Проблемное поле и когнитивный потенциал современного историографического исследования.

ТЕМА 5. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА И ИСТОРИЯ ИСТОРИОГРАФИИ

(2 часа)

Идеи и люди в контексте истории интеллектуальной культуры.

Проблемное поле и когнитивный потенциал современного историографического исследования.

Идеи и люди в контексте истории интеллектуальной культуры.

Что такое «интеллектуальная культура» и каков статус междисциплинарного направления «история интеллектуальной культуры» в пространстве современного социально-гуманитарного знания? Введение в активный научный оборот понятия «интеллектуальная культура» было тесно связано с той трансформацией, которую пережили история идей и интеллектуальная история в последней трети ХХ века. Ограничимся одним конкретным примером, отражающим этот сложный и неоднозначный процесс.

В этом плане интересно проследить эволюцию, которую претерпел первый проект по истории интеллектуальной культуры, разработанный в Университете Калгари (Канада) во второй половине 1990-х годов. Первоначальный замысел авторов состоял в создании научного форума, способного объединить ученых, заинтересованных в междисциплинарном изучении сферы высшего образования (прежде всего – истории канадских колледжей и университетов). Через несколько лет внимание инициаторов проекта сосредоточилось на выявлении роли профессуры в университетских сообществах и в жизни общества в целом, в разнообразных социально-исторических контекстах. В результате предполагаемый формат журнала по истории высшего образования оказался совершенно неадекватным разросшемуся проекту.

Стартовым для нового шага в расширении проблематики стал концептуальный вопрос – о содержании понятий «интеллектуал» и «интеллектуальное». Ясно, что интеллектуализм выходит за пределы академических границ. Так проект, который сначала ограничивал свою задачу исследованием проблем высшего образования, превратился в гораздо более масштабное предприятие – создание форума для научной работы по изучению «культуры интеллектуалов и интеллектуализма в обществе», а в конечном счете – по истории интеллектуальной культуры.

Как заявили, объясняя свою новую программу, редакторы международного междисциплинарного электронного журнала «История интеллектуальной культуры» в его первом выпуске (2001 г.), они «хотели бы сделать упор на изучение истории идей в связи с их материальным и нематериальным окружением, с теми матрицами, в которых идеи, мысли, споры, языки и нарративы формировались, распространялись и обсуждались», исходя из того, что «все идеи в высшей степени подвижны, изменчивы и контекстуальны, что идеи вовсе не трансцендентальны, а являются творением личности, места, времени, действия, гендера, этничности, опыта, обстоятельства, перспективы, дисциплины, мотиваций, предрасположенности и идентичности…». Опираясь на тезис о существовании множества контекстов интеллектуализма, инициаторы проекта поставили во главу угла ключевой вопрос о том, каковы были социально-исторические силы, которые приводили в движение интеллектуальную мысль, и обозначили широкий круг тем, нашедших место в исследовательском поле истории интеллектуальной культуры. Это следующие темы и аспекты исследования: социальные, философские, научные, политические и экономические идеи, идеологии и дискурсы в их исторических контекстах; история культур, сообществ и социальных движений, опирающихся на разделяемые их участниками идеи; история образования, включающая анализ обучения, исследования профессорской и административной деятельности, размещение ресурсов, политическую и интеллектуальную среду, дисциплинарную структуру и т. д.; роль идей и дискурсов в историческом конструировании государства, сообщества, нации, гендера, этничности, религии и т. д.; идеологические контексты в истории науки и средств коммуникаций; биографии интеллектуалов; история женщин и интеллектуальная культура; и т. д.

Этот список отражает диапазон современных направлений изучения интеллектуальной культуры, однако, на мой взгляд, такой сугубо перечислительный подход не дает представления о базовых принципах, ключевых категориях или исследовательских моделях данного направления.

Центральными в изучении истории интеллектуальной культуры являются понятия интеллектуальной традиции и интеллектуальной общности. В самом широком смысле слова «традиция» определяется как социальное и культурное наследие, передающееся от поколения к поколению и воспроизводящееся в течение длительного времени.

Интеллектуальная традиция выступает одновременно как необходимое условие интеллектуальной деятельности и как ее производное, а также как форма и способ сохранения интеллектуального наследия. Разумеется, рецепция интеллектуальной традиции в новых исторических условиях сопровождается отбором тех или иных элементов наследия, развитием традиции, динамикой ее «культурного дрейфа». Интеллектуальная традиция рассматривается, таким образом, не только как преемственность идей и способов мышления, непрерывность исторического наследования в интеллектуальной сфере, но и как процесс активного восприятия, селекции, переформатирования, творческого преобразования, преодоления или возрождения.

В понимании теоретических оснований и аналитических процедур исследования интеллектуальной традиции на рубеже ХХ и XXI вв. произошли существенные изменения, связанные с укреплением позиций сторонников контекстуального подхода, воплощенного в широко понимаемой истории интеллектуальной культуры. Контекстуальный подход, в свою очередь, опирается на платформу «новой культурно-интеллектуальной истории», рассматривая культуру в духе Клиффорда Гирца – не как фактор или причину, обусловливающую события, процессы или институты, а как контекст, в котором они могут быть адекватно описаны.

Изучение интеллектуальных традиций в исторических контекстах их бытования – базовый принцип истории интеллектуальной культуры. При этом необходимо учитывать, что характерные черты интеллектуальной культуры конкретного периода или региона определяются как унаследованной интеллектуальной традицией и «внутренними» материальными и социальными условиями, так и «внешними» интеллектуальными влияниями (история интеллектуальных трансферов).

Интеллектуальная культура – понятие весьма сложное по своему внутреннему содержанию. При наличии определенного общего фонда, интеллектуальная культура каждой эпохи многослойна: это и так называемая элитарная, и профессиональная культура, и идеи, разлитые в обществе (на разных его уровнях).

