Компьютерная метафора в познании человека

 

Согласно библейской легенде о сотворении мира Бог слепил человека из глины и оживил его своим дыханием. Сначала использовалась технология, хорошо знакомая гончарам. В наше время эта ремесленная техника доведена до совершенства, и можно утверждать, что человек не только научился изготовлять искусственные вещи, но и превзошел Бога. Однако со второй технологией дело обстоит гораздо сложнее. Не в силах ее разгадать, представители когнитивной программы исходят из того, что основные понятия, на которых строятся язык и мышление, являются, во‑первых, универсальными, а во‑вторых, – врожденными.

Пока патент на одушевление принадлежит Создателю, мы не можем разгадать секрет инспирации. Однако соревнование с божественным протектором уже началось. Еще древние философы верили, что можно познать разум, изучая правила математики. Пионеры науки Нового времени сводили его то к часовой, то к паровой машине. Г. В. Лейбниц сравнивал функционирование мозга с работой мельницы, З. Фрейд также часто использовал гидравлические метафоры, а Шеррингтон уподоблял мозг телеграфу. Сегодня он понимается как вычислительная машина, и современные ученые используют компьютер в качестве модели для понимания человеческого разума. Очевидно, что все это связано со стремлением понять работу сознания и при этом использовать самую совершенную технологию. Ведущим мотивом является до сих пор еще не осуществившаяся мечта об искусственном интеллекте. Очевидно, что создание компьютера, который мог бы общаться с нами на естественном языке, стало бы изумительным достижением. Но вряд ли это стоит расценивать, как окончательное решение загадки человеческого Я. Да, компьютер продуцирует информацию, похожую на ту, что перерабатывает человек, но это еще не означает, что они функционируют одинаково. Медленно продвигающиеся попытки построения искусственного интеллекта связаны с отсутствием у машины «неявного знания». Например, машина способна отвечать на простые вопросы о поведении человека в столовой. Но на вопрос «Почему человек ест не руками, а вилкой и ложкой?» машина ответит, что не знает, ибо в программе об этом ничего не сказано. Конечно, все это можно предусмотреть, однако трудности такого рода неисчислимы, поэтому нельзя создать программу, на основе которой машина во всех случаях жизни могла бы вести себя по‑человечески. Эта проблема связана уже не с несовершенством компьютеров, а с границами наших собственных знаний и теорий, опирающихся на фундамент очевидностей, в которых мы сами себе не отдаем отчета. Они не репрезентируются в знании как раз потому, что представляют собой нечто, называемое навыками, умениями, привычками.

Компьютерная метафора полезна и безобидна, когда она не понимается буквально. Это можно показать на примере процесса переработки информации. Этот процесс сегодня описывается по аналогии с машиной, в которую закладывается исходная информация. Она обрабатывается на основе определенных правил и выдается в виде конечного продукта. Но на самом деле, например, калькулятор не занимается переработкой информации, а, так сказать, пародирует акты человеческого сознания, даже если повторяет те же шаги, что и человек. Подсчитывая стоимость покупок в магазине, человек знает, что цифры означают деньги, и знает их цену. Калькулятор же не знает ничего. Он потому и считает быстрее, что не затрачивает никаких ментальных усилий, т. е. не мыслит. Совершенно недопустимо смешивать реальную мыслительную обработку информации человеком с теми фиктивными действиями, которые совершает компьютер. Более того, столь же недопустимо отождествлять нейрофизиологические процессы, происходящие в мозгу, и психологический процесс, называемый мышлением. Можно описать движение воды, пробивающей себе русло, по аналогии с переработкой информации о строении местности, но не следует путать законы гравитации с психическими процессами. Конечно, можно предположить, что «переработка информации» и есть то общее, что объединяет движение воды, работу мозга и вычислительную программу компьютера, но вряд ли верно утверждение, что исчисление объясняет все, в том числе и ментальные процессы. Компьютерная программа – это набор чисто формальных процедур, не содержащих в себе значения и интерпретации, которая налагается извне. Одни и те же формальные процессы могут быть интерпретированы как ураган, экономический бум, трепетный танец или вообще затейливый, но непонятный узор.

Наиболее убедительным аргументом в пользу того, что сознание подобно вычислительной машине, является открытие формальных правил синтаксиса и фонологии, которые действуют по аналогии с компьютерной программой. Но на самом деле эти формальные правила наполнены содержанием, которое и определяет человеческое поведение.

Н. Винер определял кибернетику как науку об управлении и связи. Интеллект в этом случае рассматривается как единый «закон природы», действующий в человеке, животном и машине. Сознательная деятельность описывается в кибернетике как динамическая система с обратной связью, целью которой является достижение равновесия. Эта система функционирует на основе обучения, адаптации к среде и переработки информации, которая сводится к сигналам, ограничивающим разнообразие. В рамках модели «универсального интеллекта» были построены теория игр и программы машинного перевода. Важным результатом данной модели можно считать создание «общего решателя задач», а котором решение задачи происходит по аналогии с блужданием в лабиринте. В дальнейшем была построена модель «конкретного интеллекта», в основе которой лежит формальная теория, выделяющая набор элементарных объектов, правила построения из них сложных высказываний и список аксиом и правил вывода. Однако постепенно были осознаны значительные эвристические возможности нечетких понятий и даже поэтических образов. Сегодня успехи построения искусственного интеллекта определяются не только логикой и математикой, но и философской методологией гуманитарных наук. Например, в феноменологии Э. Гуссерля, герменевтике X. Г. Гадамера, в концепции поэтического языка М. Хайдеггера можно найти такие важнейшие предпосылки мышления, которые в принципе допускают экспликацию и могут быть учтены в программировании искусственного интеллекта. Особенно важной в этом отношении оказывается феноменология Э. Гуссерля, которую часто упрекали за излишнюю скрупулезность в описании актов сознания. Большинство из них мы делаем бессознательно, повинуясь привычке и здравому смыслу. Однако если их не заложить в программу, то машина окажется не способной к распознаванию важной информации. Поэтому интерес представителей когнитивной науки к философии приводит к существенной корректировке их самосознания. Полезно обратить на это внимание, чтобы не оказаться во власти неоправданных надежд на построение искусственного интеллекта и всеобщую компьютеризацию.

 

Человек и компьютер

 

Телевидение и компьютер, оснащенный различными приставками, выступают «революционными» символами современности. С одной стороны, эти медиа открывают новые невиданные возможности, соединяют вместе музыку, живопись, литературу, науку, философию, политику. То, что прежде было разорвано по различным регионам и различалось как по форме, так и по содержанию, теперь стало одним целым. То, что требовало раньше соответствующего образования, социального статуса, свободного времени и материальных средств, теперь стало общедоступным. Шедевры музыки и живописи стали доступны благодаря сети Интернет. Кроме того, они входят в качестве составных элементов в видеоклипы и различные развлекательные программы. Сложные произведения искусства, научные теории, политические идеологии, словом, все, что требовало от реципиента высокого культурного уровня, теперь дается масс‑медиа в упрощенном и доступном виде. Информация связывает людей в мировое сообщество. Сегодня все всё знают. Такая ситуация приводит и к качественным изменениям в стиле мышления, в способе видения, оценки и понимания действительности. Прежний линейный способ восприятия мира, понимание, основанное на логической последовательности, аргументации и обосновании, которые имели место даже в идеологиях, уступают место целостному охвату смысла происходящего, когда даже мозаичное и нерегулярное чтение или просмотр ТВ быстро приобщают человека к происходящему. Итак, свобода, творчество, доступность, приватность – это, несомненно, положительные следствия появления современных масс‑медиа. С другой стороны, очевидны и опасные последствия.

В современных масс‑медиа снят вопрос о достоверности сообщения. Сегодня каждый может считать себя достойным что‑либо представлять. Огромная траурная процессия на похоронах принцессы Дианы собралась благодаря вниманию к ней со стороны прессы, вопрос же об оригинале, об истине, по поводу которой должны собираться люди, вообще не стоит. Сила сообщения зависит от самого сообщения, а не от автора. Наличие представителей оправдано лишь тем, что сам Бог, бытие или государство являются пустыми знаками, поэтому воздействие сообщения на слушателя является исключительно медиакратическим эффектом, возникающим в сообществах людей.

Выражение «виртуальная реальность» звучит несколько легкомысленно, точнее, это словосочетание произносится так, что в нем первое слово «съедает» второе. «Реальность стала виртуальной» – это значит, что она как бы исчезла. Критика масс‑медиа построена на том, что они все превращают в знаки, за которыми уже ничего не стоит. Парадоксально при этом то, что экранные образы, наши собственные формы «представления себя другим» – все эти, по выражению Ж. Бодрийара, «симулякры» – обладают такой силой воздействия, которой никогда не обладали «знаки бытия». Поэтому от виртуальных образов нельзя отмахнуться на том основании, что они не имеют отношения ни к подлинному и вечному бытию, ни к повседневной реальности, которая нас окружает.

