Странный человек: грани скуки
Двойная композиция романа определяет и особую логику его прочтения. Каждая из пяти историй фабульно завершена. Печорин влюбляется в Бэлу, ворует ее, и вскоре девушка гибнет; случайно встречается с Максимом Максимычем и расстается с ним, смертельно обижая простодушного и доброго офицера; вступает в схватку с «честными контрабандистами» и едва не гибнет в море, теряя, однако, вещи и деньги; ведет сложную любовную интригу с Мери, возобновляет отношения с прежней любовью – Верой, конфликтует и стреляется с Грушницким; наконец, заключает опасное пари с Вуличем и еще раз смертельно рискует собой, обезоруживая казака-убийцу.
Но история внутреннего человека не членится на фрагменты, а составляет особую сюжетную линию, развертывается в интеллектуальный сюжет, пронизывающий все пять повестей. Разгадка характера Печорина поручена разным персонажам и представляет последовательное приближение к его сути.
Простодушный и далекий от печоринского круга Максим Максимыч воспринимает своего подчиненного как воплощенное противоречие, что проявляется уже во второй фразе его рассказа о Печорине, сразу после упоминания имени: «Его звали… Григорьем Александровичем Печориным. Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен».
Герой нашего времени появляется в романе как странный человек (так, кстати, называлась ранняя лермонтовская драма).
Замеченные штабс-капитаном мелкие странности – необычайная выносливость и такая же изнеженность, женская пугливость и отчаянная храбрость, упорная молчаливость и веселая словоохотливость – отражаются и в основной фабуле повести: необычайным упорством добившись любви Бэлы, Печорин вскоре разочаровывается в ней и фактически губит девушку.
|
|
|
Даже нарушая внешнюю логику («Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я слышал такие вещи от 25-тилетнего человека и, бог даст, в последний…»), Лермонтов передает Максиму Максимычу первый большой исповедальный монолог Печорина. Однако исповедь Печорина не разрешает обозначенные противоречия, а лишь обостряет их: герой стал бешено наслаждаться, но удовольствия ему опротивели, попробовал читать и учиться, но науки надоели, думал изжить свою скуку на войне, но быстро привык к жужжанию пуль и вернулся к прежнему настроению, наконец, решился добиться любви простой горянки, девушки совсем иной культуры, но все завершилось привычным разочарованием. Уже в этом первом развернутом печоринском монологе предсказан финал его жизни: «Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я так же очень достоин сожаления, может быть больше, нежели она ‹Бэла. – И. С.›: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне всё мало; к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день от дня; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь, – только не в Европу, избави боже! – поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру на дороге!»
|
|
|
Главный вопрос – почему Печорин стал таким? кто виноват? – намечен в начале монолога героя, но пока остается без ответа: «У меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, не знаю, знаю только, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив».
Вся глубина непонимания Печорина простодушным штабс-капитаном проявляется в финальном обмене репликами с первым Рассказчиком.
«Что за диво! Скажите-ка, пожалуйста, – продолжал штабс-капитан, обращаясь ко мне, – вы вот, кажется, бывали в столице, и недавно: неужто тамошняя молодежь вся такова?
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое, что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. – Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:
|
|
|
– А всё, чай, французы ввели моду скучать?
– Нет, англичане.
– А-га, вот что!… – отвечал он, – да ведь они всегда были отъявленные пьяницы?
Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был больше ничего, как пьяница. Впрочем, замечание штабс-капитана было извинительнее; чтоб воздерживаться от вина, он, конечно, старался уверять себя, что все в мире несчастия происходят от пьянства».
Максим Максимыч, как заметит позднее Печорин (и это – последняя фраза романа), «вообще не любит метафизических прений». Печоринское поведение он воспринимает как заемную моду и объясняет чисто бытовыми причинами.
Но ироничный Рассказчик, понимающий незнакомого пока человека глубже простого малообразованного офицера (имя Байрона, кумира европейских романтиков и жупела староверов появляется здесь не случайно), тем не менее проявляет некоторый скептицизм: уже не донашивает этот Печорин модное европейское платье?
В «Бэле» задана загадка Печорина, но взгляда простодушного Рассказчика 2 недостаточно, чтобы разгадать ее.
|
|
|
Явление героя во второй повести подготавливается, как в театре, многозначительными деталями: дорогая коляска, привлекающая внимание штабс-капитана, – высокомерный лакей, произносящий имя господина – нетерпеливое и долгое ожидание Максима Максимыча, в конце концов уходящего по делам и позволяющего наконец рассказчику увидеть странного человека без посредников, лицом к лицу. «.Я начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана. Не прошло десяти минут, как на конце площади показался тот, которого мы ожидали. ‹...› Теперь я должен нарисовать его портрет».