Многовековая традиция, «воспринятая из разнообразных источников», будучи живой, содержит следы множества опосредований, интеллектуальных коммуникаций и взаимодействий, идейных споров и конфликтов, порождающих ростки нового в старых культурных напластованиях. Восприятие исторического наследия включает не только копирование/воспроизведение, но цепь «пересозданий», несущих в себе импульсы обновления. Немаловажную роль в этом процессе играет изменение условий интеллектуальной жизни (особенно в ситуациях радикальных социально-культурных трансформаций) и создание новых институтов (например, таких как монастыри или средневековые университеты, в которых, начиная с XII в., осуществлялось взаимодействие христианской, античной, арабо-мусульманской и иудейской традиций).

Исследование интеллектуальных традиций требует весьма тонкого анализа массивного комплекса текстов (как канонических памятников традиции, так и «второстепенных», но составляющих часть «общего дискурсивного поля») и документов (тех, что освещают социально-политические, организационно-институциональные и материальные условия и конкретные жизненные ситуации интеллектуальной деятельности). Подобные исследования способны продемонстрировать сложные перипетии трансляции знаний, идей и ценностей, способов сохранения духовного опыта предшествующих поколений и механизмов культурного обновления.

Важно еще раз подчеркнуть: интеллектуальная культура имеет коммуникативную природу, и одним из самых, на наш взгляд, перспективных направлений является анализ процесса обмена элементов интеллектуальной культуры, ее «социального обращения». Вот почему изучение истории интеллектуальной культуры непременно включает исследование всех форм, средств, институтов (формальных и неформальных) интеллектуального общения в их целостном социально-культурном контексте, в их все усложняющихся взаимоотношениях с «внешним» миром культуры. Речь идет об определенной общекультурной «почве» или «общекультурном фонде»: базовых идеях, представлениях, ценностях, стереотипах, символах, мифах, различных элементах «ментальной программы», с учетом процесса и эффекта кросскультурных и кросстемпоральных взаимодействий, наиболее ярко проявляющихся как раз в интертекстуальной реальности интеллектуального пространства в форме продолжающейся (непрерывно или с существенными временными разрывами) серии коммуникаций между автором и последующими поколениями читателей и интерпретаторов.

Интеллектуальная культура формируется и развивается в определенных координатах пространства и времени. В каждую историческую эпоху с изменением условий существования по-своему раскрываются природа и возможности человека, отношения людей с окружающим миром, социальные взаимодействия, ценностные ориентации, познавательные приоритеты, доминирующие идеи, ведущие тенденции в развитии культуры. Хотя деление всемирной истории на периоды тесно связано с историей событийной, в понятии «историческая эпоха» неизбежно подразумевается определенное качественное своеобразие. Новое время историки начинают с Ренессанса, опираясь на «три “открытия”, совершенные в эту эпоху: открытие собственного прошлого в виде наследия античности, открытие Нового Света и населяющих его народов и открытие научного знания». Ренессанс (Возрождение) XIV–XVI вв. рассматривается как эпоха интеллектуального и художественного расцвета (иногда – как возрождение свободной интеллектуальной культуры в Европе). Последовательно выстраивая Проторенессанс, Возрождение в его собственном смысле и Постренессанс в единый культурный процесс, охватывающий четыре столетия и включающий конец Средневековья и начало Нового времени, Б. Г. Кузнецов подчеркивал, что «Возрождение, уже по своему названию, – эпоха перемен, эпоха концентрированного преобразования культуры… “Возрождение” означало и осознанное возвращение к духу античной культуры и столь же осознанное начало нового, уходящего от античных и средневековых традиций периода…».

В XVII в. Европа пережила революционные процессы: социальную трансформацию и научную революцию – переход к рациональному объяснению мира и человека. «Долгому XVIII веку», Веку Просвещения отводится решающая роль в повороте западной культуры к рационализму и свободомыслию. Именно с идейным течением, основанным на убеждении во всесилии Разума и задавшим ключевые характеристики особой интеллектуальной культуры Просвещения, связывается образ всей эпохи, ее особый стиль. Понятие «стиля эпохи», играющее важную роль в истории искусства, вполне адекватно «работает» в более широком пространстве интеллектуальной истории – в виде понятия «стиль мышления исторической эпохи».

В истории теоретического мышления выделяются четыре основных, последовательно сменявших друг друга периода, соответствующих главным этапам развития европейского общества: античный, средневековый, «классический» (стиль мышления Нового времени) и современный». Как образно выразился А. А. Ивин, «стиль мышления исторической эпохи – это как бы ветер, господствующий в эту эпоху и непреодолимо гнущий все в одну сторону». И все же, хотя нет сомнений в существовании общего стиля, общего культурного фонда, общего языка эпохи, невозможно отождествлять, например, все идеи Века Возрождения с идеями гуманистов, или Века Просвещения с собственно просветительскими идеями – в это время существовали различные, не только гуманистические или просветительские идеи. Тем более важно понять реальное взаимодействие элементов интеллектуальной культуры (субкультур) в сложном по своему социальному и образовательному составу обществе, выявить те модели, по которым в данном социуме осуществлялись кросс-культурная интеллектуальная коммуникация и восприятие новых идей.

Концепции интеллектуалов обычно рассматриваются в трех разных контекстах: как на них повлияли идеи предшественников; какое влияние они сами оказали на взгляды окружающих; какова роль их идейного наследия для потомков (в разных масштабах – от национального до общечеловеческого). Еще один важный контекст – как именно их представления отражают развитие культуры своей эпохи, как они смогли понять и выразить основной смысл и направление ее развития. Идеи передовых мыслителей одного века со временем становятся расхожими представлениями, складывается некий привычный ход рассуждений и определенный набор идей, который становится частью мыслительного инвентаря многих людей, доминирует в интеллектуальной жизни целого поколения, ряда поколений или даже всей исторической эпохи. Особый интерес представляет изучение ключевых понятий, концептов, логических приемов, методологических принципов, характерных для данной эпохи, составляющих ее «интеллектуальный климат», живую ткань ее интеллектуальной культуры.