Человек представляет интеллектуальные машины либо как нечто, притязающее на тайну мысли, либо как нечто монструозное, бесполезное и даже разрушительное для интеллектуальности: так люди обзаводятся машинами, чтобы потом с ними играть. Доверие к интеллектуальным машинам лишает нас претензии на познание, как передача власти политикам приводит к тому, что они начинают играть нами. Люди мечтают об оригинальных и гениальных машинах, потому что сомневаются в собственной оригинальности или любят снимать с себя ответственность и перекладывать ее на кого‑нибудь другого. Так как машины демонстрируют некий спектакль мышления, то обслуживающие их машины‑автоматы могут восприниматься уже как само мышление. Машины не только виртуальны, они помогают мыслить в неопределенных ситуациях, когда требуются длинные вычисления. Акты мысли при этом приобретают бесконечный характер. Вопрос же о самом мышлении может вообще не возникать, как не возникает вопрос о свободе у людей, которые пересекают жизнь как воздушное пространство, расположившись в удобном кресле авиалайнера. Точно так же современный интеллектуал с помощью компьютера пересекает духовное пространство. Виртуальный человек становится окончательно безжизненным за экраном компьютера. Это отсутствие движения, несомненно, оказывается препятствием мышлению. По мнению Ж. Бодрийара, как очки и контактные линзы стали нашими родовыми протезами, ибо мы теряем зрение, так и компьютер становится искусственным протезом для людей, теряющих способность мыслить.

Виртуальные общественные машины порождают телематического человека. Он рассматривает их работу как своеобразный интеллектуальный спектакль о функционировании своего собственного мозга и аналогичным образом пытается понять свои фантазмы и виртуальные удовольствия. В случаях познания и удовольствия он одинаково связан с машиной. Для него другой, партнер переговоров, – это экран, а не зеркало. Интерактивный экран превращает процесс общения в процесс коммутации, где подобное контактирует с подобным. Тайна интерфакса в том, что другой – виртуально тот же самый, его своеобразие конфискуется машиной. Даже телефонный разговор отличается от электронной почты. В стадии зеркала люди переживали различие Я и другого и их отчужденность. Но сегодня мы живем в стадии экрана, интерфакса, коммутации. Все наши машины имеют экраны, интерактивно связанные с человеком. То, что появляется на экране, требует особого режима чтения. Это дигитальное восприятие, когда глаз прерывисто движется вдоль линии вслед за курсором. Такой же характер имеет и общение с партнером переговоров – тактильное и прерывистое. Голос, встроенный в современную электронную связь, имеет чисто функциональный характер – это нулевая ступень голоса.

Экран меняет общую парадигму сенсибильности, он уничтожает дистанцию образа и взгляда. С исчезновением дистанции исчезло место зрителя. Мы впадаем в своеобразную имагинативную кому перед экраном, который требует бесконечного взгляда, порождает промискуитет и своеобразную порнографию. Это не световой образ, а телеобраз, который находится на таком расстоянии, которое принципиально непреодолимо человеческим телом. Даже дистанция языка и зеркала были преодолимы телесно, и поэтому было возможно человеческое общение. Экран – виртуальная реальность, допускающая самые абстрактные формы коммуникации. Межличностное общение, осуществляющееся на основе слов, жестов и взоров, является континуальным и обязательно предполагает телесное окружение. Виртуальная коммуникация протекает совсем иначе. Экран наших образов, интерактивный экран, одновременно и далекий, и близкий: слишком близкий, чтобы быть истинным (иметь драматическую интенсивность сцены), и слишком далекий, чтобы быть ложным (сохранять сложную дистанцию с искусственным). Он задает меру человеческого, эксцентрического, соответствующего концентрации пространства и растворению тела. Непрерывность дальнего и близкого, внутреннего и внешнего, субъекта и объекта осуществляется на экране компьютера. Здесь имеет место инцестуозное переплетение информации и коммуникации, неразличимость субъекта и объекта, внутреннего и внешнего, вопроса и ответа, события и образа. То же характерно для наших отношений с виртуальными машинами. Телематический человек, как аппарат, подчинен другому аппарату. Машина определяет то, что может и чего не может человек. Он оператор виртуальности, и его действия нацелены на информацию и коммуникацию. В действительности речь идет о том, чтобы испробовать все возможности программы, подобно тому как игрок пробует все возможности игры. При использовании фотоаппарата виртуальность относится не к субъекту, созерцающему мир, а к объекту, нуждающемуся в виртуальности объектива. Рассматриваемый таким образом фотоаппарат является машиной, которая изменяет мир, вызывая желание сделать фотографию.

В объективе и на экране объект отдает себя во власть медиальных и телематических техник. Сегодня возможны любые образы. Все они информатизированы, коммутированы в дигитальные операции, подобно тому как индивидуум сводится к его генетической формуле (вся работа состоит в том, чтобы исчерпать виртуальность генетического кода – и это главный принцип построения искусственного интеллекта). Точнее говоря, нет ни одного события, ни одного поступка, которые не были бы отобразимы на экране как технически возможные образы; нет ни одной акции, которая не стремилась бы стать сфотографированной, снятой для того, чтобы сохраниться в памяти технических устройств и репродуцироваться. Человек стремится трансцендировать себя в виртуальной вечности не для существования после смерти, а для сохранения в сложных информационных сетях, в искусственной памяти. Притязание на потенциальное существование, желание быть презентированным на экранах и в программах, эта страсть является магической. Ее храмом является «черный ящик». Где остается свобода? Она исчезает. Нет никакого выбора, никакого окончательного решения. Любой ответ на вопрос сети, получение информации, участие в коммуникации является сериальным, фрактальным, фрагментарным. Только последовательность частичных решений, микроскопическая серия последовательных шагов представляет путь, по которому движется фотограф, телематический человек или банальный телевизионный ведущий. Структура их жестов имеет квантовый характер: ансамбль пунктуальных решений. Поражающим следствием этого ритуала в храме «черного ящика» является исчезновение свободы.

Являюсь я человеком или машиной? На этот антропологический вопрос больше нет ответа. Мы живем в эпоху конца антропологии, которая тайным образом конфискована машинами и новейшими технологиями. Недостоверность. которая возникает из несовершенства машинных сетей, и сексуальная недостоверность (кто я, мужчина или женщина?), связанная с техниками бессознательного и телесного, имеют нечто общее с недостоверностью, вызванной изменением статуса объекта в микрофизике. Кто я, человек или машина? В сравнении с традиционными машинами нет сомнений в относительности своеобразия человека. Рабочий противостоит машине как живое – автомату, и отсюда отчуждение. Он сохраняет себя как отчужденный человек. Новые машины, новые технологии, новые образы, интерактивные экраны не отчуждают, а интегрируют нас в свои сети. Видео, компьютер, мобильный телефон являются протезами (наподобие контактных линз), которые так интегрированы в наше тело, что как будто генетически или от рождения заложены в качестве имплантантов. Связь с информационной сетью – хотим мы этого или нет – имеет точно такой же характер, поэтому следует говорить не об отчуждении, а о включении человека в некую интегрированную систему. При этом идет ли речь о человеке или машине – это, собственно, уже и не важно. Невероятный успех искусственного интеллекта состоит в том, что он освободил нас от воздействия естественного разума, и в том, что, доведя до совершенства операциональный процесс мышления, он освободил нас от неразрешимых загадок нашего присутствия в мире. Преимущество новых технологий состоит в том, что они ставят нас перед фактом: вечная проблема свободы в принципе уже не может больше быть поставлена. Виртуальные машины не создают никаких проблем такого рода: ни со стороны субъекта, ни со стороны объекта никто не создает отчуждения. Наоборот, культивируется сотрудничество, включенность в общую коммуникативную сеть, которая является искусственным раем тождества. Итак, нет больше отчуждения человека от человека, есть гомеостазис человека и машины.

 

Телекоммуникация

 

Желание обозревать землю как поверхность глобуса, сконцентрировать мир в форме шара и крепко держать его в руке старо, как само человечество. Каждый новый шаг на этом пути расценивается как прогресс. Открытие Н. Коперника, путешествие Ф. Магеллана, проекты К. Э. Циолковского и теория ноосферы В. И. Вернадского – все это шаги на пути глобализации мира. Что же настораживает философов в процессах глобализации? Прежде всего – отрыв человека от места его обитания. Философы прошлого спрашивали: «Кто мы?» – а мы стали утверждать, что человек не имеет сущности. Сегодня актуален другой вопрос: «Где мы?» Вопрос о месте обитания, вставший тогда, когда человек покорил небо и землю, свидетельствует об утрате дома. Наша макросфера оказывается холодной и переживает своеобразный морфологический стресс. Нельзя сказать, что она полностью глобализирована, ибо впала бы в стагнацию, но противоречия между ее подсистемами нарастают и грозят разрушить ее «автопойэзис». Очевидно, что для их преодоления недостаточно одних переговоров и необходимо приложить усилия для рекультивации традиционных форм солидарности.

