Я Пишу о Грехах, А Не о Трагедиях

ЗАЧАТЬ, ВЫРАСТИТЬ, УБИТЬ, ПОВТОРИТЬ

ФАЗА I: КРИПТОРХИД

БОГ ЕСТ БОГА

СВИНАЯ ЯМА

ПРЕКРАСНЫЕ ЛЮДИ

ГРЕХОВИДЕНИЕ

КРИЗИС ИИСУСА

ОДНОРАЗОВЫЕ ЮНЦЫ

БОГ ВСЕХ НАС НЕНАВИДИТ (СПАСИТЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО!)

ФАЗА II: ИНАУГУРАЦИЯ ЧЕРВЯ

Я ПИШУ О ГРЕХАХ, А НЕ О ТРАГЕДИЯХ

ПРЯМАЯ ТРАНСЛЯЦИЯ С ТОГО СВЕТА

МЫ ЗНАЕМ, ГДЕ ТЫ, Б****, ЖИВЁШЬ!

НЕРВНЫЙ СРЫВ

ВОДЕВИЛЬ

МЫ ПОХОРОНИЛИ СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ

И ПАЛА ТЬМА

ФАЗА III: ЧЕРНАЯ КОМА

ХЕЛЕНА

MELIORA

МИЗЕРИ

МОЙ ГЕРОИН (ВСЕ ПРОДАЮТ КОКАИН)

СТЕНЫ

ФАЗА IV: БАФОМЕТ

ЛАНЧБОКС

МАЛЬЧИК ЧЕРВЬ

ОНИ СКАЗАЛИ, ЧТО АД НЕДОСТАТОЧНО ГОРЯЧ

ФАЗА V: РАСПЯТИЕ

ВАКУУМ БЕСКОНЕЧНОГО ПРОСТРАНСТВА

Зачать, Вырастить, Убить, Повторить

Увы, но мы живём в то время, когда предупреждение должно висеть не отрываемой биркой на всём, что имеет право именоваться творчеством. Мои литературные потуги не являются исключением, а потому ещё до начала приятного диалога с уважаемым читателем я вынужден как какой-то преступник и пропагандист ненависти оправдываться, защищать каждое своё художественное слово, чтобы недалёкие люди не смогли обвинить меня в инакомыслии или вовсе приписать к какой-нибудь уголовной статье. Может, это прозвучит глупо, но с каждым годом мне становится всё страшнее работать в сфере литературы. Меня буквально могут распять за каждое моё неосторожное слово или найти такие мысли, какие я и вовсе не вкладывал. Нет ничего проще, чем уличить меня, мерзавца, в оскорбление чувств верующих, хотя я плевать хотел на их нетленные чувства, потому что мне, как истинного эгоиста, больше заботят собственные. Обвинить меня в оскорблении власти, если, конечно, обоснованная критика действительно превратилась в оскорбления, похлеще матных слов. Ну или сказать, что я пропагандирую ненависть и злобу, даже если я осмелюсь назвать себя гуманистом и всего лишь подростком, исследующим мир и не боящегося копаться в черном мясе. Я вынужден оправдываться, потому что со всех сторон критики, готовые растерзать любого, лишь бы побаловать собственное эго и усмирить белую зависть. Так уж вышло, что мои друзья поддерживают меня и дают дельные советы, в то время как на просторах Интернета каждый только и видит в тебе врага номер один. Поэтому и приходится как-то отстаивать свои слова, чтобы твои мысли не использовали в суде против тебя же самого.

Заявляю прямо сейчас: этот сборник рассказов не призван оскорбить чьи-либо чувства. Он не разрушает установленные ценности, не пропагандирует насилие и вражду. Ваш презираемый автор - за мир во всём мире, даже когда его, автора, съедает депрессия.

Фух, а теперь о главном, с формальностями покончено. Добро пожаловать в единственное место во всей этой ужасной книге, где мы можем с тобой поговорить на равных без всяких масок, символов и образов. Вот он я - настоящий, сотканный из чернил человек, радостно приветствующий тебя уже в пятый раз, подумать только! Прошёл всего год с момента написания первого сборника, а со мной столько всего злоключилось, что и вспоминать страшно. В любом случае, я рад, что наконец добрался до этой ступеньки. Вынужден предупредить, что данное вступление - единственное спокойное и тихое местечко. За его пределами тебя ждёт кромешный ад аллюзий, жестокости и крови. О да, я убежден, что на сегодняшний день "Теория Червя" является моим самым лучшим, но и самым кровожадным сборником рассказов. Рано или поздно я бы всё равно написал его, так что не спеши брызгать слюной. В конце концов, я не первый создаю работу со столь высоким градусом жестокости. До меня это вполне успешно делали Стивен Кинг, Эдгар Алан По и Говард Лавкрафт. До этих гениев кошмаров мне далеко, но это не значит, что меня можно смешивать с грязью лишь за одни описания сцен насилия. Я имею в виду, что сегодня будет только жесткач и правда в чистом виде, никаких сантиментов, строго восемнадцать плюс. Если ты не готов к такому путешествию - прошу обратно на землю, не нужно мне доказывать силу своих нервов или удивляться, почему я пишу так мрачно.

"Теория Червя" - это самая продуманная в плане концепции и философии работа. В центре повествования и моего внимания был обыватель, тот самый червь, буквально никто по меркам времени. Человек, желающий обрести себя, стремящийся к признанию любыми способами. Его метаморфоза происходит на протяжении всего сборника, это эволюция, история о том, как насилие уродует человеческую душу. Как воспитание в среде ненависти и зла душит всё хорошее в людях, делая из них ходячих и жестоких мертвецов, готовых на всё ради славы. Этот жизненный цикл людей-червей, пожирающих постепенно друг друга, приводит к появлению убийц двадцать первого века - людей отчаявшихся, мертвых внутри и готовых убивать всех подряд из гордости и чувства величия. Они, подобно Раскольникову, переступают через чужую и собственную кровь ради достижения целей, заменяя одни идеалы другими. Это неудивительно, ведь в прогнившем обществе, где чужая смерть превратилась в развлечение и повод для шума, всегда будут зарождаться такие черви-паразиты, выедающие насквозь тухлое яблоко и считающие, что только смерть позволит им стать святыми, нетленными, занять место Бога. Моя история именно о таком Черве, гордом бунтаре, прошедшего путь из грязи в грязь сквозь тень Долины Смерти ради величия. Всё его существование сводится к одной формуле - зачать, вырастить, убить и повторить.

Не скажу, что сборник дался мне легко. Возможно, именно поэтому он и вышел таким своеобразным. Я вылил на эти страницы всю свою злобу и ненависть, превратил их в художественные образы ряди донесения важных мыслей, вместо того, чтобы выплеснуть на дорогих мне людей. Работа над рассказами для сборника выпала на самое неблагоприятное время моей жизни - на период поступления в университет. Я ходил злой на весь мир, на себя самого, на людей вокруг, и это настроение передалось книге. Мне нужно было куда-то излить свою боль в который раз, усмирить зверя внутри, чтобы он не вырвался наружу. Я заточил этого маньяка на этих страницах, чтобы окончательно прийти в себя после череды нервных потрясений. Чуть ли не все рассказы создавались глубокой ночью, а вдохновение я искал в самой тяжёлой и страшной музыке, чтобы оставаться в тонусе и не давать огню злобы потухнуть до конца работы. Того требовал замысел. В итоге сборник получился именно таким - кровавым, жестоким, реалистичным. Не последнюю роль в его создании сыграл Мэрилин Мэнсон с его теорией Селебритэриэнизма - культа знаменитостей, превращенных в богов. Именно Селебритэриэнизм пришёл на смену всем мировым религиям, окончательно превратив элиту в святых, а их смерти - в развлечение.

Важное замечание: я не пропагандирую этим сборником насилие. Очень глупо рассматривать отдельные рассказы без контекста всей истории, поскольку только все вместе они доносят нужные мысли. "Теория Червя" - это летопись постепенно умирающей души, поэтапное разложение человека. Первый этап - это осознание себя как ничтожества, зарождение в прогнившем обществе червя-паразита, стремящегося к признанию. Второй этап - использование насилия в качестве единственного инструмента для достижения любой цели. Третий этап - принятие собственной моральной убогости, обращение за помощью к смерти, чтобы получить шанс перевозрадиться и стать хоть кем-то. Четвертый этап - упрямое и гордое нежелание уходить просто так, месть и портрет убийцы современности трёх основных возрастов. И пятый этап - раскаяние и самоубийство ради второго шанса. Это и есть жизненный цикл червя. Тем не менее, именно насилие в том или ином виде является главным героем каждого рассказа.

Кажется, я сказал всё, что хотел. Задержи дыхание и познакомься с Червем.

 

 

Фаза I: Крипторхид

Я родился в грязи

И в грязь я вернусь,

Чтобы стать кем-то.

Я лишённое имени и пола существо,

Которому мама говорила:

Ты должен быть лучше,

Я хочу гордиться тобой.

Я выполз из кокона,

У меня нет идей в голове.

Мне сказали, что в этом мире

Всем плевать на твои чувства.

Что здесь ценят лишь тех,

Кто способен унижать.

Что любовь получит лицемер,

А добрым назван будет злодей.

Здесь любовь - это секс,

Грех - откровение,

Зло - добро,

Ложь - искренность.

Меня предупредили, что я никто,

Чтобы пытаться изменить этот мир.

Мне сказали, что я должен быть равнодушным,

Ведь только тогда ко мне потянутся.

Мне говорили, что мир жесток и опасен,

Поэтому нужно быть таким же,

Иначе тебя раздавят.

Всем плевать на твою душу -

Здесь ей торгуют, как на рынке,

Твоё чёрное мясо по цене сердца

Чёрствого ублюдка из канавы.

Если мир прогнил,

То кого в нём удивят черви,

Ведь все люди произошли от них.

Чем заполнить дыру в своей голове?

Дети мечтали летать в космос,

А я просил у бога крылья,

Чтобы теперь быть забытым.

Прежде, чем шагнуть во тьму,

Нужно быть привлекательным.

А если хочешь плыть,

Тебе придётся глотать.

Дорогой бог, как мне стать тобой?

Дорогой боже, слышишь ли ты меня?

