Неконвенциональная дипломатия

Ключевые Слова: Амаскированные посольства, Баскетбольная дипломатия, Гольф-дипломатия, Дипломатия знаменитостей, Дипломатия красоты, Дипломатия стадионов, Крикетная дипломатия, Музыкальная дипломатия, Неконвенциональная дипломатия, Пинг-понговая дипломатия, Спортивная дипломатия, Футбольная дипломатия.

Нередко дипломатическим службам приходится иметь дело с запутанными политическими сценариями развития международной обстановки. Путь к достижению внешнеполитических целей, таящий в себе множество противоречий и сомнений, представляет немалые трудности для тех, кто уполномочен принимать решения в вопросах международной политики, поскольку в данной области каждое обстоятельство требует тщательного и внимательного рассмотрения для благополучного разрешения ситуации. Тем не менее, несмотря на весь арсенал технологических, экономических, политических и человеческих ресурсов, которыми обладают министерства иностранных дел, иногда запутанные политические сценарии предполагают наличие комплекса особенных (sui generis) условий, затрудняющих работу дипломатических служб. Последним, в свою очередь, не остается ничего другого, как применять иные стратегии для достижения намеченных целей, не нарушая административных законов и законов международного права. Такое переориентирование дипломатической деятельности противоречит традиционным механизмам дипломатии, которые не приносили ожидаемых результатов. В интересах достижения поставленных целей дипломатам потребовалось переосмыслить само понятие «дипломатия» и расширить границы своей деятельности, добавив новые приемы и методы для решения ситуаций, в которых ранее применялась традиционная дипломатия, не имевшая успеха.^[418] Между тем, мировое сообщество не считает обязательным принятие и применение новых альтернативных дипломатических механизмов, в особенности в связи с тем, что данные механизмы малоиспользуемы, характеризуются значительной степенью новизны и спецификой использования и пока не представляют никакой угрозы народам; также не доказана в полной мере и эффективность новых методов, наблюдается только существенное расширение возможных политических решений той или иной ситуации. Другими словами, дипломатические службы отдают должное неоднозначности новых стратегий, поскольку при их применении невозможно точно определить их истинную цель, по крайней мере с точки зрения мирового сообщества. Таким образом, понятие «дипломатия» приобретает новые оттенки, призванные ускорить процесс достижения мира и направить отношения между государствами в русло плодотворного, менее ожесточенного и формального взаимодействия.

В 1993 году Алан Джеймс в своей речи подчеркнул, что новые альтернативные дипломатические стратегии имеют свои особенности в политическом и административном, в отличие от экономического, контекстах. Например, Алан Джеймс отметил тот факт, что, когда два государства настроены враждебно друг к другу и отношения между ними разлажены, безусловно, традиционные дипломатические методы будут неприменимы. Однако параллельно между ними может вестись диалог, не соответствующий стандартным и общепринятым дипломатическим канонам.^[419] Когда дипломатические отношения между двумя враждебно настроенными государствами испорчены, наступает время поиска новых способов ведения переговоров по актуальным вопросам. Джеффри Берридж указал, что в подобных ситуациях достаточно проявления инициативы со стороны хотя бы одного из двух агрессивно настроенных государств на поиск новых способов ведения диалога. Согласно Джеффри Берриджу, если традиционная дипломатия не принесла нужных результатов и не смогла сохранить дипломатические отношения между двумя странами, то одно из государств прибегнет к «неконвенциональным» методам дипломатии для достижения желаемого результата – налаживания контакта с государством-противником. Государство может перечеркнуть традиционные парадигмы дипломатии, например, направив в другую страну эмиссаров, как правило с секретным поручением, либо путем вовлечения в качестве посредника третьей страны, занимающей нейтральную позицию.^[420] Кристер Йонссон и Карин Аггестам отметили, что государства-противники могут открывать так называемые «офисы интересов» на территории вражеского государства – еще один пример современного метода дипломатии.^[421] Так, историей засвидетельствовано открытие в 1977 году Соединенными Штатами Америки такого «офиса интересов» на территории посольства Швейцарии в Гаване (Куба), в то время как Куба открыла свой «офис» в посольстве Чехословакии в Вашингтоне. В обоих случаях враждебно настроенные страны обратились к дружественным государствам за дипломатической протекцией с целью отправки своих дипломатов на территорию другой страны, что было бы невозможным в рамках традиционной дипломатии, поскольку законом признается выдворение из страны дипломатов враждебного государства. В этом случае такая стратегия «офисов интересов» не рассматривается как попытка вмешаться в национальные дела какого-либо государства, а напротив, расценивается как оптимальный вариант для агрессивно настроенных стран преследовать взаимные интересы на территории другой страны, никак не затрагивая «установившиеся комфортные для обеих сторон сдержанные дипломатические отношения».^[422] «Офисы интересов» – это своего рода «замаскированные посольства» (англ. Disguised Embassies),^[423] при этом не являющиеся посольствами в традиционном понимании, но функционирующие как таковые, используя лазейки в международном праве ввиду того, что нет ни закона, ни регламента, запрещающего или регулирующего их деятельность.

Все это позволяет сделать вывод о том, что мы имеем дело с «неконвенциональным» поведением, когда жесткая закостенелая дипломатия на какое-то время обретает «гибкость» в урегулировании международных проблем. Таким образом, можно говорить о существовании «Неконвенциональной дипломатии» (англ. Unconventional Diplomacy), при которой действующие лица международной политической сцены находят другие, отличные от традиционных, методы ведения диалога. Более того, Альфредо Роберто Миранда считает, что данный вид дипломатии может применяться не только в случае испорченных дипломатических отношений между государствами, а может широко практиковаться в качестве самостоятельного инструмента. По его мнению, неконвенциональная дипломатия вступает в действие, когда на политической сцене разворачиваются неординарные события, вызывающие беспокойство даже у самых квалифицированных и опытных дипломатов. Миранда склоняется к мнению, что «неконвенциональная дипломатия» является действенным инструментом в руках дипломатических служб с долгой историей и большим опытом в дипломатии,^[424] которые, прибегая к «нетрадиционным» методам, смогут обогатить дипломатию, скрыть ее недостатки и, вместе с тем, укрепить свою способность решать проблемы, вызванные культурными различиями.^[425] Согласно Стюарту Мюррей, это понятие – результат современной феноменологии, связанной с появлением новых действующих лиц (НПО, нецентральных правительств^[426] и т. д.) на международной политической сцене, а также следствие политической взаимозависимости стран в условиях транснациональных отношений и процесса глобализации – все это приводит к появлению новых стратегий и методов ведения дипломатических отношений уже с середины ХХ века. По мнению Стюарта Мюррея, совокупность данных факторов, включая, в том числе, и усиленную борьбу мировых властей с растущим наркотрафиком и возросшей угрозой терроризма, наводят на мысль о том, что неконвенциональная дипломатия – это новый виток самой дипломатии. В таких разнородных условиях стратегии дипломатических служб должны отвечать требованиям современной международной обстановки, что способствует увеличению нестандартных дипломатических вопросов для обсуждения высокопоставленными лицами. Стюарт Мюррей полагает, что возможности и методы электронной дипломатии, новые цели внешней политики разных стран (защита окружающей среды и экология), а также «дипломатия прямого обращения», при которой наравне с министрами иностранных дел в обсуждении международных вопросов принимают участие и другие министры (образования, торговли, культуры и т. д.), подтверждают стремление государств^[427] охватить как можно больше острых проблем современной мировой политики. Подобным образом Стюарт Мюррей указывает на то, что некоторые государства проявляют интерес к вопросам, ранее их не интересовавшим с целью увеличения контроля над проводимой внешней политикой. Необходимо отметить, что за последние годы «неконвенциональная дипломатия» затронула такие вопросы, которые век назад были просто несовместимы и непостижимы для традиционной дипломатии. Например, в неконвенциональной дипломатии ученые выделяют «Дипломатию знаменитостей» (англ. Celebrity Diplomacy) и «Спортивную дипломатию» (англ. Sporting Diplomacy), которые, в свою очередь, принадлежат к «публичной дипломатии».

В первую очередь своим происхождением дипломатия знаменитостей обязана провалу «Музыкальной дипломатии»^[428] (англ. Music Diplomacy), которая возникла во времена Холодной войны под строгим контролем правительства США с целью продвижения демократического, либерального и капиталистического режимов во всем мире, создания дружелюбного, мультиэтнического и многорасового образа страны.^[429] В 50–70-е гг. ХХ века наблюдалось культурное взаимодействие США со странами Европы и Азии. Ключевую роль сыграло участие именитых представителей джаза США. Бенни Гудман со своим коллективом посетил Восточную Азию в 1956 году; в 1958 году квартет Дейва Брубека объехал всю Восточную Европу и Ближний Восток; Луи Армстронг совершил турне по Африке в 1960–1961 гг.; в 1962 году Бенни Гудмен посетил СССР; на следующий год оркестр Дюка Эллингтона дал концерты в некоторых странах Азии. От идеи «музыкальной дипломатии» отказались в 1978 году, когда государственный департамент США переключил свое внимание на «дипломатию знаменитостей», которая позволяла использовать стратегии такой формы политической власти, как «мягкая сила», не фокусирующейся на мире музыки, но при этом направленной на интересы народных масс.^[430] «Дипломатия знаменитостей» возникла с целью распространения североамериканских культурных ценностей в мире с тем, чтобы еще больше упрочить господство США в мировой политике. Сегодня же этот вид дипломатии характеризуется участием (возможно, оплаченным) актеров, певцов, артистов, политических деятелей, спортсменов, филантропов, писателей, моделей, предпринимателей в политической деятельности, направленной на национальные и интернациональные интересы. Знаменитости, имеющие хорошую репутацию и заслужившие авторитет в мировом сообществе, принимают активное участие в политических дебатах, призывая общественность проявить активность наравне со своими государствами в решении таких вопросов, как голод, нищета, военные конфликты, болезни, глобальное потепление, проблемы беженцев и т. д. По мнению Эндрю Купера, такие действия помогают заполнить пустоты в некогда подорванном доверии электората к действующим властям. Тем не менее, Купер признает эффективность этого метода, привлекающего внимание общественности к проблемам современности, в решении которых принимают участие как сами граждане, так и их власти вместе с неправительственными организациями.^[431] На деле же взаимодействие этих трех составляющих крайне относительно: к дипломатии знаменитостей чаще всего обращаются НПО и другие интернациональные и наднациональные организации; политическая элита же, контролирующая центральные органы исполнительной власти, остерегается лишний раз вверять знаменитостям какие-либо полномочия, опасаясь их неправильного использования. Жизнь звезд, полная скандалов, может неблагоприятно отразиться на имидже и репутации властей. Отмечались, правда, случаи, когда власти на очень короткий срок обращались за поддержкой к знаменитостям. Так, Пол Дэвид Хьюсон, более известный как Боно (вокалист рок-группы U2 (произносится «Юту») с 1999 года участвует в различных гуманитарных и благотворительных кампаниях на международном уровне при поддержке НПО, а также, за некоторым исключением, отстаивает интересы ряда государств на международной арене. Примечательно, что после 2002 года, когда Боно пригласил министра финансов США Пола О’Нила в турне по четырем странам Африки, ему удалось заручиться еще бо́льшей поддержкой в вопросах списания долгов беднейшим государствам Африки. Вместе с другими активистами Боно создал фонд «Юбилей-2000» (кампания по списанию долгов). Это движение выросло из понимания того, что беднейшие страны мира страдают от непосильной ноши выплаты долгов. Кампания призывала к более значительным мерам и стала ответом на инициативу МВФ и Всемирного банка по бедным странам с большой задолженностью (Н1РС), проводимую с 1996 года. Созданием подобного фонда был признан факт того, что эпоха структурных реформ не принесла беднейшим странам мира обещанного им экономического развития и роста. Кампания «Юбилей-2000» имела своей целью списание задолженности десятков беднейших стран мира. Однако, кампания столкнулась с упорным противодействием стран-доноров и бреттон-вудских институтов, не разделявших мнения о необходимости скорейшего списания долгов. Под знамена движения встала широкая коалиция религиозных групп и НПО – первоначально в Европе, и в первую очередь в Великобритании. В конце 1990-х кампания превратилась в массовое социальное движение: во время бирмингемского саммита 1998 года руководители движения подали петицию, которую подписали 22 миллиона человек из 60 стран и которая призывала лидеров богатого мира списать долги бедных стран. Также поддержку движения выступили такие известные фигуры, как Мухаммед Али. Особую влиятельность движение приобрело благодаря папе Иоанну-Павлу II, увязавшим кампанию с юбилейными торжествами 2000 года и со взятым из библейской книги Левит призывом дать должникам возможность в юбилейный год начать все с чистого листа.

В 2002 году Боном основана компания DATA, название которой расшифровывается как Debt AIDS Trade Africa (в переводе с английского «Долг, СПИД, Торговля, Африка»),^[432] миссия которой – содействие истреблению нищеты, эпидемии СПИДа в странах Африки, а также несправедливой торговли, которая истязает местное население. Также Боно сотрудничал с такими организациями, как Международная амнистия (англ. Amnesty International), Свободная Бирма (англ. Free Burma), Международный проект детям Чернобыля (англ. The Chernobyl Children's Project), Кампания номер один (англ . The One Campaign) и Гринпис (англ . Greenpeace). Музыкант участвовал в фестивалях «Живая помощь» (англ. Live Aid 1985) в 1985 году и «Лайв 8» (англ. Live 8) в 2005 году, организованных Бобом Гелдофом с целью заручиться поддержкой и привлечь внимание лидеров стран «Большой восьмерки» к проблемам африканского населения. К примеру, актер Джордж Клуни чаще всего сотрудничает с международными неправительственными организациями, чем с самими властями. Клуни вместе с другими знаменитостями – Мэттом Деймоном, Брэдом Питтом, Доном Чидлом, Джерри Вайнтраубом и Дэвидом Пресуманом – учредили фонд «Не на наших глазах» (англ. Not on our Watch), некоммерческую организацию, призванную «привлечь внимание мирового сообщества к борьбе с жестокостью», а именно с геноцидом в Дарфуре (Судан). Нельзя обойти вниманием и благотворительную деятельность Анджелины Джоли, за которую актриса удостаивается многочисленных премий. Джоли является Послом доброй воли, а также входит в состав комиссии «Управления Верховного комиссара Организации Объединенных Наций по делам беженцев»^[433](УВКБ). Актриса является активной участницей Всемирного дня беженцев в Вашингтоне, а также была специальным гостем на Всемирном экономическом форуме 2005 и 2006 гг. При более внимательном рассмотрении благотворительной и гуманитарной деятельности знаменитостей становится очевидным тот факт, что чаще всего они делают ставку на сотрудничество с неправительственными организациями, а не с бюрократическими государственными структурами. Условно «дипломатию знаменитостей» можно разделить на два уровня. Высший уровень представляют звезды мировой величины, низший – известные люди в масштабах страны или региона. В качестве доказательства можно привести расцвет так называемой «дипломатии красоты» (англ. Beauty Diplomacy) в некоторых регионах и государствах мира. «Дипломатия красоты» представляет собой подраздел «дипломатии знаменитостей» и связана с активной ролью победительниц конкурсов красоты в благотворительной деятельности по всему миру. В таких странах, как Перу, Венесуэла и Нигерия победительницы национальных и международных конкурсов красоты считаются официальными представителями внешнеполитических интересов своих государств и неправительственных организаций. На африканском континенте именно в Нигерии «дипломатия красоты» получила наиболее широкое распространение. По мнению Олувакеми Балоган, в последние годы индустрия конкурсов красоты в Нигерии тесно связана с развитием в стране национализма, феминизма и нигерийской культуры. Королевы красоты Нигерии, будучи полноценными представительницами интересов государства, которое, в свою очередь, финансирует их обучение, озвучивают значимые темы национальной политики новым аудиториям. Более того, как внутри страны, так и за ее пределами девушки являются примером для подражания, символизируя достоинства нигерийского народа.^[434]

