Л.H. и С.А. Толстые в 48-ю годовщину их свадьбы.
Фотография С.А. Толстой. Ясная Поляна.
На обороте автограф С.А. Толстой: «23 сентября 1910 г. Не удержать!»
«ТЫ НЕ ПЛАЧЬ, НЕ ПЛАЧЬ, ДЕТИНКА»
Мы заставляем других — часто детей —
улыбаться шуткам.
Это только подобие того, чего мы хотим —
чтоб улыбались от умиления любви.
Родители говорят, как их дети мучают.
Если бы они знали, как родители мучают детей:
и кокетство, и ссоры,
и недоброты, и нервность любви,
несправедливость, все пороки —
тех, которые, по представлению детей,
должны быть безупречны.
Л. Толстой
В 1905 году, когда в России повсюду начинались забастовки, Толстой пошутил: «Как было бы грустно жить на свете, если бы не было детей. Вот беда-то будет, как женщины забастуют и перестанут рожать».
Есть довольно устойчивый миф о Толстом, который будто бы уделял мало внимания семье и детям, взвалив всю заботу о них на жену. Этот миф строился отчасти на основе дневников Софьи Андреевны (давно изданных и в СССР, и на Западе, а недавно снова переизданных в России), в которых она иной раз жалуется на то, что Лёвочка не хочет, например, вместе с ней «шить курточки детям». А её книга «Моя жизнь», так же опубликованная в 2014 г. в полном виде, писалась в последний период их совместной жизни, в период ссор и взаимного непонимания, дописывалась в преклонном возрасте, опять же на основе собственных дневников и писем. В этой безусловно талантливой и очень живой книге чувствуется немалое желание оправдать себя перед будущими поколениями, и это можно понять. Софья Андреевна боялась прослыть Ксантиппой среди поклонников Толстого, а с другой стороны, честно отстаивала свою правду — правду неверующей верой Христа и оттого боящейся мирскими страхами жены и матери. Для Сони благосостояние семьи и интересы детей всегда были важнее христианских практик опрощения и ненасилия.
|
|
|
Как правило, глупое большинство женской половины читателей её мемуаров (а равно и часть мужской, меньшей половины), всегда становится на сторону Софьи Андреевны. Знакомясь, в её версии, с историей семейного разлада, они не догадываются, что необходимо делать скидку на важное свойство любых дневниковых записей: обычно мы пишем дневник в грустные минуты, когда хочется жаловаться на мир и людей, в то время как в счастливые дни нам некогда что-то писать, мы просто живём. К тому же, дневники мужа и жены писались в том числе и друг для друга — то есть с мыслью, что супруг прочтёт их. Так было заведено в их семье ещё с той самой поры, когда Толстой-жених дал невесте почитать свой юношеский дневник, чтобы начать жизнь с чистого листа и чтобы между ними не было ничего тайного. Это была своего рода «исповедь» перед той, которая, по его словам, была «так невозможно чиста». С тех пор супруги беспрепятственно читали дневники друг друга. Вот откуда в этих дневниках так часто появляются не то чтобы жалобы, а скорее призывы второй половине: «прими к сведению и исправься».
|
|
|
Книга «Моя жизнь», несмотря на особенную и явно избыточную субъективность, свойственную мемуаристкам, представляет собою ценнейшую летопись жизни Толстых. Вкупе с перепиской супругов — это настоящая семейная сага, подробная, искренняя и увлекательная. Те, кто любит Толстого, должны непременно ознакомиться с ней, равно как и с дневником Толстого, составившим 13 томов в его собрании сочинений. Это ещё один эпос Толстого, эпос его души.
Будь этот миф о холодности Толстого как отца правдой, откуда бы появилось столько воспоминаний самих детей о времени, проведённом с ним? Известно, например, как он играл с самыми маленькими — сажал их в большую корзину, накрывал её крышкой, носил по комнатам дома и просил малышей угадать, где они находятся. Толстой прекрасно понимал эту особенную детскую радость от игр, кажущихся странными и бессмысленными. Ещё об одной из таких вспоминает Татьяна Львовна: «Была одна игра, в которую папа с нами играл и которую мы очень любили. Это была придуманная им игра. Вот в чём она состояла: безо всякого предупреждения папа вдруг делал испуганное лицо, начинал озираться во все стороны, хватал двоих из нас за руки и, вскакивая с места, на цыпочках, высоко поднимая ноги и стараясь не шуметь, бежал и прятался куда-нибудь в угол, таща за руку тех из нас, кто ему попадались.
|
|
|
“Идёт... идёт...” — испуганным шепотом говорил он.