У меня тоже есть сила,

Есть желание что-то делать.

Я могу сожрать душу людей

Быстрее мух.

Дорогой бог, спустишься ли ты

С этого дерева в форме буквы "Х"?

Дорогой бог, я знаю,

Что мы убили бы тебя,

Будь ты жив.

Дорогой бог, я тоже хочу

Встать туда, где ступала твоя нога,

Чтобы мои следы целовали.

Я хочу обрести своё имя

И прославить лицо на земле.

Если путь к славе лежит через страдания,

То пусть это будет самая сладкая боль.

Дорогой бог, сколько гвоздей мне нужно,

Чтобы люди захотели меня?

Дорогой бог, они сказали,

Что ты ты был королём в черном лимузине,

Когда тебе снесли голову.

Мне нужен нимб над головой,

Чтобы стать кем-то больше.

Я не могу жить среди этих отбросов,

Поэтому и ползу вперёд сквозь слёзы.

Дорогой бог, я смогу быть тобой.

Мне симпатична роль мученика,

Хочу, чтобы все винили и ненавидели меня.

Я хочу забрать у этого мира всё самое лучшее.

Я чувствую себя таким одиноким,

Словно я еретик.

Меня топчет окружающий мир,

Выстроенный из стен,

Преграждающих путь к вершине.

Я желаю славы, мне не нужны деньги.

Я хочу внимания, дайте право быть кем-то,

А не просто маленьким червём,

Замыкающемся в круг.

Мне не нужен секс или наркотики.

Да, я ничтожен, знаю, что урод,

Но это лишь дразнит и во тьму зовёт.

Многие теряли голову,

Стараясь пробить чешую.

Во мне течёт кровь Иисуса,

Я не такой как вы.

Я продам вам самоубийство,

Чтобы дышать спокойнее.

Нет ли короткого пути

Для обретения себя?

Или ради лучей солнца

Придётся отрастить клыки и одичать?

Мне нужно напиться свежей крови

И прожить быстрее молнии,

Оставив после себя как можно меньше дерьма.

Я не паразит и я не механический.

Дорогой бог, я хочу стать кем-то больше,

Чем ты.

Хочу найти бога быстрее,

Чем бог найдёт меня.

Если я пойду на войну,

То ради чего мне там подыхать?

Мир так не любит личинок,

В которых зарождается талант.

И всем приходится смиренно ждать,

Когда же их проткнут крючком.

Но даже тогда вы ничего не получите

От меня.

Мы все никто,

Но хотим быть кем-то.

Может, я тот самый,

Кому судьба даст шанс стать всем.

И ничто не изменит этот мир.

 

Бог Ест Бога

Если вы покинете Стэрингстоун и двинетесь на север, то совсем скоро попадёте в ту самую Долину, о которой, скорее всего, вас в аэропорту предупреждал гид. По сути в ней нет ничего страшного или стоящего внимания туристов - это всего лишь раскинувшиеся на несколько миль плато с большим количеством ферм и нескольких частных предприятий, чьи работники выбрасывают мешки с отходами в ближайших лесах, где ежегодно власти находят десятки закопанных трупов.

В глубине Долины, на одной из ферм, располагается штаб-квартира секты "Агнец Божий", членами которой насилие исповедуется в качестве новой религии. Не так давно секта праздновала круглую дату: двадцать лет с момента образования. По этому поводу была организована самая масштабная оргия в округе: несколько десятков людей занимались сексом под наркотиками. Кроме взрослых членов секты, в развлечение принимали участие дети, также называемые "протеже". По правилам секты привести ребенка на правах нового и полноценного участника мог любой член секты старше двадцати лет.

"Агнец Божий" никогда не была радикально настроенной сектой, несмотря на своё отношение к культу насилия и достижения любой цели путём пролития как своей, так и чужой крови. Возможно именно поэтому вы до сегодняшнего дня могли и вовсе не знать о её существовании. С религией секта имела мало общего - у неё не было псалмов, не было особых правил или обрядов, не было альтернативы Библии, не было системы богов или особых молитв, члены секты даже не поклонялись дьяволу. Главной идеей секты, объединяющей всех её членов, всегда оставалось насилие. К нему прибегали редко, поскольку в Долине оно особо не требуется. Но о нём любили говорить, размышлять, вырабатывать собственные теории, чтобы потом использовать их в качестве базиса для принципов жизни. Если б в секте так активно не процветали педофилия и употребление наркотиков, то всё это можно было бы назвать всего лишь безобидной игрой или пустыми разговорами.

В "Агнеце Божьем" существует только одна традиция, не достаточно шокирующая, чтобы привлечь внимание властей. Каждые шесть лет членами секты выбирается новый идейный вдохновитель или Богоподобный. Стать им может прошлый руководитель секты, причём для обретение подобного статуса ему необходимо убить себя, а из собственной смерти сделать шоу, способное так сильно впечатлить членов секты, чтобы они согласились засчитать жертву и признать умершего Богоподобным на ближайшие шесть лет. По прошествии этого срока новому руководителю секты предлагается занять место прошлого Богоподобного, став очередной иконой, для чего необходимо придумать куда более изощрённый способ смерти.

История Леона Эймбрамсона начинается именно в тот день, когда члены секты предложили ему побороться за право стать новым Богоподобным. А для этого, как знал и сам Леон, было необходимо умереть изящнее Делберта.

- А как убил себя он? - спросила его Клэр, когда они вместе лежали в постели после собрания членов секты. Ей было всего четырнадцать лет, но в плане секса она была лучше любой опытной женщины. Именно поэтому Леону так и нравилось проводить с ней время. Она приобняла его за талию и прижалась к нему своей грудью.

- Сожрал заживо, - кратко сказал Леон и зевнул. Он не хотел сильно пугать Клэр мрачными подробностями, она всё-таки была впечатлительным ребенком и ещё не привыкла к заведенным в секте порядкам. А когда она шокирована, то плохо занимается сексом.

Леон вспомнил тот день, когда Делберт убил себя, тем самым став Богоподобным, а ему подарив звание руководителя секты. Они тогда собрались в амбаре. В воздухе стоял тошнотворный запах разлагающегося мяса. Пол был завален сеном, чтобы кровь не впиталась в половицы. А крови в тот день действительно было много, как и обещал Делберт.

Церемония прошла быстро, но впечатлила всех собравшихся. Делберт без лишних слов сел на пол перед членами секты, улыбнулся и, засунув в рот свою правую руку, принялся кусать, впиваясь острыми зубами в мягкую плоть. После первого же укуса из его рта полилась кровь, а он продолжал засовывать руку всё глубже в рот, отрывая от неё огромные шматы мяса и проглатывая каждый из них. Он кусал свою руку как дикий зверь, прикрыв глаза от боли, а собравшиеся смотрели разинув рты. Слегка раскачиваясь, Делберт обгладывал свою руку в течение пятнадцати минут, тщательно перемалывая пальцы и ломая зубами кисть, а когда вынул её изо переполненного кровью рта все увидели лишь торчащую кость. Глядя на это, Леон проглотил сгусток слюны и приказал себе молча смотреть дальше, поскольку на этом шоу не было закончено.

Следом за правой рукой Делберт потащил в рот левую, унимая её дрожь кусанием. Он отрывал от неё с хрустом палец за пальцем, а затем, пососав во рту, выплевывал.

Когда от левой руки тоже ничего не осталось, Делберт уже был готов потерять от боли сознание. Тишину в амбаре нарушало лишь его тяжелое дыхание. Сплевывая кровью, он обратился к присутствующим и попросил сделать последнее.

- А потом его прибили вниз головой к перевернутому кресту и распороли от горла до промежности так, что все кишки вывалились наружу, - Леон сказал это во время занятия сексом с Клэр. Увидев отразившийся на её лице ужас, он понял, что его ждёт незабываемый оргазм.

После её ухода он смог наконец как следует подумать над тем, каким же образом ему превзойти сожравшего себя Делберта. Сотворенное им шесть лет назад в амбаре до сих вспоминается членами секты с почтением. Нужно было как можно скорее придумать нечто оригинальнее и также хорошо западающее в память, чтобы запечатлеть о себе память навсегда. Но чем можно удивить по-настоящему? Сейчас, когда у каждого второго дурака есть ящик, стало практически невозможно придумать оригинальный, шокирующий способ смерти. Телевидение дало людям всё: невероятную палитру насилия, все ужасы темных сторон жизни, в том числе и изощрённые способы убийства, смерти, самоубийства. Какой канал не включи, какую газету или книгу не открой - везде тебе расскажут, как где-то там за океаном живётся плохо, лишь бы ты остался в собственной дыре. А там, за океаном, в это же время показывают тебя, несчастного, пугая уже своих граждан. Кампания запугивания раскинула свои клешни по всему земному шару и теперь успешно справляется со своей подлой задачей. Будь Леон простым обывателем, выкрашенным подобно всем остальным а серый цвет, ему было бы наплевать на это, но теперь, когда стояла задача создать максимально необычный и эффектный способ смерти, он злился. Какое кровавое шоу он может предложить людям, каждый смотрящим новости? Что за праздник насилия нужно устроить, чтобы удивить закоренелых зомби, безразличных к любой новой смерти - одной из тысячи, происходящих каждый день?

Спать Леону мешали эти мысли и летающий над самым ухом комар. Даже когда он прихлопнул его, заснуть всё равно не смог. Если он хочет стать новым Богоподобным, то ему следует сместить Делберта, превзойти его, сожрать так же, как он сожрал себя шесть лет назад.

Встречая его на улице, члены "Агнеца Божьего" поднимали руку в приветственном жесте и интересовались из приличия - как скоро он собирается удивить их? Леон криво улыбался и отвечал:

- Скоро, не волнуйтесь. Вас всегда оповестят о моих похоронах.

- Похороны нам не интересны. Мы хотим увидеть смерть. Помните Делберта?

Леон врал, что нет, он уже давно позабыл этого чудака.

- Этот безумец сожрал себя заживо! Как вы могли забыть столь грандиозное представление?

- Вылетело из головы, шесть лет прошло всё-таки, - мычал Леон.

- Но такое невозможно забыть. Вам следует равняться на него.

- Что же мне, тоже откусить себе обе руки?