Представление о пространстве сформировалось на основе путешествий, завоеваний, торговли, сообщений, туризма и т. п. Таким образом, его можно рассматривать как продукт развития коммуникативных техник. Например, у греков основным средством сообщения с дальним миром были корабли, горизонтом, краем ойкумены был океан. Римская империя чаще использовала метафору пути, так как имперская техника коммуникации была основана на распространении знаков, символизирующих мощь Рима, и письменных сообщений, доставляемых по великолепным мощеным дорогам, ведущим из центра в провинции. Империя – это почта. Христианство как трансцендентная религия опиралось на метафору неба – края Логоса и Света. Так конструируется понятие универсального горизонта, охватывающего бесконечную Вселенную, однородность которой обеспечивается христианским учением. Впервые взамен различных ареалов, связанных сложными капиллярными сетями, предлагается единый универсум, в котором «нет ни эллина, ни иудея». То, что не удалось христианству, которое не только не объединило всех людей на Земле, но и само раскололось на несколько конфессий, было продолжено наукой, которая стремилась создать единый язык описания мира. На уровне повседневности эта интенция поддерживалась расширением рынка, в орбиту которого попали не только товары, но и книги. Мировая торговля привела к образованию более широкого коммуникативного пространства, в рамках которого самостоятельные и ранее враждовавшие регионы получили возможность обмена. Обмен товарами, идеями, людьми, осуществлявшийся древними греками в средиземноморском ареале, распространился практически по всей Земле благодаря созданию нескольких торговых компаний. На этой основе расширилась почта, появились новые средства сообщений, в том числе газеты и журналы, читателями которых стала образованная публика.

Процесс глобализации экономики, хозяйства и массмедиа в последние годы усиливался под влиянием сети Интернет. И теперь становится все более ясным, что он вошел в противоречие с демократическим проектом, опирающимся на идею национального государства. Интернет существенно изменяет условия развития власти, денег, права и знания, т. е. центральных медиумов управления национальным государством. С одной стороны, появляются угрожающие демократии техники: несанкционированные веб‑страницы предлагают детское порно, способы изготовления подрывных устройств; разного рода преступные группы могут координировать свои действия на транснациональном уровне и т. п. С другой стороны, мировая компьютерная сеть дает шанс демократизации. Например, жертвы региональных конфликтов могут взывать к помощи мирового сообщества. Интернет решает и техническую проблему прямой политической партиципации: кажется, снова может быть возрождена античная агора, теперь уже во всемирном масштабе. Таким образом, Интернет и демократия скорее амбивалентны, чем внутренне присущи друг другу.

Интернет дает возможность представительства для самых различных групп и слоев общества: от политического бомонда до рок‑групп, футбольных фанатов и даже церквей. Его имя – пустой сигнификат, который служит для идентификации любых акций и сообществ; собственно, Интернет сегодня и есть форма реализации мирового сообщества. Пользователи сайтов за доли секунды связываются с другой частью земного шара, и для них уже не существует проблемы пространства и времени, которые раньше существенно ограничивали общение и играли роль своеобразных коммуникационных фильтров. Абсолютная одновременность вопроса и ответа, желания и покупки – одно из достижений Интернета. Обычный коммуникативный процесс имеет пирамидальную форму, на вершине которой находится источник информации. В Интернете, наоборот, все больше становится тех, кто посылает информацию, и все меньше тех, кто ее слышит. Это и понятно: если все будут говорить, то поднимется невообразимый шум. Итак плюрализация источников информации приводит к парадоксальному эффекту: с одной стороны, демократическому обществу угрожает информационная энтропия; с другой, даже левые демократы говорят о необходимости некой селекции, так как перевес включенности над исключенностью, ускорение процесса обмена информацией не оставляет времени для рефлексии. Устранение пространственной дистанции дает повод говорить о глобализации как безграничности. Однако нельзя не видеть формирования новых ограничений, определяющих режимы включения и исключения. Благодаря преодолению пространственных границ более пятидесяти миллионов человек оказались реально включенными в мировое сообщество, но вместе с тем наметилась тенденция обособления различных «виртуальных сообществ». Кроме того, половину пользователей мировой сети составляют американцы. Сложилось новое разделение, теперь уже не на основе той или иной национально‑государственной принадлежности, а на основе технической оснащенности. Таким образом, глобализируется экономическое, имущественное и образовательное неравенство: даже в Америке белый американец имеет больше шансов пользоваться благами Интернета, чем черный.

В конце XX в. либеральная демократия сталкивается с серьезной проблемой. Число демократических государств растет, однако глобализация подрывает саму основу либеральной демократии – национальное государство. Расширение рынка уже привело к тому, что предприниматели больше не опираются на национальные ценности. Закон прибыли подрывал устои государства, которое постоянно занималось «экономической политикой». В условиях Интернета контроль государства за действиями предпринимателей, как кажется, вообще неосуществим. Лучше всего это проявляется на примере денег, потоки и циркуляция которых уже мало зависит не только от правительства и национальных банков, но и вообще от национальной экономики. Настоящей революцией является продажа и покупка через Всемирную сеть. Ускорение процесса циркуляции денег, формирование мирового финансового рынка не оставляют времени для адекватной политической реакции и таким образом уходят от политического управления. Точно так же обстоит дело с использованием ресурсов и стратегического сырья.

Знание – сравнительно юный медиум власти. Современное государство сложилось как форма нейтрализации экономических и финансовых извращений, но оно проявляет странную безответственность относительно циркуляции знания. Между тем применение знания для опасных целей становится серьезной угрозой миру. Другая опасность состоит в использовании знания для манипуляции людьми (новые политические технологии, медицина, различные базы данных с информацией о частной жизни и т. п.).

Интернет делает невозможной какую‑либо политическую цензуру. Все голоса в дигитальной какофонии обладают равным весом, в дигитальной анонимности растворяются национальные различия. Сделавшееся бесконтрольным индивидуальное теряет себя. Если коммуницируют 50 миллионов, то индивидуум теряется. Поэтому проблемой становится не аккумуляция, а селекция. Интернет сегментируется и дифференцируется. И тогда оказывается, что он вовсе не реализует главную идею демократов о существовании свободной от принуждения и различия общественности. Хотя Интернет дает возможность формирования самой широкой «публики», однако она при этом теряет те черты, которые ей приписывал, например, Ю. Хабермас.

Вопрос о роли и судьбе национального государства неоднозначен. С одной стороны, оно вынуждено ограничивать экономическую, интеллектуальную и иную деятельность своих граждан, подчинять их интересам страны. С другой стороны, распад государства привел бы к непредсказуемым последствиям, и прежде всего остается неясным, в чем будет состоять единство и как будет проявляться солидарность людей. Поэтому в развитии сети Интернет наблюдаются две тенденции: с одной стороны, интернационализация – формирование мировой сети, а с другой, регионализация – образование внутренних сетей.

Таким образом, различие глобального и регионального реализуется как различие глобальных и локальных сетей. Мнение о том, что компьютерная сеть дает возможность абсолютного выражения индивидуальности, является мифом. На самом деле главным является сеть, организация, а не отдельный человек. Отдельный пользователь всего лишь паразит циркуляции информации по этим сетям. Ясно, что он должен быть подчинен каким‑то правилам. Выход из кажущегося противоречия между развитием глобальных и локальных сетей сегодня инстинктивно находят в форме так называемых «виртуальных сообществ» – своеобразных новых коммун. Чтобы понять такой поворот, необходимо вкратце проанализировать историю больших городов. Современные мегаполисы стали небезопасны для проживания из‑за невыносимой вони, шума, грязи, тесноты. Наряду со стремлением провинциалов жить в столице намечается тенденция бегства из больших городов. Как ни странно, в мировых городах пустеют прежде всего центры. Большинство американцев живут сегодня в предместьях. Именно здесь сформировались своеобразные гетто для среднего класса. Билл Гейтс в своей книге «Будущее информационного общества» провозгласил «смерть города». Компьютерная сеть дает возможность работать, покупать, развлекаться и общаться, не выходя из дома. Так реализуется «монада» – комната без окон, обитатель которой парадоксальным образом «знает» обо всем, что происходит снаружи.

 

Демократия без границ

 

Хотя сегодня говорят о кризисе традиционной демократии, многие остаются приверженцами ее классических форм: четырехлетний цикл выборов, респонзитивность, референдумы и т. п. Какие новые возможности открывает Интернет для развития демократии? Процесс формирования демократического общественного мнения включает два элемента: во‑первых, доступ к информации, во‑вторых, способность ее анализировать и принимать решение. Очевидно, что Интернет обеспечивает неслыханный прежде доступ к информации и расширяет возможности коммуникации. Возникает идея виртуального общества, которое благодаря Интернету способно преодолевать ие‑рархизм реальной власти. Электронная коммуникация предполагает полное равенство ее участников и участниц. Насколько соответствует это требованиям свободной от принуждения коммуникации, выдвинутым Ю. Хабермасом? Вот эти требования:

 

• равенство участников коммуникации и свобода от давления;

• общезначимая, важная для всех тема дебатов;

• запрет на ограничения дискурса и возможность его возобновления по требованию участников.