Современная интеллектуальная история описывает различные процессы движения идей, и не только в фигуральном, но и в самом буквальном смысле. Важное направление изучения интеллектуальной культуры – анализ видов, типов и конкретных механизмов распространения идей (как в социокультурном пространстве, так и во времени). Интеллектуальная коммуникация с помощью корпуса циркулирующих внутри нее текстов, имеющих форму переписки, книг и статей, публичных выступлений или частных разговоров, не только передает информацию, но и поддерживает некое интеллектуальное сообщество, формируя общепринятый для данного сообщества язык, тип поведения, систему ценностей, организуя сетевую структуру. Известны такие исторические воплощения интеллектуальной коммуникации, как реальные научные школы и кружки ученых, а также “виртуальные” междисциплинарные сообщества, например, кружки гуманистов в эпоху Возрождения, или Invisible College («невидимый колледж») – неформальная группа ученых, образовавшая позже Лондонское Королевское общество (термин введен Робертом Бойлем), или, например, знаменитая La République des Lettres эпохи Просвещения, или же, например, современные сетевые Интернет-сообщества. В настоящее время понятием «невидимый колледж» часто обозначаются неформальные интернациональные трансдисциплинарные научные сообщества.

Речь идет о сообществах людей, которые – независимо от их конкретной формы или типа – выступают в качестве создателей, хранителей, интерпретаторов и трансляторов той или иной интеллектуальной традиции, формирование и функционирование которых составляли и, в определенной мере, продолжают до настоящего времени составлять главный предмет историко-социологического анализа и так называемой «истории интеллектуалов». Если в 1980-е гг. «история интеллектуалов», по существу, вписывалась в «социальную историю элит» и опиралась на метод «социальной биографии», то «культурный поворот» в историографии конца ХХ века создал мощный импульс для дрейфа от «истории интеллектуалов» к социокультурной истории интеллектуальных сообществ.

В связи с исследованием бытования, соперничества и взаимодействия интеллектуальных традиций в синхронном и диахронном контекстах (в долговременной исторической перспективе) формальные и неформальные интеллектуальные сообщества разных типов, а также система социальных институтов, обеспечивающих и регулирующих интеллектуальную деятельность, оказались в центре внимания социологии социальных сетей выдающегося американского социолога Рэндалла Коллинза. Созданная им (на основе массива биографических данных) сетевая схема, распространяющаяся «вертикально» (от одного поколения к другому) и «горизонтально» – среди современников, являющихся коллегами, союзниками или соперниками, описывает процессы общения между людьми, которые «транслируют прежний культурный капитал и превращают его в новую культуру».

Среди многообразных условий интеллектуального творчества структура и функционирование формальных и неформальных интеллектуальных сообществ (в том числе – научных школ и профессиональных ассоциаций) занимает центральное место, поскольку речь идет о взаимодействии субъектов, которое охватывает разные ее аспекты: контакты, основанные на общих интересах, обмен информацией и культурным капиталом, использование организационных и когнитивных ресурсов, обсуждение, заимствование и распространение идей, взаимная поддержка, создание интеллектуальных репутаций и др.

Комплексное историческое исследование интеллектуальной культуры должно быть ориентировано на решение трех взаимосвязанных задач:

а) выявить специфические социальные контексты и культурные ориентиры деятельности интеллектуалов,

б) предметно проанализировать механизмы функционирования интеллектуальных сообществ разных типов и в разных сегментах интеллектуальной среды,

в) рассмотреть комплекс проблем, связанных с формированием культурно-образовательной среды вокруг центров, которые институциализировались в разных странах в разное время и в различных исторических обстоятельствах.

Наиболее перспективной представляется синтетическая модель, в которой могут быть системно интерпретированы и идейное поле, сформированное интеллектуальной традицией или традициями, и результаты мыслительной деятельности, и способы их репрезентации, и коммуникативные практики интеллектуальных сообществ. Первые шаги в исторических исследованиях функционирования интеллектуальных сетей в Европе Нового времени, в режиме «длительной протяженности» (longue duree) – от кружков гуманистов до научных обществ ХХ столетия дают возможность проследить радикальные сдвиги и долгосрочные изменения в панораме интеллектуальной жизни.

Таким образом, в исторических реконструкциях интеллектуальной культуры скрещиваются перспективы «истории вообще», истории ментальностей и исторической антропологии, исторической когнитивистики, социальной истории и социологии науки, «автономных» дисциплинарных историй, исторической биографики.

Проблемное поле и когнитивный потенциал современного историографического исследования.

Неотъемлемой составляющей интеллектуальной культуры эпохи являются исторические знания и представления, зафиксированные в соответствующих данной эпохе формах историописания и представляющие собой предмет историко-историографического исследования.

Изучение истории историографии как академической дисциплины находится на подъеме, однако на этом пути имеются серьезные трудности, прежде всего в определении предмета истории исторической науки. Практически все академические дисциплины легко идентифицируются, поскольку именуются по своему предмету исследования: например, социология – как система знаний об обществе, психология – о психике и т.д. В некоторых определениях присутствует отношение к предмету: например, философия – «любовь к мудрости», филология – «любовь к слову». Во всех этих случаях, такие выражения как «история социологии» или «история философии» имеют прямой смысл, заключающийся в так или иначе представляемом «прошлом» соответствующей системы знаний (как правило, истории ее открытий и учений), и поэтому в специальных разъяснениях не нуждаются.