- Нет, это уже будет копирование, тем самым вы лишь подтвердите нетленность нынешнего Богоподобного, признав его силу. А вам нужно наоборот доказать, что вы способны на большее.

По прошествии четырёх дней Леон так ничего и не придумал. В голову лезли исключительно примитивные способы умерщвления, навеянные главным образом культовыми фильмами ужасов. Но всё это не годилось, потому что всегда существовал риск того, что не он один видел эти сцены в кино. Секту не устроит плагиат, им нужно было показать церемонию канонизации. Необходимо было умереть так, чтобы жить в головах. Это и была святость по мнению членов "Агнеца Божьего". Человек жив до тех пор, пока его помнят. Помнят его смерть. Это и уподоблялось божеству.

- Попроси прибить себя к кресту, - предложила ему Клэр после занятия сексом.

Леон усмехнулся. Всё-таки она ещё ребенок, глуповатая.

- Это пик банальности, - вздохнул Леон и обнял свою "протеже".

- Но ведь этот мужик, Иисус, был убит именно так, - возразила Клэр, - а популярен до сих пор.

- Иисус - это сказка для тех, кому не хватает смелости верить в самих себя, милая, - отозвался Леон. - Такие люди были, есть и будут, именно поэтому сказка не стареет. Разве не приятно утешать себя, что где-то на небесах есть святой мученик, такой же, как и ты сам? И что после мирских страданий он наградит тебя покоем? Даже если допустить, что он действительно существовал, то это было слишком давно. Времена изменились, люди поумнели, закалились, наконец-то начали изучать историю, научились вычленять причинно-следственные связи и при этом всё равно наступать на старые грабли. Распятием никого не удивишь. В нашем веке нужно нечто большее, чтобы твою смерть запомнили.

Они помолчали, прислушиваясь к тишине ночи. Все мысли Леона были о смерти. Ему казалось, что он почти нашёл секрет святой смерти. Но последний кусочек пазла всё никак не вставал на своё место.

- А ты подумай, кто теперь занял место Иисуса, - предложила Клэр и зевнула, положив голову ему на плечо. - Кто занял место божества в двадцать первом веке, а? Кто проглотил прошлого бога, оставив его кости этим самым слабакам, как ты их называешь?

- Известные личности, на которых равняется молодёжь, - кивнул Леон. - Обычные богачи, музыканты и артисты, теперь все равняются именно на них. Старые идеалы пали, теперь у общества новые герои - звёзды. Богопоклонение сменилось идолопоклонством. И эти идолы пожирают друг друга каждый день. Собака ест собаку - вот и весь принцип того, как живёт человечество из века в век.

- Ну вот. Вспомни смерть любого современного известного человека, проанализируй её и сделай вывод - почему его помнят? Почему смерть одних помнят и почитают, а других людей тихо хоронят, не привлекая внимание?

- И кого же мне взять?

- Не знаю, - Клэр прикрыла глаза. - Например, президента. Газеты в последнее время называют его мучеником и до сих пор оплакивают его гибель. Хотя его даже никто не распял. Он не съедал себя заживо. Его всего лишь застрелили, а о его смерти в момент узнал весь мир. Почему так?

Леон отлично знал, о чём говорит Клэр. Президент был застрелен в собственном черном лимузине три месяца назад. Случившиеся произвело резонанс в обществе, но что интереснее всего - из мёртвого президента действительно сделали некое подобие святого мученика. О его смерти оповестили весь мир в течение двух минут. Если он имел славу при жизни, то смерть дала ему ещё большей известности.

Леона внезапно осенила простая мысль: а случилась ли подобная шумиха, если б президента убили не на глазах тысячи людей в окружении телекамер?

- Если ты умрёшь, когда никто не смотрит, - тихо сказал Леон, - то твои рейтинги упадут, и все тебя забудут. Но стоит тебе умереть публично, подарив повод обсуждать себя по всем новостным каналам, так ты станешь тем самым агнецом божьим. Будут помнить не тебя, но твою смерть.

Он поцеловал Клэр и впервые за столь долгое время заснул спокойно, точно зная, что должен делать. Публичная смерть - вот что ему нужно!

В назначенный день он объявил членам секты, что готов стать новым Богоподобным. Раздались жидкие хлопки.

- Что ж, в таком случае, - сказал кто-то из собравшихся, - мы можем пройти в амбаре, не так ли?

- Нет, - сказал Леон. - Мы отправляемся в Стэрингстоун, прочь из Долины.

Члены секты переглянулись, но всё-таки согласились на такое странное условие. Правилами это было не запрещено. К полудню все двадцать восемь членов секты включая Леона собирались на центральной площади города. Шныряющие прохожие не замечали их небольшую группу. В такой толпе любое скопление людей расценивалось как наплыв туристов.

- Ты собрался умирать... здесь? - послышался голос из толпы сектантов. - На глазах у посторонних людей?

- Именно. И не важно, как я умру. Главное, что моя смерть не будет забыта. Её не забудут СМИ, они постоянно будут напоминать вам о ней, а значит я буду жить вечно в вашем сознании, что и является главной задачей Богоподобного, не так ли?

Члены "Агнеца Божьего" переглянулись снова, молчалива переговариваясь.

- В принципе, - подал кто-то голос, - в этом есть логика. Разве мы в праве мешать ему умирать удобным способом? Свои цели Леон, похоже, отлично знает, а потому мы можем надеяться, что он справится и станет новым Богоподобным.

- В таком случае, - сказал Леон, отделяясь от толпы, - я начинаю.

Его представление смерти началось так же быстро, как и закончилось. Выйдя на встречу прохожим, Леон улыбнулся и, достав из внутреннего кармана куртки револьвер, заряженный всего одним патроном, поднёс дуло к правому виску и выстрелил. После грохота раздались первые крики, и вскоре возле его лежащего в луже собственной крови тела собралась испуганная толпа. Сомкнув круг, люди разглядывали его мертвое лицо, подносили как можно ближе камеры телефонов, чтобы сфотографировать труп и запечатлеть смерть во всех подробностях. Какая-то дама, получив отличный снимок, стояла в стороне и со скоростью света загружала фотографию в свой «Инстаграм», добавляя целую кучу бессмысленных хэштегов. Десятки прожих следовали её примеру. Когда паника прошло, люди начали собираться ото всюду, чтобы посмотреть на самоубийцу и пополнить свои аккаунты свежими фотографиями. Некоторые фотографировались на фоне трупа Леона, делая грустное лицо, будто погибший был их близким другом. Окровавленное тело Леона, лежащее на тротуаре, растаскивали вспышками фотокамер на части и отправляли во все стороны света. Люди обменивались снимками, причём кто-то делал это прикрывая рот рукой, а кто-то смеясь, указывая пальцами в самые живописные места фотографии. На фотографии накладывались тонной разные фильтры, чтобы изменить оттенок крови. Кто-то на своих снимках закрывал лицо Леона смайликом, чтобы не шокировать свою аудиторию. Некоторые догадались со словами "я врач, отойдите" залезть во внутренние карманы Леона и унести с собой как можно больше вещей, ранее принадлежавших трупу. К моменту приезда полиции у Леона при себе остались только документы, которые почему-то никто так и не решился украсть, что нельзя сказать о самом револьвере.

Фотосессия тела Леона набирала обороты, а окончательно суматоха прекратилось лишь после того, как сотни довольных прохожих загрузили в сеть красочные фотографии трупа. Только тогда владелец одной бакалейной лавки на углу улицы решился позвонить полиции.

- Это ужасно! - говорил он в трубку. - Какого чёрта прямо возле моего магазина лежит труп? Этот идиот не мог выбрать иное место для смерти? Слабак! Теперь все только и делают, что вертятся вокруг его бесполезного тела, делают пачками снимками, пока я в который раз свой товар с полки на полку перекладываю! Что?.. Да, заберите его как можно скорее, мне на этой улице трупы не нужны. Отвезите его лучше на Браун-стрит и подбросьте к конкурентам, хе-хе. Пусть там люди тоже полюбуются на тело этого придурка. А здесь всех уже тошнит от него.

В стороне от происходящего стояли члены секты "Агнец Божий", наблюдая за тем, как прохожие отправляют по телефонам фотографии трупа Леона.

- Как думаете, он справился со своей задачей? - задал кто-то вопрос. - Мы можем признать его Богоподобным?

- Более чем, - со вздохом сказал новый руководитель секты. - Леон сейчас живее всех живых, популярнее любого из нас. Вы только взгляните, - он пальцем в экран телефона. - Какое-то паршивое издание уже успело подготовить его некролог! Фантастика! Вчера Леон Адамсон был никому неизвестным членом нашей секты, обычным парнем из Долины, никем, если уж говорить честно. А сегодня его имя знают тысячи пользователей Интернета! Господи, что это за мир, где мертвые становятся популярнее живых за считанные минуты благодаря СМИ?

- Возможно, нам следует отменить традицию выбора Богоподобного каждые шесть лет, - высказал кто-то мысль. - Никто не сможет переплюнуть смерть Леона...

- Сможет, я уверен. Но в этом уже не будет ничего интересного. А потому да, я согласен с вами, традицию следует забыть, сделав Леона последним идейным вдохновителем секты. Согласны?

Все собравшиеся закивали, глядя, как тело Леона облепляют жирные мухи — люди.

 

 

Свиная Яма

Знойным утром, когда небольшой провинциальный городок Пит плавился под лучами утреннего солнца, по улице Ласт-роуд разнёсся пронзительный женский крик. Кричала владелица квартиры миссис Шелдон, открывшая дверь одной из комнат после безуспешных попыток докричаться до её обитательницы. Собственно, саму Морин Блер она обнаружила там же, лежащей мёртвой и полностью голой на приведенной в беспорядок постели. Девушка, которой едва исполнилось двадцать лет, была задушена, и на её хрупкой, можно сказать, декоративной белой шейке ещё долго сияли следы удушья.