 

На первый взгляд кажется, что благодаря Интернету все эти требования оказываются легко выполнимыми. Но при этом не замечают новых структурных ограничений, которые навязывает Интернет. Каковы же эти ограничения?

 

1. Электронная коммуникация не имеет ничего общего с открытой коммуникацией «лицом к лицу». Дело не только в том, что в разговоре участники читают невербальную информацию жестов, тела, одежды и т. п., которую компьютер сводит к письменным знакам. Можно предположить, что это особое преимущество, так как в поле внимания остается только аргументация и исчезает суггестия враждебности или дружественности. Но на самом деле аргументация требует проверки и осмысления, а на это нет времени. Преимущество скорости, таким образом, превращается в недостаток. Вопросы, ответы, комментарии идут синхронно, и тут не остается времени для формирования собственного мнения. Кроме того, опция «выход» дает возможность прервать общение, и таким образом устраняется ответственность, которая является важнейшим качеством личного разговора.

2. Интернет вовсе не устраняет иерархию. Остается четкое различие говорящих и слушателей, владельцев Сети и пользователей. Ведущими оказываются личности с «высоким уровнем образования и влияния», а их отбор осуществляют владельцы канала. Сами пользователи Сети требуют создания системы фильтров во избежание дисфункции.

3. Общественность выступает в демократических государствах про‑тивоинститутом, уравновешивающим взаимоотношения власти и общества. Актуальные дискуссии предполагают различные группы, представляющие разные интересы, личные контакты и споры, а также общественную сцену, даже если дебаты идут по телевидению. Интернет смешивает существующие при этом границы, но создает и новые. Его пользователи фрагментируются по‑иному, чем в обществе. Прежде всего выделяются разного рода группы, интересующиеся самыми разными темами, многие из которых не касаются политики. Интернет расщепляет общественность на множество мелких группировок по интересам. При этом пересекаются границы национальных государств, и эти группы уже не защищают политические интересы, которые всегда были интересами своей родины. Если Интернет и «демократизирует» мир, то не по модели общественности, которая служит основой классической демократии.

 

Адресат политики, проводимой средствами Интернета, принципиально детерриториализирован. Все‑таки классический гражданин, формированием мнения которого занята реальная политическая власть, проживает в рамках определенного государства, имеет связанные с ним проблемы и интересы. Интернет же работает по ту сторону национально‑территориальных государств. Но парадокс в том, что путем выражения интересов таких детерриториализированных групп пытаются решать те или иные локальные проблемы, стоящие перед тем или иным национально‑государственным образованием. Практически Интернет является политическим орудием диаспоры, людей, не имеющих собственной территории или хотя бы виртуально отказавшихся от нее. Он дает свободу маргиналам.

Акции интернет‑групп нередко оказываются эффективными: например, в 1995 г. в ответ на введение цензуры в отношении сексуальной тематики на одном из серверов в Баварии были организованы компьютерные акции в США против потребления немецкого пива. Таким образом, последствия интернет‑акций, которые многие считают спектакулярными, на самом деле оказываются серьезными. Особенно в сфере так называемой «виртуальной войны». Поэтому трудно ожидать, что надежды на развитие демократического мирового сообщества сбудутся при поддержке Интернета. Важно иметь в виду, что демократия – это не нечто данное. Она является обещанием. Ее еще нужно искать и в этой связи спросить себя относительно изменений самих ориентиров, т. е. общих представлений и ожиданий, которые происходят в связи с развитием Интернета.

 

Электронные медиа

 

Прежние возможности естественной коммуникации в ХХ в. расширились благодаря развитию новых технологий. Это связано прежде всего, с высвобождением энергии, которая производится независимо от оперативного осуществления коммуникации и оказывается нейтральной относительно информации. Одновременно это повышает ее зависимость от технического совершенства систем связи. Телекоммуникация (телеграф, телефон, факс, электронная почта) сводит на нет существующие пространственные и коммуникативные ограничения. Устройства записи, архивирования, хранения информации развели процессы ее передачи и принятия. Н. Луман считает, что электронные медиа лишь расширяют, а не отвергают возможности письменной и устной коммуникации.

Телевидение – смыкание кино с телекоммуникацией – делает возможной передачу подвижных образов и звуков. Акустический и визуальный ряды, разведенные письменностью, снова объединяются. Отсюда возврат прежних критериев реальности, которые в письменной культуре заменили обоснования. Сегодня образы и факты, являющиеся продуктом фотографирования и монтажа, вновь обрели свою прежнюю убедительность. Хотя в принципе можно говорить о симуляции, но сомнение уже не встраивается в саму коммуникацию, как в устном диалоге или в тексте, а привносится извне и задним числом после того, как симулякры уже сделали свое дело.

Как сказывается влияние опосредованного компьютером знания на саму общественную коммуникацию? Новые медиа создают мировое сообщество. В европейской магии письма оно и есть «действие на расстоянии», целью которого является включение другого в круг общения. Кажется, Интернет способен осуществить это во всемирном масштабе. Экран настолько приближает дальнее, что изображение его становится порнографическим. Так телекоммуникативное общение уничтожает разницу между ближним и дальним. Главное качественное изменение касается нового соотношения поверхности и глубины. Вместо внутренних органов животных или орнаментов, использовавшихся для предсказаний в древних обществах, нашим медиумом становится экран монитора, минимально воздействующий на чувства. Глубина – это невидимая программа, отвечающая на запрос. Поэтому необходимо уметь соединять поверхность и глубину. Виртуальная реальность – это не просто возможный мир. «Виртус» – это действие, поэтому главным значением этого популярного словосочетания является указание на умение извлечь из машины нужную информацию. При этом старые навыки – наблюдения, проверки, доказательства – уже не эффективны для диалога с машиной. Это изменение в способностях и умениях нуждается в осмыслении. Наиболее значительные последствия имеет изобретение электронных устройств переработки информации.

Коммуницируемым становится весь мир, и место феноменологии бытия занимает феноменология коммуникации. Мир видят таким, каким его подает образная коммуникация. Она не столь утонченна и драматична, как художественное изображение. В процессе телевизионного восприятия различие информации и сообщения отступает на задний план. Точнее, их разделение уже не контролируется теми механизмами, которые были выработаны в письменной коммуникации. Фильм нам может нравиться или нет, но мы не располагаем четкими критериями оценки. Отвратительное зрелище и симуляция могут завораживать. «Хотя мы и знаем, что имеем дело с коммуникацией, мы не видим ее.»[84] Телевидение использует убедительную форму, привязывающую как привычное, так и ожидаемое необычное. Поскольку единодушие задается экраном, коммуникативного убеждения не требуется.

Восприятие осуществляется уже не человеком, а камерой и монтажом, и это парализует индивидуальное воображение. Попытка показать кино туземцам наталкивается на две трудности. Во‑первых, они привыкли быть участниками, а не зрителями зрелища. Во‑вторых, они не способны отождествлять себя с камерой. Их глаза видят по‑другому. Зато они хорошо воспринимают мультфильмы. Телевидение снова активизирует тактильность. «Мультфильм нравится туземцам так же, как и нашим детям, поскольку представляет собой мир, где визуальный компонент играет настолько незначительную роль, что деятельность зрителя подобна разгадыванию кроссворда. Еще более важно то, что мультипликационный рисунок, как и пещерная живопись, ведет нас в область взаимодействия чувств, т. е. имеет скорее, осязательный, тактильный характер.»[85]

Не меньшая опасность кроется в попытках канализации, селекции и управления информацией. Например, при отключении научно‑познавательной или ценностной информации в рекламных роликах возникает угроза неразличения не только добра и зла, но и вымысла и реальности. Точно так же в нейтральных репортажах с места событий атрофируется чувство негодования против нарушения справедливости. И наоборот, чрезмерная интенсификация этих чувств в моральных оценках и проповедях ставит под сомнение научно‑технические достижения.

Каким образом в новых медиа происходит упорядочивание коммуникации? Она имеет односторонний характер. Селекция осуществляется не в процессе коммуникации, а до нее и для нее. Определение темы, задачи, времени происходит заранее. Это делает ведущий. Селекцию осуществляет также и зритель, ищущий того, чего хочет. Опосредованная компьютером коммуникация делает еще один шаг на этом пути: ввод данных и получение информации кажутся абсолютно не связанными. Тот, кто вводит данные, не представляет, как это будет воспринято и что ответит машина. Он не знает также, для чего машина выдала ему информацию. Таким образом, пропадают критерии, по которым происходит отклонение от коммуникации. Происходит исчезновение авторитета источника. Единство сообщения и понимания сходит на нет.