Возникновение «спортивной дипломатии» (англ. Sport Diplomacy) связано с развитием ряда спортивных направлений. Можно утверждать, что зачатки данного понятия были заложены уже в 30-е годы XX века параллельно с появлением «крикетной дипломатии» (англ. Cricket Diplomacy). В те годы Великобритания и Австралия переживали дипломатический кризис в связи с «неспортивным» приемом, получившем название «бодилайн» во время игры в крикет между командами двух государств. Власти стран были вынуждены сесть за стол переговоров с целью регламентации ранее не входящих в правила приемов. Годами позже «крикетная дипломатия» приобрела немного другое значение на фоне напряженных отношений Пакистана и Индии.^[435] Две страны неоднократно вступали в вооруженный конфликт друг с другом (в 1965, 1971 и 1999 гг.) из-за территориального спора вокруг региона Кашмир, принадлежащего Индии, но представляющего большой интерес для пакистанского руководства. Несмотря на конфликты, с 1947 года национальные сборные обеих стран принимали участие в международных соревнованиях по крикету. Эти соревнования пользовались огромной популярностью среди местного населения и самих властей. В 1987 году глава Пакистана Зия-уль-Хак решил посетить игру в крикет между сборными Пакистана и Индии в Джайпуре (Индия), что было расценено индийским руководством как благоприятный знак в сторону смягчения напряженных отношений между странами. Несколько лет спустя два государства снова попытались сблизиться на почве спорта в 1999, 2005 и 2011 гг., руководствуясь разгоревшейся страстью к крикету на азиатском континенте. Однако военные конфликты на границе свели на нет эффективность данной мирной стратегии.^[436] Также в этой связи необходимо упомянуть и «пинг-понговую дипломатию» (англ. Ping Pong Diplomacy), которая помогла добиться хороших результатов на азиатском континенте после того, как Китай в 50-е гг. ХХ века причислил спорт к ключевым элементам дипломатии. С тех пор, благодаря спорту, государство достигает намеченные политические цели и, на сегодняшний день, пользуется большим авторитетом в «спортивной дипломатии». Так, в 1971 году Китай пригласил США принять участие в турнире по настольному теннису. Соединенные Штаты приняли для того, чтобы снизить политическое напряжение между двумя государствами, пребывающими в конфликте с момента провозглашения Китайской Народной Республики в 1949 году, а также ослабить влияние СССР в Азии. Между тем, Китай тоже был заинтересован в сближении с США для создания благоприятного образа коммунистической системы Китая в мировом сообществе, а также для упрочения своего могущества. В результате этого спортивного взаимодействия дипломаты обеих стран договорились о визите в Пекин президента Ричарда Никсона в 1972 году, что стало началом нового этапа в отношениях двух государств на фоне возможной угрозы СССР. Стоит признаться, что «пинг-понговая дипломатия» не всегда приносила положительные результаты. В 1971 году Ассоциация настольного тенниса Индонезии отклонила предложение Китая принять участие в спортивных играх; согласие означало бы укрепление репутации коммунистического строя Мао^[437] в стране. В 80-е гг. ХХ века подобные неудачи вынудили руководство Китая пересмотреть свои дипломатические стратегии. В 90-е годы ХХ века Китайская Республика поставила перед «спортивной дипломатией» самые амбициозные цели, начав практиковать «дипломатию стадионов» (англ. Stadium Diplomacy), заключавшуюся в налаживании политических отношений Китая с другими странами посредством финансирования строительства спортивных стадионов.^[438] Например, в 2007 году для Чемпионата мира по крикету Китай пожертвовал Антигуа 55 миллионов долларов на строительство стадионов для крикета. Ямайка, Гренада, Сент-Китс и Невис, Сент-Винсент и Гренадины, Доминика, Сент-Люсия также получили от Китая средства на сооружение стадионов. В общей сложности в этот период Китай инвестировал 132 миллиона долларов в возведение объектов для игры в крикет в Центральной Америке. Несколько месяцев спустя Гренада и Доминика разорвали свои отношения с Тайванем в надежде продолжить получать финансирование от Китая. Во многом благодаря именно этой стратегии с 2007 года Китай значительно расширил свое дипломатическое присутствие в странах Карибского бассейна, а также лишил поддержки некоторые страны «бунтующего региона».

Параллельно на разных континентах развивались и другие виды спортивной дипломатии. В США зародилась такое понятие, как «гольф-дипломатия» (англ. Golf Diplomacy), обязанное своим появлением в 2011 году Бараку Обаме, первоначальная цель которой – налаживание отношений со спикером Палаты представителей США республиканцем Джоном Бейнером. Совместное увлечение гольфом позволило сгладить разногласия между двумя политическими деятелями. Также следует отметить и «баскетбольную дипломатию» (англ. Basketball Diplomacy). Ее основоположником стал бывший американский баскетболист НБА Деннис Родман, начавший тренировать команду Северной Кореи, образ которой после этого в мировом сообществе значительно улучшился. И наконец, «футбольная дипломатия» (англ. Football Diplomacy) Бразилии, широко применявшуюся при президентах Луисе Инасиу Лула да Силвы и Дилмы Русеф, которые не жалели средств на финансирование футбольных неправительственных организаций Бразилии, чтобы те, в свою очередь, могли тренировать другие национальные сборные, как это произошло с Гаити в 2010 и 2013 гг., в расположении которой Бразилия была очень заинтересована. Таким образом, границы «спортивной дипломатии» не имеют четких очертаний, поскольку зависят от особенностей каждого вида спорта. Правда, за последние годы эта стратегия фокусируется на трансферном рынке перемещения игроков из одной команды в другую, организации выставок и спектаклей с политическими и дипломатическими целями. Возвращаясь к теме «неконвенциональной дипломатии», следует сказать, что в последнее время в Латинской Америке применялись дипломатические меры, которые могут быть охарактеризованы не только как альтернативные, но и как «крайние». В период с 2006 по 2013 гг. власти Боливии, Эквадора и Венесуэлы пересмотрели свои законы для того, чтобы адаптировать свою политическую систему к новым нуждам управления. Данная инициатива преследовала целью смягчение экономических законов, которые оказывали поддержку национальным рынкам, но, в то же время, затрудняли экономическую интеграцию этих стран с региональными рынками, в особенности с МЕРКОСУР.^[439] Вспомним отставку министра иностранных дел Кубы: в 2009 году Фелипе Рамон Перес Роке после 10 лет службы был вынужден по прошению МИД Венесуэлы подать в отставку, поскольку препятствовал процессу присоединения Кубы к ОАГ, оставаясь верным своей социалистической и коммунистической идеологии, не позволявшей ему делать те или иные политические уступки другим странам региона, среди которых Венесуэла играла ключевую роль фасилитатора.

В перспективе любая деятельность в рамках «неконвенциональной дипломатии» преследует действенные цели для продвижения внешнеполитических интересов какого-либо государства. Как в традиционной дипломатии, так и в «неконвенциональной дипломатии» любое действие совершается не просто так. Когда политический лидер или дипломатические службы государства применяют ту или иную стратегию, «пути назад не существует, отступить можно лишь ценой огромного унижения».^[440] Некоторые методы неконвенциональной дипломатии выходят за рамки традиционной дипломатии, но при этом сдерживаются этими рамками, т. е. охватывают ограниченный набор вопросов, не всегда обязательно очевидных и узнаваемых. Применение «неконвенциональной дипломатии» выявляет недостатки традиционных механизмов дипломатии. Появление дополнительных или альтернативных стратегий подтверждает мысль о том, что укоренившихся дипломатических методов недостаточно для решения проблем; для достижения целей необходимы новые идеи, позволяющие быстро преодолевать возникающие препятствия. Основания для применения такой инициативы могут быть совершенно разными, но следует понимать, что отсутствие опыта у дипломатического представителя может стать ключевым фактором. Неопытность дипломатов в урегулировании конфликтов может отчасти объяснить то, почему какое-то государство чаще другого использует методы и принципы «неконвенциональной дипломатии». Академическая неискушенность, отсутствие юридической подкованности в дипломатических вопросах позволяет дипломатам искать альтернативные методы, которые, возможно, у бывалых дипломатов вызвали бы порицание. Однако, вспоминая дипломатию знаменитостей и «офисы интересов», такие «эксперименты» могут принести отличные результаты в достижении перемирия, особенно когда других каналов коммуникации, пусть и для миролюбивого общения, уже не существует.

Сравнивая основные принципы «спортивной дипломатии» и «дипломатии знаменитостей», кажется, что ученые отдают предпочтение последней не по причине ее положительных характеристик, а именно руководствуясь ее спорными моментами. Благодаря Эндрю Куперу, современная «дипломатия знаменитостей» перестала быть просто обнадеживающей и позитивной реакцией обеспокоенных знаменитостей на политические события. Напротив, этот вид дипломатии представляет собой дипломатический маневр, имеющий свою подоплеку, которая лоббирует интересы какого-либо политика.^[441] В 2014 году испанская газета «Мир» (исп. El Mundo) опубликовала репортаж, где процитировала слова Брайана Дули, директора программы «Защитники прав человека» в организации Human Rights First,^[442] который признался, что «испытывает жалость по отношению к знаменитостям», поскольку они используют свой образ в довольно непростых вопросах и наивно соглашаются за денежное вознаграждение на участие в каком-либо мероприятии, которое не обязательно предлагает оптимальное решение той или иной острой проблемы.^[443] По мнению Дули, многие известные люди, стараясь использовать свою безупречную репутацию, оказываются в центре обсуждения серьезных и трудноразрешимых вопросов; это нередко приводит к тому, что в дальнейшем дипломатам и правозащитникам приходится иметь дело с негативными последствиями высказанных вслух мыслей. Так, например, в 2015 году в своей речи перед Советом безопасности ООН Анджелина Джоли в качестве приглашенной гостьи УВКБ поставила в упрек дипломатам их «неудачу» в ситуации с Сирией, страной, которую за последние четыре года покинуло 3,9 миллиона человек. По ее мнению, отчасти это результат отсутствия сплоченности и согласованности действий между членами Совета безопасности, чьи разногласия не привели ни к чему хорошему. Однако сильно бросается в глаз театральность данного высказывания. Ее слова оставили неприятный осадок у опытных дипломатов, которые заподозрили в них далеко не гуманитарную миссию, а политическую подоплеку, разоблачавшую конфликт бюрократических систем УВКБ и ООН. Не было бы этого конфликта – не было бы необходимости у УВКБ привлекать актрису к этому жалкому спектаклю, который был задуман для обличения административных и дипломатических разногласий в ООН, а также для выражения обеспокоенности УВКБ, не нашедшего иного способа привлечь внимание ООН.

Действия Анджелины Джоли на данном мероприятии могли повредить репутации УВКБ, как это произошло в 2014 году с другой голливудской звездой Скарлетт Йоханссон, которую стали называть «олицетворением израильского апартеида». Она была вынуждена покинуть пост Посла благотворительной организации «Оксфам» после того, как стала лицом рекламной кампании израильской фирмы, производство которой расположено на Западном берегу, оккупированном Израилем. В 2012 году известная теледива Ким Кардашьян стала мишенью для критиков, когда во время своей поездки в Бахрейн, государство, в котором не прекращались жесточайшие репрессии, написала в своем блоге в Твиттере: «каждый американец должен побывать здесь». Политическая роль звезд негативно влияет на деятельность специалистов, ученых, политиков и простых граждан, посвятивших свою жизнь решению тех вопросов, которые затрагивают в своих выступлениях знаменитости. Последние лишают возможности компетентных специалистов выступать на форумах и встречах, оставляя в тени с их надеждами на скорейшее урегулирование спорных вопросов и огромным опытом за плечами только лишь потому, что они не актеры и не музыканты. Вместо Анджелины Джоли на конференции 2015 года мог выступить специалист, лучше подготовленный в вопросах беженцев. Однако, похоже, коммуникативные навыки актрисы оказались важнее для УВКБ, которое отдало предпочтение именно ей. По крайней мере, звезда донесла свое сообщение до более широкой аудитории, что было бы невозможно при применении традиционной дипломатии. Тем не менее, своими действиями Джоли свела на нет возможность обсудить этот вопрос в более компетентном русле, равно как и надежды на принятие мер со стороны дипломатических служб по изменению внешней политики государства в вопросах беженцев. Это пример худшего применения «дипломатии знаменитостей» как инструмента развлечения и пропаганды образа знаменитостей и организаций, лицом которых они являются, и которые не подвергают критике своих всемирно известных подопечных, например, Боно и Джоли за то, что им удалось, используя свою славу, донести до мирового сообщества информацию о жестокости и насилии.

Дипломатия принуждения

Ключевые Слова: Дипломатия большой дубинки, Оборонная дипломатия, Дипломатия канонерок, Дипломатия насилия, Ковбойская дипломатия, Превентивная дипломатия, Дипломатия принуждения.

После окончания Второй мировой войны Запад был заинтересован в создании и реализации на практике новых мирных стратегий в качестве гарантии своего политического контроля в кризисных и конфликтных ситуациях на территории восточных государств. Для США, Канады и Великобритании было необходимо учитывать свои финансовые, коммерческие, энергетические и военные интересы в районах, связанных с возможной угрозой, исходящей от СССР, но при этом они не могли использовать свою военную мощь в той же мере, как раньше в силу экономических и политических причин. Военная агрессия, терроризм, оружие массового уничтожения, политические кризисы, революции, национальные войны, вооруженные конфликты, эмиграция были на повестке дня, и это влияние, казалось, вышло из-под контроля и более не способствовало миру ни в Евразии, ни на Ближнем Востоке. В рамках этих событий западные державы не имели больше возможности действовать, но это не являлось препятствием для того, чтобы в итоге «военное превосходство» не было использовано в качестве главного аргумента политического разубеждения. При условии, что в этот раз они не собирались использовать оружие, а скорее хотели показать это «оружие» и внушить своим врагам чувство неопределенности и страха, что впоследствии, по-видимому, привело к возникновению новой стратегии, ставшей известной как «дипломатия принуждения» (англ. Coercive Diplomacy), которая лучше всего характеризовалась старинной шахматной поговоркой: «Угроза важнее атаки».

В разгар Холодной войны и во многом благодаря работам Томаса Шеллинга и Александра Джорджа понятие «дипломатия принуждения» привлекло внезапный интерес североамериканских академических сообществ, заинтересованных не только в военных, но и в дипломатических стратегиях, которые теоретически применялись в тех регионах, где тактика решения конфликтов считалась полностью антагонистической.^[444] И действительно, большинство работ, написанных на эти темы в последующие годы, сфокусированы на природе именно такого типа отношений. Многообразие глубинных философских, политических, экономических, психологических и терминологических дискуссий сделало эту тему недосягаемой для членов военной элиты и ученых Америки и Европы по причине «запутанного языка аргументов». Однако, не возбраняется говорить, что понятие «дипломатия принуждения» осталось обсуждаемым в академических кругах именно благодаря своей неоднозначности, количеству переменных, характеризующих эту тему, а также трудностью достижения соглашений, в том числе по вопросу его практического применения.

Итак, понятие «дипломатия принуждения» возникло между 1964 и 1966 гг., когда Томас Шеллинг решил воплотить свои впечатления о «международных отношениях в подходах, изложенных в стратегии конфликта».^[445] Шеллинг оценил роль стратегий и военных целей США в мире, равно как и их затраты на достижение результата, которые однозначно подтверждали: цель не всегда может быть достигнута с помощью «жесткой силы», а «угроза» использования этой силы может быть такой же действенной и эффективной стратегией для достижения целей во внешней политике. В этой новой парадигме мы выделяем понятие «дипломатия насилия» (англ. Violence Diplomacy), где сила используется «для влияния на чье-либо поведение».^[446] В этом контексте Шеллинг понимал, что США будут использовать свою «военную мощь» в качестве «угрозы» и смогут оказывать влияние на поведение стран, правительств, народов или подрывных групп так, как если бы эта «угроза» была приведена в действие.

Как полагал Шеллинг, «угроза военной мощью» – это путь к достижению результата. Таким образом США могли бы продолжать осуществлять некий «мировой контроль» без необходимости жертвовать экономическими ресурсами и человеческими жизнями, осуществляя реальные военные действия. Однако одной только «угрозы» стало недостаточно, так как существовала необходимость «принудить», а точнее спровоцировать положительный ответ тех групп, «которым угрожают». Понятие «принуждение» (англ. Coercion)^[447] означает ситуацию, когда враг принимает к сведению «угрозу» и воздерживается от своих планов, которые планирует воплотить в жизнь,^[448] так как осознал возможность в будущем потерпеть не просто кровавое поражение, а истребление. Тем не менее, Шеллинг допускает, что принуждение – это тактика манипулирования, которая может вызвать непредсказуемые результаты и одновременно создать ситуацию неопределенности для противника. В связи с этим он посчитал, что «принуждение» должно быть связанно с другой, более выгодной тактикой «разубеждения» (англ. Dissuasion), при которой «угроза» выглядит еще более правдоподобной.

Для Шеллинга понятие «разубеждение» подразумевает использование тактики военной демонстрации с целью лишить «бодрости духа» врагов, против которых предпринимаются еще не начавшиеся действия;^[449] в то время как стратегия «принуждения» использует ту же тактику, но для мотивации врагов или приостановки уже начавшегося действия. А именно, враги осознают то, что цена действий может быть высока – впоследствии может послужить «основанием» для отказа от намеченного плана и отступления от своих действий. Несмотря на то, что это «основание» будет иметь психологическую окраску, оно воодушевит противника предотвратить быструю, решительную и убедительную военную атаку. В этом случае подразумевается, что они действуют с некой рациональностью в процессе принятия решений.^[450] Согласно Даниэлю Биману и Мэттью Ваксману, враги, воспринимая угрожающие действия и силу потенциальной военной атаки, предпочли бы другие, более мирные варианты, несмотря на то, что обладают большей логистической и военной мощью.^[451] Хосеф Нуэ полагал, что «правдоподобие угрозы» играет определяющую роль в процессе принятия решений врагами, поэтому необходимо оценивать внешний вид «угрозы» для получения качественных результатов.^[452] Согласно Нуэ, одна «угроза» не является правдоподобной и затрагивает репутацию того государства, которое угрожает, что впоследствии может быть воспринято врагами как знак слабости. Кроме того, «угрозы», когда они оказываются безуспешными, обходятся дорого не только потому, что могут оживить сопротивление или атаки врагов, но также могут оказать негативное влияние на политические отношения с другими международными представителями, наблюдающими за происходящими событиями, но не участвующими в них.

