Лингвистический поворот» и «семиотический вызов».
ТЕМА 2. МОДЕРНИЗМ И ПОСТМОДЕРНИЗМ В ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ НА РУБЕЖЕ XX–XXI ВВ.
(2 часа)
Понимание исторического процесса и картина мира в модернизме и постмодернизме.
Лингвистический поворот» и «семиотический вызов».
Понимание исторического процесса и картина мира в модернизме и постмодернизме.
Модернизм и постмодернизм – идейно-эстетические системы, которые сформировали собственные различающиеся картины мира и по-разному объясняют исторический процесс. Однако между этими системами имеется связь, видимая даже в их названиях. Существует три основные точки зрения на данное соотношение.
Во-первых, постмодернизм понимается как заключительный этап модернизма, в котором предельно выражены его принципы.
Во-вторых, постмодернизм противопоставляют модернизму по способу осмысления мира.
Третья точка зрения состоит во взгляде на постмодернизм как на самостоятельное, независимое по отношению к модернизму явление, имеющее собственный оригинальный характер, в связи с чем эти две системы не следует противопоставлять. Согласно этой позиции, постмодернизм творчески переосмысливает модернизм, а также другие культурные парадигмы. Исследователи часто отдают предпочтение одной из этих точек зрения, но мы считаем, что каждая из них является жизнеспособной. Для понимания сущности двух этих культурных парадигм, модернизма и постмодернизма, необходимо не противопоставлять их друг другу, а сопоставить.
|
|
|
Существует также трансисторический подход к явлению постмодерна, согласно которому, постмодерн проходит через многие эпохи на их завершающей стадии, отмечая тем самым период их деградации.
Выделяют следующие виды обществ: аграрное, индустриальное, постиндустриальное. Для индустриального общества (эпохи модерна) характерно индустриальное производство как ведущее направление развития; в искусстве его характеризуют модерн, авангард, символизм, экспрессионизм; исторический процесс оно понимает как позитивный, как прогресс, процесс разумный и познаваемый, имеющий структуру причин и следствий. При этом модернизм, так же, как позднее постмодернизм, отрицает то, что сложилось до него, – классику, реализм.
В свою очередь, постмодернизм (философия постиндустриального общества, эпохи постмодерна) отчасти стоит на позиции отрицания модернизма, как уже говорилось выше, – но это только один из возможных вариантов их соотношения. Советский и российский философ, специалист по методологии социального познания В.А. Кутырев утверждает, что «наше время есть эпоха универсализации и радикализации модернизма, его перехода в новое качество вплоть до превращения в гипер-сверх-ультра-модернизм».
|
|
|
В.А. Кутырев также выделяет разные подходы к соотношению модернизма и постмодернизма: первый подход состоит в том, что «…постмодернизм есть углубление и усиление модернизма»; второй – «это отказ от него, его отрицание и преодоление, возврат к классике». В действительности постмодернизм не является возвратом к классике, он лишь интерпретирует ее.
Если говорить о том, что постмодернизм все же отрицает что-либо в философии, – то отрицает он прежде всего Новое время, «видя в нем высшую точку рационализма и логоцентризма»; отвергает системный способ мышления. Но при этом, хотя мир постмодерна и «считает» себя чем-то бессистемным, сущностью, где отсутствует структура, он, тем не менее, на наш взгляд, все же имеет ее, так как даже ризома (модель для представления знания и как модель общества) имеет определенный смысл, а значит, как-то организована. Вопрос в том, насколько этот предмет отличается от традиционной трактовки понятия системности и структурности. Постмодернизм – это скорее некие обрывки систем, многообразие стилей, в котором нет формы.