Тот из нас троих, которого он не успел захватить с собой, стремглав бросался к нему и цеплялся за его блузу. Все мы, вчетвером, с испугом забиваемся в угол и с бьющимися сердцами ждём, чтобы “он” прошёл. Папа сидит с нами на полу на корточках и делает вид, что он напряжённо следит за кем-то воображаемым, который и есть самый “он”. Папа провожает его глазами, а мы сидим молча, испуганно прижавшись друг к другу, боясь, как бы “он” нас не увидал. Сердца наши так стучат, что мне кажется, что “он" может услыхать это биение и по нему найти нас. Наконец, после нескольких минут напряженного молчания, у папа лицо делается спокойным и весёлым.
— Ушёл! — говорит он нам о “нём”.
Мы весело вскакиваем и идем с папа по комнатам, как вдруг... брови у папа поднимаются, глаза таращатся, он делает страшное лицо и останавливается: оказывается, что “он” опять откуда-то появился.
|
|
|
— Идёт! Идёт! — шепчем мы все вместе и начинаем метаться из стороны в сторону, ища укромного места, чтобы спрятаться от “него”. Опять мы забиваемся куда-нибудь в угол и опять с волнением ждём, пока папа проводит “его” глазами. Наконец, “он" опять уходит, не открыв нас, мы опять вскакиваем, и всё начинается сначала, пока папа не надоедает с нами играть и он не отсылает нас к Ханне» (Сухотина-Толстая Т.Л. Воспоминания. Указ. изд. С. 49-50).
Однажды, когда маленькая Таня болела, Толстой купил ей несколько небольших куколок, спрятал у себя в одежде и по очереди вынимал то из рукава, то из карманов, вызывая смех каждым своим жестом. Когда она подросла, он сам занимался с ней арифметикой, причём был довольно строгим учителем. «В ежедневной жизни я мало боялась папа. Я позволяла себе с ним такие шутки, какие мои братья никогда не посмели бы себе позволить. Например, я любила щекотать его под мышками и любила видеть, как он неудержимо хохотал, открывая свой большой беззубый рот. Но за уроком арифметики он был строгим, нетерпеливым учителем. Я знала, что при первой запинке с моей стороны он рассердится, возвысит голос и приведёт меня в состояние полного кретинизма. В начале урока папа бывал весел и всё шло хорошо. С свежей головой я хорошо соображала и правильно решала задачи. Но я быстро утомлялась, и, какие бы я ни делала усилия, через некоторое время мозг отказывался соображать.
Помню, как трудно мне было понять дроби. Нетерпеливый голос папа только ухудшал дело.
— Две пятых и три пятых — сколько будет?
Я молчу.
Папа возвышает голос:
— Две булки и три булки — сколько будет?
— Пять булок, — едва слышным голосом говорю я.
— Прекрасно. Ну, а две пятых и три пятых — сколько будет?
Л.Н. Толстой в кругу семьи.
Слева направо стоят: Татьяна и Лёва;
сидят в центре: Л.Н. Толстой с Андрюшей и Мишей; Сергей и С.А. Толстая с Алёшей на коленях;
на земле сидят Илья и Мария.
Фотография С.С. Абамелек-Лазарева. 1884. Ясная Поляна
Но всё напрасно. Я опять молчу. Слёзы навертываются на глаза, и я готова разреветься. Я боюсь ответить, что две и три пятых будет пять пятых и что это равно единице. Мне это кажется слишком простым.
Папа замечает моё состояние и смягчается.
— Ну, попрыгай!
Я давно знаю эту его систему и потому, ничего не расспрашивая, встаю со стула и, с не высохшими ещё слезами на глазах, мрачно прыгаю на одном месте. И правда, мысли мои проясняются, и когда я опять сажусь за занятие, я знаю несомненно, что две пятых и три пятых составляют пять пятых, что равняется одной единице. Но зачем папа задаёт мне такие странные задачи?» (Там же. С. 121).
