Не за силу, не за качество...

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 4Следующая ⇒

Не за силу, не за качество

золотых твоих волос

сердце враз однажды начисто

от других оторвалось.

Я тебя запомнил докрепка,

ту, что много лет назад

без упрека и без окрика

загляделась мне в глаза.

Я люблю тебя, ту самую,—

все нежней и все тесней,—

что, назвавшись мне Оксаною,

шла ветрами по весне.

Ту, что шла со мной и мучилась,

шла и радовалась дням

в те года, как вьюга вьючила

груз снегов на плечи нам.

В том краю, где сизой заметью

песня с губ летит, скользя,

где нельзя любить без памяти

и запеть о том нельзя.

Где весна, схватившись за ворот,

от тоски такой устав,

хочет в землю лечь у явора,

у ракитова куста.

Нет, не сила и не качество

молодых твоих волос,

ты — всему была заказчица,

что в строке отозвалось.

Небо

Небо — как будто летящий мрамор

с белыми глыбами облаков,

словно обломки какого-то храма,

ниспровергнутого в бездну веков!

Это, наверно, был храм поэзии:

яркое чувство, дерзкая мысль;

только его над землею подвесили

в недосягаемо дальнюю высь.

Небо — как будто летящий мрамор

с белыми глыбами облаков,

только пустая воздушная яма

для неразборчивых знатоков!

О смерти

Меня застрелит белый офицер

не так — так этак.

Он, целясь,— не изменится в лице:

он очень меток.

И на суде произнесет он речь,

предельно краток,

что больше нечего ему беречь,

что нет здесь пряток.

Что женщину я у него отбил,

что самой лучшей...

Что сбились здесь в обнимку три судьбы,—

обычный случай.

Но он не скажет, заслонив глаза,

что — всех красивей —

она звалась пятнадцать лет назад

его Россией!..

Об обыкновенных

Жестяной перезвон журавлей,

сизый свист уносящихся уток -

в раскаленный металл перелей

в словолитне расплавленных суток.

Ты гляди: каждый звук, каждый штрих

четок так - словно, брови наморщив,

ночи звездный рассыпанный шрифт

набирает угрюмый наборщик.

Он забыл, что на плечи легло,

он - как надвое хочет сломаться:

он согнулся, ослеп и оглох

над петитом своих прокламаций.

И хоть ночь и на отдых пора б,-

ему - день. Ему кажется рано.

Он качается, точно араб

за широкой страницей Корана.

Как мулла, он упрям и уныл,

как араба - висков его проседь,

отливая мерцаньем луны,

не умеет прошедшего сбросить.

У араба - беру табуны,

у наборщика - лаву металла...

Ночь! Меня до твоей глубины

никогда еще так не взметало!

Розовея озерами зорь,

замирая в размерных рассказах,

сколько дней на сквозную лазорь

вынимало сердца из-за пазух!

Но - уставши звенеть и синеть,

чуть вращалось тугое кормило...

И - беглянкой блеснув в вышине -

в небе вновь трепетало полмира.

В небе - нет надоедливых пуль,

там, не веря ни в клетку, ни в ловлю,

ветку звезд нагибает бюль-бюль

на стеклянно звенящую кровлю.

Слушай тишь: не свежа ль, не сыра ль?..

Только видеть и знать захотим мы -

и засветится синий сераль

под зрачками поющей Фатимы.

И - увидев, как вьется фата

на ликующих лицах бегоний,-

сотни горло раздувших ватаг

ударяют за нею в погоню.

Соловей! Россиньоль! Нахтигалль!

Выше, выше! О, выше! О, выше!

Улетай, догоняй, настигай

ту, которой душа твоя дышит!

Им - навек заблудиться впотьмах,

только к нам, только к нам это ближе,

к нам ладонями тянет Фатьма

и счастливыми, росами брызжет.

Откровение

Тот, кто перед тобой ник,

запевши твоей свирелью,

был такой же разбойник,

тебя обманувший смиреньем.

Из мочек рубины рвущий,

свой гнев теперь на него лью,

чтоб божьи холеные уши

рвануть огневою болью.

Пускай не один на свете,

но я — перед ним ведь нищий.

Я годы собрал из меди,

а он перечел их тыщи.

А! Если б узнать наверно,

хотя б в предсмертном хрипе,

как желты в Сити соверены,—

я море бы глоткой выпил.

А если его избранник

окажется среди прочих,

как из-под лохмотьев рваных,

мой нож заблестит из строчек.