Если модернизм, отвергая классическое миропонимание, пытался что-то дать взамен, создавая свой собственный новый космос из хаоса, то постмодернизм не пытается его создать. Для постмодернизма мир – хаос, который является реальностью и который, впрочем, можно освоить, причем – играя (как это делает постмодернистское искусство). Данная культурная парадигма противостоит идее иерархичности мира.
|
|
|
Таким образом, структурированной модели мира она дать не может, как и сколько-нибудь ясных моральных принципов и оценок человеческого поведения в этом мире. Сознание человека для постмодернистов также хаотично. Кроме того, следует отметить, что и мир, и сознание цитатны – то есть состоят из текстов, уже созданных ранее, и представляют собой интертекст; это явление называется интертекстуальностью, а под текстом здесь понимается не только литературный текст, но и другие произведения искусства, культуры и человеческой мысли. По словам Ролана Барта, «каждый текст представляет собой новую мысль, сотканную из старых цитат». Таково и сознание человека, и весь мир культуры, причем источник цитат в большинстве своем сложно обнаружить, ибо сознанием они даются автоматически. Таким образом, в виде цитат постмодернизм обращается и к модернизму, и к классике – ко всей культуре, к миру во всем его многообразии.
|
|
|
Итак, модернизм и постмодернизм по-разному видят мир и исторический процесс. Для постмодернизма разумное обоснование происходящего в мире, в том числе исторического процесса, ложно. Системы приоритетов, как и системность вообще, бессмысленны. Модель мира подразумевает энтропию. Можно даже говорить о том, что для постмодернистов действительность тождественна представлению о ней и в конечном счете является не чем иным, как игрой.
В отношении понимания исторического процесса постмодернизм можно характеризовать как парадигму, которая разрушила веру в «великие метаповествования»: эмансипацию личности, идею прогресса в историческом процессе, идеи рационализма. Вместо этого предлагается хаотичность, отсутствие линейности. Модернизм прибегал к идеям метаповествований. Постмодернизм же обращался к ним только в форме пародии. Для него в историческом процессе имеют место прерывистость и смешение, произвольность, разорванность, но никак не цельность, тем более не линейность. В понимании исторического процесса античность стояла на позиции цикличности, христианство – линейности, постмодернизм – хаотичности и полного отказа от историзма.
Как отмечает Наталия Владимировна Киреева, «предложенный постструктуралистами способ философствования менял взгляд на историю, лишая его линейности, жесткого детерминизма, предзаданности, закрытости, завершенности и, в конечном счете, – тотальности, противопоставляя ему принцип нелинейности, многовариантности, открытости». Следует прибавить, что постмодернистской художественной литературе, особенно американской, свойственно понимание жизни как замкнутого круга, циклов, мнение, что все в человеческой истории возвращается на круги своя, но это – частность, не опровергающая общую тенденцию энтропии. Постмодернисты смиряются с энтропией и считают нужным научиться жить в ней, отражая хаотичность жизни в хаотичности литературного и других своих текстов, в чем им помогает такой неотъемлемый элемент постмодернистского осмысления действительности, как ирония. Исторический процесс для них даже не поддается разумному истолкованию, это поток субъективных ассоциаций на открытом пространстве, это полное разочарование в идее того, что существует прогресс и будущее превосходит прошлое и настоящее, что история шествует поступательно. Поэтому их мысли в конечном итоге обращены в прошлое. Английский писатель-постмодернист Джулиан Барнс, автор романа «История мира в 10½ главах», считает главным пороком бытия бессмысленность исторического процесса, «который не только повторяется, но и пародирует самое себя» (здесь опять прослеживается тенденция постмодернизма видеть в истории цикличность, но не подлинное повторение, а искаженное). Обычный порядок причин и следствий постмодернисты рассматривают как весьма сомнительный. Так, Дж. Барнс представляет историю чередой трагических случайностей и нелепостей, приравнивает ее к «хаотическому коллажу», «нелепым связям». Он убежден в ее спиральном характере. Развитие, по его мнению, идет спирально, с возвращениями назад (отсылка к К.Марксу: «История повторяется первый раз как трагедия, второй раз как фарс»). Постмодернизм является, по словам В.А.Кутырева, «заменой метафизической картины мира, культивировавшейся человечеством в течение более двух тысяч лет, как «присутствия» и логоса, картиной, в основе которой лежит «отсутствие»…». Данное суждение, по нашему мнению, относится не только к картине мира, но и к историческому процессу. Ни о какой «истине» в познании исторического процесса, как и о закономерностях в нем, в свете постмодернистского видения истории говорить не приходится.