Развернутый портрет Печорина – это сжатая формула лермонтовской психологической прозы и начало русского психологического романа. Своеобразие лермонтовского психологизма позволяет понять его сравнение с ближайшим родственником-предшественником.
Пушкин в «Евгении Онегине» также не раз дает характеристики «приятеля младого», но делает это, как правило, в суммирующих, обобщенных чертах.
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
(«Евгений Онегин», гл. 1, строфа XLV)
Какие-то онегинские «черты» прямо отразятся в лермонтовском герое: неподражательная странность / И резкий, охлажденный ум; страстей игру мы знали оба, томила жизнь обоих нас . Но метод их изображения существенно различается.
Пушкинский герой насквозь, как рентгеном, просвечен авторским взглядом, Автор все знает про него. Поэтому психология Онегина не изображена, а описана в обобщенных, но не допускающих разночтений формулировках.
В лермонтовском герое лишь постепенно открываются какие-то штрихи, фрагменты душевной жизни, другие же свойства остаются закрытыми, о них мы можем судить лишь предположительно. Лермонтов акцентирует противоречия, парадоксы печоринского характера и заменяет обобщенное описание предметными подробностями , по которым Рассказчик лишь предположительно воссоздает процесс его душевной жизни.
Взгляд Рассказчика движется от внешнего к внутреннему: «Пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно-чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев». Ослепительно-чистое белье мы видим лишь потому, что расстегнуты две верхние пуговицы, а худую руку – не раньше, чем герой снял перчатки. И только благодаря этим внешним приметам можно понять, что Печорин – человек из порядочного общества, имеющий, как по заказу, аристократические руки.
Другие детали Рассказчик объясняет лишь предположительно. «Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера». – «Во-первых, они ‹глаза› не смеялись, когда он смеялся! – Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?… Это признак – или злого нрава, или глубокой постоянной грусти». Злой ли нрав Печорина или глубокая грусть отражается в его глазах (или оба свойства одновременно), рассказчик пока не знает, это может выясниться лишь в дальнейшем повествовании.
И общее впечатление о Печорине у проницательного и, в отличие от Максима Максимыча, близкого герою Рассказчика оказывается столь же парадоксальным, противоречивым. Военный, офицер, привыкший к испытаниям и превратностям кочевой жизни, садясь, вдруг становится похож на тридцатилетнюю бальзаковскую кокетку. Даже его возраст оказывается предметом предположений: «С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более 23 лет, хотя после я готов был дать ему 30» (видимо, для Рассказчика это разные эпохи развития ).
Следующий затем центральный эпизод этой повести, кажется, дискредитирует героя. Он отказывается задержаться хоть ненадолго, чтобы пообщаться с простодушным капитаном, когда-то помогавшим ему и вообще относящимся к Печорину едва ли не отечески. Реакция Максима Максимыча вполне однозначна и предсказуема: «Да, – сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам сверкала на его ресницах; – конечно, мы были приятели, – ну, да что приятели в нынешнем веке!… Что ему во мне? Я не богат, не чиновен, да и по летам совсем ему не пара… Вишь, каким он франтом сделался, как побывал опять в Петербурге… Что за коляска!… сколько поклажи… и лакей такой гордый!…» Оценка Максима Максимыча так же очевидна, как и ранее, в «Бэле»: англичане придумали скуку, потому что пьяницы; Печорин зазнался, потому что побывал в Петербурге и купил дорогую коляску.
Однако проницательный Рассказчик, не высказывающий прямо свою оценку, отмечает некоторые детали, которые не помещаются в столь элементарную схему. Отказавшись от объятий в начале встречи, Печорин все-таки сам обнимает старика при расставании (а прошло всего несколько минут). Он опять произносит слово-сигнал скука, которое, как мы уже знаем, наполнено для Рассказчика совсем иным содержанием, чем для Максима Максимыча. Но самая важная деталь появляется, когда Максим Максимыч напоминает Печорину о главном событии их прежней жизни.
«- А помните наше житье-бытье в крепости? ‹… › Славная страна для охоты!… Ведь вы были страстный охотник стрелять… А Бэла?…
Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся…
– Да, помню! – сказал он, почти тотчас принужденно зевнув…»
Что стоит за этой бледностью, за этим принужденным зевком? Рассказчик, полный сочувствия к Максиму Максимычу, снова переходит к осторожным догадкам. «Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею!»
Теперь мы можем узнать и о других причинах, потому что в руках Рассказчика оказывается «Журнал Печорина». В предисловии к нему появляется формулировка, которая могла бы стать эпиграфом к роману: «Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление»
Композиционная спираль сузилась до главной точки. В первых двух повестях мы видим героя на разном расстоянии, с постепенным укрупнением, затем же в «Журнале Печорина» в зеркале крупным планом отражается уже внутренний человек .
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 259; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!