Тем временем Шеллинг полагал, что проблема реализованных «угроз» заключается в том, что в итоге последнее слово остается за противником. Руководствуясь этим заключением, Шеллинг ввел понятие «понуждение», с которым правительство США могло бы применять свою «угрозу» и одновременно осуществлять некий контроль над исходом ситуации. Согласно Шеллингу, государство, применяя тактики «принуждения» и «разубеждения», находится в пассивном ожидании, надеясь на то, что враг не будет действовать. С тактикой «понуждения» государство не ждет. Оно держится настороже, предпринимая активные действия, которые «могут нанести ощутимый вред» (военные атаки) в случае, если враг будет себя вести не совсем так, как от него ожидается.^[453] Вслед за предпринятыми действиями врагов, инициатива переходит в руки государства. Применение тактик «разубеждения» и «принуждения» сродни проведению «линии на песке» в ожидании того, что враг перейдет черту, и тогда вся «военная мощь» государства обрушится на него. Напротив, тактика «понуждения» уже предусматривает то, что враг пересечет линию и понесет наказание. Как следствие, понятия «принуждение», «разубеждение» и «понуждение» – это три кита, на которых зиждется теория «дипломатии принуждения» Шеллинга.

Однако, несколько лет спустя, Александр Джордж предположил, что «дипломатия принуждения» – это стратегия, которая поддерживает «требования» могущественных государств, поскольку дается «обещание» применить наказание в том случае, если «требования» будут отвергнуты. Тем не менее, выдвинуть «требование» недостаточно для того, чтобы враги выполнили его. Более того, «требование» должно быть правдоподобным и убедительным, чтобы склонить врага к выполнению этого «требования». Таким образом, Александр Джордж предлагает использовать понятие «убеждение» (англ. Persuasion) в качестве четвертой опоры в подходе дипломатии принуждения, так как с этой тактикой противник может получать «вознаграждения», а именно, если враг подчиняется «требованиям», то он вправе рассчитывать на «компенсацию». По мнению Александра Джорджа, тактика «убеждения» может использовать такие «маневры»: «попробуй и увидишь» (англ. try-and-see) – заключается в проведении военных действий для определения реакции принужденных; «постепенный поворот винта» (англ. gradual turning of the screw), задачей которого является ведение войны или политических переговоров, постепенно изменяющих отношение врага; «ультиматум».^[454]

Можно сказать, что «дипломатия принуждения» – это стратегия военного характера международных сил, посредством которой возможно влияние на поведение других международных вражеских представителей, используя набор тактик, связанных с демонстрацией военных ресурсов для упрочнения своего превосходства и военного могущества;^[455] при этом в рамках данной тактики возможна реализация военной атаки в качестве подтверждения всей серьезности намерений. В то же время стратегии демонстрации военного могущества являются стимулом развития дипломатических связей между могущественными силами и их врагами, а это, в свою очередь, предполагает, что дипломатические службы государств заинтересованы в налаживании связей со своими военными структурами для того, чтобы целиком оценить необходимость применения этого типа стратегии.

Тем не менее, Хавьер Гамеро Киносита считает, что «предпочтение угрозы силы самому использованию силы» указывает на то, что дипломатические методы не достигли намеченных целей в нужное время.^[456] Когда дипломатическая служба интересуется использованием этих стратегий, становится ясно, что она нуждается в помощи – не совсем дружественной – для ускорения дипломатических процессов, которые замедлились в процессах переговоров с врагами и не имели успеха в убеждении врагов в необходимости изменить свою позицию и принять чужую волю во избежание перехода конфликта на более высокий уровень. Таким образом, «дипломатия принуждения» кажется последним средством, когда «оборонная дипломатия» (англ. Defense Diplomacy) и «превентивная дипломатия» (англ. Preventive Diplomacy) потерпели неудачу в поддержании мира.

По мнению Габриэля Сорина,^[457] «оборонная дипломатия» – это набор дипломатических действий, которые могут укрепить «доверие между государствами» через военные соглашения, обмен человеческими ресурсами, опытом, знаниями и технологиями для более надежной защиты своих государств от различных угроз, таких как терроризм и торговля наркотиками, или же для достижения национальных целей за границей.^[458] «Оборонная дипломатия» относится к предварительным этапам региональных процессов и военной глобальной интеграции.^[459] Таким образом, перефразируя Сорина, дипломатические службы пытаются достичь военных договоренностей для создания механизмов сотрудничества и стратегических объединений между государствами, сделать своего рода «предварительный шаг» к этапу «превентивной дипломатии», где проекты военной интеграции – уже реальность. В статье, опубликованной в 1992 г. под названием «Доклад Генерального Секретаря, принятый 31 января на заседании Совета Безопасности на высшем уровне», есть официальное определение «превентивной дипломатии»: «действия, направленные на предотвращение споров, которые могут возникнуть между сторонами и действия, ограничивающие масштабы последствий уже произошедших конфликтов».^[460] На данном этапе государства обращаются к дипломатическим службам для того, чтобы те управляли военными объединениями и проектами военной интеграции с целью координировать ресурсы для осуществления превентивных действий перед потенциальным конфликтом или реальной угрозой своим политическим системам.^[461] Например, Сандра Борда^[462] и Андрес Сербин^[463] возлагали надежды на данный механизм для поддержания мира на американском континенте. Для них роль Содружества американских государств была ключевой для продвижения превентивной дипломатии в 1990–2000 гг., поскольку именно в этот период вышли резолюции по мировой безопасности; о стрелковом оружии и легком вооружении; зонах, свободных от сухопутных мин, ядерного и химического оружия; прозрачности в получении обычного вооружения; военных расходов и регистрации оружия; а также подпольной торговле оружием. В 1995 г. была создана Центральноамериканская комиссия по безопасности и опубликованы декларации по обеспечению доверия и безопасности Сантьяго и Сальвадора. Ключевым стал саммит Организации американских государств в Квебеке в 2001 г., на котором было принято решение продолжить деятельность по предотвращению конфликтов и мирному урегулированию споров. В 1995 г. был подписан рамочный договор о демократической безопасности стран Центральной Америки; в 1996 г. была учреждена система региональной безопасности в восточной части Карибского бассейна; в 2004 г. обнародована Сан-Франсисская-де-Кито декларация о создании и развитии Андской зоны мира. Протокол Рио-де-Жанейро и действия генерального секретаря Содружества американских государств также способствовали укреплению мирных договоренностей в целях предотвращения возможных конфликтов.^[464]

Равно как и «оборонная дипломатия», «превентивная дипломатия» и «дипломатия принуждения» связаны между собой, поскольку имеют общий принцип использования военного вооружения для решения конфликтов. Однако для Габриэля Сорина их цели и характеристики сильно различаются, равно как и их роль в истории. Во-первых, «оборонная дипломатия» и «превентивная дипломатия» основываются на процессах двусторонних и многосторонних переговоров, а именно – на межгосударственном диалоге, в то время как «дипломатия принуждения» – это стратегия, больше базирующаяся на односторонних интересах государств мира, тем более что на этом уровне переговоры невозможны или приостановлены из-за возникшего конфликта. Во-вторых, в то время как «оборонная дипломатия» фокусируется на подготовке вооруженных сил для борьбы, «превентивная дипломатия» – на координации вооруженных сил для сражения; «дипломатия принуждения» основана на рациональном и подконтрольном использовании вышеупомянутых сил для достижения определенных политических целей, а не военных, как в случае первых двух стратегий. В-третьих, каждая из этих стратегий описывает историческую последовательность по мере того, как страх возникновения чрезвычайной ситуации или конфликта становится более реальным. В-четвертых, у каждой из этих стратегий есть характерный способ понимания целей демонстрации военной мощи. Например, в случае с «оборонной дипломатией» демонстрация военной силы преследует образовательные цели, в то время как цель «превентивной дипломатии» – скоординированные действия и совместная работа. «Дипломатия принуждения» своей целью преследует создание «угрозы», подразумевая под ней «стимул» для врагов к пересмотру своих планов; это своего рода парадигма таких понятий, как «повиновение», «долг» и «право». Враги, отказываясь от своих намерений, понимают, что «требований» больше не последует, если они примут линию поведению, предложенную политической державой посредством традиционных политических каналов.^[465] Стоит отметить, что эти военные стратегии не считаются в наше время актом войны, в отличие от событий XIX и начала XX в. во времена «дипломатии канонерок» (англ. Gunboat Diplomacy) и «ковбойской дипломатии» (англ. Cowboy Diplomacy), которые считались более примитивными версиями «дипломатии принуждения».

«Дипломатия канонерок» – термин (эвфемизм), который используется для описания демонстрации силы мировых империй в XIX веке. Эта стратегия характеризуется элементарной демонстрацией «угрозы военной мощью» со стороны политических держав по отношению к колониям или другим независимым государствам для оказания давления и принятия договора, возможно даже благоприятного для государства, которому эту «силу» и демонстрируют. В таких случаях державы отправляют военный корабль (канонерку) к берегам «непокорных» территорий для атаки морских портов, тем самым пытаясь вынудить принять навязанные ей условия. По мнению Джеймса Кейбла,^[466] этот тип стратегии существует до наших дней, хотя она более подходит для военных целей, чем для дипломатических. Будучи когда-то дипломатической стратегией, сейчас это военная стратегия, и сегодня ее использование приравнивается к акту войны. «Дипломатия канонерок» – это маневр, используемый для получения или поддержания преимущества, одновременно подрывающий военные силы государства или колонии, которые находятся под угрозой.^[467] «Ковбойская дипломатия» – это термин, означающий стратегии решения международных конфликтов, основанные на лидерстве и смелости главы государства и характеризующиеся очень рискованными действиями в политической и дипломатической областях с применением военной силы для запугивания и «унижения» врагов.^[468]Например, некоторые исследователи утверждают, что ковбойская дипломатия была присуща внешней политике американского президента Теодора Рузвельта в 1902 г. В то время Рузвельт проводил политику «большой дубинки» (англ. Big Stick diplomacy), которая позволила США осуществить серию экспансионистских действий в Центральной Америке и Карибском море. В начале XX века политический и общественный «беспорядок» в латиноамериканских странах стал предлогом для вмешательства США. Как утверждал Рузвельт, США – «цивилизованная нация», обязанностью которой является навести порядок там, где его нет, «выполнив роль международного полицейского», мягко поддерживая дипломатический диалог, но держа в руках при этом «дубинку». Однако Рузвельт не всегда прибегал к «дубинке», иногда он использовал «ковбойскую дипломатию», а именно вид дипломатической и военной стратегии, основанной на принципах «мачизма» или «каудилизма» и лидерства главы государства. Для многих латиноамериканских лидеров Рузвельт был американским «ковбоем», достойным восхищения. Политик имел огромный талант и политически мессианский образ, что позволило ему продвигать различные дипломатические, политические и военные идеи для установления контроля над Латинской Америкой без использования силы. Североамериканская дипломатическая служба той эпохи приняла к сведению поведение Рузвельта в вопросах внешней политики, где ключевым элементом в ведении дипломатических переговоров была именно харизма. К сожалению, Рузвельт довольно снисходительно относился к политикам Латинской Америки, ставя под сомнение их профессионализм, что также было заимствовано североамериканскими дипломатами. Как следствие, в то время дипломатическая североамериканская служба относилась к президентам и дипломатам Латинской Америки как к людям «без образования» или «дипломатам низшей категории», которые не представляли серьезного дипломатического препятствия за столом переговоров, и эта традиция частично сохранилась и до наших дней.^[469] Благодаря этому дипломатическому поведению «ковбойская дипломатия» сегодня – это стратегия, связанная с использованием «угрозы применения силы», не только для «принуждения» врагов, но и для их «угнетения» и демонстрации их военной слабости, по причине которой они должны соблюдать «требования» США. Однако этот подход вызвал критику в связи с упрощенным пониманием природы конфликта и пропагандистской тактикой, используемой в дипломатических переговорах. Такая политика была свойственна Рональду Рейгану, Джорджу Бушу и Бараку Обаме.^[470] Критике также подверглось и то, что эта стратегия не гарантирует достижения соглашений, поскольку презрение, которое выказывают дипломаты или главы держав своим коллегами из других государств, не является характерным для дипломатии и дипломатических переговоров отношением, основанным на равновесии и взаимном уважении. Шеллинг считал, что «дипломатия принуждения» – не самый обычный подход традиционной дипломатии, а его «самая уродливая, негативная и менее цивилизованная часть».^[471] Для Шеллинга эта категория предполагает, что традиционные переговоры остались отвергнутыми во время решения проблемы, и военная логика заняла их место.

Эта военная логика – радикальная, менее коммуникационная, социальная и политическая, имеет свои правила, не требующие законных оснований, «необходимые исключительно»^[472] для устранения врагов и войны с ними. Как следствие, когда военные структуры должны реализовывать стратегию «дипломатии принуждения», их военная логика меняется, а реализуемые действия являются нетипичными, если принять во внимание то, что целью является поиск мира, а не капитуляция врага. Когда военным структурам удается одержать верх в процессе решения конфликтов, блокируется доступ к дипломатическим службам, которые, в свою очередь, готовы выступить в качестве посредников в сложившейся ситуации. В этом случае выбранный военный путь оставляет дипломатов простыми зрителями военных маневров, в которых им «отказано» в участии, потому что оказывается лишним любое вмешательство, имеющее цели, не соответствующие намеченному курсу.^[473]Несмотря на это, дипломаты должны следить «со стороны» за проводимыми военными действиями, которые и задают тон дипломатическому обсуждению за столом переговоров. Также стоит отметить, что разногласия между дипломатами и военными могут продолжаться после принятия решения о реализации на практике стратегий, связанных с «дипломатией принуждения». Сперва политики, дипломаты и военные решают вопрос об уместности применения этих стратегий – это значит, что по крайней мере на национальном или международном уровне «дипломатия принуждения» имеет некоторые черты, присущие традиционной дипломатии; но как только она вступает в действие, происходит разрыв с традиционными канонами, потому как демонстрация силы не гуманна и не подчинена законам, регламентирующим права, цели, характеристики или качества этой демонстрации, которая использует далеко не традиционные средства коммуникации, а скорее средства, точно описанные фразой Карла Фон Клаузевица (1780–1831): «Война – это продолжение дипломатии, но другими методами».

1.11. Мегафонная дипломатия^[474]

Ключевые Слова: Президентская дипломатия, Дипломатия саммитов, Мегафонная дипломатия.

В последние годы главы государств всё чаще берут в свои руки управление внешней политикой страны и стараются контролировать ее, исполняя обязанности, ранее принадлежавшие министрам иностранных дел, послам, дипломатам и другим представителям правительства. Занимая лидирующие позиции, они лично устанавливают политические связи с главами других государств или международных организаций. Следует отметить, что раньше у политических лидеров тех или иных стран не было необходимости покидать свое рабочее место и направляться в центр политических дискуссий, чтобы расширить область функций и сфер соглашений, которые не могли быть достигнуты из-за бюрократических препятствий. На настоящий момент активное участие лидеров государств в международных делах – это альтернативная дипломатическая стратегия, являющаяся реакцией на исключительные обстоятельства, которые не могли быть разрешены традиционным дипломатическим путем. Традиционные дипломатические стратегии не могли бы гарантировать эффективную мобилизацию экономических, финансовых, военных и человеческих ресурсов для решения сложных многоотраслевых и разносторонних вопросов, не терпящих промедления.

Такой тип лидерских отношений называется «президентской дипломатией» (англ. Presidential Diplomacy);^[475] именно эта стратегия привлекла внимание всего мира и убедила в том, что она ускоряет процессы обсуждения проблемных вопросов в региональных и мировых организациях и форсирует осуществление конкретных политических действий без вмешательства со стороны министерства иностранных дел.

Активная деятельность глав государств на мировой арене не всегда ограничена территорией страны. Например, благодаря развитию технологий связи и авиации политические лидеры могут принимать участие в различных собраниях с относительной легкостью, решая одновременно и внутренние дела государства. Благодаря удобствам связи, которые предоставляют нам современные технологии, начиная с 50-х годов XX века участие государственных лидеров в международных делах стало обычным явлением, особенно для собраний наднациональных организаций – саммитов. На самом деле участие глав государств в саммитах стало настолько частым и значительным, что академические сообщества Латинской Америки предложили концепцию «дипломатии саммитов» (англ. Summit Diplomacy), которая описывает все действия, относящиеся к взаимодействию и координации, осуществляемой главами государств на этих форумах, а также их цели, последствия, историю и результаты. Тем не менее, следует отметить, что «дипломатия саммитов» перестала цениться в обществе, чего нельзя сказать о такой стратегии, как «президентская дипломатия» (англ. Presidential Diplomacy), которая до сих пор сохраняет позитивные коннотации, по крайней мере в случае с Латинской Америкой.