Кроме того, для постмодернизма «характерна сущностная замена исторического факта (зафиксированного в тесте) текстом (как историческим фактом…)». То есть, постмодернисты не признают, что исторические тексты можно анализировать с целью извлечения фактов, а считают, что необходимо принять как факт сам текст. Таким образом, историческое исследование становится интерпретацией литературных текстов и отрицается само по себе, как и возможность исторического познания. Даже историческая реальность не признаётся; никаких целей не существует ни у исторического процесса, ни у человеческой жизни.
Подводя итог данного вопроса, отметим, что линейное понимание исторического процесса модернизмом в постмодернизме в его крайних проявлениях переходит в отрицание исторического процесса вообще или же в понимание его как совершенно хаотичного и зыбкого. Постмодернизм уходит от веры в мощь человеческого разума, универсальность законов природы, в науку как двигатель прогресса и в сам прогресс. Он характеризует современную эпоху как «конец истории». Но вместе с тем, говоря о картине мира в постмодернизме, следует понимать, что данная идейно-эстетическая система принимает мир во всем его многообразии, в чем видится ее безусловно положительная сторона.
Лингвистический поворот» и «семиотический вызов».
Сомнения в возможности исторической науки постигнуть смысл прошедших явлений, событий, фактов хотя бы потому, что прошлое не может восприниматься и осваиваться ею непосредственно, общеизвестны. Однако столетия конкретно-исторической практики позволяют современной цивилизации более или менее уверенно ориентироваться в своем прошлом. Любой перечень достижений мировой культуры невозможен без включения в него шедевров исторической мысли. При этом выдающиеся памятники исторической мысли и науки – отнюдь не одинокие «горные вершины» в окружении безжизненной равнины. Творческие усилия поколений ученых-историков позволяют с изрядной долей оптимизма смотреть в будущее, обоснованно претендующей на строгость, хотя и особую, науки истории. Современная ситуация в научно-историческом познании с необходимостью диктует, с одной стороны, поиски компромисса между теоретическими и методологическими конструкциями, нередко взаимоисключающими или отчетливо противостоящими друг другу, и творчеством практикующих историков, далеко не однозначно воспринимающих сигналы методологического звучания. Особенно тогда, когда они исходят из иных, близких, но других сфер гуманитарного знания.
В рамках данного вопроса мы постараемся показать, что именно историографический опыт является одним из наиболее весомых аргументов в пользу позитивных исследовательских возможностей современного историка.
Итак, как мы уже говорили, размежевание истории как научного знания о прошлом и остальных наук об обществе и о человеке произошло сравнительно недавно. Впрочем, мнения о верхней и нижней границах этого растянутого во времени процесса расходятся. Так или иначе, сегодня историки чаще всего понимают историю как специализированную науку о прошлой социальной реальности. В связи с этим важно определить, какую роль в современном понимании истории как науки имеет введенное ею понятие социальной реальности: это реальность-прошлое, «текстологическая реальность» или реальность-знание?
Понятно, что история, обращаясь к прошлому, неизменно связана с настоящим. Ангажированность историков своим временем, своей культурой определяет расстановку акцентов на тех или иных факторах, извлекая их из «великого потока общества» и создавая неиссякаемый источник дискуссий о том, что изучает история и каким образом историк это делает. Сложившуюся ситуацию подметил К. Поппер, который писал, что «все историки исходят из того, что история – это то, что случилось в прошлом, но в то же время многие полагают, что история всегда заканчивается сегодня, в этот самый момент времени».
Современная историческая наука обращена к настоящему, актуализируя проблематику исследований и способствуя ее научному освоению, пониманию в широкой временнóй перспективе. Для российской исторической науки, как и для любой национальной историографии, мировой историографии в целом проблема «история и современность» поистине является вневременной и ее адекватный методологический анализ является условием успешного развития, приближения к раскрытию и смысла прошлого, и современной исторической действительности.