Напротив, в поисках дефиниции изучения истории как дисциплины мы попадаем в своеобразный семантический капкан, поскольку обнаруживаем, что история, в отличие от всех других академических дисциплин, не имеет отдельно идентифицируемого референта. Можно определить предмет таких изысканий как «историю истории», или – если использовать более привычное выражение – как «историю историографии». Между тем термин «историография» многозначен и в самом общем своем значении указывает на вербальную форму историописания, изложения материала в форме исторического нарратива. В результате оказывается, что понятие «история историографии» не делает различия между корпусом работ, выполненных в соответствии с установленным кодексом исследовательских правил, и другими типами исторических сочинений. И если по отношению к историческим произведениям отдаленных эпох – Античности, Средневековья, Возрождения и Просвещения – этот термин вполне уместен, то для более позднего периода становления истории как науки (говорить о начале профессионализации исторического знания можно только с 1820-х годов), когда историописание было подчинено строгой системе процедур, направленных на изучение прошлого, поставлено под контроль правил профессиональной исследовательской практики и специальных исторических методов, для периода, характеризующегося все возрастающей профессионализацией историков предпочтительнее все же, изучая развитие и состояние исторической науки, пользоваться понятием дисциплинарной истории, которая ориентируется на анализ сложившейся в этой области знаний дисциплинарной практики: концептуальных разработок, исследовательских стратегий, познавательных процедур, организационных схем, и конечно, научных результатов.

Конвенционально сложившееся, имеющее прочную традицию и довольно популярное в настоящее время определение истории как науки о прошлом уже является частью и следствием превращения истории в академическую дисциплину. Следует заметить, что именно недостаточность определения истории как исследования прошлого вызвала хорошо известные, регулярно возобновлявшиеся внутридисциплинарные споры о том, что должно быть в фокусе исторического исследования – государство или общество, воплощения духа или институты культуры.

Конечно, речь должна идти не об изолированном процессе профессионализации истории, но также о контроле со стороны общества и о взаимоотношениях с историографической практикой вне профессии. Кроме того, приходится иметь в виду, что процесс сциентизации и академической институционализации имел свою цену – задачи поддержания дисциплинарной идентичности требовали зарезервировать за историей, как за всякой уважающей себя наукой, четко обозначенное место во все более усложняющейся системе знаний. Совершенно ясно, что историю исторической дисциплины следует рассматривать в контексте динамично развивающейся системы гуманитарных наук. Короче, история исторической науки должна быть описана в трех измерениях, или тремя моделями.

Во-первых, это модель упорядочения и непрерывной коррекции исторической памяти, оказывающей дисциплинирующее воздействие на подвижную и преходящую культурную память общества или какой-либо референтной группы. Не менее важное место отводится модели дисциплинарности, в фокусе которой оказывается самоидентификация истории как науки, а предметом обсуждения становятся те когнитивные и институциональные стратегии (противостояния или приспособления), которые применяются ею в ответ на вызовы со стороны сменяющих друг друга концепций научного знания и так называемых «образцовых наук», которые формируют в тот или иной период познавательный идеал. Наконец, речь может идти о модели междисциплинарности, в которой «история» как тип когнитивной исследовательской деятельности включается в процесс демаркации и реконфигурации дисциплинарных территорий. Все эти три модели не сменяют друг друга, а сосуществуют и постоянно взаимодействуют, возможно, лишь меняя свои роли с первой на вторую или третью, и наоборот. Процессы демаркации дисциплинарных территорий и процессы междисциплинарного взаимодействия – это, по сути, две стороны одной медали.

Сегодня в результате методологической и эпистемологической революций второй половины ХХ века все чаще история исторической науки и в целом история историографии, а точнее – история исторического знания, с ее гораздо более объемным предметным пространством и неизмеримо более глубокой и длительной темпоральной перспективой, рассматривается как неотъемлемая составляющая интеллектуальной истории. В области истории исторического знания, как и в других исторических субдисциплинах, произошло основательное переопределение предмета, проблематики и концептуального аппарата исследований.

Поскольку современная интеллектуальная история ориентирована на реконструкцию исторического прошлого каждой из областей и форм знания (включая знания донаучные и паранаучные) как части целостной интеллектуальной системы, переживающей со временем неизбежную трансформацию, постольку и в истории историографии на первый план выступает задача выявления исторических изменений фундаментальных принципов, категорий, методов и содержания познания, изучения процессов становления и развития исторического сознания и исторической культуры, стиля исторического мышления и историописания, средств и форм научного исследования – в общем контексте духовной культуры, социально-политических, организационных и информационно-идеологических условий конкретной эпохи.

Долгое время история историографии сводилась, главным образом, либо к истории исторической мысли в самом общем виде, либо к истории изучения отдельных тем и проблем. Безусловно, оба эти ракурса исследования имеют самостоятельное значение, а каждый из них – свою достаточно обширную сферу применения. Так называемая проблемно-тематическая историография носит преимущественно инструментальный характер, она реализуется в рамках того или иного конкретного исторического исследования и служит решению поставленных в нем проблем, сопоставляя различные концепции (обычно с учетом воздействия мировоззрения историка на его работу), определяя границы их применения, выявляя еще неизученные или нерешенные вопросы, и, таким образом, задавая необходимые ориентиры дальнейшему развитию научно-исторических исследований.

Однако, что весьма важно отметить, оба указанных подхода обнаруживают упрощенное представление об историографическом процессе как линейном поступательном развитии, при котором каждая последующая стадия неизбежно располагается на более высокой ступени, чем ей предшествующая. Тем самым утрачивается понимание специфики историографической динамики (последняя не укладывается в «прокрустово ложе» концепции прогресса и дихотомии категорий преемственности и разрывов в исторической традиции), не учитывается неоднозначная роль культурных и междисциплинарных взаимодействий в изменениях конфигурации исследовательского пространства исторической науки, а также природы самого исторического знания.