Электронные медиумы сводят вместе научный, эстетический и этический дискурсы, причем так, что трудно отличить не только информацию от оценки, но и вымысел от реальности. Это показывает, что поиск единства не менее, а даже более опасен, чем их разделение в теоретической философии. Неразличимость порождает бесконтрольность и беззащитность. Потребитель политической, рекламной, медицинской и другой информации получает вместе с конкретными полезными сведениями сеть моральных и эстетических оппозиций. Это не что иное, как анонимная форма власти, от которой страдают абсолютно все. Даже в демократическом обществе сохраняется опасность того, что под видом познавательных или развлекательных телепрограмм будет подаваться некая сложная разновидность мифологии или идеологии, служащей интересам анонимной власти или консервированию существующего порядка.

По мнению Ж. Бодрийара, такая тотализация коммуникации ведет к ее исчезновению. Н. Луман предлагает философам иной ход: самозамкнутость коммуникации делает ее невидимым подспорьем для наблюдения мира. Общество же является призмой, сквозь которую мир наблюдает себя. Привязывая людей к экрану, фиксируя их тела, современные медиа дробят общественный субъект на атомы. Возникает новый медиум, формы которого определяются компьютерными программами, выполняющими функции грамматики в письменности. К чему это приведет, не в состоянии сказать даже компьютерная лингвистика.

Можно подвести некоторые итоги и указать следующие характеристики речи, письма и электронных медиумов.

 

• Младенец, познающий свое тело путем прикосновения, первоначально воспринимает внешний мир благодаря слуху. Звуки становятся для него важнейшей частью мира.

• Первоначальными средствами воздействия на мир оказываются звуки; человек утверждает себя посредством голоса.

• Поскольку внешний мир первоначально воспринимается не визуально, а акустически, то голос другого столь же необходим, как и питание.

• Речевая коммуникация способствует единству слушателей; но, достигая единодушия, она хуже справляется с коммуникацией смысла.

• Эпический рассказ обеспечивает связь прошлого и настоящего. Преодолевая временной разрыв, речь ограничивается пространственными рамками.

• Использование искусственных знаков открывает возможность означивания знаков знаками.

• Письменность «модализирует» понимание реальности: возможное, действительное, случайное, вымышленное – все это становится достоянием коммуникации.

• Благодаря письменности происходит более объективированное измерение времени.

• Письменность изменяет механизм и порядок социальной памяти и усиливает дифференциацию социальной системы.

• Дистанция интеракции и социального контекста порождает возможность обмана, заблуждения, отклонения.

• Нельзя забывать и о негативных эффектах книгопечатания, о книжной зависимости, о новых формах господства языка как формы описания мира.

• Масс‑медиа возвращают в коммуникацию звуки и образы и при этом существенно расширяют пространственный горизонт общения.

• Обеспечивая коммуникацию, облегчая получение информации, электронные медиумы сохраняют и даже усиливают негативные черты прежних медиумов. Благодаря эффекту гиперреальности образов и симуляции материнского голоса масс‑медиа превращаются в орудие манипуляции массами, и это вызывает самые серьезные опасения.

 

Повседневная культура в эпоху масс‑медиа

 

Платон претендовал на то, что философия как постижение истины должна быть опорой государственной власти. Между тем у нее оказались серьезные конкуренты: во‑первых, традиционные формы коммуникации, сложившиеся в повседневной жизни людей; во‑вторых, технологии государственной власти; в‑третьих, христианская медиа‑империя, управлявшая людьми на основе божественного логоса. Философия была широко распространена по причине ставки на методы рационального воздействия общества на человека. Сегодня речь идет о закате книжной культуры вообще, следствием которого станет падение интеллектуальных технологий гуманизации человека. Процесс распада книжной культуры охватывает не только политику и масс‑медиа, но и повседневные формы жизни. В связи со сменой медиумов философствование радикально меняет свою форму. То, на что ориентируется профессиональная философия: создание толстых книг, фундаментальных учебников, дискуссии в центральных журналах, защиты диссертаций, доклады на симпозиумах, а также чтение лекций студентам – все это становится совершенно неэффективным, перестает выполнять важную общественную функцию, ради которой вообще‑то и культивировалась философия как составная часть государственного образования и эффективная форма воздействия на умы людей. Уважение к ней со стороны общества базируется не столько на верноподданнических чувствах, сколько на вере в решающую роль слова для цивилизации и облагораживания людей. Таким образом, можно предположить, что философия играет роль «указчика места» там и тогда, где и когда возникает книжная культура.

Вместе с тем в последние десятилетия все чаще ведутся разговоры о радикальной трансформации метафизики, даже раздаются призывы к ее преодолению; некоторые, несколько преждевременно, заявляют о ее смерти. Поскольку они возникают с завидным постоянством, но не получают эффективного решения, постольку необходимо спросить, не нуждаются ли они в уточнении и переформулировке. В спектакулярном обществе, где люди представляют себя на сцене жизни, где политика становится театром, меняются и формы цивилизации и образа жизни людей. Слова воздействуют на поведение людей не смыслом и значением, не тем, что они «зацепляют вещи», т. е. соответствуют им, а в качестве магических знаков в ритуальных практиках. В словах и образах важным становится не внутренний смысл, который растолковывают профессора или партийные агитаторы‑пропагандисты, а внешние блеск и звук, завораживающие слушателя, наподобие пения сирен.

Если классическая философия считала, что индивиды смогут договориться и мирно сосуществовать друг с другом на основе разума, то современные философы в связи с дискредитацией универсалистских представлений о разуме и поисками новой концепции гибкой, изменчивой рациональности, в конце концов, вынуждены искать какие‑то вне– или докогнитивные основания единства. В таком деле, каким является отношение к другому и, тем более, к чужому, рациональных аргументов не всегда достаточно. Не абсолютизируем ли мы профессорскую модель коммуникации в своих моделях «признания» или «включения» другого? Сегодня сомнения в ее универсальности зарождаются в связи с интенсивным развитием экранной культуры, которая расценивается книжными интеллектуалами как возвращение бестиализирующих зрелищ времен Римской империи. По отношению к аудиовизуальным средствам коммуникации недостаточна техника критики идеологии, аналитической философии, герменевтики, теории коммуникативного действия и даже деконструкции. Вопрос о переориентации в философии следует связывать не только с саморефлексией, но и с формой самого процесса коммуникации. Во всяком случае, следует помнить, что он не всегда протекал в привычной для нас форме чтения книг, слушания лекций, участия в дискуссиях и т. п. Словесно‑книжная форма коммуникации – продукт цивилизационного процесса. Ей предшествовали иные способы общения с бытием, где знаки имели магико‑символический характер и воздействовали на поведение людей, минуя рефлексию. Такая культура была подчеркнуто недемократичной, ибо бытие посылало знаки только избранным, и они распоряжались ими не без пользы для себя. Но и профессорская форма коммуникации наследует тезис о доступности значения только дипломированным специалистам, а, кроме того, в скрытом виде содержит также практику посвящения, т. е. некоторого неинтеллигибельного механизма передачи истины.

 

Реклама

 

Вторжение рекламы в нашу жизнь оказалось грубым и бесцеремонным. Речь идет о новой рекламе, которую мы все еще воспринимаем по‑старому, т. е. как более или менее достоверную информацию о товарах и услугах. На самом деле изображения на рекламных роликах претендуют на то, чтобы быть новой реальностью, чем‑то вроде платоновского мира идей, являющихся совершенными образцами вещей. Вот так (без запахов, с абсолютно гладкой кожей и густыми волосами, в окружении роскошной мебели и сложной бытовой техники) надо жить – учит нас реклама. Конечно, и на Западе зрителя зомбируют теми же самыми рекламными роликами (глобализация), что и нас, однако это происходило постепенно, а кроме того, реклама не занимает в телепередачах львиную долю времени. Все, в том числе и сами создатели, страдают от нее, когда смотрят интересную передачу по телевидению, но никто не может ничего поделать. Джинн выпущен из бутылки. Телевидение зарабатывает деньги. Однако это только кажется, что вопрос о рекламе чисто коммерческий. На самом деле рекламируется вовсе не тот или иной товар хорошего или сомнительного качества. Если кому‑то непонятно, зачем обнищавшему населению такая дорогостоящая реклама, какова она в наших масс‑медиа, на это можно ответить: главное в ней – это не увеличение спроса на товары, а моделирование способа жизни.

Также и новые политические технологии, используя методы рекламы, добиваются поставленных целей надежнее, чем философско‑идеологические дискуссии. Сегодня политические партии гораздо меньше озабочены разработкой идеологии, претендующей на универсальное описание мира. Такие идеологии, в сущности, были уязвимы, ибо могли быть раскритикованы и опровергнуты. Но этим занимались профессиональные идеологии, а массы не принимали участия в политических дискуссиях. Новые технологии заимствуют приемы рекламы. Они используют доверие людей к песням и образам, которые знакомы с детства. К этим «естественным мифам» пристегивается идеологическое означающее, которое тем самым обретает второе дыхание и воздействует на поведение людей.