«История» в разных ее значениях давно занимала не только историков, но и представителей других общественных наук. В конечном итоге выходило, что история – не только наука, не столько наука, но нечто, занимающее особое место в социогуманитарном знании. М. Фуко выразил эту почти единодушную мысль особенно отчетливо: «...Место ее не среди гуманитарных наук и даже не рядом с ними; можно думать, что она вступает с ними в необычные, неопределенные, неизбежные отношения, более глубокие, нежели отношения соседства в некоем общем пространстве… История образует “среду” гуманитарных наук… Каждой науке о человеке она дает опору, где та устанавливается, закрепляется и держится; она определяет временные и пространственные рамки того места в культуре, где можно оценить значение этих наук; однако вместе с тем она очерчивает их точные пределы».
В умственной атмосфере ХХ в., отмеченной глобальными социальными катаклизмами, революционными открытиями способов научного познания, произошло переосмысление образов, идей, концепций, исследовательских гипотез, составлявших багаж исторической культуры XIХ–ХХ вв., были сделаны открытия, ниспровергшие традиционные основы историописания. Только в плюралистической интеллектуальной ситуации могли получить развитие эвристические идеи, касающиеся механизмов познания и восприятия прошлого. Одним из главных достижений явилось понимание разрыва между тем, «как история делается», как она описывается историческими памятниками и документами, и тем, как она конструируется историками.
Историки издавна применяли понятие «историческая правда», достижение которой, по их убеждению, являлось смыслом занятий историей. А историческая правда – это «истинная картина» прошлого. Претензии на ее создание выказывали и те, кто сосредоточивался на структурной истории, и те, кто становился адептом различных направлений «новой истории»: «новой социальной истории», «новой политической истории».
В многозначной и разнонаправленной исторической мысли ХХ в. параллельно сосуществовало несколько направлений исследовательского поиска. В последней трети столетия сформировались «история женщин», «история меньшинств» и т. п. Они выросли из политической практики и в них реализовалась философия постструктурализма. Другое направление связано со стремлением «погрузиться» в прошлое, восстановить его «дух». Такой способ конструирования прошлого получил развитие в середине ХХ в. в истории ментальностей, истории частной жизни и истории повседневности. Основная задача историка в этом подходе – дать почувствовать читателю прошлое как другую социальную реальность.
На рубеже ХХ–XXI вв. резко возрос престиж исторических трудов, авторы которых отчетливо выражали свою приверженность к определенной теории. Повышенная, иногда даже несколько экзальтированная популярность теоретического знания объясняется несколькими обстоятельствами.
Конечный результат работы историка содержит в явном и неявном виде значительное число теоретических концепций, на которые он имплицитно опирается. В той или иной степени историк – всегда сторонник теоретических изысканий. Для некоторых не столько само прошлое как объект изучения, а теория является ариадниной нитью, посредством которой находит искомый «выход» на прошлое.
Замечено: в последние десятилетия историки практически не производят собственно «исторических» теорий. Из теоретических трудов, появившихся уже довольно давно, это: «Два тела короля» Э. Конторовича (1957 г.), «Теория трех уровней социальных изменений» Ф. Броделя (1958 г.); «Теория детства раннего Нового времени» Ф. Арьеса (1960 г.); из относительно недавних – «Долгое Средневековье» Ж. Ле Гоффа (1985 г.). Но все эти работы – исключение из правила. А правило состоит в том, что историки, создавая
крупные концептуальные труды, решали проблему методологического обновления, обращаясь к теориям разных социальных и гуманитарных наук (это получило название «стратегии присвоения»). Социальные и гуманитарные науки достаточно развились, чтобы у них можно было с большей пристрастностью выбирать теории, обещающие новые перспективы в изучении прошлого. А главное, у историков постоянно воспроизводилась необходимая для создания нового научного знания ситуация интеллектуальной неудовлетворенности, разочарования в старых подходах, чувство исчерпанности своих познавательных возможностей.