И вот, оборвав смиренье,

кричу, что перед тобой ник

душистой робкой сиренью

тебя не узнавший разбойник.

Перебор рифм

Не гордись,

что, все ломая,

мнет рука твоя,

жизнь

под рокоты трамвая

перекатывая.

И не очень-то

надейся,

рифм нескромница,

что такие

лет по десять

после помнятся.

Десять лет -

большие сроки:

в зимнем высвисте

могут даже

эти строки

сплыть и выцвести.

Ты сама

всегда смеялась

над романтикой...

Смелость -

в ярость,

зрелость -

в вялость,

стих - в грамматику.

Так и все

войдет в порядок,

все прикончится,

от весенних

лихорадок

спать захочется.

Жизнь без грома

и без шума

на мечты

променяв,

хочешь,

буду так же думать,

как и ты

про меня?

Хочешь,

буду в ту же мерку

лучше

лучшего

под цыганскую

венгерку

жизнь

зашучивать?

Видишь, вот он

сизый вечер,

съест

тирады все...

К теплой

силе человечье

жмись

да радуйся!

К теплой силе,

к свежей коже,

к синим

высверкам,

к городским

да непрохожим

дальним

выселкам.

Предгрозье

В комнате высокой

на целый день

сумрачная, смутная

осела тень.

Облачные очереди

стали в ряд,

молнии рубцами

на лице горят.

Голос ненаигранный —

дальний гром,

словно память кинутая

детских дрём.

Вот и ветер, хлынувший

волной обид,

каждый сердца клинышек

дождем дробит...

Движется республика,

шумит внизу,

слушает плывущую

над ней грозу.

Как мне нынче хочется

сто лет прожить,—

чтоб про наши горечи

рассказ сложить.

Чтобы стародавнюю

глухую быль

били крылья памяти,

как дождик — пыль.

Чтобы ветер взвихренный

в развал теней —

голос ненаигранный

чтоб пел о ней.

О моей высокой

синемолнийной

комнате, тревогою

наполненной.

Вот хотя бы этот

грозовой мотив

выпомнить и выполнить,

на слух схватив.

Это не колеса

бьют и цокают

в песнь мою и в жизнь мою

высокую.

Это рвет республика

сердца внизу,

слушая плывущую

над ней грозу.

Ты плыви, плыви,

гроза, по желобу:

долго небу не бывать

тяжелому.

Ты плыви, гроза,

на нас не вешайся,

прибавляй нам смелости

да свежести.

По моей высокой

синемолнийной,

бодрою тревогою

наполненной.

Простые строки

Я не могу без тебя жить!

Мне и в дожди без тебя - сушь,

Мне и в жару без тебя - стыть.

Мне без тебя и Москва - глушь.

Мне без тебя каждый час - с год,

Если бы время мельчить, дробя;

Мне даже синий небесный свод

Кажется каменным без тебя.

Я ничего не хочу знать -

Слабость друзей, силу врагов;

Я ничего не хочу ждать,

Кроме твоих драгоценных шагов.

Птичья песня

Борису Пастернаку

Какую тебе мне лесть сплесть

кривее, чем клюв у клеста?

И как похвалить тебя, если

дождем ты листы исхлестал?

Мы вместе плясали на хатах

безудержный танец щегла...

И всех человеческих каторг

нам вместе дорога легла.

И мне моя жизнь не по нраву:

в сороку, в синицу, в дрозда,-

но впутаться в птичью ораву

и - навеки вон из гнезда!

Ты выщелкал щекоты счастья,

ты иволгой вымелькал степь,

меняя пернатое платье

на грубую муку в холсте.

А я из-за гор, из-за сосен,

пригнувшись,- прицелился в ночь,

и - слышишь ли?- эхо доносит

на нас свой повторный донос.

Ударь же звончей из-за лесу,

изведавши все западни,

чтоб снова рассвет тот белесый

окрасился в красные дни!

Реквием

Если день смерк,

если звук смолк,

все же бегут вверх

соки сосновых смол.

С горем наперевес,

горло бедой сжав,

фабрик и деревень

заговори, шаг:

«Тяжек и глух гроб,

скован и смыт смех,

низко пригнуть смогло

горе к земле всех!

Если умолк один,

даже и самый живой,

тысячами родин,

жизнь, отмети за него!»

С горем наперевес,

зубы бедой сжав,

фабрик и деревень

ширься, гуди, шаг:

«Стой, спекулянт-смерть,

хриплый твой вой лжив,

нашего дня не сметь

трогать: он весь жив!