Философский дискурс не проникает в масс‑медиа не по причине политической цензуры, а, как говорят медиа‑магнаты, ввиду его малопонятности для публики, которая якобы предпочитает тяжелым рассуждениям развлекательные, в основном, нескромные истории. На самом деле это, конечно, не так. В старые времена утро советского человека начиналось с чтения за завтраком нескольких газет, любимыми среди которых были «Аргументы и факты» и «Литературная газета», нередко обсуждавшие сложные проблемы. И сегодня молодежь еще не окончательно утратила способность читать и анализировать прессу, так что публикация философских статей была бы вполне оправданной. Некоторые газеты, например, популярные «Санкт‑Петербургские ведомости» и «Час пик» открыли специальные рубрики философского характера, где обсуждаются как политические, так и повседневные проблемы. Но, к сожалению, серьезных аналитических газет становится все меньше, ибо их потенциальные подписчики беднеют.

Трансформация российского общества началась с философско‑идеологических дискуссий о причинах застоя в экономике и о новых перспективах развития. В газетах, на телевидении, на площадях и в аудиториях на сцену вышли профессионалы и талантливые профаны, овладевшие критико‑идеологическим дискурсом. Это был звездный час журналистики. К сожалению, критика советского строя в основном свелась к очернению прошлого. В ней уже было меньше аргументации и больше чувства. СССР изображался тюрьмой народов, и все желали автономии. Не только народ, но и сами журналисты первыми заплатили за распад государства. Когда тиражи упали, они вынуждены были либо ошарашивать читателя все новыми шокирующими сообщениями, либо «продаваться» богатым людям, нуждающимся в поддержке со стороны общественного мнения.

Блестящим примером рекламных кампаний, выкачивающих последние сбережения обнищавшего населения, была реклама «МММ». Удивляло, что образованные и неглупые люди, понимающие, что деньги зарабатываются трудом, вкладывали свои деньги под действием лозунгов типа «Мы сидим, а денежки идут». Конечно, не везде в мире деньги зарабатываются тяжелым физическим трудом, однако ни одна страна, тем более такая, как Россия, не живет исключительно спекулятивным капиталом. Анализ политических и рекламных кампаний того времени показывает, что на место идеологии пришел миф. Эпоха коммунизма характеризовалась как сказка с отрицательными героях, а эпоха капитализма – с положительными персонажами. Конечно, миф, если в него верят, становится самой настоящей реальностью. Деструкция общественной коммуникации по поводу оценки перспектив социального развития, изоляция философии в рамках форумов специалистов, тщательный отбор результатов экспертизы общественного сознания, изобретение все более изощренных способов манипуляции ими – все это создает удручающую картину процесса переориентации.

 

Мода

 

Не только книги и лекции, но и другие предметы культуры – и к ним относится, конечно, одежда – являются эффективным средством гуманизации и цивилизации человека. Интенсивное развитие «визуальной» и «вещной» культуры ставит на передний план проблему ее теоретического осмысления и разработки рекомендаций, касающихся регулирования процесса ее развития, во многом стихийного или направляемого рынком. Либеральная теория свободы считает, что вмешательство в приватную сферу жизни недопустимо и что не государство, а рынок обеспечивает независимость человека. Однако современный опыт показывает, что производители одежды весьма активно влияют на вкусы людей и, таким образом, ни о какой абсолютной свободе говорить не приходится. Для сохранения культурных традиций необходима эффективная политика, защищающая людей от потребления ненужных вещей, как это имеет место в «обществе благоденствия».

Другая проблема, возникшая в процессе исследования изменений в моде, затрагивает проблему цивилизационного процесса вообще. В 1960‑е гг. давно начавшийся процесс «переодевания» российских граждан в одежды, скроенные по образцам Запада, принял особо бурный характер в сфере молодежной моды, и это вызвало стихийную негативную реакцию старшего поколения. Сегодня это происходит в неизмеримо более крупном масштабе и при этом не вызывает заметного беспокойства. Протесты раздаются разве что из почти разрушенного сектора отечественных производителей одежды. Молчание общественности во многом вызвано сложившимся стереотипом, что Запад – это и есть цивилизация, что стандарты жилья и одежды, образ жизни, импортируемый им в страны «третьего мира» – это и есть культура, без которой другие народы пребывали в состоянии дикости. Думается, что это большое заблуждение.

Необходимо изучить, каким образом вместе с одеждой меняется поведение людей. Ответить на этот вопрос можно, поразмышляв над современной рекламой. Она не всегда оправдывается повышением покупательского спроса на рекламируемый товар. Ее назначение более общее – это пропаганда образа жизни. Западная реклама по сути дела заняла место, освободившееся после отказа от идеологии. Сказанное не следует понимать как призыв к установлению каких‑то барьеров на пути движения моды. Скорее это призыв к отечественным модельерам, производителям и, разумеется, покупателям: ответить конкурентоспособной продукцией на вызов даже не Запада, а Китая (ибо большинству населения по карману лишь одежда, произведенная там). В целом же движение моды можно рассматривать, как вполне пластичную форму межкультурного взаимодействия.

 

Шопинг

 

Все мы что‑то продаем, а что‑то покупаем. Уже давно сам человек превратился в рабочую силу, и это стало поводом развития политической экономии. Что касается покупок, то они не изучаются серьезными науками и пока еще не стали расхожим объектом гуманитарного знания. Между тем человек покупающий представляет значительный интерес и не только для торговли. Поскольку в обществе потребления покупки уже не связаны напрямую с естественными потребностями, постольку торговля во все более широком масштабе прибегает к тому, что Ж. Делез и Ж. Бодрийар называют соблазном. Это только кажется, что покупают вещи или услуги. Это производство и продажа представлений и впечатлений. Если речь идет о воображаемом, тут просыпаются самые рафинированные интеллектуалы. Это новое исследовательское эльдорадо, где среди рекламного шлака и PR намывают зерна теории символического обмена. В целом они таковы:

 

1) сегодня страсть к покупкам является основной социальной добродетелью и критерием политкорректности;

2) шопинг – арена подвигов и самореализации человека;

3) шопинг – это форма коммуникации со своими медиумами и кодами;

4) реклама навязывает не вещи, а образ жизни; она пришла на смену идеологии.

 

Можно сформулировать ряд критических тезисов:

 

1) реклама предлагает уникальное, а производство дает серийное, отсюда омассовление;

2) шопинг создает иллюзию свободы выбора;

3) шопинг как симуляция приводит к разрушению экономии;

4) шопинг – это бегство от реальности.

 

Виртуальная война

 

Во многих культурах различие между так называемым обычным человеком и воином подчеркивалось тем, что воин, в первую очередь, должен был, хотя бы на время, забыть о своем человеческом облике и принять образ какого‑либо зверя. Герой ирландских саг при подготовке к сражению «превращался» в чудовище. Чаще всего такие превращения сопровождались эмоционально накаленной обстановкой и принятием наркотиков. На Гаити перед боем так называемые подгоняльщики бегали вокруг своих товарищей и криками призывали их подражать «прожорливым собакам». В античной Греции гоплиты напивались допьяна и в таком состоянии вступали в бой. Ацтеки пили пульке. В Китае в эпоху Сун‑Цу солдаты пили вино и смотрели танцы с мечами, чтобы привести себя в нужное состояние. При превращении обычного человека в воина повсюду использовались наркотические средства. Древние скифы курили табак, содержащий наркотические компоненты, а соседские племена пили хаума, средство, вызывающее агрессивные реакции. Воины амазонского племени яномами принимали перед боем галлюциногены. Таким образом, если существует деструктивная склонность, толкающая людей на войну, то она выглядит лишь слабым цветком, требующим постоянного ухода.

В Европе начиная с XVII в. превращение мужчины в солдата шло более планомерно и дисциплинированно, что было, вероятно, менее приятным, чем принятие возбуждающих средств. Как новобранцы, так и старослужащие подвергались ежедневной муштре до тех пор, пока не начинали чувствовать себя частью огромной военной машины. Современная подготовка солдат дополнительно предполагает и методику превращения молодого человека в воина, свойственную примитивным обществам, с использованием барабанного боя и боевой маскировки. В ходе обучения солдатской профессии молодой мужчина оставляет свою прежнюю идентичность (вплоть до сдачи паспорта) и «возрождается» как милитаристское творение, как автомат, который в идеале готов добровольно убивать других.