С середины ХХ в. в исторической теории особое место заняла проблема исторической репрезентации. Главная задача исследователя состояла в том, чтобы показать, каким именно образом субъективные представления и интенции индивидов действуют в пространстве возможностей, ограниченном предшествующими коллективными структурами, и испытывают на себе их постоянное воздействие7. Аналитический потенциал концепции постоянно конкурирующих репрезентативных стратегий открыл новые перспективы в описании и объяснении социальных процессов разных уровней. Форма репрезентации стала приоритетной, ею, в сущности, определялось прошлое. А исследователь, осуществляя анализ исторических источников, изучал уже опосредованные дискурсы. Его функция сводилась к созданию нарратива, основывающегося на понимании других нарративов и уже существующих их интерпретаций. Поэтому и возможна только репрезентация прошлого, а не объективный подход к прошлой реальности.
Понимание «истории-реальности» как бытия человечества во времени долго казалась вполне очевидным. Но в последние десятилетия «история-реальность» стала наполняться новым содержанием. В основании работ представителей «новой интеллектуальной истории», сосредоточивших усилия на изучении художественной стороны процесса исторического творчества, формы текста, языка и речи, письма и чтения, лежала идея ревизии содержания исторической реальности как предмета изучения, то есть утверждалось, что исторические тексты только создают «образ реальности» или «эффект реальности». Поиск новых объяснительных моделей в истории расширил круг интерпретаций. Это время стало пиком интенсивности теоретических и практических усилий историков, стремящихся реализовать «директивы интегрального объяснения». Утверждалось, что все исторические интерпретации являются условными, относительными и сконструированными. Самым же существенным для будущего оказалось смещение исследовательского интереса от социальных групп к составляющим их индивидам.
На страницах научной исторической периодики замелькали фразы «лингвистический поворот» и «семиотический вызов».
Эти публикации отразили весь спектр реакций историков на те новационные трудности, с которыми им пришлось столкнуться на рубеже двух тысячелетий. Проблемные поля историографии, сформированные «лингвистическим поворотом», включали соотношения истории и литературы, исторического текста и исторической «реальности», выявление историографических стилей историков, определение убедительности конструкций историков через эффективное использование языка. Главный вызов был направлен против концепции исторической реальности и объекта исторического познания, которые выступают в новом толковании как то, что конструируется языком и дискурсивной практикой.
Язык рассматривается не как средство отражения и коммуникации, а как главный смыслообразующий фактор, детерминирующий мышление и поведение. В результате язык становится пределом, выйти за который невозможно. Применительно к истории это означает констатацию того обстоятельства, что всякое осмысленное утверждение, касающееся прошлого, соотносит нас не с самим прошлым, но с той или иной языковой моделью прошлого. Прошлое же нельзя увидеть не потому, что оно уже ушло из бытия, а потому, что оно не имеет никакого смысла вне той языковой формы, с помощью которой оно высказывается. Прошлое как таковое не может стать и объектом познания, в лучшем случае оно предполагается в связи со способами функционирования текста. Важнейшим постулатом постструктуралистского историографического дискурса является признание непрозрачности исторического текста как по отношению к описываемому в нем прошлому, так и по отношению к намерениям автора этого текста.
Таким образом, проблематизируется сама тематика и специфика исторического нарратива как форма реконструкции прошлого. По-новому ставится вопрос о возможной глубине исторического понимания. С одной стороны, история получила эффективное и необходимое ей противоядие от социологического редукционизма, а с другой – опыт сводился к тексту, реальность к языку, история к литературе. То есть знание представлено в форме текстов, которые в этом случае оказываются «истиной в себе». Текст заключает в себе много больше, чем пытается заложить в него автор, он живет своей собственной жизнью. Постмодернизм признает условием идентификации текста присутствие другого текста. Поэтому прошлое, с которым имеет дело история, является неким описанием прошлого. Текст не только закрывает доступ к прошлому в его событийной непосредственности, но ставит под сомнение само существование прошлого в качестве объекта знания.