Все знают, что Толстой открыл школу для крестьянских детей, разработал знаменитую «Азбуку» и разработал систему свободного обучения детей, издавал журнал «Ясная Поляна». Но не всем известно, что он открыл 12 школ в Крапивенском уезде и набрал студентов для преподавания в этих школах. Толстой ходил за грибами с детьми, катался с ними верхом, играл в городки и лаун-теннис со всей семьёй, бегал на коньках, читал детям вслух и рассказывал истории.
Л.Н. Толстой с внучкой Танечкой Сухотиной на коленях. Фотография С.А. Толстой. 1907. Ясная Поляна
В музее Толстого в Москве хранятся иллюстрации к роману Жюля Верна, которые Толстой сам рисовал детям, и сын его, Илья Львович, вспоминает подробно и с удовольствием, как это было: «Папа привозил эти книги из Москвы, и каждый вечер мы собирались, и он читал нам вслух “Детей капитана Гранта”, “80 000 вёрст под водою”, “Путешествие на луну”, “Три русских и три англичанина” и, наконец, “Путешествие вокруг света в 80 дней”. Этот последний роман был без иллюстраций. Тогда папа начал нам иллюстрировать его сам. Каждый день он приготовлял к вечеру подходящие рисунки пером, и они были настолько интересны, что нравились нам гораздо больше, чем те иллюстрации, которые были в остальных книгах. Я как сейчас помню один из рисунков, где изображена какая-то буддийская богиня с несколькими головами, украшенными змеями, фантастичная и страшная. Отец совсем не умел рисовать, а все-таки выходило хорошо, и мы все были страшно довольны. Мы с нетерпением ждали вечера и все кучей лезли к нему через круглый стол, когда, дойдя до места, которое он иллюстрировал, он прерывал чтение и вытаскивал из-под книги свою картинку» (Толстой И.Л. Мои воспоминания. Указ. изд. С. 91 - 92).
Иллюстрация Л.Н. Толстого к роману Ж. Верна «Вокруг света за 80 дней». 1874
Справедливости ради нужно сказать, что Толстой, при всей его любви к детям, не слишком жаловал младенцев. Он словно считал их ещё не совсем настоящими людьми — ведь они не говорят, не думают, не могут усвоить его мыслей и советов, что толку их чему-то учить? Толстой любил именно учить, развивать, совершенствовать душу человека, душа же младенца пока только-только пробуждается. В письме от 26(?) октября 1872 г. своей двоюродной тётке, А.А. Толстой, он признавался: «От этого я не люблю детей до 2-3 лет — не понимаю. Говорил ли я вам про странное замечание? Есть два сорта мужчин — охотники и неохотники. Неохотники любят маленьких детей — беби, могут брать в руки; охотники имеют чувство страха, гадливости и жалости к беби. Я не знаю исключения этому правилу. Проверьте своих знакомых» (61, 335).
Сам Толстой несомненно принадлежал ко второму типу.
Другое дело — когда дети подрастали и начинали понимать речь и говорить: тут мгновенно включался педагогический талант Толстого. Он никогда не отмахивался от них, а по мере сил старался выслушивать малышей. Татьяна Львовна описала презабавный случай с её младшим братом Ильёй и его изобретением: «Без папа всегда казалось, что жизнь не полна, недоставало чего-то очень нужного для нашего существования, — точно жизнь шла только пока, и начиналась настоящая жизнь только тогда, когда папа опять возвращался. Когда он приехал, мы посвятили его в наше главное в то время увлечение — “гигантские шаги”, и он очень скоро выучился на них бегать и часто бегал со всеми нами. Как-то раз за обедом пятилетний толстяк Илья начал объяснять папа, какое он придумал приспособление к “гигантским шагам”.
«Гигантские шаги»
Фотография С.С. Абамелек-Лазарева. 1888. Ясная Поляна .
— Знаешь, папа, что я придумал? — начал он. — Это будет очень весело... Надо сделать палочку, на палочку надо приделать дощечку, потом надо сделать ещё палочку и на палочку дощечку...
Серёжа и я расхохотались.
— И на палочку дощечку и на дощечку палочку... — стал повторять Серёжа, передразнивая Илью.
Я тоже подхватила:
— И на палочку дощечку и на дощечку палочку... Ха, ха ха... И на палочку дощечку... Так, Илья?
Илья не выдержал наших насмешек и громко и протяжно заревел.
— Ну, не плачь, Илья, — сказал папа, зная, что Илья способен к разным изобретениям и что, вероятно, в его выдумке есть смысл. — Расскажи мне, что ты придумал, и мы постараемся это устроить.