От тела избавились как можно скорее. Миссис Шелдон никогда не отличалась крепкой психикой или дальновидностью, зато была полна предрассудков, поэтому незамедлительно выкинула все вещи покойницы, как только бездыханное тело увезли в морг. Если б перед этим она потрудилась обыскать хотя бы верхние ящики прикроватного столика, то наверняка бы обнаружила дневник убитой, эту летопись мертвой души, с которой нет смысла знакомить читателя, но с которой было бы весьма полезно ознакомиться полиции городка или тому, кому было бы хоть какое-то дело до бедняшки Морин Блер. Вместо этого дневник оказался лежащим на помойке, а его судьба осталась неизвестна, чего нельзя сказать о содержимом. И если этими записями так и не заинтересовалась полиция, то, возможно, ими заинтересуется читатель, любящий пощекотать своё воображение.

Морин была одной из тех наивных и вечно витающих в облаках девушек. Когда она только пришла снимать комнату, то соврала миссис Шелдон, что работает журналистикой и публикует свои статьи под псевдонимом в одном из электронных журналов. На самом деле, Морин зарабатывала проституцией, принимая клиентов в своей маленькой комнатушке на втором этаже под покровом ночи. Деньги были не единственной причиной, по которой она с таким наслаждением подорвала своё тело. Будучи натурой весьма романтичной, она рассчитывала, что один из её клиентов обязательно влюбится в неё. Она хотела найти в постели своего принца, желательно, чтобы принц был на белом "кадиллаке", ну или хотя бы облачён в белый, сшитый на заказ костюм. Секс Морен приравнивала к любви, поэтому пропускала через вечно грязные простыни каждую ночь нового мужчину, чтобы испытать чувства клиента и в порывах животной страсти заметить семя любви. Она брала меньше с тех, кто искренне шептал ей на ухо ночью, что любит её, и заставляла раскошелиться тех любовников, которые были недостаточно ласковы с ней или не отвечали запросам её капризного сердечка.

В этих простынях кружился не один десяток самых разных мужчин. В волосы Морин запускали руки брюнеты и блондины, худые и упитанные, развратные и не очень. Воздух комнаты каждую ночь фильтровала новая пара мужских лёгких. И среди всех своих клиентов Морин иногда виднелись проблески света, ей казалось, что она наконец нашла своего человека. Она совершенно разучилась отличать похоть от настоящей любви и потому кричала от оргазма признания любви в лицо каждого мужчины без разбора, лишь бы положить конец своему одиночеству. Ей на лицо капал пот с не бритых лиц самцов всех мастей, а кровать миссис Шелдон трещала и была готова вот-вот сломаться, но всё это было лишь частью поиска Морин. В сексе со всеми подряд она искала вполне заслуженное счастье, делала то, что и все остальные девушки её возраста. Она брала в постель любого мужчина, и каждый раз ей казалось, что на этот раз она действительно нашла того самого. Но уже утром, когда черноту небес только начинали рассеивать первые лучи солнца, молодой человек спешно покидал ложе, оставлял на столике рядом с кроватью несколько мятых купюр и сбегал ещё до того, как Морин проснётся.

Проснувшись и не обнаружив рядом с собой в объятиях пропахших насквозь мужским потом простыней возлюбленного, Морин ещё немного нежилась в постели, со вздохом вспоминая события страстной ночи, когда любовь снова была у неё в руках. Она крутилась с боку на бок и иногда раскуривала сигарету, чтобы успокоить нервы. Она лежала на спинке, укрывая тело грязным одеялом, и выдыхала дым до тех пор, пока сигарета, зажатая между средним и указательным пальцем, не рассыпалась в прах. К тому моменту комната уже проходила на газовую камеру. Морин лежала и медленно вдыхала эти ядовитые пары никотина, позволяя дыму щекотать свои и без того высушенные лёгкие. Она пропускала этот дым через себя снова и снова, иногда томно вздыхая и вспоминая, каким же был хорошеньким и милым её ночной гость. Когда дым рассеивался, Морин опускала ножки на теплый пол и тешила себя мыслью, что скоро она найдет свою настоящую любовь. Возможно, уже этой ночью. Да, она попробует снова и на этот раз у неё точно всё получится. Она найдёт себе хорошенького мальчика, который будет любить её не только ради секса.

Тогда она заваривала себе чашку крепкого кофе и вновь ложилась на кровать, которую она, к слову, никогда не заправляла, чтобы всегда быть готовой заняться сексом с новым гостем. Морин укладывалась на живот и, положив перед собой тот самый дневник, начинала подробно описывать весь свой прошедший день, особенно тщательно рассказывая о ночных забавах. Она с внимательностью к деталям описывала своего очередного партнёра, нахваливая его мужество. Параллельно она вздыхала и делала глотки из чашки с кофе, придаваясь сладким мечтам о том, как однажды она найдет своего избранника, который будет с ней до конца жизни. Затем она возвращалась к пожелтевшим страницам дневника и продолжала делать записи своим аккуратным почерком, не забывая написать, во что был одет её однодневка. И когда очередная запись логично дополняла всю летопись мертвой души, Морин выкуривала ещё пару сигарет, задумчиво глядя на стены. Год назад доктор предупредил её, что из-за такого количества сигарет рак не заставит себя ждать, но Морин, прежде чем закурить, всегда утешала себя, что доктор наверняка ошибся, ведь она куда лучше знает свой организм.

Когда сидеть в четырех стенах становилось невыносимо, Морин надевала одно из своих черных платьев, несколько минут крутилась возле зеркала, делая губы уточкой, а затем не спеша выходила на улицу и грациозной походкой шла по улочкам городка, пока под её ногами в лучах солнца плавился асфальт.

Пит был очень скромным, но густо населенным городом, расположенным в котловане. Со всех сторон его окружали холмы, а местные жители шутили, что они живут в котле, вот только огонь сияет с небес, а не под ними. Весь город сплошь состоял из приземистых домиков с черепичными крышами, почему-то выкрашенными в болезненный жёлтый цвет. Улицы были похожи друг на друга, из-за чего потеряться здесь можно было очень легко.

Морин не жила днём. Она с нетерпением ждала ночи, чтобы принять у себя в постели очередного мужчину. Солнце ей было противно, поэтому она везде появлялась в солнцезащитных очках, а кожу перед выходом из дома смазывала толстым слоем увлажняющего крема. Днём ей было скучно, но уснуть она уже не могла, чтобы приберечь сон для ночи в обнимку с возлюбленным. Поэтому приходилось искать альтернативные способы убийства времени.

За время своего проживания в Пите Морин выучила расположение почти всех закрытых баров и клубов. В некоторых из них она успела стать почетным гостем, потому что посещала их так часто, что её начали запоминать даже остальные посетители. Большинство из этих заведений открывались только ближе к вечеру, но были и те, где можно было хорошо повести время и днём. Обычно Морин выбирала один из таких клубов и плутала по улицам города в поисках нужного дома.

На входе к ней всегда любезно обращались по имени и подносили огонь к сигарете, заранее торчащей из её рта. Морин облегчённо вздыхала, довольная наконец сменить душные улицы на прохладный сумрак того или иного заведения, и выпускала изо рта облако едкого дыма.

Она проходила вглубь зала и всегда садилась за самый дальний столик, чтобы лучше наблюдать за происходящим. Кожа её из-за света лампочек приобретала пугающий красный оттенок, а морщины на коже походили на трещины. Закинув ногу на ногу, Морин выкуривала одну сигарету и тут же засовывала в рот следующую, сидя за столиком и долгое время ничего не заказывая, а лишь поглядывая на остальных посетителей, ища среди них тех мужчин, которых можно будет вечером увести с собой. Она придирчиво оценивала каждое лицо, особенно незнакомое, прежде чем презрительно сморщить носик или улыбнуться уголком губ, после чего заказывала мохито и начинала не спеша напиваться, чтобы позволить алкоголю творить чудеса. Она постепенно доводила свою кровь до бурления, пока помещение всё больше наполнялось сигаретным дымом. К тому моменту, как к ней за столик подсаживались парни, Морин была слегка пьяна, что ни коим образом не отражалось на её бдительности. Даже находясь в алкогольном опьянении, она оставалась женщиной и не теряла своей красоты. Мужчин к ней действительно влекло. Они слетались, подобно мухам, и облепляли её со всех сторон, соблазненные крепкой грудью, стройной фигурой и затянутыми в черные чулки ножками. Морин была рада всем, ей в принципе нравилось находиться в центре мужского внимания, поэтому она не отказывала ни одному парню, даже если тот дожил только до третьего дня семидневного запоя. Она не понимала в силу возраста, что для этих отчаянных самцов она была всего лишь жертвой, добровольно залезающей в капкан.

Когда парней становилось достаточно, в ход шли светские беседы. Когда её просили назвать своё имя, Морин отвечала, что в этом городе её знает каждая дворняга, тем самым смущая собеседника, но лишь для того, чтобы затем рассмеяться и потрепать смельчака за щёку. Когда её спрашивали, где она живёт, Морин отвечала вопросом на вопрос, прося уточнить причину такого любопытства. Мужчина тут же заливался краской, если был недостаточно пьян и старался как-то выкрутиться, но Морин уже переводила взгляд на другого самца. Ей начинали заказывать выпивку, чтобы впечатлить, но она заливала в горло всё подряд, не разбираясь, кто заказал текилу, а кто - виски. Между мужчинами, сидящими за её столом, неизбежно возникало чувство некой вражды или соперничества. Каждый из них, смеясь, поглядывал на своего соседа, а затем вновь пялился голодными глазами на Морин, тем самым говоря, что сегодня именно он должен уложить эту милашку на лапатки. Сама Морин спокойно наблюдала за этой пьяным состязанием, выбирая, какого парня ей следует опробовать в первую очередь. Но сначала ей срочно нужно выкурить ещё одну сигарету, а затем выпить чего-нибудь покрепче, пока эти самцы стараются рассмешить её или произвести впечатление всякими глупостями. Морин лишь кивала и изредка улыбалась, когда кто-то из парней рассказывал ей о своих подвигах в спорте и предлагал показать "железный пресс". Она делала вид, что ей интересно, но сама просто курила.

Когда деньги на выпивку заканчивались, парни начинали пускать в ход полемику, превращаясь из пьяных свиней, чьи души полны похоти, в настоящих софистов, умеющих поразить своим красноречием. Все эти верные мужья, ищущие удовольствие в клубах на стороне, чтобы не мешать жене возиться с нежеланным ребенком, мигом вспоминали все манеры поведения и интересные цитаты о любви и женской красоте из не читанных произведений Томаса Харди или Эриха Ремарка. Стараясь произвести впечатление на девушку ради хотя бы одной минутки близости, мужчина готов пойти на что угодно и на некоторое время даже накинуть поверх своей животной шкуры фрак, притворившись тем, кем он никогда не сможет стать. Женская красота способна даже животное с умным видом начать размышлять о любви, в которой оно ни черта не смыслит.