В Латинской Америке «дипломатия саммитов» потеряла свою первоначальную популярность среди населения, поскольку воспринималась как стратегия, не приносящая ощутимых результатов; считалось, что она нуждается в усовершенствовании, чтобы оставаться востребованной, несмотря на то, что помогла усилить политическую и экономическую интеграцию Латинской Америки.^[476]«Дипломатия саммитов» не оправдала ожиданий, так как на протяжении последних 60 лет было проведено более 100 саммитов и разнонаправленных встреч высокого уровня, в результате которых не произошло никаких значимых положительных изменений в благосостоянии стран Латинской Америки, до сих пор страдающих от тех же проблем, что и раньше: терроризм, партизанские войны, торговля наркотиками, контрабанда, проституция, государственные перевороты, иностранная интервенция, миграции, болезни, нищета, и, помимо прочего, голод.

Даже окончательные решения этих саммитов абсолютно не аргументированы, постоянно повторяются^[477] и имеют низкий уровень реализации.^[478] Кроме того, безрезультативность дипломатических саммитов ставит под вопрос оправданность финансового и материально-технического бремени организации подобных мероприятий. По этой причине некоторые академические сообщества не раз поднимали вопрос о проведении правовых реформ для увеличения эффективности президентских саммитов и улучшения их результатов, а также для укрепления Саммита Америк^[479] – наиболее важного из саммитов, на который собираются лидеры всех стран Северной и Южной Америки. Плохой имидж «дипломатии саммитов» является прямым следствием отсутствия демократического компромисса лидеров и участников; кроме того, поставленные на повестку дня темы не отражают совокупность общественного мнения и интересов национальной политической субэлиты. Между тем, согласно опросам общественного мнения, «президентская дипломатия» – это своего рода политическая «обязанность», связанная с современными формами лидерства, которую должны исполнять правители стран в ответ на новые глобальные обстоятельства; однако «президентская дипломатия» подвергалась критике и по причине отсутствия результативности из-за неэффективной деятельности министерств иностранных дел.

Оба понятия наводят нас на важные теоретические выводы. Во-первых, несмотря на то, что «дипломатия саммитов» составляет неотъемлемую часть «президентской дипломатии», последняя не обязательно является частью «дипломатии саммитов», поскольку она может вытекать и из других политических контекстов, как в случае односторонних заявлений, сделанных главами государств по различным вопросам мирового значения.

Во-вторых, «дипломатия саммитов» складывается из тех же элементов, что и традиционная и «президентская дипломатия». Существенная разница заключается лишь в том, что «дипломатия саммитов» характеризуется чрезмерной нагрузкой политических инициатив и этим отличается от двух других, где национальные политические инициативы превалируют над международными; а также в том, что «дипломатия саммитов» исключает роль «институциональных органов, ответственных за внешнеполитические отношения и министерства иностранных дел».^[480] На этом уровне министерства не занимают политические позиции выше позиций лидера государства, поэтому они вынуждены придерживаться выжидательной позиции по отношению к решениям, которые будут приняты на наднациональном уровне.

В-третьих, «дипломатия саммитов» и «президентская дипломатия» имеют ключевой связующий элемент, который заключается в том, что действия правителя той или иной страны на международной арене никогда не остаются без внимания международных журналистов.^[481] Ведущая роль глав государств в международных делах основывается на идее о том, что они сами выбрали себя в качестве официальных представителей внешней политики своей страны для предоставления журналистам официальных сведений по различным политическим вопросам.

Заявления политических лидеров всегда обладали особым магнетизмом для средств массовой информации как национальных, так и международных. Академические сообщества придумали концепцию «мегафонной дипломатии» для того, чтобы ссылаться на подобные ситуации. Однако это понятие содержит набор политических аспектов, которые обрывают его связь с понятием «дипломатия»; и как показывает опыт, эта политическая стратегия может повлечь за собой как благоприятные дипломатические последствия, так и катастрофические результаты.

В традиционном, более широком смысле, «мегафонная дипломатия» относится к ситуациям, когда лидеры стран или представители правительств отвечают на различные вопросы международного характера журналистам, высказывая личное мнение. Подобные заявления не соответствуют дипломатическому протоколу и ничем не ограничены; это могут быть различного рода комментарии, субъективное мнение. Кроме того, они могут затрагивать как простое составление контрактов международного сотрудничества, так и резкую критику социальных движений в других странах или различных международных организаций. В последнем случае эти заявления будут представлять собой исключительно недружелюбный жест, который может подвергнуть опасности отношения международных деятелей, ведь если международные организации имеют политические разногласия, то эти разногласия решаются строго без предупреждений и протестов путем дипломатических переговоров.

Со временем дипломатическая коммуникация в «мегафонной дипломатии» была заменена «неофициальными» механизмами, которые никак не связаны с традиционным процессом ведения дипломатических дел,^[482] поскольку они избегают посредничества министерства иностранных дел и дипломатического корпуса посольств,^[483] что в свою очередь ставит под угрозу принцип дипломатической взаимности. В результате «мегафонную дипломатию» также можно рассматривать и как политический маневр с большим диапазоном связи, целью которого является нанесение вреда или намеренное нарушение мирных политических отношений между политической элитой различных стран.

Согласно академической традиции, первые исторические упоминания «мегафонной дипломатии» восходят к практике, описанной Эрнестом Сатау в начале XX века. С тех пор «мегафонная дипломатия» стала синонимом нецелесообразных международных политических действий. Подобные действия свойственны неопытным лидерам, пытающимся выразить политическую позицию правительства своей страны по разным вопросам с помощью заявлений, ранее не согласованных с дипломатическими службами стран-участниц. По мнению Сатау, этот политический маневр появляется со спецификой национальных и местных политических потребностей государств, которые поощряют грубые высказывания политиков по различным вопросам, прекрасно понимая, что подобное поведение наносит вред международным отношениям. В ответ дипломатические службы пытаются возместить нанесенный ущерб.^[484] Разумеется, что содержание подобных заявлений может быть настолько нетактичным, что рискует привести к разрыву исторически сложившихся отношений, столь учтиво поддерживаемых дипломатическими службами.^[485] Несмотря на то, что «мегафонная дипломатия» чаще всего малопродуктивна и в значительной степени обусловлена неэффективностью механизмов двусторонней дипломатической координации, разрушением институтов дипломатических служб и дипломатической депрофессионализацией,^[486] порой она необходима для того, чтобы стимулировать связь гражданственности с международными отношениями,^[487] а также противостоять иностранному вмешательству в дела государства.^[488]

Например, «мегафонная дипломатия» сыграла оборонительную роль для правительства президента Венесуэлы Уго Чавеса. После его прихода к власти в 1999 году президенты стран Латинской Америки и Европы неоднократно пытались дискредитировать правительство Венесуэлы, обвинив его в нарушении прав человека. Политические лидеры Колумбии, Перу, Испании, США и многих других стран без предупреждения заявляли в международных средствах массовой информации о ситуации в Венесуэле, уклонившись от предварительного дипломатического контакта с министерством иностранных дел страны, ожидая, по-видимому, отставки президента Венесуэлы. Однако Уго Чавес, согласно принципу дипломатической взаимности, ответил тем же и вывел «мегафонную дипломатию» на новый уровень, сделав то, чего еще не делал никто: политическая роль Уго Чавеса стала основой для создания стилей политического лидерства (сильных и слабых) как ориентиров проведения внешней политики на американском континенте.^[489] Уго Чавес пошел еще дальше: он подорвал авторитет глав других государств, провел военную мобилизацию, закрыл посольства и границы государства, разорвал торговые договоры, уволил старых и назначил новых министров – и всё это «на камеру».^[490] Эти действия были восприняты большинством как «официальная пропаганда» – демагогическая, харизматичная, с чертами народной политики. Он понял, что «микрофонное управление» является важнейшим инструментом для консолидации его власти не только в Венесуэле, но и за ее пределами. Уго Чавеса можно было назвать «президентом, не сходящим с экранов телевизоров и страниц газет», поскольку благодаря его пламенным речам и ораторским способностям, он превратил средства массовой информации в арену для высказывания личного мнения.^[491] Эти идеи пересеклись с видением Эрика Лоу, который заявил, что данный тип политического маневра использовался лидерами для создания политической сознательности и мобилизации политических сторонников к бою, пока ослабевает решительность врагов народа;^[492] а согласно идеям Иэна МакМиллана, «мегафонная дипломатия» – это политические действия, направленные на «спасение репутации».^[493]

Однако несмотря на подобную критику, Уго Чавес действовал законно. У него не было другого выхода, именно поэтому он и нападал в ответ. Затем, после неудачной попытки государственного переворота и свержения Уго Чавеса в 2002 г., в котором приняли участие Соединенные Штаты Америки, используя все те же механизмы регионального управления, оказавшиеся столь эффективными в 80-е годы XX века, президент США изменил свою стратегию управления согласно теории «публичной дипломатии» и перешел к использованию СМИ для того, чтобы повлиять на общественное мнение путем программирования, а также публикации отчетов и новостей, направленных на создание социальных волнений и дискредитации Венесуэлы и других прогрессивных движений в мире.^[494] В ответ венесуэльское правительство было вынуждено развивать систему средств массовой информации и социальные сети в южноамериканском регионе для того, чтобы справиться с финансируемой Соединенными Штатами антивенесуэльской пропагандой, распространенной в Латинской Америке и Европе. С этой же целью при поддержке латиноамериканских стран был основан международный телеканал «ТЕЛЕСУР» (исп. Telesur), радио «Радио дель Сур» (исп. Radio del Sur) и более 1800 радиостанций и независимых газет по всей Южной Америке в период с 2002 по 2013 годы для создания коммуникационного пространства с целью обеспечения возможности «права на ответ» не только для Венесуэлы, но и для Республики Эквадор, Боливии, Кубы, Аргентины и любой другой страны, которая попала под удар «публичной дипломатии» США.^[495] Именно поэтому с 2002 года «мегафонная дипломатия» в Венесуэле была использована для упрощения управления внешней политикой и победы над интервенцией правительства США.^[496]

«Мегафонную дипломатию» характеризуют как односторонний, специфический, неожиданный и недружелюбный маневр (что не свойственно традиционной дипломатии, где осуществляются двусторонние, представительные, планируемые и дружественные действия); более того, она потеряла авторитет, в особенности в Латинской Америке после правления Уго Чавеса, поскольку казалось, что она уже должным образом не влияет на внешнюю политику. Даже после самых оскорбительных заявлений политических лидеров, дипломатические службы обсуждали случившееся и делали вывод о том, что могут «уладить» сложившуюся ситуацию и оставить позади этот «прискорбный эпизод».

Таким образом дипломатические службы стали играть роль органов, которые могут наладить «нарушенный порядок», словно речь идет об «административных пожарных», пытающихся потушить «политический огонь», который разожгли главы государств. С одной стороны, «мегафонная дипломатия» во многом схожа с «антисистемной дипломатией», однако разница заключается в том, что здесь не дипломатические служащие и другие должностные лица действуют против собственных дипломатических служб и интересов политической элиты своих стран, а скорее сам глава государства комментирует внешнюю политику своей страны относительно других действующих на мировой арене лиц, провоцируя «инцидент», который продлится до тех пор, пока дипломатические службы не разрешат его. С другой стороны, «мегафонная дипломатия» абсолютно противоположна понятию «дипломатия», ведь если речь идет о последней, то каждый шаг заблаговременно анализируется бюрократическими структурами, чего не скажешь о «мегафонной дипломатии», так как ее непредсказуемый характер ломает установленные правила дипломатии. Также в «мегафонной дипломатии» используются юридически незакрепленные методы коммуникации, поэтому дипломатические последствия не ясны, но исправимы. Явный пример всего этого – известный случай с «Почему бы тебе не заткнуться?», произошедший в 2007 году на 17-ом Ибероамериканском саммите глав государств, проходившем в Сантьяго-де-Чили. Тогда король Испании Хуан Карлос I крикнул президенту Венесуэлы Уго Чавесу эту постыдную фразу при полном зале людей и перед журналистами со всего мира. Хотя этот оскорбительный жест мог привести к разрыву дипломатических отношений между Венесуэлой и Испанией на долгие годы, этого не произошло, так как обе стороны быстро уладили свои разногласия и забыли о случившемся. Другой яркий пример – случай, произошедший в 2013 г. с президентом Уругвая Хосе Мухика. На конференции в городе Саранди-Гранде (Уругвай) обращаясь к президенту Аргентины Кристине Киршнер и ее покойному мужу Эрнесту Киршнер, он сказал: «Эта дамочка хуже слепого (…), да и тот был бы более гибким, а она – непоколебима». Хосе Мухика не обратил внимание ни на то, что его микрофон был включен, ни на то, что его выступление в прямом эфире транслировалось на президентском сайте Республики Уругвай. Но это impasse^[497] было преодолено спустя одну неделю, не оставив «открытых ран» в уругвайской дипломатической политике. Можно вспомнить и другие случаи: 1) В 2002 году Хорхе Батлье, президент Уругвая, давал интервью компании Bloomberg (поставщику финансовых новостей), во время которого, не зная, что запись уже идет, заявил, что аргентинцы «все до последнего – кучка воров». После полемики, вызванной его заявлением, у Батлье не было другого выхода, кроме как поехать в Буэнос-Айрес и попросить прощения у президента Эдуардо Дуальде; 2) В 2002 году за несколько дней до Международной конференции по финансированию развития в Монтеррее мексиканский президент Висенте Фокс получил письмо от Фиделя Кастро, в котором принимал приглашение на встречу. Фокс позвонил Кастро и выпалил известное «ешь и уходишь» с просьбой сократить его пребывание в стране, чтобы не беспокоить американского президента Джорджа Буша. Фидель Кастро прибыл на саммит, выступил с речью, пообедал и уехал, как и предполагалось. Однако, на Кубе Кастро предал огласке запись состоявшегося тогда разговора, что спровоцировало конфликт между странами; 3) В 2010 г. чилийский президент Себастьян Пиньера нанес визит президенту Германии, после которого он выбрал неудачнейшую фразу и оставил ее в книге немецкого президента. Эту фразу он выучил еще в детстве в немецкой школе города Сантьяго: «Германия превыше всего» (нем. Deutschland über Alles), не отдавая себе отчета в политической коннотации этого выражения. Именно с этого предложения начинался гимн нацистской Германии, а сама фраза ассоциируется с Адольфом Гитлером. Поняв это, Пиньера попросил прощение и объяснил, что не знал о подобной коннотации этой фразы; 4) Во время ужина в Бразилии в 1982 году президент США Рональд Рейган предложил тост за всех присутствующих. Проблема была в том, что тост звучал следующим образом: «За народ Боливии». Осознав, что он перепутал страну, Рейган попытался исправиться, объяснив, что Боливия была следующей остановкой его «путешествия», но и тут он промахнулся, поскольку должен был посетить Колумбию. На самом деле Боливия не входила в планы его путешествия, следовательно, можно сделать вывод, что география не была его сильной стороной. Президент Соединенных Штатов вновь попал впросак в 1984 г., когда в шуточной форме заявил о неизбежности бомбардировки СССР, пока проверял микрофон перед произнесением своей еженедельной радиоречи; 5) Еще один известный пример «нескромного микрофона» являет собой бывший французский президент Николя Саркози. На встрече Большой Двадцатки, которая проходила в ноябре 2011 г. в Каннах (Франция), Саркози беседовал со своим американским коллегой Бараком Обамой. Он сказал, что премьер-министр Израиля Биньямин Нетаньяху – лжец, и что он его «терпеть не может». На что Обама ответил: «Ты его «терпеть не можешь», а мне еще тяжелее мириться с ним, чем тебе». Эти высказывания особо прискорбны, если учесть тот факт, что все три лидера работали вместе, пытаясь оказать давление на Иран и его ядерную программу; 6) В 2004 г. телекамеры записали бывшего председателя конгресса Испании Хосе Боно, бросавшего резкие оскорбления в сторону Тони Блэра, занимавшего в то время пост министра в Великобритании. Боно, беседуя со своим приятелем из Испанской социалистической рабочей партии, сказал: «Наш коллега Блэр – полный дурак», имея в виду решение британского министра принять Мариано Рахой, который на тот момент был кандидатом от Народной партии. Его собеседник улыбнулся и сказал: «Блэр сделал ему одолжение», на что Боно ответил: «Идиот»; 7) Герцог Эдинбургский, супруг английской королевы Елизаветы II, известен своими неуместными комментариями. Во время посещения больницы Данстейбл в Лутоне (Великобритания) он поприветствовал медицинский персонал и, обращаясь к филиппинской медсестре, сказал: «Должно быть, Филиппины наполовину опустели, потому что все здесь, работают». Кроме того, в 1986 г. во время визита в Китай он сказал группе английских студентов, что если они будут долго находиться в азиатской стране, то «у них изменится разрез глаз». В 1998 г. он спросил студента, занимавшегося альпинизмом в горах Папуа – Новой Гвинеи: «Как так получилось, что тебя не съели?»;^[498] и 8) В 2003 году Уго Чавес разоблачил заговор против него, в котором участвовали госслужащие Ипполита Мехиа, президент Доминиканской Республики и бывший президент Венесуэлы Карлос Андрес Перес, проживавший на тот момент в Доминикане. По этой причине в сентябре того же года правительство Уго Чавеса остановило экспорт бензина в Доминиканскую Республику. Однако, в интервью Мехиа отрицал все обвинения, заявляя: «Если человек знает, что его хотят убить, он не должен приходить на встречу». И в другой раз: «Это не моя вина, что кого-то постоянно терзают идеи заговоров и нападений» (sic).^[499]

Все эти конфликты были решены дипломатическим путем по прошествии времени. Возможным это стало благодаря тому, что заявления в «мегафонной дипломатии» не имеют обязательного характера с юридической точки зрения и не являются преступлением против закона и нарушением правовых положений о международной ответственности государств. Этот тип политического инцидента скорее связан с «политической ценой», нежели с имиджем руководства государства, которое не следит должным образом за выражением своих мыслей.