Между тем, в последней трети ХХ века представление о том, что история историографии научно описывает путь последовательного продвижения человечества к некоему абсолютно истинному знанию о своем прошлом, подверглось радикальному пересмотру. Именно в это время происходит становление и расширение «сферы влияния» социокультурного подхода, который проложил себе путь и в ареал историко-историографических исследований, выведя их, по существу, на более высокую орбиту. В современной историографии место этой области исторического знания, которую иногда называют «интеллектуальной историей истории» (intellectual history of history), все больше ассоциируется с некой пограничной линией между историей науки и анализом коллективных представлений, отраженных в разнородных текстах – сохранившихся фрагментах гипертекста утраченной реальности. Цель такого анализа – осмысление исторического прошлого в культурном контексте настоящего, установление взаимосвязи между текстами и миром человеческого опыта.

История во всех формах ее репрезентации (в виде мифологического, религиозного, художественно-эстетического, научно-рационального знания) и их многообразных актуальных (нередко чрезвычайно причудливых) сочетаний рассматривается как атрибут любой культуры, как важнейший способ самосознания и самопознания общества, определяющего через осмысление прошлого свою идентичность. В этом контексте, будучи призвана соответствовать потребностям современного общества и отвечать на всѐ новые и всѐ более трудные вопросы, которые формулирует и проецирует на прошлое действительность настоящего, история неизбежно оказывается обреченной на постоянное переписывание и вовлекается в процесс непрерывной трансформации эмпирической базы и предметного поля, смены ракурсов и методов изучения, ключевых понятий и оценочных критериев.

В своем обновлении современная история исторического знания, как и история социогуманитарного знания в целом, идет (как обычно, со значительным опозданием) по стопам истории естествознания, которая отказалась от «презентизма» и «интернализма», представлявших историю науки как непрерывную череду открытий, воплощающих прогрессивное движение человечества к познанию истины, и от интерпретации знаний прошлого исключительно с точки зрения современной научной ортодоксии. Новая историография науки рассматривает ее (и другие области знания) как одну из форм общественной деятельности и часть культуры, которая не может исследоваться в изоляции от социального, политического и других аспектов интеллектуальной истории.

Произошла легитимация не только «социальной», но и «культурной истории науки», важнейшей предпосылкой которой является признание культурно-исторической детерминированности представления о «науке» и «псевдонауке», о том, чем отличается знание «естественнонаучное» от «социального» и «культурного». Соответственно, исходной предпосылкой современной истории историографии, как и истории науки, и интеллектуальной истории в целом, является осознание неразрывной связи между историей самих идей и концепций, с одной стороны, и историей условий и форм интеллектуальной деятельности – с другой, что позволяет избежать искажений, проистекающих от ретроспективной оптики, «идола истоков» и опасностей модернизации, столь часто подстерегающих нас при описании долговременной предистории любых явлений прошлого и настоящего.

Итак, современная историографическая ситуация создала огромное новое исследовательское поле для интеллектуальной истории в направлении, связанном с историей исторической культуры, которая включает в себя весь комплекс представлений о прошлом и способы его репрезентации. Постмодернистская программа, в значительной степени обоснованно, сосредоточила внимание на изменчивости представлений о прошлом, на роли исторической концепции, которая интерпретирует исторические тексты, исходя из современных предпосылок, и действует как силовое поле, организующее хаотический фрагментарный материал.

Представив реальность прошлого как конструкт, создаваемый текстом историка, эта программа пошла по пути релятивизации истории значительно дальше того, что подразумевал тезис об обусловленности постоянного поиска «новых путей» в историографии столь же постоянным изменением тех вопросов, которые мы задаем прошлому из настоящего. Но именно в результате «преодоления крайностей» появилось новое отношение к историческим текстам. Сторонники «средней линии», или так называемой «третьей платформы», стали подчеркивать, что хотя отсутствие прямого контакта с прошлой реальностью лишает нас возможности познать какой-то ситуативный опыт прошлого в отдельности, его можно понять в более широком контексте, в комплексной картине исторического опыта, включающей самые разные его интерпретации, поскольку в субъективности источников, которые мы изучаем, отражены взгляды, предпочтения, система ценностей людей-авторов этих свидетельств и исторических памятников.

Представляет огромный интерес, как люди воспринимали и оценивали события (не только их личной или групповой жизни, но и Большой истории), современниками или участниками которых они были, каким образом хранили информацию об этих событиях. Главное здесь – не сознательные искажения (хотя и о них нельзя забывать), а система восприятия людьми того, что они наблюдают. Реальность преломляется их сознанием, и ее искаженный, односторонний или просто расплывчатый образ запечатлевается в их памяти как истинный рассказ о происшествии. И все же, с учетом механизма переработки первичной информации в сознании свидетеля, это не может быть непреодолимым препятствием для работы историка.

Субъективность, через которую проходит и которой отягощается соответствующая информация, отражает культурно-историческую специфику своего времени; представления, в большей или меньшей степени характерные для некой социальной группы или для общества в целом. Таким образом, текст, который «искажает информацию о действительности», не перестает быть историческим источником, даже когда проблема интерпретации источников осознается как проблема интерпретации интерпретаций. И это в полной мере относится к собственно историческим сочинениям, которые анализирует историограф, реконструирующий и интерпретирующий воззрения своих предшественников.

Огромный интерес в этом плане представляет относительно новый жанр интеллектуальных автобиографий (можно сказать, интеллектуальных «исповедей»), к которому, отнюдь не случайно, обратился целый ряд крупных историков второй половины XX века. Вписывая свою персональную интеллектуальную историю в динамично развертывающийся и полный драматических событий и катастроф социально-исторический контекст ХХ столетия, ведущие современные историки создают бесценный материал для изучения истории историографии этой эпохи. Столь же ценными для историко-историографических исследований являются интенсивно публикуемые в современной научной периодике многочисленные и весьма информативные интервью мэтров исторической науки разных стран и научных школ.