Чем ниже клонилось солнце к горизонту, тем больше Морин брала ситуация в свои руки. Она всегда начинала с коротких проверок, чтобы соблазнить мужчин ещё сильнее. Так, она уводила одного мужчину за другим в туалет, чтобы за закрытыми дверьми кабинки дать каждому шанс. Многие из мужчин, находясь в нетрезвом состоянии, не замедляли воспользоваться предложением и получить желаемое. Их страсти не мешал даже мерзкий запах мочи. Парочка каталась по грязному полу, покрывая друг друга поцелуями, хрюкая и тяжело дыша от удовольствия. В такие моменты Морин и радовалась, что появилась на свет.

Когда с первичной проверкой было покончено, то есть все максимально симпатичные мужчины были проведены через закрытые двери туалетных кабинок, Морин приступила к кульминации получения удовольствия. Она заказывала огромное количество выпивки и просила предоставить ей и почти дюжине парней отдельный столик в закрытом шторами помещении, где незамедлительно начиналась полноценная оргия, которую всегда так ждала Морин, ведь больше ей было незачем жить. Обычно она укладывалась полностью голая на стол, позволяя столь любимым мужчинам делать с собой что угодно, лишь бы они были счастливы вместе с ней. Единственным её условием было отсутствие съёмки, всё должно происходящее должно было не выходить за пределы того клуба, где происходила оргия. Мужчины, подгоняемые жаром страсти и алкоголем, соглашались на всё и принимались делить столь желанное и прекрасное тело девушки, демонстрируя чудеса дипломатии и любезности. И пока вокруг неё суетились мужчины, Морин чувствовала себя по-настоящему любимой и кому-то нужной. Она хотела, чтобы это удовольствие продолжалось бесконечно. Она раскидывали руки и ноги в стороны так, что её тело лежало на столе в форме буквы "Х", и целиком отдавалась любви и ласки двадцать первого века. Заведение начинало наполняться стонами и пыхтением, сумрак распирала страсть, ради которой жила Морин.

По окончании оргии, Морин хватала одного из парней, наиболее приглянувшегося её пылкому воображению, и уводила жертву с собой, обратно на душные улицы. Она хотела быть любимой, но не столе в каком-то заведении, а в собственной постели вместе с тем самым, единственным. Поэтому она вела избранника по улицам, громко смеясь и выпуская изо рта облака сигаретного дыма, а её партнёр шёл смиренно рядом, предвкушая удовольствие и не веря в свою удачу, а также думая, какое оправдание придумать для жены, лишь бы не упустить возможность провести ночь в компании столь очаровательной и милой девушки.

И тогда они приходили домой, рывками раздевали друг друга и бросались в объятия друг друга. Морин была опытной девушкой, своё мастерство она оттачивала на бульварных эротических романах, а иногда и сама любила писать короткие истории о своих самых захватывающих постельных состязаний. Они занимались любовью без перерыва, курили, выпивали чего покрепче и снова отдавались любви, катаясь по грязным простыням и желая, чтобы ночь никогда не заканчивались. Морин была счастлива, а её партнёр шептал, как сильно он любит её, чтобы утром оставить несколько пропахших никотином купюр на столике и исчезнуть из её жизни навсегда, чтобы она могла начать свои поиски сначала. Весь смысл жизни Морин таким образом сводился к поиску любовников, чтобы хоть немного почувствовать себя нужной и любимой. Она с головой бросалась в этот омут страсти и похоти, чтобы мужчины съели её заживо. Особенно ей нравились голубоглазые брюнеты, именно их она старалась выхватить из толпы.

В минуты страсти Морин вспоминала, как она впервые попробовала занятие сексом, лишившись девственности на одной из вечеринок ещё в семнадцать лет здесь же, в Пите. Её первым партнёром стал парень по имени Зак, совершенно не вписывающийся в шаблоны принцев. Он не был похож на любовь всей жизни ни внешне, ни внутренне. Морин даже не могла точно вспомнить, почему она ответила на его ласку и не отвергла после долгих и пошлых заигрываний на глазах у подруг. Они вместе лежали на вонючем диване поздно ночью, слушая, как в соседних комнатах их друзья уже во всю познают тайны любви, ища ключи страсти в телах друг друга. Мозги собравшихся были пропитаны алкоголем, а Морин, положив голову на грудь Зака, посасывала сигарету и постепенно наполняла гостиную шипящим глаза дымом. Они лежали в обнимку и слушали стоны из соседних комнат, пока под окнами друг друга поливали матами безнадежные алкоголики и разбитые жизнью торчки. И когда их губы впервые соприкоснулись, где-то в доме, упав на пол, блевал один из гостей затянувшейся и далеко не детской вечеринки, пока ему на голову мочился совершенно пьяный друг Зака, при этом выкрикивая строчки из какой-то песни. А Морин не слышала всего этого, полностью отдаваясь своему первому партнеру, потому что устала ждать любви. Сначала она делала неохотно, но уже через несколько минут осмелела и начала спокойно реагировать на неожиданные выходки Зака. Ей всё больше казалось, что он её искренне любит. Она верила в это, когда ложилась с ним в постель в одной из затянутых сумраком комнат. Они занимались сексом, лишь иногда делая перерыв, чтобы покурить или выпить чего-нибудь покрепче. Алкоголь и сигареты добавляли страсти, а Морин всё больше радовалась, что наконец ощутила любовь, пока её партнёр терял голову и не верил, что ему так легко удалось уломать девчонку на секс. Ему было всего шестнадцать лет, утром следующего дня он сбежал, пока Морин ещё мучилась от дремоты, снова и снова переживая в голове чудесную ночь. А через пять лет Зака забили до смерти в одном из переулков города, после чего очистив карманы. Морин не знала этого, потому что в глубине души ей было наплевать на этого парня, пусть он и был у неё первым.

За день до своей смерти Морин вышла из подпольного заведения в одиночку, пьяная до состояния животного, но как никогда готовая действовать ради своего счастья. В последнее время она мечтала о ребенке. Она хотела стать матерью и найти себе достойного мужа, чтобы навсегда покончить с такой жизнью и попробовать что-нибудь новенькое. Ей казалось, что это очень весело - завести ребенка и попробовать воспитать его. Она была бы хорошей матерью, а её муж был бы лучшим из лучших. Она хотела девочку, чтобы та была похожа на неё во всём.

Морин шла пьяная по улицам Пита, стуча каблучками по брущатке и планируя свою жизнь. Ей виделся дом, красавец муж, чудесная дочка, светлое будущее... Она часто моргала глазами, смахивая ресницами слёзы умиления, и глядела в витрины магазинов, чтобы полюбоваться на себя и в который раз убедиться, что у неё просто не может ничего не получиться. Она улыбалась даже когда купила абрикосовое мороженое и прошла с ним в руке гордо мимо грязных переулков, где лежали мертвые или пьяные бродяги, а мимо заборов бегали одичавшие собаки. Морин терпеть не могла абрикосы, но другого мороженого не было - в такую жару разбирали всё подряд. Но она всё равно купила мороженое, потому что хотела показать всем, что она может это сделать. Ведь скоро она найдет себе любящего мужа, заботливого парня, от которого потом родит дочку, а лучше двойню. Когда их семья укрепиться, они обязательно уедут из этой дыры куда подальше, где никто не посмеет плевать им в лицо и смеяться, когда они будут называть город, из которого прибыли.

Придаваясь этим сладким мечтам, она подошла в своему дому, выбросила мороженое в мусорное ведро на съедение бездомных и уже собралась зайти в подъезд, прежде чем её остановил высокий мужчина. Он что-то сказал, но Морин не услышала, поскольку слишком залюбовалась незнакомцем. Он был брюнетом и обладал теми самыми яркими голубыми глазами, о которых она так мечтала. Нос его украшала горбинка, тупой подбородок ямочка, а на худые скулы была натянута бледная кожа с лёгкой щетиной. От желания немедленно поцеловать этого мужчину, Морин даже начала неловко кусать нижнюю губу, мечтая как можно скорее закурить.

Мужчина назвал имя - самое популярное мужское имя, но Морин решила, что это самое чудесное имя на свете. Незнакомец признался, что ему посоветовали её друзья, а сам он оказался очарован её красотой, поэтому теперь предпочтет смерть отказу провести с ним всего одну ночь. Он говорил, а Морин следила за движением его губ, а затем тут же потащила за собой в подъезд, считая, что наконец-то нашла свою настоящую любовь. Она не собиралась отпускать незнакомца утром, она хотела быть с ним всегда. Так, с помощью красноречия и милой мордашки любой мужчина может добиться девушки, особенно если та находится в состоянии алкогольного опьянения и грезит о вещах, в которых не знает толку.

Они вместе поднялись в её комнату и, не трудясь зажечь свет, упали в объятия грязных тряпок, чтобы немедленно отдаться страсти и, как считала Морин, любви. Она занималась любовью, представляя, как они будут общаться и смеяться утром, попивая кофе. Она будет лежать на плече этого мужчины, как когда-то она лежала на плече Зака. Будет курить сигареты, пить кофе и разговаривать с ним. Больше никогда ей не понадобится выходить куда-то и шляться по барам и клубам в поисках клиентов и избранников, чтобы продолжать влачить своё жалкое существование. Теперь настал конец её поискам, теперь у неё было будущее в красивом лице этого парня, которого она будет любить всю жизнь. А потом у них будут дети, она наконец уедут из Пита и смогут жить в каком-нибудь маленьком домике у моря. Это было бы чудесно!