Заявления глав государств несомненно оставляют след на национальном уровне, но на международном они не имеют ни того же вовлечения, ни соблюдения на практике, даже если они подкреплены сильной политической волей, поскольку осуществляются без использования установленных публичным международным правом дипломатических каналов.^[500] Таким образом «мегафонная дипломатия» в современном контексте больше похожа на дипломатическую «провокацию», и главы государств не придают ей того значения, что раньше. Вышеупомянутые правители, пострадавшие в прошлом от подобных оскорблений государственных лидеров других стран, не игнорировали подобных ситуаций, так как они могли отрицательно повлиять на национальное общественное мнение. Но сейчас общественное мнение, кажется, привыкло к подобным случаям, словно речь идет о «временных конфликтах» или даже «повседневных разногласиях», которые не представляют реальной угрозы или опасности для их жизни, в особенности из-за роли средств массовой информации и социальных сетей, которые в последние годы поставили перед собой задачу повысить популярность подобного рода заявлений глав государств. Это привело к тому, что мировой политический зритель считает явления, связанные с «мегафонной дипломатией» общепринятыми и поверхностными, которые, конечно, «скоро будут разрешены». Это может подтверждаться тем, что «мегафонная дипломатия», как минимум, потеряла часть своих способностей «устраивать скандал». Однако телевидение, газеты, радио и социальные сети продолжают использовать коммуникационную ценность этих инцидентов для того, чтобы сделать их повторяющимися по своей «природе», или, другими словами, всегда придумывают проблемы, ищут новые неприятности, ворошат давно забытое, «раздувают из мухи слона», чтобы спровоцировать конфликт. Иногда они делают это из любопытства, а иногда в силу каких-то других причин-…»,^[501]мегафонная дипломатия будет всегда на повестке дня.

Средства массовой информации и социальные сети придают подобным политическим конфликтам больше значимости в глазах общественности, чем есть на самом деле. Они увеличивают количество инцидентов, хотя заранее знают, что подобные действия ухудшают «политический климат», но всё равно не перестают популяризировать такие «новости без будущего» или «непродуктивные новости» – другими словами – новости, которые в скором будущем будут быстро забыты благодаря работоспособности дипломатических служб. Тем не менее, следует отметить, что несмотря на то, что влияние «мегафонной дипломатии» через средства массовой информации на общественное мнение немного уменьшилось, оно приобретает другое значение, когда речь идет о политической субэлите различных государств, особенно если она оппозиционна той, которая контролирует правительство и может использовать эту информацию для своих целей. Неблагоприятное положение политических субэлит, которые всё ещё стремятся к усилению своей политической силы, позволяет им использовать конфликты «мегафонной дипломатии» так, словно речь идет об «исторических происшествиях», которые могут быть использованы для оказания влияния на общественное мнение для того, чтобы поставить под сомнение положение статуса-кво национальных политических элит. В этом смысле политические субэлиты превращаются в средство сильного политического давления, цель которых – навредить имиджу лидера того или иного государства, поскольку они вызывают критику поведения их лидера. В то же время они стараются продлить общественное обсуждение новости на максимально возможное время, даже когда она уже не вызывает большого социального интереса в обществе, что тоже ценно, поскольку «мегафонная дипломатия» может привести к результату, противоположному ее «микрополитическим» интересам.

Дипломатия катастроф

Ключевые Слова: Дипломатия катастроф, Гуманитарная помощь.

С 60-х годов ХХ века начал прослеживаться определенный международный сценарий, заключавшийся в том, что количество войн между государствами сокращается, а количество международных конфликтов увеличивается. Например, в 1987 году произошло две войны, четыре международных конфликта, которые, по своей сути, были гражданскими конфликтами и войнами за внутреннюю независимость. Десять лет спустя не произошло ни одной крупномасштабной международной войны, но при этом было зафиксировано 24 гражданских конфликта.^[502] Уэр считала, что уменьшение количества войн между государствами в значительной степени было связано с успешным применением дипломатических механизмов, установленных международным государственным правом и служивших для разрешения споров. Несмотря на это, количество внутренних конфликтов увеличилось и приобрело некую хаотичность форм, что в свою очередь спровоцировало появление различных мнений в обществе на тему дипломатических механизмов, которые могли бы сыграть (в будущем) миротворческую роль в национальных областях.^[503] Филипп Ренье полагал, что дипломатические темы проникли в различные области в результате взаимозависимости, спровоцированной глобализацией и увеличением областей интереса государств, благодаря которым мировая аудитория оценила эффективность дипломатических механизмов. Вместе с тем общественное мнение признало, что некоторые дипломатические усилия принесли пользу наиболее бедным и нуждающимся государствам. Например, Ренье ссылается на то, что дипломатия завоевала популярность во многом благодаря тому, что дипломатические контакты стали важны при оказании помощи пострадавшим от различных стихийных бедствий,^[504] которые за последнее десятилетие стали происходить все чаще.^[505]

Согласно Тиму Ковачу, в течение последних 50 лет увеличилось количество и степень влияния катастроф на мировом уровне.^[506] Компания «Emergency Events Database» недавно сообщила, что в первой декаде XXI века произошло 449 катастроф, и эта цифра почти в восемь раз превышает среднее годовое количество катастроф, произошедших с начала 60-х годов ХХ века (58 катастроф).^[507]Увеличение роста числа населения послужило важным фактором, объясняющим эту тенденцию, например, сейчас больше людей проживает в сейсмически и вулканически опасных зонах. В то же время прогресс в индустриальной, военной и ядерной областях привел к тому, что катастрофы стали случаться и в самих городах. Глобальное потепление, кислотные дожди, горы отходов и уничтожение лесов, и многие другие проблемы, спровоцированные вмешательством человека в окружающую среду, негативно повлияли не только на качество жизни людей, но и на возможность государств реагировать и справляться с последствиями стихийных бедствий. И это происходит несмотря на то, что на сегодняшний день люди обладают достаточным количеством информации, могут классифицировать и спрогнозировать катастрофы, даже в пустынных регионах.^[508]

В настоящее время стихийные бедствия – это своего рода «испытание огнем» для государств, поскольку они «перекраивают» «управляемые пространства». Изменяется развитие политической системы, связь между государственными и региональными политическими элитами, национальные и международные коммерческие отношения в короткие периоды времени (недели или месяцы), что может нарушить исполнение и дальнейшее сотрудничество в рамках уже существующих международных договоров.^[509] В силу этих причин катастрофам и стихийным бедствиям уделяется огромное внимание в ходе дискуссий между государствами, при этом особое внимание уделяется ликвидации их последствий. Именно в силу этих причин Илан Кельман и Теодор Коукис предложили обозначить подобные «новые» связи (коннотации) термином «дипломатия катастроф» (англ. Disaster Diplomacy) – своего рода единое поле, где дипломатические отношения и управление чрезвычайными ситуациями тесно связаны.^[510]

«Дипломатия катастроф» описывает дипломатические взаимодействия, происходящие в свете чрезвычайных ситуаций и их обстоятельств и то, как подобные ситуации могут стать причиной конфликтов или мира, изменить определенные международные политические отношения и внешнюю политику государств в целом. Кельман и Коукис обратили внимание на то, что непредвиденные политические сценарии, возникающие после случившихся катастроф, создают необычные и новые дипломатические взаимоотношения, которые могут влиять как позитивно, так и негативно на предварительные соглашения, установленные между государствами, участвующими в мероприятиях по оказанию помощи и ликвидации последствий в чрезвычайных ситуациях. Таким образом, «дипломатия катастроф» может вырабатываться как до, так и после чрезвычайных ситуаций.^[511]

Во-первых, в последнее время государства осознали необходимость выработки согласованных действий, направленных на предупреждение потенциальных рисков в будущем, а это требует подписания соглашений, устанавливающих взаимные превентивные стратегии в случае возможной катастрофы. Более того, основная цель этих соглашений – бесперебойное снабжение медикаментами и продуктами питания пострадавших районов и координация совместных усилий для восстановления разрушенной инфраструктуры. Изначально с помощью подобных превентивных мер государства пытались свести к минимуму экономические потери, сократить смертность и скоординировать действия бригад по оказанию «гуманитарной помощи».^[512] В перспективе «дипломатия катастроф» – это вид «превентивной дипломатии», ведь деятельность по подготовке к возможным бедствиям и катастрофам, равно как планирование и подготовка государств к чрезвычайным ситуациям, не только помогает развитию мирных отношений и решению конфликтов между государствами, но и способствует соблюдению прав человека, поддерживает экологическое равновесие и служит катализатором изменения приоритетов людей, стимулируя их на поиски новых путей развития.^[513]

Во-вторых, дипломатические взаимодействия после катастрофы характеризуются представлением других коннотаций. Они могут влиять на природу политических отношений между государствами в зависимости от количества интересов, которые совпадают в процессе оказания и принятия «гуманитарной помощи». В 2002 году Кельман и Коукис отметили, что после свершившейся катастрофы другие «незатронутые катастрофой государства» активизируют работу своих дипломатических служб для установления контакта с пострадавшим государством и предлагают свою помощь для совместного урегулирования последствий. Иногда подобные альтруистические действия несут в себе определенный набор интересов, не связанных ни с темами гуманитарного характера, ни с происходившими событиями. Также было замечено, что эти проявления помощи в основном служили для развития добрососедских и мирных отношений между государствами, которые исторически имели политические и культурные разногласия. В свою очередь это означало, что установление альянса или первых шагов нового политического сотрудничества^[514] также могут привести к настолько непредсказуемым последствиям, что это может послужить даже толчком к «эскалации насилия».^[515]

Кельман и Коукис считают, что взаимоотношения между государствами в моменты кризиса, спровоцированные бедствиями, могут способствовать построению сценариев сотрудничества или же, напротив, усугубить политические разногласия и способствовать эскалации конфликтов, особенно если это недружественные государства. В связи с этим был сделан вывод о том, что необходимо попытаться получить как можно больше информации по данным темам в первую очередь для того, чтобы внести свой посильный вклад и минимизировать возможные риски. Никто не желает катастрофы, но ее последствия апостериори влияют на взаимоотношения государств.

Тем не менее, еще до Кельмана и Коукиса «дипломатия катастроф» уже сделала свои первые шаги в 50-х годах ХХ века, когда Чарльз Е. Фриц заинтересовался изучением того, каким образом катастрофы могут внести вклад в укрепление союза «тех, кто страдает». Тогда Фриц заметил, что выжившие во время ураганов в США создавали связи солидарности и братства между собой для совместной работы по «реконструкции их жизни». И эти связи были настолько значимы, что они создавали «мосты» сотрудничества, помогавшие восстановить разрушенные ранее социальные отношения.^[516] Главной отличительной чертой вышеупомянутых работ было то, что в работе Кельмана и Коукиса понятию «дипломатия катастроф» были преданы более интересные количественные аспекты, отметившие, что гуманитарная помощь в рамках катастрофы имеет «общественную ценность». А именно, «элемент оценки» внешней политики, который может использоваться в качестве инструмента на службе интересов политических элит, контролирующих центральные правительства некоторых государств.

Крупные катастрофы и стихийные бедствия создавали кризисные прецеденты для политических элит, контролировавших центральные правительства «затронутых катастрофой государств». В связи с этим центральные правительства были обязаны принимать важнейшие решения в относительно короткие промежутки времени для обеспечения выживания их народа. Этот критический момент не является благоприятным для оценки будущих последствий принимаемых решений. В такие «острые» моменты внимание политических элит сосредоточено на принятии гуманитарной помощи как на одной из важнейших тем после произошедшей катастрофы. В обычной ситуации у этих политических элит не было необходимости в срочном принятии решений относительно того, получать или нет гуманитарную помощь.

С точки зрения «затронутых катастрофой государств» гуманитарная помощь, которую могут предложить «не затронутые катастрофой государства», имеет свою политическую ценность, так как пострадавшие государства «нуждаются в этой помощи для того, чтобы выжить» и должны либо просить ее, либо ждать, что ее предложат. В результате, когда «затронутым катастрофой государствам» сообщают о желании отправить им гуманитарную помощь, это интерпретируется как знак солидарности (или лояльности), исключительно ценный в политическом плане. С другой стороны, когда «не затронутые катастрофой государства» предлагают свою гуманитарную помощь, они действуют в соответствии со своим искренним желанием сотрудничать с пострадавшими или, возможно, потому что в будущем желают создать новый политический сценарий, более оптимальный для стимуляции переговоров с «затронутыми катастрофой государствами» на темы, ранее не обсуждавшиеся. В данном случае политические интересы главенствуют над гуманитарными принципами, и гуманитарная помощь трансформируется в предлог, который может создать благоприятные политические сценарии, полные новых возможностей для «незатронутых катастрофой государств» не только в долгосрочной перспективе, но и во время свершившейся катастрофы, поскольку это действие отвлекает элиты «затронутых катастрофой государств» и общественность от исторических фактов возникновения конфликта.

Таким образом катастрофа, равно как и ее угроза, может стать толчком к развитию сотрудничества между государствами. Однако когда «не затронутые катастрофой государства» вступают в дипломатический контакт с «затронутыми катастрофой государствами» для передачи гуманитарной помощи, они могут преследовать и другие цели, не связанные с катастрофой или необходимостью совместно противостоять угрозе (например, засухе или наводнению). Это вызывает определенные сомнения «вокруг универсальности гуманитарных ответов».^[517] Сценарий катастрофы подразумевает, что гуманитарная помощь, предлагаемая «не затронутыми катастрофой государствами», является доказательством их озабоченности человеческими ценностями, достоинством и пониманием того, что необходимо оказывать поддержку для противостояния подобным чрезвычайным ситуациям, которые вызывают столько боли у пострадавших. Также подразумевается, что политические, экономические и религиозные разногласия, равно как и расовая нетерпимость, дискриминация по половому признаку и национальности отступают на второй план,^[518] потому как «шок», вызванный катастрофой, достаточен для оказания поддержки вне границ и юрисдикций.^[519] Однако дипломатические действия в связи с произошедшими катастрофами не обязательно связаны с понятиями альтруизма. Политические интересы могут быть более значимыми, чем человеческие права. Но сомнительным остается тот факт, что эти политические интересы появляются сразу после катастрофы, ведь в идеале они могли бы быть заранее переданы через собственные дипломатические механизмы на дипломатическом уровне.

Когда «не затронутые катастрофой государства» пытаются активизировать или возобновить определенные политические переговоры на темы, не связанные с гуманитарной помощью во время или после катастрофы, они тем самым показывают неэффективность своих дипломатических служб, которые могли бы решить проблемы предварительно, а не после того, как произошла катастрофа. В определенных случаях традиционные дипломатические механизмы не помогают достичь согласия между государствами, что обязывает дипломатов искать новые альтернативные пути ведения переговоров. Однако, вдалеке от этих аргументов, дипломатические методы обширны, достаточны и способствуют разрешению разногласий до возникновения чрезвычайных ситуаций. Дипломаты не нуждаются в поиске новых каналов для возобновления переговоров. Международное государственное право предлагает обширную систему возможных методов и политических пространств для эффективного взаимодействия и урегулирования возможных разногласий. Также необходимо учитывать, что, когда определенные переговоры или политические беседы парализованы, это в большей степени происходит из-за сомнительной «ловкости» дипломатов, играющих на этих сценариях, чем из-за институциональной недостаточности. В этом контексте следует быть внимательными, когда «не затронутые катастрофой государства» пользуются катастрофой для того, чтобы «затронуть другие темы», не относящиеся к оказанию гуманитарной помощи, так как сложно аргументировать, что часть «дипломатии катастроф» – это следствие или естественная эволюция официальных дипломатических действий. Можно было бы утверждать, что «дипломатия катастроф» замещает «традиционные официальные дипломатические действия» на другие «официальные дипломатические действия», более выигрышные, практические не связанные с «международным реализмом». Ниже будут приведены весьма интересные случаи, когда катастрофы оказались очень выигрышными для лидерства некоторых глав государств,^[520] а также выгодными для внешней политики государств, даже не сомневающихся в необходимости использования всего арсенала «дипломатии катастроф» для достижения максимально возможной продуктивности от произошедшей катастрофы.