Война остается незыблемым оправданием существования государства и одновременно оказывается виртуальной реальностью. Кино заменяет настоящую войну. Это только кажется, что мы живем в мире. На самом деле каждый день на экранах ТВ разворачиваются великие сражения, разрушаются города, льется людская кровь. Современное американское кино, по мнению многих критиков, является фашистским. Фашизм связан с эстетизацией политики, коммунизм – с политизацией искусства. Ф. Маринетти говорил о необходимости эстетизации войны и насилия: Война прекрасна потому, что благодаря противогазам, возбуждающим ужас мегафонам, огнеметам и танкам обосновывает господство человека над порабощенной машиной. Война прекрасна потому, что начинает превращать в реальность металлизацию человеческого тела, бывшую до того предметом мечты. Война прекрасна потому, что соединяет в одну симфонию ружейную канонаду, временное затишье, аромат духов и запах мертвечины.

Накануне войны жители Европы ощущали застойность прежде пассионарных наций, которые сформировались и закалились в ходе войн и революций. Инициативу Англии и Франции перехватили Россия и Германия, которые пришли в движение и сумели мобилизовать массы на то, чтобы вынести груз социальных преобразований. На первый взгляд, в демократическом обществе политическая жизнь бьет ключом, а в тоталитарных государствах не происходит ярких событий. Вожди, разбудившие энтузиазм масс, превращаются в пожизненных диктаторов. Однако иллюзорность кипучей жизни очевидна. Борющиеся партии похожи друг на друга и предполагают друг друга, поэтому их борьба похожа на игру. Это спектакль, так как лидеры не представляют реальных интересов людей. Партии мертвы, и они могут сохраниться только в процессе циркуляции. Инсценируя различие, они симулируют активность, которая становится все более интенсивной и все более оторванной от реальной жизни. Благодаря использованию современных технологий революционные движения также запутываются в политических играх, бюрократизируются и впадают в стагнацию. Так впустую тратятся революционный протест, волевая решимость и энергия деятельности. Сильная личность отвечает на вызов эпохи, объединяя и сплачивая массы для решения исторических задач. Такими были Наполеон, Бисмарк, Ленин, Сталин, Гитлер и Муссолини. Чтобы стать лидирующей нацией, недостаточно развития производства, технического прогресса, накопления денег и даже наличия пушек и танков. Главный капитал – это люди, которые способны нести ответственность за нацию. И этот капитал гибнет в больших городах современности, перемалывающих различия, превращающих нацию в толпу, жаждущую хлеба и зрелищ.

Историческим примером «измененного состояния» общества может служить взрыв восторга гражданского населения и потенциальных рекрутов, вызванный известием о начале Первой мировой войны. Этот восторг не имел ничего общего со смертью, уничтожением других народов или «империалистической экспансией»; речь шла о чем‑то возвышенном и благородном. В Великобритании, вплоть до объявления войны, большая часть населения была против нее. Но как только война вступила в свои права, огромные толпы людей запрудили улицы, осаждая целыми днями Букингемский дворец. В Берлине массы также переполняли улицы. В Петербурге толпа подожгла немецкое посольство, а на площади женщины рвали на себе одежды и дарили лоскуты солдатам. В день вступления в войну США публика, находившаяся на представлении в «Метрополитен‑опера», стоя приветствовала это известие долгой овацией. Даже интеллектуалы не смогли сохранить спокойствия в этой атмосфере враждебности. Р. М. Рильке опубликовал цикл стихов, обожествляющих войну; семидесятилетний А. Франс торопил взяться за оружие; А. Дункан, по ее словам, «вся огнь и пламя», была за войну. Социалисты сразу же забыли о «международном рабочем классе» и сгрудились вокруг знамени Отечества. Многие феминистки вместо борьбы за избирательные права женщины заняли позиции милитаристского шовинизма. Даже такой пацифист, как С. Цвейг, был готов забыть о своих сомнениях, угрызениях совести и сочувствовал «пробуждению масс».

С 1991 г. историки констатировали новый облик войны. Боевые действия во всех подробностях демонстрировались как на экранах телевизоров, так и на мониторах пилотов и солдат, ведущих бой. С самого начала мир был ошеломлен незабываемой телевизионной картинкой, сопровождавшей полет ракет «Томагавк» и бомб с лазерным наведением, с поразительной точностью выискивающих и поражающих цели в Багдаде. В результате возник весьма очищенный образ войны, резко отличавшийся от того, что показывало телевидение о вьетнамской войне.

Мир превратился в знаковую, виртуальную реальность. Это проявляется даже в таком серьезном деле, как война. Нынешнее поколение прожило жизнь без войны, но страх военной угрозы был самой настоящей реальностью. И раньше люди боялись войны, так как ни одно поколение не обходилось без того, чтобы так или иначе быть ею затронутым. Этот страх отсылал к совершенно реальным событиям – смерти, разрушению, голоду, пленению. Война шла на Земле. Сегодня говорят об атомной угрозе. Накоплено столько оружия, в том числе и ядерных боеголовок, что можно несколько раз уничтожить все население планеты. И все‑таки третья мировая война – это виртуальная реальность, ее нет, и она может не наступить. Но парадокс в том, что страх войны является, может быть, более значимым, чем сама война. Здесь интересны два момента. С одной стороны, разрабатывается концепция «звездных войн», и таким образом война переносится с территорий Земли в космическое пространство. С другой стороны, нарастает эскалация страха, который выступает важной формой сохранения режима власти и порядка. Без него работа военной промышленности не имела бы внутреннего оправдания. Эти кажущиеся противоречивыми тенденции, ибо перенос войн в космос снижает интенсивности страха, являются, тем не менее, взаимодополняющими.

Обычно побеждали армии, которые умели бить дальше и сильнее, попадать на место действия быстрее, а терпели поражение армии, ограниченные расстояниями, хуже вооруженные и передвигающиеся медленнее. Поэтому колоссальная часть творческих усилий человека была направлена на расширение дальности действия, усиление огневой мощи и увеличение скорости перемещения оружия и армий. Появились новые виды оружия, которые, будучи «запущенными» или приведенными в движение, принимают все больше и больше самостоятельных решений. Это так называемое «автономное» оружие. Сегодня – даже если оставить в стороне возможность размещения оружия в космосе – вряд ли есть на земном шаре хоть одна точка, которую нельзя было бы, хотя бы теоретически, поразить с помощью межконтинентальных баллистических ракет, авианосцев, подводных лодок, бомбардировщиков с дозаправкой в воздухе или сочетания этих и других систем вооружения.

Особенность современных войн и революций заключается в их массовости и организованности. Нацизм использовал машину войны и поэтому в процессе милитаризации окончательно подчинил немцев механическому порядку. Современная война не требует героизма. Более того, она превращает воина в «пушечное мясо» и поэтому не возвышает, а унижает человека. Но не лучше и революция, которая связывается в нашем сознании с номенклатурным коммунизмом. Отсюда эстетизация войны. Человечество, которое было источником смеха для наблюдавших за ним философов, стало таковым для самого себя. Его самоотчуждение достигло такой степени, которая позволяет переживать свое собственное уничтожение как эстетическое наслаждение высшего ранга. Раз уж человечество всегда воевало и будет воевать, следует осмыслить важную проблему соотношения войны и революции и искать какой‑то новый способ реализации исторического развития. В то время как американское кино предлагает вариант «виртуальной войны», кажется, что мы избрали идеал «гражданской» или «внутренней» войны, которая обеспечивает мобильность общества, не требуя чудовищных бессмысленных жертв.

 

Террор

 

Сегодня мы видим ошеломляющее разнообразие сепаратистских войн, насилия на этнической и религиозной почве, государственных переворотов, пограничных споров, гражданских бунтов и террористических актов, толкающих через национальные границы толпы эмигрантов, сорванных с места войной и страдающих от бедности (а с ними и орды наркокурьеров).

Во время «холодной войны» враг был известен. Завтра может оказаться невозможным понять, кто враг, – как это бывает сегодня в случае нападений террористов.

Философы со времен Просвещения говорили о достоинстве, свободе и правах человека, но весьма мало писали о его несовершенстве. Уповая на исторический прогресс, мы просмотрели причины появления новых форм зла. Пора спросить: кто такие преступники, маньяки, террористы? Являются ли они наследием старого мира или же порождены новыми формами существования, в том числе и благами цивилизации? Сегодня мы философствуем в условиях чрезвычайной ситуации. Стремительно распадаются старые привычные формы жизни, а новые складывающиеся между людьми отношения не радуют потому, что оказываются весьма далекими от идеалов. Как, например, расценивать нарастающий индивидуализм людей, стремление к личной независимости и комфорту, разрушительным образом действующим на целостность социальной ткани? Исчезают политические, государственные добродетели, и никто уже не желает нести на своих плечах трансцендентальный груз служения отечеству.

Вспышки терроризма, ставшие отличительной чертой нашего времени, требуют своего осмысления и анализа прежде всего для того, чтобы не только противодействовать террору, но и устранить саму возможность его применения. Естественно, что для этого должны быть соединены усилия как психологов и политиков, так и военных. В «мозговой атаке» на террор должны принять участие и философы. В последние годы как у нас, так и за рубежом стали появляться социально‑философские исследования природы и видов, а также стратегий и тактик террора. Традиционный «натуралистический» подход состоит в описании происхождения и эволюции террора как формы протеста тех или иных меньшинств – маргинальных личностей, групп или целых народов, права которых ущемляются большинством: господствующим классом, государством, церковью. Специфика террора усматривается в тактике партизанской борьбы, которая не признает ни правил, ни знаков отличия и этим ввергает в ужас профессиональных военных.