Размышляя о своей жизни, которая должна была начаться сразу же после секса, Морин не сразу заметила, когда парень сжал пальцы на её хрупкой шейке и принялся сжимать ей горло всё сильнее, пока наконец не хрустнула трахея. Тогда Морин упала на край кровати и запрокинула голову, пока мужчина продолжал душить её, вцепившись в горло. Он душил её до тех пор, пока не убедился, что она точно мертва. Только тогда незнакомец оделся и осторожно выскользнул на улицу, где всё ещё было слишком жарко, оставив тело Морин остывать. Из её оболочки постепенно испарялась жизнь вместе со всеми мечтами. Она умирала счастливой, поскольку была убита в момент наивысшего блаженства, хотя душа её была мертва уже давно. Тело лишь догнивало, окончательно став единым целым с не менее гнилым обществом, порождающим чуму на каждом углу. Она умерла так, как всегда мечтала умереть - во время занятия любовью, единственного, что она умела делать и ради чего жила. И в её мокрых, широко раскрытых глазах навсегда застыло удовлетворение.

 

 

Прекрасные Люди

То был день, когда Вулф Хиггинз окончательно потерял веру в человечество.

Теперь, когда к нему на прием в кабинет заваливался очередной ненормальный представитель этого прекрасного рода, Вулф не только прятал в ящике стола заряженную фотокамеру, чтобы снять лицо ублюдка на память, но и создавал максимально не комфортную обстановку, чтобы окончательно вывести пациента. Он любил предлагать психу расположиться в максимально неудобном кресле, чтобы тот постоянно крутился и ёрзал, отвечая на нелепые вопросы. Он перестал проветривать кабинет и включать кондиционер, чтобы клиент мучился от жары и всё время потел, теребя ворот рубашки. Ему нравилось наблюдать за этими мучениями, заваливая ненормальных ублюдков щекотливыми вопросами, прося объяснить, что именно привело их в кабинет психиатра.

- Ну, я, э-э-э, - раздавалось в ответ, и Вулф расплывался в улыбке, глядя, как лысый псих, ростом чуть ли не в три фута, чешет голову, думая, как бы тактично ответить, что он ненормальный ублюдок.

Краем глаза Вулф смотрел на себя в зеркальце на столе. На него пялилось бледное лицо тридцати пятилетнего мужчины с черными с всё время находящимися в беспорядке волосами на голове, как будто по ним прошлись блендером. Мешки под глазами выдавали бессонные ночи, проведенные в подвале дома, где он последние несколько месяцев выращивал собственного Паразита, чтобы затем выпустить извивающуюся тварь в канализацию города и уничтожить род человеческий, от которого его тошнило с каждым днём всё сильнее. Психиатр мизантроп и социопат... Что может быть ироничнее? Вулф улыбнулся, поскольку знал ответ на эту загадку. Смешнее могут быть только его клиенты, эти сливки общества, достойные представители человечества, которые так упорно сводили его с ума во время сеансов терапии.

- Итак, что вас беспокоит? - в третий раз спрашивал Вулф у огромного лысого шизика, постепенно покрывающегося испариной. Как опытный психолог, он внимательно, но без особого интереса наблюдал за микромимикой клиента, следя за нервными подёргиваниями глаз и кончиков пересохших губ. Он всегда видел людей насквозь и, возможно, именно поэтому так сильно ненавидел, что готов был истребить всех без исключения. Люди не просто раздражали Вулфа. Они его бесили, доводили до состояния параноика. Его тошнило от этих шныряющих мерзавцев, ведь он прекрасно знал, что каждый второй из них - псих, нуждающийся в шоковой терапии, а лучше сразу в лоботомии. Связать, застегнуть все ремни, надеть смирительную рубашку, швырнуть в колодец, запустить подачу воды и дело с концом. Зачем вскармливать несколько миллиардов идиотов, если от них можно избавиться? От этого всем стало бы только лучше, в первую очередь ему, а потом уж и планете. Сам по себе мир-то хороший, отличное местечко для жизни, но вот люди - это главная болезнь, бубонная чума, пожирающая саму себя. Он давно это уяснил, а потому и не мог долго находится среди себе подобных, предпочитая вести затворнический образ жизни, избегая общения и солнечного света, прячась от прогнившего насквозь общества и встречаясь лишь с некоторыми, самыми отбитыми его представителями в стенах своего кабинета, куда никогда не проникал свет с улицы или свежий воздух. Сам Вулф к таким условиям привык, а вот психи - нет. Эти ненормальные бесились, становились раздражительнее. Иногда дело доходило до ругани и насилия, что не особо пугало психиатра. Чем больше они бесились, тем больше Вулф убеждался в своей правоте, поскольку в такие моменты перед ним представало в обнажённом виде вся сущность человечества, этой разжиревшей расы, совершенно сошедшей с ума и отупевшей от собственный извращений. Его воротило от подобных мыслей, но только так можно было заставить себя продолжать работать, не спеша выращивая смертоносного Паразита.

Лысый псих тем временем всё чесал голову, бросал нервные взгляды по сторонам и шлёпал губами.

- А можно воды, доктор? - выдал он наконец.

- Сначала скажите, с какой целью вы пришли ко мне, - спокойно ответил Вулф, - а затем я налью вам воды. Я вынужден напомнить, что вы заплатили за сеанс продолжительностью в час, ваше время идёт.

Лысый мужчина несколько секунд тупо пялился на него, а затем выдал:

- Мне кажется, я хочу растлить свою сестру.

Видимо, такое откровение далось ему тяжело, потому что он сразу начал тяжело дышать, как собака под солнцем.

Ещё один. Вулф закатил глаза, вылез из кресла и налил из кулера воды в пластмассовый стаканчик. Он специально налил теплую воду, после чего передал стакан клиенту. Тот сделал несколько глотков и недовольно поморщился, пока Вулф поспешил занять своё место и направить разговор в нужное русло.

Он расспрашивал своего ненормального клиента о том, что конкретно тот испытывает к своей сестре, как часто он об этом думает и так далее. Каждый, даже самый элементарный вопрос, вызывал трудности. Лысый псих мычал, кряхтел, потел, но не мог дать точных ответов, постоянно крутясь на стуле. За битыц час они не далеко продвинулись, хоть Вулф и не особо старался помочь. Психу ничего не поможет, кроме смерти.

Когда зазвенел будильник, оповещая об окончании сеанса, Вулф и лысый мужчина одновременно облегчённо вздохнули.

- Прежде чем вы уйдёте, - остановил клиента Вулф, поднимая фотоаппарат, - разрешите сделать снимок на память.

- Да с какого... - начал мямлить шизик, но тут уже вспыхнула вспышка, и вполне довольный Вулф поспешил спрятать камеру.

Когда уходил один псих, ему на смену тут же приходил другой, и так до шести вечера. Отличная работа - обследовать недообследованных. Вулф прекрасн знал, что за дверью у него организовался настоящий зверинец, цирк моральных уродов. К нему в очередь покорно выстроились насильники, извращенцы, будущие убийцы, просто больные на голову "овощи"... Некоторые из них пускали слюни в кабинете, поэтому Вулф сразу же звонил в психушку, чтобы санитары, которые тоже были ненормальными, забрали это "чудо природы" и изолировали от таких же шизанутых людей. В сущности все люди боялись быть ненормальными. Именно этот страх и мешал им понять, что они все и так сумасшедшие. Невозможно оставаться нормальным под давлением этого сгнившего общества. Вулф понял это раньше всех, а потому взялся за выращивание Паразита, чтобы покончить с человечеством.

Когда же душный день наконец подходил к концу, Вылф вылетал за пределы стен кабинета и отправлялся быстрым шагом прямо сквозь толпу ненавистных людей к себе домой, подняв воротник пальто.

Дома он сбрасывал с себя верхнюю одежду и спускался в подвал, где всегда царил полумрак. Там Вулф первым делом откапывал в нижних ящиках стола пухлый фотоальбом, на форзаце которого было выведено черными чернилами: "Прекрасные Люди". Сам Вулф называл этот альбом своей коллекцией уродцев, людей, позорящих человеческий род и подлежащих немедленному уничтожению. Он облизывал губы, когда его тонкие пальцы касались первых страниц альбома. Он с наслаждением перелистывал его, внимательно разглядывая чёрно-белые фотографии своих бывших пациентов. Со снимков на каждой выцветшей страницы на него пялились жуткие рожи психов всех мастей. Рядом с каждой фотографией Вулф писал фамилию пациента, дату и краткий диагноз: раздвоение личности, шизофрения, просто идиот. Психи они и есть психи, чего в них копаться и выискивать особенности? Может именно поэтому альбом так часто пополнялся новыми экземплярами. Альбом был нужен не для развлечения, а лишь для самоутверждения. Глядя на все эти лица, Вулф в лишний раз убеждался, что не зря так сильно ненавидит человечество. Определенно, если бог всё-таки существует, то он их всех ненавидит. Иного объяснения тому безумию, что происходит в мире по вине людей ежедневно, невозможно придумать.

Рядом на столе стояла огромная стеклянная колба, наполненная бурым раствором. Что-то вроде аквариума цилиндрической формы, как в шутку назвал сосуд Вулф. Внутри плавал продолговатый червь телесного цвета, тот самый Паразит, который ждал своего часа. Вулф любил вставать на колени возле колбы и стучать по ней ногтем, чтобы разбудить своего агрессивного питомца и понаблюдать за тем, как он извивается. До чего же довели этот мир, раз какие-то примитивные черви стали его душе милее живых людей, гордо названных наукой вершиной эволюции. Может, люди произошли от червей? Или наоборот? Эта забавная теория всё никак не давала Вулфу покоя.

- Когда-нибудь, - тихо говорил Вулф Паразиту, поглядывая на лежащий рядом фотоальбом, куда он только что вклеил фотографию лысого пациента, - настанет долгожданный день, и я выпущу тебя на волю, чтобы ты истребил всё это вонючее человечество. Ты будешь плодиться в уютной канализации под городом, пока над тобой будет кипеть презренная жизнь людишек, сходящих с ума от самих себя. Ты завладеешь всем водоснабжением сначала города, затем страны, а после и всего гребаного мира. Твои зародыши, эти мелкие личинки, попадут в организм людей и начнут медленно съедать человечество изнутри, пока на этой уставшей от насилия планеты не останется никого...

Вулф придавался этим сладким размышлениям, продолжая изо дня в день выращивать Паразита и листая фотоальбом, посмеиваясь на работе над своими клиентами и над всем человечеством. К нему приходили психи, он мучил их жарой и давил вопросами на психику, чтобы выявить все их темные стороны сумасшествия. И чем больше он этим занимался, тем больше убеждался, что человечество обречено на закономерное самоуничтожение. Это будет самое массовое самоубийство, когда придёт конец всему многомиллиардному роду. Однажды это произойдёт. Однажды он выпустит червя наружу, и тогда никто не спасётся.