Ближе плечом к плечу,—

нищей ли широте,

пасынкам ли лачуг

жаться, осиротев?!»

С горем наперевес,

зубы тоской сжав,

фабрик и деревень

ширься, тугой шаг:

«Станем на караул,

чтоб не взошла враги

на самую

дорогую

из наших могил!

Если день смерк,

если смех смолк,

слушайте ход вверх

жизнью гонимых смол!»

С горем наперевес,

зубы тоской сжав,

фабрик и деревень

ширься, сплошной шаг!

Северное сияние

[БЕГ]

Друзьям

Наши лиры заржавели

от дымящейся крови,

разлученно державили

наши хмурые брови.

И теперь перержавленной лирою

для далеких друзей я солирую:

«Бег тех,

чей

смех,

вей,

рей,

сей

снег!

Тронь струн

винтики,

в ночь лун,

синь, теки,

в день дунь,

даль, дым,

по льду

скальды!»

Смеяв и речист,

смеист и речав,

стоит словочист

у далей плеча.

Грозясь друзьям усмешкою веселой,

кричу земли далеким новоселам:

«Смотри-ка пристально -

ветров каприз стальной:

застыли в лоске

просты полоски,

поем и пляшем

сиянье наше,

и Север ветреный,

и снег серебряный,

и груди радуг,

игру и радость!

Тронь струн

винтики,

в ночь лун,

синь, теки,

в день дунь,

даль, дым,

по льду

скальды!»

Синие гусары

Раненым медведем

мороз дерет.

Санки по Фонтанке

летят вперед.

Полоз остер -

полосатит снег.

Чьи это там

голоса и смех?

- Руку на сердце

свое положа,

я тебе скажу:

- Ты не тронь палаша!

Силе такой

становись поперек,

ты б хоть других-

не себя - поберег!

Белыми копытами

лед колотя,

тени по Литейному

дальше летят.

- Я тебе отвечу,

друг дорогой,

Гибель не страшная

в петле тугой!

Позорней и гибельней

в рабстве таком

голову выбелив,

стать стариком.

Пора нам состукнуть

клинок о клинок:

в свободу - сердце

мое влюблено.

Розовые губы,

витой чубук,

синие гусары -

пытай судьбу!

Вот они, не сгинув,

не умирав,

снова

собираются

в номерах.

Скинуты ментики,

ночь глубока,

ну-ка, запеньте-ка

полный бокал!

Нальем и осушим

и станем трезвей:

- За Южное братство,

за юных друзей.

Глухие гитары,

высокая речь...

Кого им бояться

и что им беречь?

В них страсть закипает,

как в пене стакан:

впервые читаются

строфы «Цыган».

Тени по Литейному

летят назад.

Брови из-под кивера

дворцам грозят.

Кончена беседа,

гони коней,

утро вечера

мудреней.

Что ж это,

что ж это,

что ж это за песнь?

Голову на руки

белые свесь.

Тихие гитары,

стыньте, дрожа:

синие гусары

под снегом лежат!

Снегири

Тихо-тихо сидят снегири на снегу

меж стеблей прошлогодней крапивы;

я тебе до конца описать не смогу,

как они и бедны и красивы!

Тихо-тихо клюют на крапиве зерно,—

без кормежки прожить не шутки!—

пусть крапивы зерно, хоть не сытно оно,

да хоть что-нибудь будет в желудке.

Тихо-тихо сидят на снегу снегири —

на головках бобровые шапочки;

у самца на груди отраженье зари,

скромно-серые перья на самочке.

Поскакали вприпрыжку один за другой

по своей падкрапивенской улице;

небо взмыло над ними высокой дугой,

снег последний поземкою курится.

И такая вокруг снегирей тишина,

так они никого не пугаются,

и так явен их поиск скупого зерна,

что понятно: весна надвигается!

Собачий поезд

Стынь,

Стужа,

Стынь,

Стужа,

стынь,

стынь!

День -

ужас,

день -

ужас,

День, синие гусары

под снегом лежат!

Снегири

Тихо-тихо сидят снегири на снегу

меж стеблей прошлогодней крапивы;

я тебе до конца описать не смогу,

как они и бедны и красивы!

Тихо-тихо клюют на крапиве зерно,—

без кормежки прожить не шутки!—

пусть крапивы зерно, хоть не сытно оно,

да хоть что-нибудь будет в желудке.

Тихо-тихо сидят на снегу снегири —

на головках бобровые шапочки;

у самца на груди отраженье зари,

скромно-серые перья на самочке.