Когда Илья успокоился и был в состоянии объяснить своё изобретение, то оно оказалось совсем не тупым и было исполнено яснополянским плотником. Вот в чём оно состояло: на кругу возле “гигантских шагов” вбивался в землю небольшой столбик. Затем отдельно делалась дощечка с ручкой и с дырочкой в краю. Бегающий на “гигантских шагах” брал эту дощечку в руку и на бегу должен был стараться надеть дощечку на вбитый в землю столб. На этом столбе, недалеко от его верхнего конца, была приделана дощечка, чтобы та, которую надевал на столб бегающий, не проскальзывала до земли. Илья был в восторге, оказалось, что «на палочку дощечку, и на дощечку палочку, и на палочку дощечку, и на дощечку палочку» не только не было глупо, но что сам папа заказал это приспособление и даже, бегая на “гигантских шагах”, иногда им забавлялся» (Сухотина Толстая Т. А. Воспоминания. С. 87 - 88).
Среди эпистолярного наследия Толстого хранится множество его писем детям, а в своём Дневнике он постоянно думает о них и волнуется за них. Старший сын, Сергей Львович Толстой в своей книге «Очерки былого» вспоминает: «Он делал замечания, намекал на наши недостатки, иронизировал, шуточкой давал понять, что мы ведём себя не так, как следует, или рассказывал какой-нибудь анекдот или случай, в котором легко было усмотреть намёк. Когда кто-нибудь из нас рассказывал что-нибудь такое, что должно было казаться смешным или остроумным, и сам при этом смеялся, отец говорил: есть три сорта рассказчиковсмешного: низший сорт — это те, которые во время своего рассказа сами смеются, а слушатели не смеются; средний сорт — это те, которые сами смеются и слушатели тоже смеются, а высший сорт — это те, которые сами не смеются, а смеются только слушатели. Вообще он советовал, когда рассказываешь что-нибудь такое, самому не смеяться, а то вдруг у слушателей сделаются скучные лица, и станет неловко. <...> Когда мы почему-нибудь плакали, он, бывало, расскажет что-нибудь смешное, и мы смеёмся сквозь слезы. Например, он говорил:
Ты не плачь, не плачь, детинка,
В нос попала кофеинка,
Авось проглочу.
Несмотря на бессмысленность этого изречения, оно действовало безошибочно. Кофеинка неизменно вызывала смех или улыбку.
Когда кто-нибудь из нас ушибется или упадёт, он, бывало, скажет:
Танцевалыцик танцевал,
А в углу сундук стоял.
Танцевалыцик не видал,
Спотыкнулся и упал.
Когда у кого-нибудь из нас был расстроен желудок, он вспоминал стих, кажется Хераскова:
Не лучше ль умереть на месте,
Чем жизнь поносную вести.
Рассказывал он также известный анекдот о том, как цыган приучал свою лошадь ничего не есть и совсем было приучил, да на грех она пала» (Толстой С.Л. Очерки былого. Указ. изд. С. 107 - 108).
Как-то Толстой увидел записку, написанную его маленьким сыном Мишей: «Нужно быть добрум» и через много лет внуку Ивану написал на своей фотографии: «Когда твой папа был маленьким, он на бумажке написал себе, что “надо быть добрум”. Напиши это себе в сердце и всегда будь добрым и тебе всегда хорошо будет. Лев дед».
В музее Толстого хранится известная фотография, на которой Лев Толстой рассказывает внукам — Сонечке и Илюшку — свою знаменитую сказку про огурец. Это одна из немногих фотографий, где можно заметить улыбку Льва Николаевича. Сказку о семи огурцах хорошо знали все дети Толстого. Внук его, Сергей Михайлович, вспоминал: «Сказка о семи огурцах, которые нашёл в огороде маленький мальчик, имела тот же успех. Первый огурец был быстро проглочен, глотая второй, он должен был побольше раскрыть рот. И так далее до седьмого огурца. Толстой показывал руками, как постепенно увеличиваются размеры огурцов, открывая при этом всё больше и больше рот, а голос его делался всё громче и гуще. На седьмом огурце его беззубый рот открывался до таких невероятных размеров, что было страшно на него смотреть, а руками он делал вид, что с трудом всовывает в рот седьмой огурец» (Толстой С.М. Дети Толстого. Тула, 1994. С. 187 - 188).
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 200; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!