Переосмысление предмета исследования интеллектуальной истории и истории историографии как ее части (как интеллектуальной формы, в которой общество осознает самое себя) опирается на эпистемологические и методологические принципы современного социокультурного подхода. Целостный подход к изучению сложного историографического явления должен быть направлен на последовательный и систематический анализ конкретных форм существования истории как области гуманитарного (и шире – социально-гуманитарного) знания, как определенной интеллектуальной системы, которая, сохраняя свое специфическое качество, тем не менее, переживает со временем неизбежную трансформацию. Ярким примером являются, в частности, метаморфозы, которые претерпело содержание понятия междисциплинарности, составлявшей (наряду с проблематизацией истории, признанием активной роли историка в диалоге с источником и отказом от монофакторного анализа) одну из опорных установок французской школы «Анналов» и «новой исторической науки» в целом. Кстати, именно развитие междисциплинарного взаимодействия привело в середине ХХ столетия к введению в историко-историографические исследования науковедческого аспекта и понятийного аппарата социологии науки.

Поскольку интеллектуальная история стремится преодолеть оппозицию между содержанием идей и контекстом, в истории исторической науки стала заметна тенденция сосредоточить внимание скорее не на теориях и концепциях, а на изучении актуальных проблем, возникающих перед социумом, способами их осмысления и предлагаемых стратегий решения. При этом неизбежно возникает необходимость восстановить более общий интеллектуальный контекст эпохи, изучить инфраструктуру производства и распространения исторического знания, организационные структуры (институты) исторического образования и исторической науки, «архитектуру» ее коммуникативного пространства и формы межличностных коммуникаций, не забывая, разумеется, о самих идеях и текстах (как исторических исследований, так и популярных, справочных и учебных изданий), а также о материальной форме бытования и способах трансляции выраженных в этих текстах идей – о книгах и о читателях, которые их воспринимали, интерпретировали, обсуждали, отвергали или «присваивали».

В историю историографии все активнее вводится практика историко-антропологических исследований, анализирующих профессиональную субкультуру, так называемый «историографический быт», или «историографическую повседневность, внутренний мир историка, способы его существования в профессиональной и общеинтеллектуальной среде, межличностные связи, коммуникативные практики, а также пути и способы распространения новых идей, в частности через публицистику, популярную и художественную литературу, драматическое и изобразительное искусство.

Под влиянием «лингвистического поворота» и в результате конструктивной реакции на него история историографии расширила свою проблематику и отвела центральное место изучению дискурсивной практики историка, не ограничивая, однако, свою исследовательскую задачу текстологическим анализом и опираясь на разнообразные подходы к интерпретации текста, в том числе на герменевтический, который направлен на постижение смысла текста как сообщения, адресованного потенциальному читателю, и структурно-семиотический, нацеленный на его «раскодирование».

Трудности подобной операции, составляющей неотъемлемую и важнейшую часть исследовательской процедуры, очень точно описал А. Я. Гуревич: «Перед нами тексты, но расшифровать их в высшей степени нелегко, их смысл, их значение сплошь и рядом ускользают от нас, ускользают прежде всего, если мы пытаемся исходить только из той позиции, которую наша мысль, мы сами занимаем в потоке времени. Для того чтобы расшифровать эти тексты, по-видимому, нужны колоссальные усилия. Нередко эти попытки приводят к новым лжетолкованиям. Но историк по своей профессии, по своему призванию не может отказаться от подобных попыток, он предпринимал, предпринимает и всегда будет предпринимать эти усилия».

Большое практическое значение имеет история исторических представлений. В ее предметном поле в полной мере раскрываются многообещающие перспективы «новой культурно-интеллектуальной истории», в рамках которой история историографии получила шанс повысить свой статус и стать по-настоящему самостоятельной и самоценной исторической дисциплиной. Сегодня, стремясь обозначить новое качество в самом имени, ее предпочитают иногда называть клиографией, или – в сочетании с изучением методологических и эпистемологических проблем исторической науки – клиологией.

История историографии как часть интеллектуальной истории – это и не дисциплинарная история исторической науки, и не философская история исторической мысли, и тем более не вспомогательная проблемно-тематическая историография, а прежде всего история исторической культуры, исторического познания, сознания и мышления, история исторических представлений и концепций, образов прошлого и «идей истории», задающих интерпретационные модели и выступающих как мощный фактор личностной и групповой идентичности, общественно-политических размежеваний и идеологической борьбы. Речь идет об изучении проблем памяти (способов производства, хранения, передачи исторической информации и манипулирования ею), т.е. памяти социума и отдельных его групп о своем прошлом, в том числе ключевого и малоисследованного вопроса о соотношении индивидуального и коллективного исторического сознания и их роли в формировании персональной, групповой, национальной идентичности, а также воздействия на этот процесс исторической науки и публицистики, о научном анализе качественных сдвигов, произошедших в понимании задач истории как академической дисциплины, в историографической практике и в исторической новеллистике на рубежах XVIII/XIX, XIX/XX и XX/XXI веков.

Исследовательское поле историко-историографического исследования практически заново переопределяется и сама дисциплина приобретает новый облик. Только сейчас историки историографии решительно встают на тот путь, который был обозначен М. А. Баргом в его новаторской книге «Эпохи и идеи», где он писал о двух способах изучения истории историографии и исторической науки. Во-первых, ее можно изучать (как это и стало привычным) с внешней стороны – как эмпирически зримую цепь сменявших друг друга историографических школ и направлений. Во-вторых, ту же историю можно изучать с ее «невидимой», внутренней стороны – «как процесс, обусловленный системными связями историографии с данным типом культуры, определяемым ее мировоззренческой сутью, которую в наиболее доступной историографии форме выражает именно историческое сознание».