То был день, когда Вулф Хиггинз окончательно потерял веру в человечество.

То был день, когда червь вырвался наружу.

 

 

Греховидение

Трент всегда закрывал глаза, когда занимался сексом с Самантой на камеру. Он боялся смотреть в объектив камеры, поэтому морщился сильнее, когда наступал оргазм. Не в пример ему, Саманта вела себя совершенно естественно, не смущаясь от того, что за их половым актом наблюдает несколько тысяч извращенцев.

- До тебя у меня было пять партнёров, - признавалась она, когда трансляция завершалась, и они охлаждали свои тела в потных простынях с помощью алкоголя и сигарет. - Один работал электриком, у него был очень маленький пенис, но зато он был смел, поэтому на камеру вытворял такие трюки, что публика была в восторге.

- Где же он теперь? - равнодушно интересовался Трент. Он всегда лежал на спине, подложив обе руки под голову и глядя в потолок, пока слева от него отдыхала Саманта, потягивая вино из бокала или докуривая косяк. Иногда, если позволяли финансы, она могла побаловать себя марихуаной, чтобы снять напряжение. Секс на камеру для неё был настоящей работой, по сложности приближенный к работе старателей. Она знала себе цену, выкладывалась по полной и всегда требовала заслуженного отдыха.

- Чёрт его знает, - сказала Саманта и пожала плечами. - Просто однажды он не пришёл и сорвал тем самым запланированную трансляцию. Эгоист. После него был красавчик, работающий барменом в кафе неподалеку. Недолго продержался, хотя в постели он был великолепен. Испугался, а может ему просто всё надоело. Он не объяснил причину своего ухода, просто прислал трусливое сообщение, что больше не желает этим заниматься. Третий партнёр был в меня влюблён. Его постоянно тянуло на ласки, а ты ведь знаешь, что иногда клиенты хотят увидеть жёсткий секс. Он на был на это способен, поэтому вскоре я вышвырнула его из постели. Он долго ревел, кричал под окнами, целовал мне ноги, портя педикюр. А однажды утром я проснулась, раздвинула шторы и увидела его висящим в петле напротив моего окна. До сих пор помню его синий язык и вылезшие из орбит глаза... Жуткое зрелище, но я почему-то тогда засмеялась, когда увидела этого ненормального. После него я опасалась всяких чувств. Мне нужен был только секс и не более, чтобы ничто не мешало и не отвлекало меня от работы. Четвёртый мужчина был почти идеален, пока его жена не узнала о том, что он развлекается со мной на камеру. А знаешь как эта стерва прознала?

Трент помотал головой.

- Она увидела трансляцию, - захохотала Саманта. - Зашла просто так посмотреть видео для взрослых и тут наткнулась на своего муженька. Как же я ржала, когда он рассказал мне об этом!

Саманта перевернулась на бок и легла на бицепс Трента.

- А теперь у меня появился ты, - промурлыкала она ему на ухо. - В постеле ты почти идеален, вот только пугливый, как воробей...

- Меня смущают эти камеры, - сказал Трент.

- Не камеры, а тысячи зрителей, которым доставляет удовольствие наблюдать за нами. Но ты взгляни на это под другим углом - чего тебе стесняться? Своего поджарого тела? У тебя нет ни одной причины переживать. Это всего лишь бизнес, смотри на это, как на поход в офис. Всего лишь перебирание бумаг, только в постеле вместе с секретаршей. У многих боссов именно так приходят будни.

- Как у тебя это получается? - спросил Трент после минуты молчания. - Я имею в виду, ты так естественно ведёшь себя перед камерой, прекрасно зная, что сейчас делают зрители и почему эти извращенцы платят... Как тебе удаётся оставаться такой хладнокровной да ещё получать удовольствие от процесса? Дело ведь не только в опыте, верно?

- Ты прав, - улыбнулась Саманта и поцеловала его в щеку. - Я просто понимаю, что они завидуют мне. Это что касается девушек. Они смотрят, платят за зрелище и завидуют в глубине души, потому что у половины из них никогда не будет такого секса даже не перед камерой. Тоже самое касается парней. Большинство из них - ожиревшие и облысевшие холостяки, которым ничего не светит в плане отношений с девушками, поэтому они могут быть только пассивными наблюдателями, тихо завидуя тебе. Другая половина - это замужние, связанные рутиной мужики, которые ищут на таких сайтах свободу, пока их дети в соседней комнате делают тоже самое. Поэтому в следующий раз, когда вновь начнёшь покрываться испариной из-за нервов, просто вспомни, что наши зрители завидуют нам и хотят оказаться на нашем месте, но могут только тешить себя фантазиями и подкидывать деньги в печь страсти. Нашей страсти.

Трент посчитал, что в словах Саманты есть доля здравого смысла или как минимум логики, поэтому слегка кивнул, не проронив в ответ ни единого слова.

- Мне нравится, когда ты такой молчаливый и задумчивый, - сказала Саманта. - Когда парни молчат, то в мире сразу сокращается смертность.

Она смочила кончик пальца в бокале с вином и провела им по губам Трента. Тот даже не потрудился слизать терпкие капли, отливающие серебром при тусклом свете в комнате, где воздух после часового сеанса был спертый. Он хотел как можно скорее вернуться домой и уснуть. В глубине души он проклинал себя за то, что позволил Саманте втянуть его в эти игры для взрослых. Спустя месяц секса на камеру и постоянного покорного выполнения самых изощрённых запросов он чувствовал себя истощенным и потерянным. Он уже не помнил, из-за чего именно он согласился на эту работу, чем его так соблазнила Саманта. Раньше ему казалось, что он любит её, но уже после первого подобного сеанса его уверенность поубавилась. Оставались деньги, но вскоре даже они перестали привлекать его, поэтому уже через две недели ему пришлось симулировать оргазм и через силу заставлять себя возбуждаться, постоянно при этом закрывая глаза, лишь бы не видеть черный объектив камеры. Утешать себя было нечем, поэтому он просто терпел каждый половой акт, убеждая себя, что это было в последний раз, что больше он никогда не придёт к Саманте, а если и придёт, то только ради того, чтобы плюнуть ей в лицо.

- Я знаю, что тебя развлечёт, - пропела Саманта и потянулась за ноутбуком. В этот момент Трент смог в который раз осмотреть её нагое тело. Ей было тридцать три года, но она до сих пор была прекрасна лицом. Во многом то была заслуга косметики, но какая разница? - Сейчас узнаем, сколько мы с тобой заработали...

Трент сделал вид, что ему интересно. За месяц работы в постеле Саманты он лучше всего научился лгать и притворяться.

Уже у порога он взглянул на свою жизнерадостную и лишённую стыда партнёршу, а затем неожиданно для себя произнёс вяло:

- Я тебя люблю.

Саманта лишь прыснула.

- Не говорю ерунды. Мы партнёры, Трент, мы просто занимаемся сексом на камеру ради бабла. Не любовью, а сексом. Как животные.

- Но тогда что станет с нашей личной жизнью?

- У нас не может быть личной жизни, дурачок. Или ты сможешь найти хорошую девочку, которая закроет глаза, что твоя работа - это занятие сексом с другой девушкой на камеру? Нет, милый, ты принадлежишь мне, я принадлежу тебе, а наши тела принадлежат зрителям, этим ненасытным извращенцем со всего света.

- Отказ от любви в пользу похоти, - вздохнул Трент, надевая пальто. Его всё больше тошнило от спальни Саманты.

- Эта похоть хорошо оплачивается. Или ты беспокоишься за свои моральные принципы? Тогда успокойся, в наше время нет никаких моральных принципов. Мы все грешники, рай пуст, как и ад, потому что все бесы здесь.

- К чёрту твою философию.

Трент с грохотом закрыл дверь и быстрым шагом направился к себе. Уже через пятнадцать минут он лежал в теплой ванной, смывая засохший пот и успокаивая нервы. Он старательно копался в себе, теряя сон и аппетит. Он не привык к такому образу жизни, хоть и вёл его уже месяц. Он чувствовал себя всё паршивее с каждым днём, не понимая, что именно испытывать к Саманте - любовь или отвращение? Многие мужчины были бы готовы отдать что угодно ради возможности заполучить такую девушку, но смогли бы они выдержать эту пытку? Трент был уверен, что для многих это развлечение - заниматься с красивой девушкой сексом на камеру да ещё и получать за это деньги, но для него это извращение превратилось во что-то мерзкое. В первые дни он наслаждался, затем пришла боязнь камеры, а теперь он и вовсе заставляете себя заниматься этим. И каждый раз, когда он открыто заявлял о своём желании покинуть проект, Саманта осаждала его своими монологами о том, как много он для неё значит.

- Вот увидишь, котик, - говорила она, - скоро всё это закончится. Мы найдём нормальную работу и заживём вместе. У нас с тобой всё может получится, я уверена.

Сначала он ей верил, но потом понял, что она лишь использует его и не более. Ложь и похоть - вот залог её успеха. А он, вот же идиот, ведётся на эти старые уловки, неизвестно зачем возвращаясь в её постель. Он уже успел изучить каждый дюйм её гибкого тела, знал наизусть каждую складку одеяла, мог на взгляд определить размеры комнаты, стены которой не отпускали его и давили в спину, вынуждая продолжать этот цифровой спектакль сквозь рвоту.

Трент засыпал с мыслью, что завтра он не пойдет к Саманте, но утром ноги сами несли его к ней в постель, где его тело уже работало без помощи мозгов, действуя по алгоритму и выполняя заученные движения. Секс превратился в рутину, а моральное истощение достигло своего пика.

- Скажи мне честно, - однажды предпринял Трент очередную попытку вырваться из плена разврата, в который превратилась его жизнь, - мы действительно скоро покончим с этим?