Например, стоит упомянуть трагедию в штате Варгас (Венесуэла), произошедшую в декабре 1999 года. Тогда ураган на севере г. Каракаса спровоцировал сход селей, при этом погибло около 25 тысяч человек и 10 тысяч пропало без вести. Через несколько часов Билл Клинтон направил к венесуэльским берегам военные корабли (экипаж которых насчитывал более 1000 человек) и приказал североамериканскому посольству в Каракасе информировать правительство Венесуэлы о том, что эта гуманитарная помощь не будет безвозмездной. В результате на следующий день посольство США попросило у правительства Венесуэлы предоставить политические гарантии по оплате расходов на гуманитарную помощь и предложило на выбор два варианта оплаты. Согласно присланному заявлению, Венесуэла могла оплатить услугу «Комбинация-1» гуманитарной помощи наличными деньгами (в том числе аванс в миллиард долларов), или же могла принять план по последующему сотрудничеству с североамериканскими предприятиями по восстановлению разрушенных городов. В ответ на это правительство Уго Чавеса (который на тот момент менее года находился на посту президента Венесуэлы) запретило заход североамериканских кораблей и обязало их отойти от венесуэльских вод, поскольку США действовали в одностороннем порядке, навязывая гуманитарную помощь, «о чем их никто не просил», и устанавливая систему оплаты, при этом посягнув на суверенитет Венесуэлы. Кроме того, корабли США были военными и их военное маневрирование в Карибском море предполагало в большей степени военное вторжение, чем действия солидарности.^[521] Более того, неудача традиционных официальных дипломатических действий произошла еще в начале 1999 года. Тогда правительство США несколько раз заявляло новому правительству Уго Чавеса о необходимости открыть возможности для работы сотен североамериканских предприятий в Венесуэле в рамках экономического проекта «Свободная зона торговли Америк». Однако министерство иностранных дел Венесуэлы было более сосредоточено в назначении новых дипломатов и послов страны, поэтому североамериканские петиции отошли на второй план.^[522] По этой причине, когда произошла трагедия в штате Варгас, США решили воспользоваться моментом и применить свою «дипломатию катастроф» с намерением добиться тех целей, которые не были достигнуты с помощью «официальных дипломатических действий».

Другим примером может служить помощь, которую предоставили США 12 странам Индийского океана, пострадавшим от цунами, жертвами которого стало более 200 тысяч человек. Тогда гуманитарная помощь, предложенная США, не была справедливой по отношению к этим государствам. Вернее, гуманитарная помощь была предоставлена одним странам в большем размере, чем другим, исходя из стратегической важности страны для внешней политики США^[523] и следуя предпочтениям СМИ, освещавшим трагедию на мировом уровне.^[524] Таким образом в рамках этой катастрофы показателен пример со Шри-Ланкой. С 1983 года центральное правительство Шри-Ланки переживало гражданскую войну с военно-сепаратистской террористической группировкой «Тигры освобождения Тамил-Илама» (ТОТИ), которая в 2003 году установила своеобразный контроль на территории Шри-Ланки. В тот год юг Шри-Ланки пострадал от сильных муссонных дождей, и группировка ТОТИ провела ряд благотворительных акций для оказания помощи пострадавшим, что было понято центральным правительством как акт доброй воли. Однако когда произошло цунами в 2004 году, мирные надежды, заложенные годом ранее, были парализованы решением центрального правительства отказаться от помощи ТОТИ и лишить ее доступа в разрушенные районы. В тот момент центральное правительство посчитало, что группировка ТОТИ использовала гуманитарную помощь как средство для улучшения своего образа в глазах общественности страны, и что принятие этой «помощи» могло помешать отношениям Шри-Ланки с США и Европой и, следовательно, затруднить прибытие «щедрой» гуманитарной помощи от этих стран.^[525]

Подобные примеры также наводят на мысль о том, что «незатронутые катастрофой государства» могут частично воспользоваться политической слабостью «затронутых катастрофой государств» для внедрения собственной политической ориентации. Если катастрофа значительна по масштабу, то возможно, это нарушит социальный порядок и даже затронет государственный суверенитет. Например, если остров Кракатау являлся королевством до начала XIX века, то катастрофическое вулканическое извержение 1883 года не только уничтожило почти все население и национальную территорию, но также повлекло потерю суверенитета королевства. Из недавних событий можно вспомнить о землетрясении на Гаити, произошедшее 12 января 2010 года, последствия которого оказались настолько несоразмерными, что в течение всего лишь нескольких дней Гаити потеряло большую часть своих прав как государства для защиты своих законов и уважения суверенитета.

На тот момент Гаити было наиболее бедным государством американского континента. Землетрясение магнитудой 7.0 баллов по шкале Рихтера также было зарегистрировано и в других соседних государствах, таких как Куба, Ямайка и Доминиканская Республика, где спровоцировало страх и заблаговременную эвакуацию населения. Последствия землетрясения были катастрофическими (погибло 316 тысяч человек (3,22 % населения), 1,5 миллиона человек осталось без крова). Была разрушена (или пришла в негодность) большая часть всех административных зданий, больниц, школ, полицейских участков, церквей, тюрем и моргов. Кроме того, страна осталась практически без коммуникаций – без воды, света, а также почти без продуктов. Землетрясение вызвало всеобщий хаос. Даже спустя месяц после катастрофы на улицах столицы Порт-о-Пренс все еще лежали трупы. Кроме того, катастрофа нанесла сильный удар по и без того ослабленным, нестабильным и инертным политическим классам Гаити, которые «остались в упряжке», не способные предложить какое-либо решение для ликвидации последствий трагедии, поскольку землетрясение практически разрушило государство, представителями которого они являлись. Дезорганизация национальных и региональных политических классов Гаити способствовала потере контроля над страной и отсутствию другого выхода из ситуации, кроме как ожидания немедленной международной гуманитарной помощи не было. Между тем, реакция не заставила себя ждать. Все страны американского континента, большая часть европейских стран, Международный красный крест, Генеральный секретариат Ибероамериканского сообщества, Межамериканский Банк Развития, ООН, МВФ, ВБ, Союз южноамериканских наций, АЛБА и многие другие заявили об отправке денег, продуктов, волонтеров, пожарных и других специалистов для оказания помощи и поддержки стране. При этом помощь США была поистине «выдающейся», так как были мобилизованы не только экономические и финансовые ресурсы, но и высланы батальоны и военные корабли, в связи с чем это снова напомнило желание захватить, оккупировать и сделать Гаити частью своей территории.^[526]

В течение нескольких дней после катастрофы вооруженные силы США взяли Гаити под свое «крыло» в целях поддержания порядка. Тем не менее, было очевидно, что их приоритетом было установление контроля над военными базами, аэропортами, морскими гаванями и антеннами связи так, чтобы можно было остановить распределение продуктов и медикаментов от других стран до момента завершения военной оккупации,^[527] особенно войсками Бразилии. Представители СМИ, особенно немецкие журналисты, освещали происходившие события в достаточно критической манере.^[528] Одновременно политические элиты Гаити одобряли подобные действия и практически «передали» суверенитет Гаити Соединенным Штатам Америки,^[529] несмотря на то, что североамериканские моряки убивали мародеров и любого, кто нарушал их требования. Но так как политические элиты не могли дать достаточных политических и экономических гарантий по погашению экономических задолженностей, США постепенно вывели часть изначально обещанной гуманитарной помощи и денег, не затрагивая военные части, представленные на территории.^[530] Тем временем небольшое отступление от «дипломатии катастроф» позволило ООН и сотням международных неправительственных организаций (НПО), одобренных США, трансформировать Гаити в «республику НПО», полностью контролируемую и находящуюся в долгу. Эти международные НПО добились подписания крупных контрактов по восстановлению Гаити,^[531] в том числе действуя на основе тех же НПО Гаити, что вызвало разочарование, нетерпение и неудовлетворенность у пострадавших.^[532]

Данный пример позволяет сделать вывод о том, что Соединенные Штаты Америки воспользовались благоприятным «дисбалансом власти» в политической системе Гаити, опустошили и ослабили эту систему для достижения различных политических целей. И более того, можно сказать, что этот «дисбаланс власти» стал более очевиден тогда, когда американские дипломаты возложили свои интересы на коллег из Гаити, находящихся в неудобном положении в Майами и Вашингтоне, которые (в силу необходимости получения помощи пострадавшим) и должны были принять большую часть североамериканских принуждений для упрощения получения гуманитарной помощи в первые часы после катастрофы без прямого согласия их министерства иностранных дел. В перспективе североамериканские дипломаты взяли доминирующие роли над дипломатами Гаити, и последние приняли такую субординацию на последующие пять месяцев после катастрофы. Это момент воссоздания типичных дипломатических условий (во многих случаях), когда государство теряет собственный суверенитет в результате капитуляции перед другим государством. И хотя маневры «дипломатии катастроф», используемые США, являлись официальными и законными (с точки зрения «наступательного реализма»^[533]), неравенство между североамериканскими и гаитянскими дипломатами, которые участвовали в этом виде дипломатии, предполагает заметную разницу с тем, что установлено на уровне дипломатии, где речь идет о равенстве ролей, принципах взаимности и равновесия сил, является лучшей гарантией установления дипломатических контактов и предотвращения неточных результатов или конфликтов, а также углубления политических разногласий. Землетрясение в Гаити разрушило понятие суверенитета страны, что в свою очередь сказалось на образе дипломатических представителей, которые также потеряли часть квот суверенитета, которые они получили от своего государства. Практически в одночасье дипломаты Гаити лишились прежних политических условий и преимуществ, уступив своим североамериканским коллегам, имевшим силовые преимущества.

Другой пример подобных отношений «доминирующих дипломатов» и «дипломатов в подчинении» в рамках «дипломатии катастроф» можно найти в дипломатической истории Северной Кореи. Как известно, политические отношения между Северной Кореей, Южной Кореей и США не были лучшими в последние годы. Однако это не стало препятствием для взаимного обмена гуманитарной помощью во многих ситуациях с различными условиями доминирования и субординации. Например, в 1995 году в Северной Корее случилась засуха, которая послужила мотивом для некоторых государств предложить свою гуманитарную помощь при условии, что Северная Корея даст гарантии того, что ее политическая система приведет к основанию демократических учреждений и более открытому общению с миром. Но Северная Корея отказалась. В 2012 году снова случилась засуха, и на этот раз Северная Корея должна была выполнить поставленное условие и отказаться от своих военных амбиций. В результате Северная Корея только частично приняла навязанные ей условия. Но вскоре после этого поставка гуманитарной помощи была приостановлена из-за начала в Северной Корее военных действий, которые были восприняты как провокация со стороны Южной Кореи.^[534]

Итак, связь «доминирующих дипломатов» и «дипломатов в подчинении» после стихийных бедствий и катастроф может оказаться полезной. В этом контексте, когда «не затронутые катастрофой государства» желают сотрудничать с пострадавшими, связь доминанты и дипломатического подчинения приобретает лучшую коннотацию, тем более что политические интересы остаются в стороне, а гуманитарная помощь – это первая и последняя цель, которая характеризует дипломатическую взаимосвязь государств. Этот сценарий позволяет «затронутым бедствием государствам» без страха получить гуманитарную помощь, хотя в действительности у них не будет оснований доказать, что у предложенной помощи есть политический подтекст, такой как создание новых дипломатических связей из разряда «после катастрофы». Под «свежими» условиями дипломаты «затронутых бедствием государств» могут понимать роль подчиненных как функциональное действие, которое облегчит получение помощи. Но также необходимо помнить, что «затронутые бедствием государства» ведут себя достаточно благосклонно и в полной мере следуют принципам «дипломатии катастроф» посредствам официальных каналов.^[535] Это является своего рода защитой перед «темными» интересами, которые могут скрываться под предлогом оказания гуманитарной помощи. Именно по этой причине на данном этапе государства предпочитают использовать стратегии дипломатии катастроф в превентивном проявлении с тем, чтобы быть «на шаг впереди» потенциальной угрозы бедствий и иметь гарантии того, что их национальные интересы будут соблюдены, а дипломаты не будут выступать в роли подчиненных перед «не затронутыми катастрофой государствами», которые могут принять решение реализовать на практике худшее проявление «дипломатии катастроф» после произошедшего бедствия. Из-за относительной защиты «затронутых бедствием государств» «дипломатия катастроф» не является преобладающей стратегией в дипломатическом мире, а занимает низшее политическое пространство среди огромного количества вариантов политических взаимодействий государств. К сожалению, дипломатия катастроф в качестве превентивной стратегии достаточно редко используется главами правительств, политическими лидерами и неправительственными организациями, но она может быть альтернативной.^[536] Исходя из того, что ее применение может повлечь за собой непредсказуемые последствия, «дипломатия катастроф» обращена в сторону политических лидеров и министерств иностранных дел. Однако лидеры стран продолжают искать мирные решения с использованием договорных механизмов.

Несмотря на все минусы, Келман считает, что «дипломатия катастроф» является сравнительно легко осуществимой, практичной и быстрой для решения проблем, прямо и косвенно связанных со стихийными бедствиями. Grosso modo (франц. «в общих чертах») ее применение лучше, чем просто пассивное наблюдение за развитием событий, так как определенный вклад в процесс развития мира и доверия так или иначе будет сделан.^[537] Использование «дипломатии катастроф» привело к положительным результатам и мирному разрешению конфликтов в нескольких случаях. Например, в спорном взаимодействии между войсками Японии и США. Вскоре после цунами 2011 года стало понятно, что партнерство не представляло угрозы для района Японии (и гораздо меньше для Китая и Северной Кореи), и что сотрудничество между США и азиатскими странами было вполне возможным.^[538] На самом деле стихийное бедствие 2011 года еще раз доказало, что использование «дипломатии катастроф» – это одна из важнейших политических стратегий для Японии. Яшико Ямада считает, что Японии имеет расширенное понятие «дипломатии катастроф» в силу своего географического положения и необходимости часто бороться с землетрясениями и цунами. По этой причине Япония использует «превентивную дипломатию катастроф», характеризующуюся поиском или обновлением многосторонних договоров относительно применения превентивных стратегий перед наступлением бедствий, которые гарантировали бы взаимопомощь и получение гуманитарной помощи от других государств региона. Он считает, что «дипломатия катастроф» – это выход на путь поиска престижа внутри международного сообщества в том смысле, что Япония может посылать гуманитарную помощь в другие районы мира, когда это необходимо. Чтобы достигнуть этих целей, Япония провела военную модернизацию, что было отличным от других подходов, определяющих тот факт, что «дипломатия катастроф» применяется теми государствами, которые хотят стимулировать взаимность через дипломатическое сотрудничество.^[539] Тем временем политический взгляд Японии на «дипломатию катастроф» также мог быть связан с мнением Кейт Джонсон, считавшим Азию очень привлекательной зоной для извлечения политической пользы из бедствий. Вместе с тем Китай в последнее время старается усилить собственные возможности быстрого реагирования на стихийные бедствия для того, чтобы обозначить свою значимость в Азиатско-Тихоокеанском регионе».^[540]

В последней декаде ХХ века Китай пытался подготовиться к ликвидации последствий возможных стихийных бедствий на своей территории, тем самым укрепив свои позиции в Азии и на Тихом океане. Кроме того, Джонсон ссылается на землетрясение, произошедшее в Непале в апреле 2015 года. По его словам, в таких уязвимых регионах, как Азия, скорость реагирования на стихийные бедствия и оказание гуманитарной помощи играет ключевую роль в проекции «мягкой силы». Например, США заручились общественной поддержкой после того, как смогли быстро отреагировать и своевременно оказать помощь пострадавшим от цунами в 2004 и 2011 годах в Юго-Восточной Азии. На данный момент именно в результате подобных действий США могут конкурировать с Китаем за влияние в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Вместе с тем, Китай не остался «позади своих соседей» и повысил свою способность быстро реагировать в чрезвычайных ситуациях. Доказательством тому является создание команды быстрого реагирования, а также строительство плавучего госпиталя Peace Ark. Однако, получение гуманитарной помощи от Китая ранее было оспорено. В 2013 году на Филиппины обрушился тайфун Хайян. В данном случае сотрудничество с Китаем оказалось слишком незначительным, а его ответ был очень медленным по сравнению с США. На шестой день после катастрофы помощь Китая составила 200 тысяч долларов, в то время как США предоставили свыше 20 миллионов долларов, а Япония и Австралия – 10 миллионов. Как следствие, Китай был вынужден увеличить финансовую помощь под давлением общественности Филиппин, некоторых организаций и журналистов. Однако несмотря на развитие, Китай не пользовался благосклонностью Филиппин, а связи между этими государствами все более ослабевали, что отрицательно сказалось на образе Китая. Также не стоит забывать о том, что у Китая и Филиппин на тот момент оставались неразрешенными территориальные вопросы. Стоит вспомнить еще один похожий случай – по словам Мива Хироно (2011 г.), при ликвидации последствий землетрясения Вэньчуань в 2008 году в китайской провинции Сычуань, Япония предложила помощь: «Многие китайцы видели, как члены японских спасательных бригад плакали и оказывали почтение мертвым китайцам в зонах, затронутых землетрясением. Эти образы повысили уровень доверия Китая к Японии». И это доверие было подкреплено в 2011 году, когда произошло землетрясение в Японии. Китай был первым из тех, кто выразил свое почтение и предложил гуманитарную помощь.^[541]