Второй подход отличается как от историографической критики, так и от науковедческого анализа, и нацеливает исследователя на изучение историографии как одной из базовых составляющих исторической культуры, а истории историографии – в более широком «внешнем» исследовательском пространстве культурно-интеллектуальной истории. И в этой познавательной ситуации «история наследует проблему, встающую вне ее и связанную с феноменами памяти и забвения», проблему репрезентации, или точнее – репрезентирования прошлого (если мы хотим подчеркнуть активный и незаконченный характер этого действия). Причем речь в данном случае идет не о частной, индивидуальной репрезентации, а о репрезентации объективированной, о репрезентации прошлого именно как об исследовательском объекте истории историописания, с неотъемлемой от нее дискурсивно-риторической составляющей, которая налагает серьезные ограничения на стратегию, предполагающую возможность отличить правдивое повествование от вымысла, т.е. на тот «критический реализм», «в рамках которого многие историки действуют, не вполне это сознавая».

Как подчеркивает Поль Рикер, особенную ценность для ответа на вопрос, касающийся степени правдоподобия исторического текста, представляют случаи «переписывания истории», «именно в переписывании истории проявляется страсть историка, его желание приблизиться еще больше к тому странному оригиналу, каким является событие во всех его видах и формах». При этом, несмотря на целую цепь опосредований («прояснение концептов и аргументов, определение спорных положений, отбрасывание готовых решений) «память остается матрицей для истории даже когда история превращает ее в один из своих объектов», будь то в рамках истории памяти, истории историографии или же в контексте истории исторической культуры, включающей анализ содержания, формальных разграничений и взаимодействия между различными типами исторической памяти (приватной и публичной, популярной и элитарной, профессиональной и любительской, локальной и национальной и т. д.), а также их познавательной, этической, эмоциональной и эстетической составляющих.

Историография, как и историческая память, изменяется со временем, в связи с нуждами и потребностями общества. В основе профессиональной исторической культуры обнаруживается особый тип коллективной памяти, с характерными ценностями (прежде всего требованием достоверности) и средствами коммуникации (как внутри своего «мнемонического сообщества», так и с другими группами и с обществом в целом), которые также подвержены изменениям.

Важным направлением исследовательского поиска становится изучение динамики состояний исторического сознания на обоих его уровнях: и на профессионально-элитарном, и на обыденно-массовом. Первые шаги были сделаны в изучении средневековой историографии. В этой области имеют место несколько способов концептуализации, представления и обсуждения результатов исследований. Иногда произведения средневековых летописцев приводятся в качестве примера текстов, которые характеризуются минимальной сложностью и воздействуют на читателя наиболее прямыми и стереотипными способами, а затем в результате анализа этих хроник или анналов с точки зрения их нарративных структур делается вывод о том, что если даже подобного рода тексты не могут рассматриваться как простые свидетельства, то тогда это тем более справедливо в отношении любого другого исторического сочинения. Второй способ строится на признании художественной, т.е. литературной, а не собственно исторической ценности средневековой историографии. Предполагается, что понимания истории как нарратива (в духе Хейдена Уайта) достаточно, и нет необходимости выяснять, как функционируют отдельные произведения средневековых историков в современных им и в более поздних контекстах.

Однако наиболее эффективный подход, приоритетно освоенный канадскими и американскими историками, оказался связан с изучением средневековых авторов как индивидов, а не только как представителей каких-то тенденций, с изучением и оценкой той селекции событий прошлого, которую они осуществляли в соответствии со своими ценностями и представлениями. Сторонники этого подхода представляют средневековую историографию как результат серии индивидуальных выборов, обусловленных конкретными социально-политическими обстоятельствами. Так, например, Габриель Спигел, анализируя французские хроники XIII века, обращает особое внимание на момент «инскрипции» (фиксации значения), который, в отличие от простой записи (регистрации), представляет собой «момент выбора, решения и действия, который создает социальную реальность текста, реальность, которая существует и “внутри” и “вне” отдельного элемента, инкорпорированного в произведение посредством включений, исключений, исправлений и т.д. Литературный текст формируется из множества невысказанных желаний, убеждений, интересов, которые накладывают отпечаток на все произведение, но возникают под давлением обстоятельств как интертекстуального, так и социального происхождения».

В подобном исследовании оказываются взаимосвязанными (хотя они могут выступать и как самостоятельные) три линии анализа:

1) анализ самого данного исторического текста,

2) анализ содержащейся в нем концепции (как ее доминантной идеи, так и имеющихся противоречий),

3) анализ исторического опыта, к которому эта концепция может быть обращена.

Вопрос о роли исторического сознания в формировании персональной и групповой идентичности определяет направление исследовательского поиска известного канадского историка Марка Филлипса. Он, в частности, провел анализ качественного сдвига, который произошел в понимании задач истории и в историографической практике на рубеже XVIII и XIX вв. и выразился в смещении целевых установок от описания прошлого к его «воскрешению в памяти». Наблюдения Филлипса прекрасно накладываются на соответствующий историко-литературный материал, в частности, на огромный корпус текстов первого и второго ряда, причисляемых к исторической новеллистике, которая пользуется неизменной популярностью у массового читателя. Траекторией движения историографии в обозначенном поле, намагниченном полюсами научной аргументации и литературной репрезентации, может быть записана одна из версий ее непростой истории.