В чем правы постмодернисты, так это в том, что реальность, создаваемая в рамках одного отдельно взятого текста, по сути, ничем не отличается от реальности, создаваемой в рамках другого текста. Однако это вовсе не снимает проблему отличия текста художественного от текста исторического. Когда историк интерпретирует прошлое, он прошлого не изобретает и не производит художественную версию. Поэтому, по мнению автора классического исследования историографии А. Манслоу «Deconstructing History», «когда мы рассказываем истории, мы имеем ограниченную творческую свободу по сравнению с писателями, потому что наша цель – ретроспективное наделение сюжетом исторических событий и нарративов… все же релятивизм остается ограниченным природой исторических свидетельств».
В последнее десятилетие резко усилилось внимание историков к формам устной и письменной речи, их сосуществовании и взаимодействии в текстах исторических документов, памятниках письменности, а также в научных исторических сочинениях. Следствием этого стало обращение историков к теориям лингвистики и филологии, связанных с основами человеческого восприятия и понимания, то есть к постмодернистским историческим практикам. Важно подчеркнуть: хотя эти практики и были инициированы современной критической философией истории, коренятся они в состоянии самой исторической дисциплины и умонастроении историков. «Лингвистический поворот» стал проявлением всеобщего культурного сдвига и воплотил в себе все, что долго вызревало в самом историческом знании, но оставалось невостребованным. Это объясняет, почему «лингвистический поворот», ударивший по самым болевым точкам изучения истории, так легко и быстро проник в историческую науку.
Дело в том, что теоретические основания «лингвистического поворота» чрезвычайно радикальны в своих концепциях историзма. Постмодернистская парадигма не ограничилась отрицанием идеи истории как единого движения от одной стадии к другой, она отрицает любые генерализирующие схемы, являющиеся результатом сверхобобщений. Данная парадигма поставила под сомнение понятие исторической реальности, критерии достоверности источника и, наконец, веру в возможность исторического познания: все то, что составляет идентичность историка. Она в принципе не оставляет места для любого линейно-систематического подхода к восприятию истории и к ее завершенному описанию. Это последнее, по мнению постструктуралистов, есть миф новоевропейского модернистского сознания. Задача же исследователя сводится к различению незнаковой реальности и форм ее репрезентации. Соответственно определяется предметное поле и стратегия изучения истории, в центре которого располагается «текст», его интерпретация исследователями («читателями») и интеллектуальные коммуникации. Но и то, что открывается в результате, не есть «стоящая за текстом» историческая реальность или реализация авторского намерения, нет, это – все тот же текст, перетолкованный читателем. И поскольку нет ничего кроме текста, история не имеет никакой цели, никакой завершенности. Она становится открытым пространством бесконечных трансформаций и интерпретаций.
Сами по себе деконструктивистские идеи о тексте как о смысловом пространстве постоянно возобновляющихся интерпретаций принесли пользу историкам. Они освободили исследовательское сознание от стереотипов, касающихся памятников письменности как законченных произведений, имеющих раз и навсегда данную идею.
Историки осваивают один из последних бастионов позитивистского историописания – «историю идей». Они радикально его преобразовывают и включают в число своих задач новый круг проблем:
– исследование мыслительного инструментария, стилей мышления исторических персонажей, конкретных моделей и приемов концептуализации социума;
– формальных и неформальных институтов общения, в том числе и профессиональных;
– изучение социальных и интеллектуальных контекстов, теорий и систем представлений.
Но тем самым активно трансформируется традиционное исследовательское пространство историка. На первый план выдвигается личность, и центр тяжести переносится на изучение индивидуальных стратегий (отсюда новые возможности для развития исторической биографии и политической истории).
Деконструктивистская версия исключает историчность и культурный контекст. В деконструктивистской стратификации гуманитарных наук, предполагающей синтез лингвистики, филологии и философии, места для истории практически не осталось: она ассоциируется с описанием конкретных ситуационных контекстов и с памятью. Почему? Да потому, что история, по мнению постмодернистов, далека от сущностных начал, от абстрактного мышления, интерпретации смысловой логики письменного языка и, стало быть, далека от возможности познания. История не в состоянии обнаружить саморефлексию, а значит и смысл исторических событий в силу самой своей природы, как порождение логоцентричной системы мышления европейской культуры.