Трудности борьбы с террористами затеняют то обстоятельство, что в современном обществе они обрели новое качество. Это уже не революционеры, ведущие непримиримую борьбу за освобождение народа. Национальные, этнические, религиозные и классовые противоречия не объясняют ни спектакулярности протеста, ни виральности новых форм зла, обусловленных коммуникативными структурами. Современное общество, старательно очищаемое от беспорядка, на самом деле представляет собой благодатную почву для террора. С одной стороны, сложные технологические структуры подвержены сбоям, и об этом свидетельствуют ужасные по своим последствиям технические катастрофы. С другой стороны, автономные индивиды, привыкшие к защите со стороны полиции, утратили не только бдительность, но и способность сопротивления на местах. Все сказанное позволяет сделать вывод, что понимание террора как следствия сопротивления тоталитарных, архаичных режимов процессу демократизации и цивилизации оказывается явно недостаточным.

На основе анализа литературы, посвященной осмыслению террора, можно выявить четыре стратегии его проблематизации:

 

• как характеристики объективного мира (натуралистический дискурс);

• как состояния субъективной воли (критический дискурс);

• как понятия (спекулятивный дискурс);

• как формации (генеалогический дискурс).

 

Необходимо обратить внимание на специфику современного террора как медиума современных коммуникативных систем. Террор всегда сопровождается дискурсивным обоснованием и символическим пониманием. Во‑первых, его причины кроются не где‑то вне, а внутри самого общества; оно само находит и даже порождает своих врагов. Вступив в эру высоких цивилизаций, человечество стало бояться чужих и отгораживаться от них стенами. Во‑вторых, террор во многом является побочным продуктом «лингвистики». В конце концов, разве понятия «раса» и «цивилизация» не являются своего рода научными мифами?

«Натуральный» чужой стремительно исчезает, и об этом свидетельствуют толпы людей, одетых в живописное стилизованное этническое тряпье и проводящих время в барах и пабах современных мегаполисов. Вместе с тем город не только стирает одни, но и прочерчивает другие, свои различия. Главари исламских террористов, как правило, получили образование на Западе. Но они не приняли его ценностей. Аятолла Хомейни вернулся с Запада, чтобы завоевать Иран. Более того, исполнителем первого теракта в Международном торговом центре в 1993 г. был тихий и незаметный инженер‑химик; летчики‑террористы, атаковавшие его спустя восемь лет, получили образование в США. Боль за свою родину, обреченность которой особенно очевидна ее сыновьям, переселившимся в Америку, и заставляет совершать отчаянные поступки.

Модели политологов часто некритически воспринимают ими же внедренные в сознание масс образы своего и чужого, различия которых упрощенно представляются как этнические или политические. Фигура террориста не сводится к образу врага. Совершенно недостаточно считать, что «бородатые анархисты» – это исключительно продукты пропаганды, создаваемые для доказательства необходимости укрепления репрессивных органов. Конечно, нередко дискурс о терроре используется как «диспозитив» власти. Но не только «критико‑иделогическая» риторика, но и семиотическая техника анализа принуждают к абсолютизации символического подхода, в рамках которого растворяется специфика как политического, так и культурного террора. Между тем следует различать такие формы зла, как вербальное насилие или компьютерные вирусы и заранее спланированные, тщательно подготовленные акции боевиков, стремящихся не только испугать, но и убить как можно больше народу. Террор – это всегда насилие, протест, интенсивность; эффективно противодействовать ему можно только повышением способности людей активно ему противостоять.

Косвенно о трансформации форм зла можно судить по дискуссиям медиков, юристов, политиков, священников, а также специалистов по этике, конфликтологии и т. п. Предлагаемые ими дополнения к традиционным нормам права и морали говорят не только о недостаточности Нагорной проповеди в новых условиях, но и о появлении новых стерильных форм зла. Отмена смертной казни, перенос войн в космос, победа над массовыми инфекционными болезнями, помощь бедным и другие важные достижения доказывают наличие не только технического, но и нравственного прогресса. Человечество становится гуманнее, и по отношению к нему уже немыслимы убийства, войны, геноцид, болезни, бедность. Любые формы жестокости осуждаются, и во всех сферах жизни, от школы до казармы, можно наблюдать становление дружеских или, по крайней мере, партнерских отношений между теми, кто приказывает и подчиняется.

Именно в свете несомненной гуманизации и рационализации жизни кажутся необъяснимыми всплески насилия и жестокости, о которых с наивным цинизмом сообщают наши масс‑медиа. Этим они прежде всего оправдываются перед критикой за показ фильмов ужасов и кровавых триллеров. Они как бы говорят: вы упрекаете нас за бестиализирующие зрелища, но посмотрите, что творится в жизни. Что же получается: человек добр только на бумаге, а в действительности он оказывается ужасным монстром, способным на убийство? Чисто теоретически (потому что на практике это вызвало бы взрыв негодования) можно поставить встречный вопрос: а не является ли нечеловеческое в человеке неким дополнением «слишком человеческого»?

В. Беньямин, которого вряд ли кто может заподозрить в симпатии к фашизму, еще в 1920‑е гг. написал «Метафизику насилия», в которой, пророчески предчувствуя приход фашизма, считал его расплатой за демократию. Более того, различая две формы насилия – мифическую и божественную, он показал, что апелляция к ним происходит как акт учреждения права в ходе смены одного миропорядка другим. Казнь короля или в последние годы суды над лидерами тоталитарных государств, вступивших на путь демократии, показывают, что для этого, по сути дела, нет правовых оснований. Король и диктатор сами являются учредителями законов. Их трудно осудить на основе установленного ими самими законодательства, однако было бы несправедливо применять по отношению к ним «демократические» законы. Будь то народные трибуналы, которые судили во время революции, или демократический суд, выступающий от имени «прав человека», все эти институты справедливости так или иначе сталкиваются с проблемой насилия, которая проявляется в том числе и в акте учреждения закона.

Если правдой является злобно‑недоверчивое отношение людей друг к другу, то у них нет иных способов обезопасить себя, кроме тех, которые веками вырабатывало человечество: от самообороны до правоохранительных органов. Но, может быть, агрессивность человеческой природы, о которой столь убедительно писал К. Лоренц, тоже своеобразный миф, порожденный страхом?

Становление человека в процессе гиперинсуляции сопровождалось порывом выхода наружу, и это создавало высокое напряжение. Вторжение окружающей среды в жилище предлюдей привело к драматическим последствиям. Охотник легко превращался в жертву, а природные катастрофы уничтожали с большим трудом возведенные стены; хищники и враги проникали в святая святых первобытной группы – в пространство «мать‑дитя» – и все уничтожали. Это было той высокой ценой, которую человек платил за свою биологическую незавершенность и культурную изнеженность. Стабильное существование и порядок взрываются в чрезвычайных ситуациях, и люди снова оказываются нагими и беззащитными перед природой. В таких условиях чрезвычайно важной оказывается способность вернуться от утонченного образа жизни к рутинному, к вечному повторению того же самого. Так открывается горизонт символической иммунологии и психосемантики, вне которого немыслимо существование homo sapiens с его хроническими страданиями.

В периоды высокой культуры основную опасность представляют собой не столько хищники и природные катастрофы, сколько враждебно настроенные соседи. Стресс чужого – это не чисто психологический продукт биологической слабости существа, условием выживания которого является агрессивность. Человек, как незавершенное, открытое существо, не добр и не зол по природе. Он – медиум техники (включая социальные и политические технологии, а также культурные антропотехники). Человеческая агрессивность не врожденная, а социально унаследованная. Конечно, крупные акции террористов принимают поистине апокалипсический характер, но я думаю, что и это не основание для манихейства. Если посмотреть на наш глобализирующийся мир с точки зрения безопасности, то можно прийти в ужас. Наше общество плохо защищено от сбоев, и любой недовольный, психически неустойчивый или просто нетрезвый человек может вызвать чудовищную техническую катастрофу. На самом деле вина лежит не на технике. В широком смысле террор – это следствие нашего мышления, сформировавшегося на технике войны и покорения природы, а также технологии власти, опирающейся на насилие, ведущей к отчуждению людей. Страх перед новыми информационными технологиями, научно‑техническими открытиями в области генетики во многом вызван последствиями использования этих открытий людьми, мышление которых воспитано в традициях завоевания и покорения природных или человеческих ресурсов. Между тем как современный многополярный мир, так и современная техника предполагают совсем другое мышление, основанное не на агрессии, а на мирном сосуществовании и сотрудничестве.

 

 

---

Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 431; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!