Переосмысление процессов исторического познания и передачи исторического знания в духе культурной парадигмы еще далеко от завершения и сулит немало неожиданных следствий. Центральное место в изучении представлений о прошлом людей разных культур и эпох (в том числе в аспекте «массового потребления» исторического наследия) должна занять концепция базового уровня исторического сознания, формирующегося в процессе социализации индивида, как в первичных общностях, так и национальными системами школьного образования. Ведь в отличие от литературных рассказов о жизни людей в прошлом, на которых стоит «клеймо вымышленности», рассказы на уроках истории как будто бы несут на себе бремя подлинности: информация, которую ребенка приучают упорядочивать, записывать, адекватно воспроизводить на уроках истории, предположительно «заверена ответственными лицами» и печатью – «все это, действительно, так и происходило». На основе закладываемых в сознание информационных блоков впоследствии создаются социально-дифференцированные и политизированные интерпретации.

Наряду с отмеченными направлениями исследований в области истории исторической культуры представляется весьма перспективным новый взгляд на историю исторической науки. Под влиянием «лингвистического поворота» и конкретных работ большой группы «новых интеллектуальных историков» история историографии неизмеримо расширила свою проблематику и отвела центральное место изучению дискурсивной практики историка. Но это лишь один из векторов изменений, которые имеют комплексный характер, и вписываются в «критический поворот», некогда объявленный редакцией «Анналов». Промежуточные итоги этого «поворота» сформулировал Морис Эмар: «Прежняя наука постепенно уступает место иной истории, истории, критичной по отношению к самой себе, истории задающейся как вопросом о конструировании своего предмета, так и вопросам о своих концепциях, о своих методах, которые она применяет и которые ей необходимо осмыслить в исторических категориях, а не соотнося их с другими дисциплинами, в которых история могла бы заимствовать более строгие, чем ее собственные, методы, и этим довольствоваться».

Важное место в обновленной истории историографии занимает интенсивный микроанализ, будь то анализ конкретного текста или ситуации, отдельной творческой личности или межличностных отношений в интеллектуальной среде. Персонализированный, или биографический, подход является традиционно приоритетным в истории мысли и науки, не говоря уже об истории художественного творчества, с учетом роли личностного начала в этих областях человеческой активности. Речь идет, таким образом, о совмещении традиций социально-интеллектуальной и персональной истории в особом предметном поле, которое можно условно определить как историю историографии в человеческом измерении.

Во всяком обществе и при любом политическом устройстве существует глубокая, тесная и неискоренимая зависимость историков от современной эпохи. Однако историк погружен не только в современную общекультурную среду, но и в более узкую профессиональную культуру, которая имеет собственные традиции, несмотря на регулярно повторяющиеся в историографии самоназвания направлений, в конструировании которых главным является слово «новая». Именно в связи с этим постоянно возникает необходимость всестороннего анализа и четкого определения того комплекса установок, который, собственно, и создает новое качество. И это, безусловно, касается не только задач и методов исторического познания, но и самого способа историописания.

Те вопросы, которые каждое поколение историков ставит перед прошлым, неизбежно отражают интересы, проблемы и тревоги этого поколения. Под воздействием внешних импульсов и в результате осмысления событий и проблем своего времени историкам неизбежно приходится пересматривать взрастившую их историографическую традицию, опыт и знания, накопленные предшественниками, менять перспективу своего видения прошлого, искать новые пути и методы его познания. Вот почему так необходимо рассматривать изменения в проблематике исторических исследований, развитие и смену научных концепций, подходов, интерпретаций в контексте личных судеб и общественных процессов, сквозь призму индивидуального и профессионального восприятия как социально-политических и идеологических коллизий, так и интеллектуальных вызовов эпохи. В связи с этим особое значение приобретает вопрос о соотношении в историографии (и в социально-гуманитарном знании в целом) научной объективности и идеологических пристрастий.

Политическая ориентация, социальная позиция, иерархия ценностей так или иначе находят выражение в интеллектуальном творчестве обществоведа, гуманитария, историка. И это необходимо изучать. Однако существует своеобразный корпоративный «кодекс чести», а также отчетливо выраженные и воспроизводимые в процессе профессиональной подготовки дисциплинарные нормы и критерии достоверности, которые позволяют выявить фальсификацию, используя критический аппарат традиционной и современной историографии против нового «мифостроительства». Изучение корпоративно-профессиональных норм – это еще одна важная задача современной истории.

Настало также время для формирования нового направления исторической критики, все дальше уходящего от описания и инвентаризации исторических концепций, направлений и школ к анализу, главным предметом которого становятся не только результаты профессиональной деятельности и методы исторического познания, но профессиональная культура в целом, отражающая качественные перемены в исследовательском сознании, в творческой и коммуникативной практике (формах общения) историков и в самом способе историописания. В поле зрения новой исторической критики включаются не только результаты профессиональной деятельности историка, но вся его творческая лаборатория, исследовательская психология и практика, и в целом – культура творчества историка.

Новые направления современной историографии, усвоившие уроки «постмодернистского вызова» доказывают свою состоятельность, дав нам реальную возможность глубже понять те процессы, которые определяли развитие самого исторического знания и исторической науки в тот или иной период ее истории, выявить их новые измерения в более широких интеллектуальных и культурных контекстах.

Рассматривая историю историографии (исторического знания) как интеллектуальную историю, можно говорить о трех различных уровнях ее изучения, которые в той или иной мере соответствуют таким основным направлениям обновленной методологии интеллектуальной истории, как история интеллектуальной жизни, история ментальностей и история ценностных ориентаций. Вместе с тем, разрабатывая подобный полномасштабный историко-историографический проект в рамках современной интеллектуальной истории, необходимо учитывать взаимосвязанность всех его составляющих, в том числе и относительно традиционных, сформированных в предметных полях дисциплинарной истории, проблемно-тематической историографии и истории исторической мысли.

Дата добавления: 2020-11-27; просмотров: 144; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

Мы поможем в написании ваших работ!