В чём была особая русская традиция? Если бы те же самые писатели с тем же самым талантом и прекрасными идеями не имели этого сердца, этой нравственной задачи — ничего бы не получилось. Кто-то из наблюдательных зарубежных критиков сказал о русской литературе прошлого века: «Это высшее сердце, одержимое тревогой». И это действительно не самолюбование и самоутверждение, это весь путь русской интеллигенции.
Сейчас же торжествуют совершенно иная психология и иное мировоззрение. Мы попадаем в ситуацию, которая порождает у нас особое чувство. Мысль лишь обслуживает это чувство. И вот сейчас мысль нашей полуинтеллигенции — потому что интеллигенцией это уже назвать нельзя — обслуживает яростную и жёсткую ситуацию, которая сейчас возникла.
Когда вдруг сказали: давайте жить по-новому, с помощью новых экономических рычагов, при острой конкуренции и так далее и что все ваши прежние сентиментальные слюни по поводу братства, справедливости и всего прочего есть личный интерес и на этом личном интересе всё основано, то интеллигенция в большинстве своём перед этим сдалась. А это ужасно. И этого делать нельзя, потому что, кроме конкурентной борьбы, самоутверждения личных, имущественных и всех прочих интересов, есть вечные общечеловеческие ценности. И наивно думать, что этим займётся церковь, а обществу — недосуг.
До сих пор интеллигенты видели свою задачу в борьбе с тоталитаризмом, в его отрицании и ниспровержении. И были уверены, что придут к какой-то высшей справедливости, новому состоянию души, когда возникнут другие отношения в обществе. И когда мы эти оковы сбросили, появилась возможность обратиться не к узкому, солидарному с тобой кружку, а к огромному миру, то выяснилось, что серьёзных духовных ценностей у части интеллигентов нет. Они испарились.
— Вытеснила ненависть?
— Во-первых, вытеснила ненависть. Она сжигает, а человек очень чувствителен. Ему трудно сохранить себя. Во-вторых, сейчас ужасно распространилось — и я ненавижу это — презрение к собственной стране, собственной культуре. Можно смеяться над нашими казёнными патриотами, и действительно смешно, когда человек бьёт себя в грудь и всё время говорит о берёзке и т. д. Совсем не обязательно любить Россию таким образом, тем более ненавидя при этом другие нации. Но если ты русский интеллигент — в моём представлении, то ты очень хорошо знаешь, что не первый живёшь на земле, не первым родился, за тобой — колоссальная традиция. А дошло до того, что у нас слово «интеллигент» некоторые начинают употреблять как ругательство.
Гораздо скромнее и достойнее в этом смысле наши провинциальные интеллигенты. Идеализировать, конечно, не надо, но в провинции поразительная — по сравнению с Москвой — тяга к театру, культуре, образованию, желание что-то понять.
— В чём же дело?
— В столице нездоровая жизнь. Все под током постоянного нервного напряжения, все стали «читателями газет» — в дурном смысле. Как говорила Цветаева: «Глотатели минут, читатели газет», Переизбыток массовой информации.
Однажды Лев Толстой в Ясной Поляне, читая газеты, заскучал и говорит Софье Андреевне: да ну их, газеты, давай с нового года не будем выписывать, жизнь — внутри, надо заниматься душевным. И Толстые не выписывали газет два или три года. Однажды кто-то приезжает к ним и спрашивает: а читали вы замечательную статью в таком-то журнале? Не читали, как жалко, Соня, почему мы не выписываем газеты? И — выписали. Толстой записывает в дневнике (я перескажу своими словами): Странное ощущение. Я думал — прошло несколько лет. О чём они там пишут? Какие события произошли? Они пишут всё о том же самом и почти теми же самыми словами!
В поглощении массовой информации, как и в еде, необходима диета. От чтения газет ложное ощущение всё время чего-то нового, которое не даёт серьёзной духовной пищи.
С моей точки зрения, этот нынешний раздел на лагери, на правых и левых, для интеллигенции губителен. Интеллигент — в старом понимании слова — должен сохранять нравственное содержание, быть несколько свободнее во взглядах. Страсти же, которые захлёстывают в политической борьбе, порождают очень обуженный взгляд. Это опять делает интеллигенцию обслуживающей прослойкой. А она ни в коем случае не должна ею быть.