Поскакали вприпрыжку один за другой

по своей падкрапивенской улице;

небо взмыло над ними высокой дугой,

снег последний поземкою курится.

И такая вокруг снегирей тишина,

так они никого не пугаются,

и так явен их поиск скупого зерна,

что понятно: весна надвигается!

Собачий поезд

Стынь,

Стужа,

Стынь,

Стужа,

стынь,

стынь!

День -

ужас,

день

день,

динь!

Это бубен шаманий,

или ветер о льдину лизнул?

Всё равно: он зовет, он заманивает

в бесконечную белизну.

А р р о э!

А р р р о э!

А р р р р о э!

В ушах - полозьев лисий визг,

глазам темно от синих искр,

упрям упряжек поиск -

летит собачий поезд!

А р р о э!

А р р р о э!

А р р р р о э!

А р р р р р о э!

На уклонах - нарты швыдче...

Лишь бичей привычный щелк.

Этих мест седой повытчик -

затрубил слезливо волк.

И среди пластов скрипучих,

где зрачки сжимает свет,

он - единственный попутчик,

он - ночей щемящий бред.

И он весь -

гремящая песнь

нестихающего отчаяния,

и над ним

полыхают дни

векового молчания!

«Я один на белом свете вою

зазвеневшей древле тетивою!»

- «И я, человек, ловец твой и недруг,

также горюю горючей тоскою

и бедствую в этих беззвучья недрах!»

Стынь,

Стужа,

Стынь,

Стужа,

стынь,

стынь!

День -

ужас,

день -

ужас,

День,

день,

динь!

Но и здесь, среди криков города,

я дрожу твоей дрожью, волк,

и видна опененная морда

над раздольем Днепров и Волг.

Цепенеет земля от края

и полярным кроется льдом,

и трава замирает сырая

при твоем дыханье седом,

хладнокровьем грозящие зимы

завевают уста в метель...

Как избегнуть - промчаться мимо

вековых ледяных сетей?

Мы застыли

у лица зим.

Иней лют зал -

лаз тюлений.

Заморожен -

нежу розу,

безоружен -

нежу роз зыбь,

околдован:

«На вот локон!»

Скован, схован

у висков он.

Эта песенка - синего Севера тень,

замирающий в сумраке перевертень,

но хотелось весне побороть в ней

безголосых зимы оборотней.

И, глядя на сияние Севера,

на дыхание мертвое света,

я опять в задышавшем напеве рад

раззвенеть, что еще не допето.

Глаза слепит от синих искр,

в ушах - полозьев зыбкий свист,

упрям упряжек поиск -

летит собачий поезд!..

Влеки, весна, меня, влеки

туда, где стынут гиляки,

где только тот в зимовья вхож,

кто в шерсти вывернутых кож,

где лед ломается, звеня,

где нет тебя и нет меня,

где всё прошло и стало

блестящим сном кристалла!

Соловей

Вот опять

соловей

со своей

стародавнею песнею...

Ей пора бы давно уж

на пенсию!

Да и сам соловей

инвалид...

Отчего же —

лишь осыплет руладами —

волоса

холодок шевелит

и становятся души

крылатыми?!

Песне тысячи лет,

а нова:

будто только что

полночью сложена;

от нее

и луна,

и трава,

и деревья

стоят завороженно.

Песне тысячи лет,

а жива:

с нею вольно

и радостно дышится;

в ней

почти человечьи слова,

отпечатавшись в воздухе,

слышатся.

Те слова

о бессмертье страстей,

о блаженстве,

предельном страданию;

будто нет на земле новостей,

кроме тех,

что как мир стародавние.

Вот каков

этот старый певец,

заклинающий

звездною клятвою...

Песнь утихнет —

и страсти конец,

и сердца

разбиваются надвое!

Через гром

Как соловей, расцеловавший воздух,

коснулись дни звенящие твои меня,

и я ищу в качающихся звездах

тебе узор красивейшего имени.

Я, может, сердцем дотла изолган:

вот повторяю слова — все те же,

но ты мне в уши ворвалась Волгой,

шумишь и машешь волною свежей.

Мой голос брошен с размаху в пропасть,

весь в черной пене качает берег,

срываю с сердца и ложь и робость,

твои повсюду сверкнули серьги.

По горло волны! Пропой еще, чем

тебя украсить, любовь и лебедь.

Я дней, закорчившихся от пощечин,

срываю нынче ответы в небе!

Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 130; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 234 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!