По мнению Хироно, оба бедствия способствовали улучшению дипломатических отношений между двумя странами. Тем не менее, Хироно считает, что эти отношения рушатся каждый раз, когда Китай демонстрирует свои экспансионистские намерения на островах Сенкаку, или же когда пытается спроектировать свою военную власть по отношению к этой стране. В то же время Хироно добавляет, что после землетрясения в 2011 году Япония приняла помощь со стороны Китая, но предпочла сотрудничество с США. Было сказано, что к тому времени, когда правительство Китая предложило спасательную бригаду из 80 человек и корабли, оборудованные военно-морским госпиталем, в газетах уже было написано, что Япония отказалась от предложения Китая из-за «военной чувствительности»: «китайская спасательная бригада включала в себя персонал Армии Освобождения, а любое военное присутствие может послужить причиной скандала между Токио и Вашингтоном». Такая помощь была интересна Китаю для демонстрации военной мощи за пределами государства. Основной задачей столь скорого китайского ответа на землетрясение в Японии было стремление показать солидарность и «ответственностью власти», ведь совместными усилиями с Японией Китай проводил международные операции по борьбе с последствиями стихийный бедствий. По словам Антолинеза, начиная с 2003 года Китай направлял международные спасательные бригады в Индонезию, Иран, Алжир и Пакистан. По словам Ху Цзиньтао, «под «новой исторической миссией» следует понимать расширение роли вооруженных сил Китая в области нетрадиционной безопасности». Кроме того, Китай имеет крупнейший в Азиатско-Тихоокеанском регионе центр подготовки спасателей, расположенный в Пекине. Следовательно, помощь Китая Японии может быть понята как часть их общих усилий для проецирования положительного образа власти». Перо Антолинез сделал вывод о том, что для Китая будет не так легко создать образ «хорошего соседа», придерживаясь принципов «дипломатии катастроф» в регионе до тех пор, пока он поддерживает пограничные конфликты практически со всеми соседями и спорит из-за строительства искусственных островов в Тихом океане, при этом модернизируя и увеличивая боеспособность военно-морских сил: «Эти конструкции на островах Спратли, плюс модернизация китайских морских сил в попытке утвердиться в качестве морской державы (часть этой стратегии включает наличие «морских военных формирований», таких как флоты рыбаков с солдатами в составе экипажа), создают конфликтную ситуацию в море, хотя, по мнению официального Пекина, материальное изменение этих территорий также служило бы, пусть и частично, для противостояния природным стихиям в будущем».

С другой стороны, нельзя не вспомнить о совместных усилиях Кубы и США, предпринятых после серии ураганов, произошедших в конце XX века. Эта череда бедствий сблизила враждебные государства.^[542] Также можно вспомнить и совместные усилия Греции и Турции в 1999 году, укрепившие политические связи государств. Тогда произошло сильнейшее землетрясение в Турции, которое унесло жизни 17 тысяч человек и более миллиона было ранено. В этой ситуации Греция была первым государством, предложившем свою помощь несмотря на то, что политические отношения между странами были полны конфликтов и разногласий. К этому моменту Греция мобилизовала аварийные бригады для спасения пострадавших и предложила финансовую помощь. Через месяц землетрясение случилось и в Греции, при этом 145 человек погибло и 50 тысяч было ранено. В ответ Турция предложила Греции гуманитарную помощь. В результате такого «обмена» связи между этими государствами-соперниками заметно улучшились. Греция изменила традиционную политику и поддержала кандидатуру Турции при вступлении в ЕС. Дипломатические действия, следующие за землетрясениями 1999 года, способствовали развитию чувства взаимного доверия между Грецией и Турцией, которая искоренила ранее существовавшие предрассудки и оказала позитивное влияние на развитие дальнейших отношений, невзирая на прежние конфликты. В данном случае «дипломатия катастроф» оказала позитивное влияние на отношения между враждебными государствами и помогла создать благодатную почву для дальнейшего сотрудничества,^[543] а также запомнилось и качество обмена гуманитарной помощью между двумя враждебными государствами. Возможно, это важный прецедент, повлиявший на улучшение дипломатических связей между этими государствами.

Другой исключительный случай – это землетрясение в Гуджарате (Индия), произошедшее в 2001 году. Тогда Индия и Пакистан смогли наладить политические связи вскоре после ликвидации последствий стихийных бедствий, хотя сначала связь была осложнена (Индия отклонила предложение Пакистана предоставить собак для поиска выживших). Но позже, когда Индия с благодарностью приняла предметы первой необходимости из Пакистана, отношения между государствами улучшились, что в дальнейшем позволило наладить конструктивный диалог.^[544]

Таким образом, «дипломатия катастроф» имеет два различных типа проявления, что приближает её к уровню привычной дипломатии, но в то же время и отдаляет. Во-первых, превентивная деятельность, которую реализуют государства на международной арене для подготовки к возможным природным бедствиями, предполагает набор взаимодействий, осуществляемых благодаря официальным механизмам ведения переговоров на дипломатическом уровне. Кроме того, это взаимодействие характеризуется тем, что государства стремятся к общим и частным целям и результатам, которые, как правило, отражаются в официальных документах со сроками действия для международного государственного права. Дипломатическое взаимодействие после катастрофы также проходит на дипломатическом уровне, при этом переговоры сосредоточены на гуманитарной помощи, истинные мотивы оказания которой скрываются. Хотя в других процессах дипломатических переговоров государства могут иметь «фоновые» интересы, разница состоит в том, что здесь «фоновый» интерес может быть спрятан за гуманитарной помощью, служащей хорошим прикрытием истинных целей. Этот интерес будет раскрыт в короткие, средние или поздние сроки и может послужить в будущем в качестве оружия дипломатического шантажа, который облегчит путь достижения целей государства, предложившего ту самую гуманитарную помощь. Тем более, что «не затронутые катастрофой государства» впоследствии захотят знать, насколько им благодарны «затронутые катастрофой государства». С другой стороны, «фоновые» интересы, стоящие за гуманитарной помощью, могут быть оправданы тем, что существует так называемая «неустойчивость власти» в дипломатической связи между «не затронутыми катастрофой государствами» и «затронутыми катастрофой государствами». Подобная ситуация в случае с враждебными государствами – преимущество для «не затронутых катастрофой государств», которым легче (учитывая военные цели) использовать гуманитарную помощь в качестве инструмента политического давления, с помощью которого они могут обеспечить установление связей в удобной для себя форме с «затронутыми катастрофой государствами», образуя таким образом своего рода «рынок пленных и подчинённых». Например, в Гаити в 2010 году^[545] или в Африке в 2003 году, когда ООН приобрела 10 % гуманитарной помощи африканских поставщиков несмотря на то, что этот район уже получил 60 % всей мировой гуманитарной помощи.^[546] Этот тип дипломатических стратегий, где «не затронутые катастрофой государства» используют политическую слабость «затронутых катастрофой государств» для достижения других, менее «гуманных», но более важных целей. Однако, благодаря тому, что вышеупомянутые стратегии помогают принять решения, учитывающие факторы неравенства политических ролей между государствами, в то же время они не связаны с уровнем дипломатии, хотя вышеупомянутые решения будут приняты внутри государства. То есть некоторые формы «дипломатии катастроф» используют дипломатию как «прикрытие» для достижения целей «инкогнито». Ведь в дипломатии, как уже было упомянуто, равновесие политических ролей – это ключевой аспект, который определяет этот уровень и отличает его от других. Но, к сожалению, формы «дипломатии катастроф», выходящие за пределы дипломатии, очень сложно отличить друг от друга, хотя известно, что они применяются повсеместно.

Похоронная дипломатия

Ключевые Слова: Похоронная дипломатия, Рабочие похороны, Нерабочие похороны.

Современный дипломатический протокол представляет собой собрание лучших обычаев и традиций, на сегодняшний день ставших нормами международных отношений. В действительности у всех норм и правил есть свои прецеденты в истории, когда они стали общепринятыми и повсеместно используемыми государствами. Сейчас, конечно же, нормы дипломатического протокола варьируются в зависимости от государства. И хотя дипломатический протокол является «общественной необходимостью» для регулирования общественных отношений, взаимодействия между организациями и государствами (и даже поддержания мира^[547]), культурные и межнациональные отличия стали идеальным объяснением различий в дипломатическом протоколе. Однако существует ряд традиций, которые несмотря ни на что остаются общими для всех.^[548] Примером одной из таких традиций может быть следующая: когда страна прощается с политическим лидером, как в давние времена, так и по сей день, представители дружественных стран приносят свои соболезнования от имени всего государства. В прошлом древние правители посылали своих представителей на чужие территории, чтобы продемонстрировать свое уважение к усопшему королю, фараону, монарху, наследному принцу, царю, императору, сеньору или феодалу. Однако в силу огромных расстояний и несовершенных средств коммуникации представители других государств обычно не успевали присутствовать на самой церемонии и порой прибывали через недели, месяцы или годы.^[549] И хотя эти трудности всегда присутствовали в той или иной мере, традиция оставалась неизменной. Более того, она стала показателем дружеских отношений между государствами. Однако 60-е годы ХХ века ознаменовались началом стремительного технического прогресса. Передвижение стало быстрее, надёжнее и комфортнее благодаря появлению авиатранспорта. Вместе с тем появились и технологии по бальзамированию и заморозке тела. Возрос интерес журналистов к так называемым «государственным похоронам», что совпадало с интересами глав многих государств, жаждущих «засветиться перед камерой». Все это способствовало не только увеличению масштабов «оплакивания» усопшего, но и появлению так называемой «похоронной дипломатии» (англ. Funeral Diplomacy), которая объединяет в себе понятия международных отношений, дипломатического протокола, политики и смерти.^[550]

По мнению Джеффри Берриджа, «похоронная дипломатия» – относительно новое понятие, хотя некоторые ее черты стали проявляться еще в XVII веке, когда народ Алгонкинов (англ. Algonkians), живший на севере современной Канады, праздновал Дни усопших. В это время вожди поселений собирались вместе для того, чтобы принять участие в церемонии захоронения. Праздник проводился каждые 7–8 лет. Таким образом, регулярный характер этих мероприятий сыграл важную роль в становлении традиций и ритуалов. На церемониях могли проводиться переговоры по урегулированию территориальных вопросов между племенами, притом не менялась концепция самой церемонии.^[551]Намного позже церемония прощания с президентом США Авраамом Линкольном (1965 год) и королевой Великобритании Викторией I (1901 год) прогремели как самые крупномасштабные похороны того времени. Но, несмотря на это, Берридж полагает, что лишь с 60-х годов ХХ века «похоронная дипломатия» стала «важной составляющей международной дипломатической системы»,^[552] поскольку именно в это время мировые лидеры начали активно принимать активное участие в погребальных церемониях лидеров других стран.

Иными словами, понятие «похоронная дипломатия» обычно применяют по отношению к политическим переговорам между лидерами государств, государственными деятелями, дипломатами, когда те собираются вместе с тем, чтобы почтить память усопшего.^[553] По мнению Уго Одиогора, во время таких траурных церемоний происходил обмен мнениями, что может оказаться крайне полезным для сглаживания шероховатостей в отношениях между государствами, их укрепления или создания новых, которые впоследствии перерастут в дипломатические.^[554] Поэтому присутствие, либо отсутствие на подобных мероприятиях имеет особую политическую значимость, поскольку может быть интерпретировано как знак дружелюбия или враждебности по отношению к скорбящей стороне.^[555] Также показателем «искренности» принесённых соболезнований является и манера поведения на мероприятии. К примеру, в апреле 2010 года в авиакатастрофе под г. Смоленском погибли президент Польши Лех Качиньский, известные польские политики, высшее военное командование, общественные и религиозные деятели. После этой трагедии Польша фактически осталась без правительства. Более того, обстоятельства, при которых произошла катастрофа и неоднозначные версии СМИ по поводу произошедшего, вынудили Варшаву занять недружелюбную позицию по отношению к России. Тем не менее, президент России Дмитрий Медведев прибыл на траурную церемонию, в отличие от многих других глав государств, которые не смогли присутствовать на похоронах ввиду опасной авиационной ситуации, вызванной извержением вулкана Эйяфьядлайёкюдль в Исландии. Из-за выброса в атмосферу больших объемов вулканического пепла по всей Европе было отменено более 5000 рейсов. Для многих визит российского президента стал несомненным признаком сострадания со стороны России. Таким образом Дмитрий Медведев оказался одним из немногих президентов, присутствующих на похоронах и не побоявшихся подвергнуть себя риску, чтобы принести искренние соболезнования Польскому государству, в то время как другие предпочли не рисковать и не присутствовать на похоронах. Как следствие, отношения между Россией и Польшей стали постепенно налаживаться. Были подписаны соглашения о проведении совместного расследования причин авиакатастрофы, а также Польше пришлось признать, что их дружеские отношения с другими странами Европы оказались далеко не такими прочными, как казалось.

Несмотря на то, что церемония похорон Леха Качиньского априори стала событием трагическим и печальным, именно при этих обстоятельствах Польша и Россия сумели восстановить доверительные отношения. В истории существуют и другие случаи, когда похоронная дипломатия приобретает более практический подтекст. К примеру, когда в 1989 году умер император Японии Хирохито, мировую прессу это практически не интересовало. С гораздо большим интересом обсуждали разговоры политических лидеров, съехавшихся со всего мира на погребальную церемонию. Таким образом, похороны больше напоминали организованную встречу лидеров стран по случаю недавнего избрания на пост президента США Джорджа Герберта Уокера Буша. Дипломаты США применили тактику «похоронной дипломатии» для продвижения интересов США в Азии через неформальные переговоры с другими коллегами, продолжая обсуждения даже у гроба Хирохито. В газетах подробно описывалось то, как государственные деятели обсуждали программы предстоящих экономических встреч шести ведущих стран капиталистического лагеря, заключение мирного соглашения на Востоке, подписание документа об отмене приказа Аятоллы Хомейни о казни писателя Салмана Рушди, точку зрения китайского президента Яна Шанкуня относительно полемики, возникшей вокруг премьер-министра Японии Нобору Такэсита и его желания доверить будущим поколениям историков решить, являлась ли военная оккупация в Азии «актом агрессии».^[556]

Смерть Хирохито стала лишь малым свидетельством того, на что действительно способна «похоронная дипломатия». Дипломаты научились извлекать выгоду из сложившейся ситуации и пользоваться моментом, чтобы побеседовать об интересующих их политических вопросах. Безусловно, «похоронная дипломатия» не заходила далеко, поскольку такого рода мероприятия обычно длятся лишь несколько часов, а это не позволяет «углубиться» в проблему или провести «серьезные переговоры».^[557] За такой короткий промежуток времени участники не способны организовать много встреч, а дипломаты просто не успевают их распланировать. По мнению Берриджа, это один из основных недостатков «похоронной дипломатии», поскольку ограничение во времени усложняет сбор информации. А это может спровоцировать нежелательные последствия во время закрытых встреч. Поэтому дипломатические службы обычно прилагают огромные усилия при подготовке своих лидеров к политическим переговорам на таких мероприятиях. Таким образом, сейчас можно наблюдать различные варианты более современного и проработанного ведения «похоронной дипломатии». Например, на похоронах короля Иордании Хусейна ибн Талала в 1999 г., президента ЮАР Нельсона Манделы в 2013 г., премьер-министра Израиля Ариэля Шарона в 2014 г. американские дипломаты, пользуясь случаем, способствовали продвижению своих президентов.

На похоронах короля Иордании Хусейна ибн Талала в 1999 г. присутствовали практически все мировые лидеры. Среди них был и президент России Борис Ельцин, впервые за несколько месяцев появившийся на публике. Президент США не мог упустить случая перекинуться парой слов с Б. Ельциным, однако был осторожен в каждом слове, поскольку знал, что мероприятие освещалось в прессе. По словам Дэвида Шеррока, эти похороны стали одним из важнейших дипломатических событий ХХ века – века, когда особенно возрос уровень «похоронной дипломатии».^[558]Обстоятельства проведения церемонии прощания с Хусейном позволили Биллу Клинтону стать главным действующим лицом во всех переговорах, в которых он успел принять участие. Он пообщался с сыном и преемником Хусейна королём Абдаллой II ибн Хусейном и с президентом Сирии Хафезом аль-Асадом. Более того, Шеррок настаивает на том, что это событие наглядно продемонстрировало прочную связь дипломатии, похорон политических лидеров и прессы. Журналисты ясно дали понять, что могут сыграть решающую роль в такого рода мероприятиях, поскольку от их интерпретации происходящего зависит то, какую коннотацию – положительную или отрицательную – приобретут встречи и переговоры представителей недружественных и враждебно настроенных стран. А эта информация напрямую влияет на общественное мнение в этих странах. Подобная проблема стала особенно актуальна в начале 2014 года, когда умер премьер-министр Израиля Ариэль Шарон. На его похоронах присутствовали представители более 20 стран. Безусловно, Швеция решила не посылать представителей на это мероприятие. Однако министр иностранных дел Швеции, Карл Бильдт, постоянно критиковавший антипалестинскую политику Израиля, написал на своей странице в Твиттере, что Шарон «был великим лидером Израиля, блестящим военачальником, а также государственным деятелем, прекрасно осознающим необходимость установления мира». В итоге политический образ Бильдта был раскритикован в оппозиционных шведских СМИ, воспринявших слова Бильдта не как проявление сострадания, а скорее, как грубую насмешку в адрес «убийцы палестинцев». Однако Израиль, напротив, положительно воспринял сообщение премьер-министра в надежде, что Швеция наконец перестанет признавать Палестину отдельным государством. Похороны Хусейна и Шарона являются небольшой демонстрацией той игры, которую ведут журналисты, прибегая к принципам «похоронной дипломатии». По этой причине дипломатические службы США особенно следят за высказываниями своих президентов и их возможными интерпретациями в СМИ. Прогресс в развитии американской политики «похоронной дипломатии» был отмечен в декабре 2013 г. Во время похоронной церемонии Нельсона Манделы, США решили войти в историю, оставив на втором плане похороны африканского лидера.