Признаюсь в грехе — я всё реже и реже подписываю коллективные письма. Не имеет большой веры то, что подписано многими именами, этому научила наша история. Вспомним: то рабочие Горьковского автозавода, то академики против Сахарова, вечные коллективные письма — «за» и «против». Но самые великие произведения публицистики всегда подписывались одним лицом. Золя, когда захотел крикнуть по поводу дела Дрейфуса, написал «Я обвиняю» и подписался — Эмиль Золя. Толстой, когда захотел выступить против смертных казней, написал «Не могу молчать». И подписался — Лев Толстой. А мы сбиваемся в кучу и думаем, что это — представители интеллигенции. Да и выражение само «представители» — невероятно коробящее. Оно осталось от самого ужасного в нашем прежнем общественном быту. Кто кого может представлять? Представляй себя, свою душу, свои убеждения, своё понимание вещей, и я буду тебя соответственно судить. А «представитель интеллигенции»... Кажется, интеллигенция пока никого не выбирала.
— Вы употребили понятие «полуинтеллигенция». Что вы в него вкладываете?
— Оно всегда существовало, как и понятие полуобразованности, со времён мольеровского «Мещанина во дворянстве». Полуинтеллигент — это человек, который знает внешние признаки интеллигентного человека, но у него начисто отсутствует душевное ядро, которое позволяет быть интеллигентом, и отсутствует ощущение традиции, он живёт вне её.
— Вам не кажется тогда, что подавляющее большинство наших интеллигентов — полуинтеллигенты?
— Может быть. Как ни странно, но 15—25 лет назад я встречал интеллигентных людей больше, чем теперь. Может, мне просто везло. Люди были под страшным прессом, но они несли в себе традицию внутреннего сопротивления, внутренних заветов. Они каким-то образом сохранялись, общались друг с другом и иногда имели редкую возможность, прорвавшись сквозь цензуру, высказаться. И когда высказывался, например, Паустовский — можно было спорить, какой он писатель, но он был интеллигент, и мы знали: это купленное его совестью слово. И Каверин, чьё общественное поведение было поведением настоящего интеллигента. Он вступался за обиженных, волновался не только от того, что недопечатали том его сочинений или недодали гонорар.
В своё время Леонид Лиходеев делал такой прогноз. Он говорил, что, когда настанет нормальная экономическая жизнь, на каждом углу будет лавочка. И сам собой решится вопрос о Союзе писателей. Множество писателей, которые по сути хорошие лавочники, оторваны от своего призвания. Когда же станет можно, они заведут эти лавочки и будут торговать. Это было очень мило и смешно.
А вот сейчас я вижу — они не захотели идти в лавочки, а превратили в лавочку своё ремесло. Торговать в лавочке — хорошее, почтенное занятие. Но торговать совестью, интеллектом, убеждениями — ужасно. Это глумовщина. Островский гениально открыл это явление.
А посмотрите, что происходит в искусстве. Когда появилась возможность думать, ставить, чем-то восхищаться, нести какие-то новые ценности — оказалось, что в головах вместо идей полуидеи вместо настоящего творческого порыва жалкие попытки чему-то подражать. Посмотрите, как много в театрах по сути полуинтеллигентных сочинений. И всегда — претензии на что-то сверхновое. А на деле — опивки декаданса, здешних модных веяний или западной культуры. А на выставках — пойдите и увидите в невероятных количествах невнятную мазню. Это тоже часто следы полуинтеллигентного сознания, преломлённого в творчестве.
— А откуда, как появилось у нас это явление — полуинтеллигентность?
— Мы сами её породили — наша история, обстоятельства. Сначала всех загнали в казарму, и каждый, сидя там, думал: вот выйду ни волю, стану гением. А когда выпустили, мы ходим, растерянно озираясь, глядя — не собезьянничать ли у кого что, и как вообще принято, и как люди живут. И вовсе не думают о том, какая идея у тебя в душе, что ты пережил, что накопил, от чего никогда не откажешься, хоть на костёр веди. Вот эти люди, разбредающиеся по поляне перед казармой,— это мы.
Megapolis-express. 1992. 23 декабря
Дата добавления: 2020-04-08; просмотров: 119; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!