Идея противопоставления филологии и философии истории как науке исключительно эмпирической не нова. Под знаком этой идеи прошло развитие гуманитарной мысли с рубежа XIX–ХХ вв. Она направляла дискуссию вокруг герменевтики и ее возможностей на протяжении всех последующих десятилетий. В ходе этого движения звучали не только голоса размежевания, но и указания на общность методологических основ и необходимость единства как условия развития. Так, русский философ Г.Г. Шпет утверждал, что историческая наука является образцом для всех эмпирических наук и слово как знак обессмысливается вне определенного контекста, поскольку всякое сообщение предполагает реальную коммуникацию и предметность окружающего мира.
И все же тревоги историков, связанные с постмодерном, оказались напрасными. Они пережили постмодернистское наступление и практически не отреагировали на него в практике историописания: годы шли, а исторических трудов в духе постмодернизма не появлялось. Вся дискуссия проходила в направлениях, ничего общего с постмодернизмом не имеющих: она вылилась в форму «историографических поворотов». Была предпринята попытка вновь сосредоточиться на специфике исторического познания и обозначить конвенции, которыми должен руководствоваться современный историк.
Суть рассуждений свелась к тезису, что невозможность прямого восприятия реальности не означает, что реального прошлого вообще не существует и что можно опыт свести к дискурсу. В условиях постмодернистского вызова сторонники этого подхода нашли точку опоры в том, что невозможность прямого восприятия реальности не дает историку права на полный произвол в ее конструировании.
Такая позиция выражает неприятие крайностей, будь то историографическое картезианство или же постмодернистское видение истории как хаоса событий. Пока было небольшое число теорий, закрепление субъекта с их помощью являлось успешной альтернативой безнадежно устаревшей стратегии закрепления исторического объекта – прошлого. Однако мы живем во времена полиметодологизма. А это автоматически означает конец эры «теории». На сцену выходит исторический опыт. Таким образом, поворот в сторону исторического опыта можно считать результатом развития историописания на протяжении последних полутора веков.
В современной философии исторического знания, именуемой «новой философией истории», подобный подход представлен трудами Ф. Анкерсмита. «Новая философия истории» прямо соотносится с интуитивистски-экзистенциальным пониманием «истинной сути» исторического знания: главным объектом постижения здесь является опыт самого историка и проявление этого опыта в создаваемых им произведениях. Центральная идея заключается в том, что в современной исторической теории внимание стало постепенно переключаться от языка к опыту. Термин «историческая репрезентация» предлагается взамен термину «нарративизм», поскольку последний создает иллюзию, что историческое сочинение представляет собой простую разновидность романа. Отсюда и делалось заключение, что литературная теория может сообщить нам то, что необходимо знать об историческом тексте. И ключевой вопрос здесь следующий: почему нам вообще следует знать о существовании прошлого? А точнее, что должно случиться, чтобы нас захватила проблема собственного прошлого? Люди, которые всерьез относятся к практике историописания, то есть историки, ни сейчас, ни в будущем не смогут избежать ответа на вопрос, как мы связаны с прошлым. А ответить на этот вопрос возможно с помощью понятия «возвышенный исторический опыт», потому что существует интеллектуальный опыт, и наш разум не хуже, чем наши глаза и уши может работать как вместилище опыта. Историк должен научиться доверять своим личным чувствам. Он должен понять, что самый лучший и развитый инструмент, который имеется в его распоряжении – это он сам и его собственный опыт. Не следует понимать это как призыв вернуться к герменевтике, которая рекомендует историку использовать свой жизненный опыт для понимания прошлого. Как раз наоборот. Переживание прошлого является переживанием не там, где оно соответствует воспоминаниям и убеждениям самого историка, а там, где оно бросает вызов всем нашим интуициям о мире.
История повседневности, интеллектуальная история могут рассматриваться как история опыта. История повседневности имеет дело с событиями, которые изо дня в день повторяются в действиях и мыслях человека и создают фундамент его жизни. История повседневности использует программу, которая предполагает конструирование личного опыта в самостоятельном поведении человека. Люди здесь активно творят и изменяют прошлую социальную реальность.