Прощальную церемонию Манделы сравнивали с двумя другими важными историческими событиями – это похороны папы римского Иоанна Павла II в 2005 году (присутствовало 5 королей, 6 королев, 70 президентов, премьер-министры и 2 млн. верноподданных) и похоронная церемония премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля в 1965 г. Жизненный путь Нельсона Манделы и годы борьбы с расизмом не могли не привлечь внимание мировой общественности. Поэтому известие о его смерти разнеслось по всем мировым СМИ и привлекло в ЮАР сотни журналистов, желающих осветить это событие. Мировые лидеры и главы международных организаций подтвердили свое присутствие на церемонии. Мероприятие проводилось таким образом, что дипломатический корпус США мог воспользоваться моментом и в полной мере проявить искусство как своей публичной, так и «похоронной дипломатии». Среди гостей оказались президент Бразилии Дилма Русеф, президент Кубы Рауль Кастро, президент Франции Франсуа Олланд, председатель правительства Испании Мариано Рахой, президент США Барак Обама, президент Республики Южный Судан Салва Киир, премьер-министр Австралии Тони Эбботт, премьер-министр Дании Хелле Торнинг-Шмитт, премьер-министр Соединенного Королевства Дэвид Кэмерон, генеральный секретарь ООН Пан Ги Мун, кронпринцесса Швеции Виктория, кронпринц Норвегии Хокон, принц Испании Филипп VI и наследный принц Японии Нарухито. Тем не менее, всем наиболее запомнилось то, как Барак Обама пожал руку Раулю Кастро, что свидетельствовало о снятии блокады с Кубы; также было сделано совместное фото Барака Обамы, Дэвида Кэмерона и Хелле Торнинг-Шмитт – знак возможного тесного сотрудничества между государствами.^[559] В результате Барак Обама оказался в центре всеобщего внимания, что и являлось основной целью дипломатического корпуса США. Похороны Манделы также продемонстрировали, что поведение политических лидеров на такого рода мероприятиях можно разделить на два типа. С одной стороны – те, кто активно ведет беседы с представителями других стран. Такое поведение принято называть «рабочие похороны» (англ. Working Funeral). И, с другой стороны, – те, кто ведёт себя достаточно пассивно по отношению к другим. Такое поведение называют «нерабочие похороны» (англ. No Working Funeral). И хотя, на первый взгляд, активная позиция кажется куда более выгодной для ведения дипломатии, в действительности обе они прекрасно для этого подходят. Выбор зависит лишь от того, какие цели преследует дипломатия.

Таким образом, основные маневры, связанные с «похоронной дипломатией», можно разделить на «рабочие похороны», когда политические лидеры пользуются случаем и активно обсуждают с другими различные политические темы; и «нерабочие похороны», когда лидеры государств предпочитают молчать и скромно выражать соболезнования.

Концепцию «рабочих похорон» приписывают Роберту Карвелу, редактору ежедневного издания «London Evening Standard», который впервые представил её в статье, посвященной прощальной церемонии с федеральным канцлером ФРГ Конрадом Аденауэра в апреле 1967 года. В данной статье Роберт Карвел описал принцип, согласно которому участники церемонии, проходящей по строжайшим правилам государства, активно обсуждают различные интересующие их вопросы, которые, по сути, не имеют никакого отношения к самим похоронам. По мнению организации Macrofox, «рабочие похороны» – это возможность не только пообщаться, но и провести конфиденциальный разговор.^[560] В таких случаях лидеры стран могут пообщаться с представителями политических элит, контролирующих центральное правительство встречающей страны и обсудить различные политические темы. Берридж также отметил, что, применяя тактику «рабочих похорон», политические лидеры обычно внимательно следили за своим поведением в силу двух важных причин. Во-первых, под пристальным вниманием журналистов они стараются сдерживать себя, чтобы случайно не усложнить политическую ситуацию. Иначе говоря, они стараются не разрушить дипломатические отношения и не разорвать ранее подписанные коммерческие соглашения, а также не затрагивать деликатные темы, чтобы не быть осужденными общественностью. Однако, по словам Берриджа, подобное обстоятельство отчасти гарантировало благоприятный исход мероприятия для недружественных государств, желающих покончить с разногласиями и наладить отношения, поскольку они прекрасно осознавали сложившиеся обстоятельства, а также роль журналистов и общественного мнения.

Например, в 1978 году на похоронах президента Кении Джомо Кениата произошёл один малоизвестный случай. По словам индийского дипломата А. Н. Д. Хаксара (A. N. D. Haksar), на похоронах Кениата в городе Найроби премьер-министр Индии Морарджи Десаи и президент Пакистана Мухаммед Зия-уль-Хак уединились для личного разговора. Позже Зия-уль-Хак объявил пакистанскому парламенту, что эта 45-минутная встреча прошла в «очень приятной атмосфере». Кишан Рана (2012 г.) считает, что эта встреча помогла «растопить политический лёд» между странами. Еще один похожий случай ведения «похоронной дипломатии», а вернее применение техники «рабочих похорон» произошел в ноябре 1982 г., когда ко всеобщей неожиданности скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев.^[561] Среди гостей из Китая оказался министр иностранных дел, прибывший специально на церемонию. Целью его пребывания стало подтверждение намерений относительно уже существовавших договоренностей между Китаем и СССР, а также установление новых коммерческих связей, поскольку с 1965 года отношения между этими двумя крупными странами были достаточно «прохладными» и оставались в состоянии «беспросветной тьмы», «без единого лучика света и намека на просветление». Китаю удалось использовать смерть Брежнева для налаживания отношений с Советским Союзом и их дальнейшего укрепления на основе новых взаимовыгодных интересов. Визит министра стал ключевым в восстановлении дружеских отношений и сотрудничества. Толчком к этому послужило заявление Брежнева в марте того же года, которое он сделал незадолго до кончины, в котором выразил желание сблизиться с Китаем, что стало по сути первым за 18 лет шагом к примирению. Таким образом, СССР переориентировал свою внешнюю политику в направлении Китая, а также попытался возродить былые отношения.^[562]

Во-вторых, Берридж отметил, что политические лидеры действовали иначе, учитывая роль покойного на политической арене и обстоятельства его смерти. Иными словами, тематика и цели разговоров серьезно зависели от того, занимал ли покойный высокую должность в государстве, либо находился в отставке, а также то, как он погиб.^[563] Например, если покойный занимал должность главы государства, как в случае с Качиньским, то его похороны имели серьезную политическую и символическую ценность для желающих присутствовать на похоронах. Это предоставило возможность познакомиться с преемником покойного и будущим главой государства.^[564] И наоборот, если покойный на тот момент уже был в отставке (как Нельсон Мандела), то прощальная церемония имеет относительную политическую ценность, однако высочайшую символическую. На таких мероприятиях можно установить дружественные отношения с принимающей стороной, отдающей последние почести ушедшему лидеру. Также Берридж догадался, что обстоятельства смерти того или иного лидера непосредственно влияют и на атмосферу похорон. К примеру, если речь идёт об убийстве, как в случае с Джоном Кеннеди (1963 год), или авиакатастрофе, как в случае с суданским политиком Гази аль-Садека (2012 год),^[565] то атмосфера похорон может стать совершенно неподходящей для использования техники «рабочих похорон», в отличие от естественной смерти лидера, когда атмосфера становится «более расслабленной и разряженной», способствующей политическим беседам.^[566]

Говоря о понятии «нерабочих похорон», их тактика обычно подразумевает более осторожное и осмотрительное поведение на траурных церемониях. Тот факт, что лидеры не проявляют особого желания пообщаться с коллегами, может служить пассивным признаком дружеского отношения к скорбящей стороне. В широком смысле такое участие несёт «дипломатическую ценность», поскольку не остаётся без внимания со стороны других государств, особенно в тех случаях, когда лидеры принимают участие в церемонии на территории враждебно настроенного государства. Теоретически, когда государство решает присутствовать на «государственных похоронах» недружественного государства, и, если последнее дает согласие, его участие будет расцениваться как знак уважения, за которым может последовать надежда на новые многообещающие отношения. Такого результата едва ли можно было достичь традиционными способами дипломатических переговоров. И наоборот, если страна решает не присутствовать на церемонии, которую проводит недружественное государство, то этот шаг будет воспринят как подтверждение враждебных отношений и создавшаяся политическая ситуация не вызовет общих тем для обсуждения.^[567] Например, в 2013 году Барак Обама и другие высокопоставленные представители американского правительства объявили, что не будут присутствовать на похоронной церемонии президента Венесуэлы Уго Чавеса в Каракасе. Этим они пытались продемонстрировать свое неприятие по отношению к президенту Венесуэлы, который некогда обвинил США в провокации государственного переворота в 2002 году.

Таким образом, американское правительство дало понять, что не намерено налаживать отношения с правительством Венесуэлы. Однако, на похороны Чавеса съехалось около 20 президентов и 10 премьер-министров со всего мира. Их целью, помимо основной, было заключение соглашений с новым президентом страны Николасом Мадуро, желание узнать о его планах на будущее и удостовериться, что новый глава государства будет продолжать тот же курс, что и покойный Чавес, и будет выполнять ранее подписанные соглашения. По информации в статье, опубликованной ВВС,^[568]смерть Чавеса вызвала политические опасения в регионе Латинской Америки, поскольку могла нарушить баланс международного движения «Левый поворот» (англ. Turn to the left)^[569] в странах Центральной и Южной Америки. Движение поддерживала Венесуэла как основной экспортер нефти в эти страны. Венесуэла продавала нефть по достаточно демократичным ценам в сравнении с мировым рынком. Смерть Уго Чавеса могла серьезно повлиять на экономику региона и стран, покупавших нефть у Венесуэлы. Таким образом церемония похорон Уго Чавеса плавно переросла в заседание круглого стола. Так что, если бы Обама присутствовал на похоронах, то смог бы понять, способен ли его противник «сменить гнев на милость».^[570] США выразили соболезнования, но своим решением не присутствовать на похоронах упустили возможность понять, намерен ли Николас Мадуро продолжить внешнеполитический курс Чавеса, или же будет взят новый курс, и существующее правительство будет распущено.

Следующий похожий случай применения техники «нерабочих похорон» произошёл в марте 2015 года. Президент Южной Кореи Пак Кын Хе отправилась в Сингапур на похороны Ли Куан Ю, первого премьер-министра Республики Сингапур, занимавшего свой пост с 1959 по 1990 гг. и считавшегося «отцом своего отечества». Жест Пан Кын Хе был положительно воспринят в Сингапуре, ведь представитель Южной Кореи впервые присутствовал на похоронах главы другого государства. В Сингапуре также знали, что с момента вступления в должность в марте 2013 года, Пак Кын Хе не присутствовала ни на одних похоронах (ни Нельсона Манделы в декабре 2013 г., ни короля Саудовской Аравии Абдаллы ибн Абдул-Азиз Аль Сауда в январе 2015 г.). В результате одно только присутствие Пан Кын Хе открыло путь к дружеским отношениям между странами, словно они уже заключили с десяток договоров о сотрудничестве. В пример можно привести похороны генерального секретаря Союза южноамериканских наций (УНАСУР) и бывшего президента Аргентины Нестора Киршнера в 2010 году. Эти похороны отличались закрытостью, присутствие журналистов и фотографов было сведено к минимуму. Было разрешено присутствие лишь немногих глав государств, среди которых были Уго Чавес (Венесуэла), Эво Моралес (Боливия), Лула да Силва (Бразилия), Фернандо Луго (Парагвай), Хосе Мухика (Уругвай), Хуан Мануэль Сантос (Колумбия), Рафаэль Корреа (Эквадор) и Себастьян Пиньера (Чили). Основной целью мероприятия было собрать в одном месте лидеров латиноамериканских стран и дать понять остальным государствам, что УНАСУР – «это дело южноамериканцев».^[571]

Чтобы сопоставить тактики «рабочих похорон» и «нерабочих похорон», стоит упомянуть и другие, более существенные с дипломатической точки зрения различия. Например, порой появляется необходимость применения техники «рабочих похорон» как результат неудавшихся традиционных дипломатических мероприятий. Когда они не работают, лидеры государства могут спокойно пообщаться с коллегами на похоронах политических деятелей. И хотя все вопросы, которые обычно обсуждаются на похоронах, могли бы с легкостью быть решены в более уместной обстановке, стратегия «рабочих похорон», вероятно, компенсирует недостатки традиционных дипломатических механизмов.

Напротив, техника «нерабочих похорон» следует всем официальным нормам дипломатии и не создает рискованных ситуаций для дипломатов. Пассивная тактика «нерабочих похорон» почти не влияет на уже сложившуюся политическую ситуацию и возлагает всю внешнеполитическую деятельность на плечи дипломатов. В результате осмотрительное поведение главы государства на похоронах не идет вразрез с внешней политикой страны. А этого невозможно достичь при более активном поведении. То есть, если глава государства намерен использовать похороны для заключения новых соглашений, дипломатическая служба уже перестает играть главенствующую роль в осуществлении внешней политики государства. Основная позиция теперь принадлежит главе государства, осуществляющему «президентскую дипломатию» (англ. Presidential Diplomacy) в ее «похоронной» интерпретации, а также проводит так называемую «дипломатию саммита» (англ. Summit Diplomacy), когда лидеры «собираются вокруг гроба покойного». Несомненно, «похоронная дипломатия» имеет свои характерные черты, коренным образом отличающие ее от других дипломатических стратегий. К примеру, в случае с «дипломатией катастроф» государства совместно с дипломатами могут заранее спланировать возможные политические, экономические и военные выгоды от той или иной катастрофы. В этом плане «похоронная дипломатия» очень похожа. Единственное ее отличие состоит лишь в том, что выгоды ожидаются от смерти государственного деятеля. Более того, если «дипломатия катастроф» на начальных этапах основывается на «политической значимости» гуманитарной помощи, то суть «похоронной дипломатии» не только в принесении соболезнований, но и в приобретении некоторых аспектов, являющихся куда более широкими, чем любые внешнеполитические цели государства. И хотя может показаться, что обе техники используют приблизительно одинаковые условия, каждая имеет свои тонкости. Например, «дипломатия катастроф» сильно зависит от географического положения катастрофы и слабо от времени, в то время как «похоронная дипломатия» практически не зависит от географических данных, но значительно сильнее зависит от времени. Иными словами, когда проводятся похороны политического лидера, у дипломатического корпуса совсем мало времени на подготовку к мероприятию, которое, в отличие от землетрясения, уже не повторится. Землетрясения в этом плане являются невероятной удачей, поскольку в дипломатической службе уже спланирована модель поведения для подобных событий. В «похоронной дипломатии» очень важным является исторический фон смерти политического лидера. Эта деталь делает уникальным (sui generis), исключительным и неповторимым сценарий проведения политики. «Похоронная дипломатия» также отличается от «дипломатии саммита» временными ограничениями. Если подготовка к саммиту занимает достаточно длительное время, то смерть государственного деятеля – это всегда событие весьма неожиданное.

В итоге, «похоронная дипломатия» в своей форме «рабочих похорон» может очень сильно напоминать президентскую дипломатию. Благодаря тому, что главы государств берут на себя основную роль в ведении внешней политики, похоронные церемонии сравнительно сокращают «сферу деятельности президентов». Главы государств стараются не углубляться в обсуждение своих интересов, как описывал Берридж. Таким образом, можно смело сказать, что «похоронная дипломатия» являет собой усовершенствованную версию «президентской дипломатии». И хотя похоронные церемонии позволяют заводить политические беседы, которые гораздо уместнее было бы вести после, «похоронная дипломатия» в своей форме «рабочих похорон» выступает как бы покровительницей всей дипломатии. Временной промежуток между началом и концом похоронной церемонии сравним по продолжительности разве что с телефонным разговором между теми же главами государств, обсуждающими те же вопросы до или после самой церемонии.

---

Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 655; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!