В этих разновидностях историописания особое значение придается тому, как люди прошлого воспринимали свой мир и как их опыт отличался от нашего отношения к миру. Здесь опыт располагается на стороне объекта – на стороне того, что исследует историк. Это так называемый «интеллектуальный эмпиризм», который сосредоточивает внимание исследователей на том, как мы воспринимаем прошлое и как этот опыт прошлого проявляется в момент восстановления. Прошлое в таком контексте возникает как объект, требующий рефлексии и напряженного исторического понимания. И надо подчеркнуть, что между историописанием и испытаниями, которые обрушиваются на человечество, существует связь. На исторических разломах, в боли утраты и расставания с прошлым возникает исторический опыт. Модель следующая: исторический опыт вызывает переключение от безвременного настоящего к миру, состоящему из прошлого и настоящего. Это приводит нас к раскрытию прошлого как реальности, которая как-то оторвалась от настоящего. Исторический опыт стремится к восстановлению прошлого, стараясь преодолеть барьер между прошлым и настоящим. После того как нация, сообщество, цивилизация получают такой опыт, осознание прошлого становится неотвратимой реальностью.
В конкурентной борьбе между теорией и опытом решающая роль принадлежит субъекту. Если роль субъекта будет незначительной, то победа достанется теории, а для опыта все будет проиграно. Этого допустить нельзя. Но одной из особенностей историописания, отличающей его от всех других дисциплин, является то, что оно не терпит никакого ущерба от того, что субъект или индивидуальный историк занимают в ней главенствующее положение. И новая философия истории рассматривает это активное присутствие историка как ценный вклад, а не как признак познавательной беспомощности исторической дисциплины. Но может ли историк вступить в реальные, опытные отношения с прошлым? Когда мы задаем себе этот вопрос, мы понимаем, что нам приходится иметь дело с субъективным опытом, то есть с принадлежащим историку опытом прошлого. Однако современное прошлое – это гораздо менее неподвижное и менее завершенное прошлое, чем оно представлялось предыдущему поколению историков.
В исторической науке все более явственной становится тенденция, связанная с фрагментацией предмета истории: она быстро делится на множество субдисциплин, предметно соответствующих отдельным наукам или даже конкретным областям социальных и гуманитарных наук. Начинается череда «поворотов», которая задним числом продлевается в обратную сторону: историографические обзоры теперь иногда начинают с «социологического» или «экономического» поворота. В результате у одной части историков наблюдалась потеря интереса к истории синтезирующей, у другой –стремление к созданию тотальной истории.
В исторической науке размышлением над логикой и технологиями историописания занимается историография. История лежит в книгах историков. В современном интеллектуальном контексте историография радикально преображается, неизмеримо расширяя свою проблематику, и отводит центральное место дискурсивной практике историка. Развитие историографии носит кумулятивный характер: историографический дискурс постоянно накапливает содержание. Наиболее выгодным для историографии является быстрое увеличение количества исторических интерпретаций.
Историография никогда не может позволить себе забыть прежние интерпретации прошлого, она должна признавать уникальность каждой из трактовок. Их необходимо актуализировать в настоящем, чтобы определить идентичность тех интерпретаций, которые предпочтительны в данный момент. Прогресс же в историописании – это рост исторических работ, которые не могут быть отвергнуты, забыты спустя время и после смены парадигм. С этих позиций в истории историописания ничто не пропадает, ничто не утрачивает своей ценности. В таком качестве современная историография функционирует как самоценная и самодостаточная историческая дисциплина, как заместитель самой истории и в этом состоит суть и назначение всех сочинений по истории. Нам близок тезис о власти историографического дискурса, который утверждает определенные представления в качестве признанной истории общества. Однако стирать грань между профессиональным и массовым историческим знанием, демократизировать процесс производства исторического знания недопустимо. Анализ определенного видения прошлого как интерпретивной модели осуществляется по правилам профессии, поэтому занятие историографией – прерогатива профессионалов. Историография – это «холодный разум» исторической науки, ее возвышенный историографический опыт.
Дата добавления: 2020-11-27; просмотров: 652; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!