- А ты торопишься? - спросила Саманта. Но не её слова заставили Трента поёжиться и окончательно убедиться, что надежды нет, а улыбка. Улыбка лжеца, сверкнувшая на алых губах Саманты. Она получала наслаждение от всего, в том числе и от лжи, когда понимала, что ей удаётся дурачить человека. Благодаря этой улыбочке Трент понял, что находится в плену; что он всего лишь раб, из которого девушка постепенно высасывает все соки. А удерживают его вдали от свободы обычные инстинкты позорного самца, достойного представителя прогнившего общества. Он не хочет секса, но его тянет, потому что Саманта - самая доступная девушка из всех. Он не может остановиться просто так брать её, потому что он воспитан обществом потребления, где нужно всем пользоваться по максимуму, пока остаются силы. Он сидит на цепи у своей похоти и не может остановиться брать от девушки то, что требует плоть, даже когда бразды правления перехватывает ненависть. Он может заниматься с ней сексом на камеру даже без любви. Ненависть не помеха страху. Она лишь является неиссякаемым топливом, благодаря которому он всё ещё в состоянии заниматься этим.

Когда понимание пришло к Тренту, он потерял сон окончательно и на следующий день пришёл к Саманте совершенно разбитый и уставший. Глаза его были пусты, казалось, что он даже потерял возможность дышать.

- Прекрасно выглядишь, - с улыбкой сказала Саманта, глядя на бледного призрака, вошедшего к ней в квартиру. Трент в ответ даже не удостоил её взглядом, вместо этого сразу начав раздеваться.

Когда он принялся снимать брюки, Саманта пожала плечами и спросила:

- Тебе что, не терпится начать? Раньше ведь мне приходило тебя уговаривать, прежде чем ты наконец залезешь в постель.

- Хочу быстрее начать, чтобы поскорее со всем покончить, - ледяным голосом ответил Трент, бросая скомканную одежду в кресло. Затем он кивнул в сторону камеры. - Ну давай, запускай. Устроим шоу. Как будто на бис.

Саманта оглядела его с головы до ног, но всё-таки включила камера и вышла в эфир. Они вместе забрались на кровать и начали с предварительной ласки, чтобы мотивировать зрителей начать кидать им деньги. Когда счётчик зрителей перевалил за две тысячи, они занялись полноценным сексом. Саманта отдалась страсти полностью, главным образом для того, чтобы развлечь зрителей стонами, в то время как Трент походил на робота с конвейера. Глаза его были открыты, он не моргал две минуты, прежде чем осознать происходящее и вновь подчинить свое тело мозгу. Тогда он, придерживая Саманту за бедра одной рукой, второй потянулся к креслу, где лежала его одежда. Он на ощупь вытащил ремень и, быстрым движением завязав его тугим узлом вокруг шеи Саманты, принялся душить свою партнёршу, не прекращая полового акта.

Саманта сначала решила, что Трент выполняет какое-то желание зрителя и даже начала подыгрывать, но когда дышать стало тяжело, принялась хватать ртом воздух и храпеть, прося Трента ослабить узел. Тот её даже не слышал, продолжая душить и одновременно удовлетворяя свои инстинкты. Довольные зрители, посчитавшие происходящее частью представления, осыпали их деньгами даже когда Саманта начала кричать и открыто хвататься руками за ремень, чтобы спастись. Публика была в восторге, особенно когда Саманта затихла и упала бездыханная на кровать. Кожа её посинела, а язык вывалился наружу. Только тогда Трент ослабил хватку и, тяжело дыша, поспешил выйти из кадра и прервать трансляцию.

Он ещё раз глянул на труп девушки, прежде чем одеться и выскользнуть на улицу. Пройдя несколько кварталов, он упал на землю. Его стошнило в канаву.

 

 

Кризис Иисуса

Льюис Пэтрок любил свою работу. Ему нравилось вставать каждый день у алтаря и обращаться к собравшимся в церкви недотепам с проповедями. Он выгибал свою шею так сильно, что прихожане могли разглядеть каждое сухожилие. Когда он кричал, брызгая слюной, то его лицо становилось красным, а глаза вылезали из орбит. Вцепившись потными руками в алтарь, он надрывался, вопрошая у прихожан, любят ли они своего бога. В ответ почти всегда прилетело вялое "да".

С детьми было не лучше. Все его крики и размахивания руками не помогали достучаться до детского сознания, чтобы вложить семя любви к богу. Льюису хотелось, чтобы его образ отпечатался в памяти пугливых детей. Ему нравилось наблюдать, как эти малявки вжимаются в скамью и испуганно таращатся на него, не понимая и половины слов. Детей нужно было убеждать, в чём импульсивность не сильно помогала, в то время как взрослые могли поверить во что угодно. Парадокс, но Льюис давно уже это заметил. Взрослый верующий не спрашивает, а сразу принимает всё сказанное за чистую монету, пока детей терзают сомнения. Сомнения эти важно было загубить в корне, чтобы в будущем дети стали достойными, покорными прихожанами. Чтобы они сидели молча на скамье и проглатывали каждое его слово, а на выходе кидали в алюминиевое ведёрко купюры. Если кто-то смел спрашивать, зачем богу необходимы земные деньги, то Льюис корчил презрительную рожу и лаял в лицо человека, посмевшего начать думать:

- Богу, может, и ни к чему ваши жалкие пять фунтов, а вот я не против вечерком вкусить немного плоти и крови всевышнего.

Испуганный прихожанин немедленно кидал в ведёрко деньги, позволяя Льюису вечером выпить немного терпкого вина и закусить тако. Компанию ему составляли очаровательные сироты, возраст которых едва достигал шестнадцати лет. Как и у любого священнослужителя, у него были свои любимчики. Таким детям он разрешал сделать несколько глотков вина или даже великодушно согревал их, позволяя лечь в одну постель.

Иногда возникали неловкие ситуации, когда ребенок не понимал, почему он должен ложиться в постель к Льюису или выполнять то, что ему велели. Тогда Льюис ссылался на божественную волю, называя себя прямым посланником и правой рукой Господа. Обычно это срабатывало, особенно если припугнуть растерявшегося ребёнка явлением какого-нибудь беса в наказание за непослушание. Но если и это не помогало укротить недоверие ребенка, то Льюис угрожал выкинуть того на улицу.

- Неблагодарные молокососы, - ворчал он, когда тот или иной ребенок-сирота начинал качать права и отказываться делать то, что велено. - Я вас от собак спас диких и всяких извращенцев, а вы мне плюёте в лицо, оскорбляя дом Господа нашего.

Как правило, прямые угрозы срабатывали, и Льюис наконец добивался той самой покорности - дети послушно лезли к нему в постель, потому что в противном случае за ними должен был явится демон, а если этого было мало, то демон ещё и вышвырнет их за дверь, оставив подыхать от голода.

С детьми всегда возникали проблемы. Льюис заметил это ещё давно, когда пытался на проповедях привить им любовь к церкви. Из пятидесяти детей, которым он рассказывал о важности веры, добровольно возвращались лишь двадцать. Ещё меньше соглашалось выполнять их прихоти, поэтому и приходилось обходиться сиротами.

Льюис боялся не детей и не божественной кары. Он боялся родителей, ведь те под час готовы разорвать ради своих мелких выродков собственную собаку. Льюис прекрасно знал, что большинство детей воспитываются как тепличные растения. Им с самого рождения твердят, что они особенные; что их мнение что-то значит в этом сумасшедшем мире; что окружающим людям на них не наплевать. Такое воспитание неизменно приводило к появлению маленьких нарциссов, вечно ноющих и считающих себя той самой шестерёнкой, благодаря которой Земля вращается вокруг своей оси. Эти обожаемые и обмазанные слюнями и соплями детки измываются надо всеми подряд, считая, что у них в жилах течёт голубая кровь, потому что папа так сказал, а мама и вовсе назвала гением. Их самооценка завышена, а гордость вылезает из ушей до тех пор, пока в их жизнях не появляется грозный начальник, который мигом вернёт их на землю простым криком:

- Ты уволен, жалкое ничтожество!

Разбитые иллюзии, депрессия, переосмысления самого себя, возможно, самоубийство. Нарциссы - существа гордые и, вот уж удивительно, самовлюблённые. Семя нарциссизма закладывается именно в детском возрасте любящими родителями, как считал Льюис. И чем дольше пухлый ребёночек не осознает то, как мало он значит в этом насквозь прогнившем мирке, тем больше боли причинит семя в момент своей гибели. Льюис считал, что с самого детства родители должны вбивать своим "ненаглядным сокровищам", что те ничем не лучше червей, чтобы всегда держать в суровой реальности и воспитывать именно в таких суровых условиях. Потому что только так есть надежда, что ребенок приспособится к жестокости, научится бороться с ней, а не пойдет на поводу, ковыряя в носу и засовывая козявки в рот себе и своих не менее отупленных сверстников. Ребенок, воспитанный не как наследник короля, получит шанс отрастить жабры и выработать иммунитет, чтобы стать невосприимчивым к токсичности окружающего мира. Он сможет со временем получить крылья и подняться над тьмой и угнетением, пока повзрослевшие нарциссы только начнут учиться познавать горе и разочарования. Жаль, что уже будет поздно, потому что их нервы просто не выдержат жестокой правды - они в этом мире лишь паразиты и потребители, пожирающие в конечном итоге самих себя.

Льюис видел этих детей насквозь, когда кричал со своего места у алтаря:

- Вы любите своего бога?

- Да! - раздавался в ответ дружный хор детских голосов.

Тогда он наклонялся ещё ниже, чтобы получше рассмотреть их щекастые рожицы и, напрягая голосовые связки, гаркал:

- А своих родителей?

- Да!

Он внимательно рассматривал их, чтобы определить, какой ребёночек-нарцисс отличается особенно низким интеллектом в сочетании с доверчивостью, чтобы спокойно увести с собой в каморку под лестницей, где всегда стоит ведёрко со сладостями. Иронично, но детей больше привлекают конфеты, а не летающий мужик с бородой. Им легче делать что-то ради сладкого, чем ради абстрактных понятий добра и зла.

- Какие ещё моральные принципы? - вопрошал иногда сам у себя Льюис. - Эти дети не способны и до десяти считать, а их уже зачем-то засунули в церковь ради привития любви к богу. Родители их что, совсем спятили? Вместо того, чтобы помогать ребенку развиваться, они хотят сделать его ещё более тупым, лишив самого главного - возможности иметь собственное мнение. Как хорошо, что не все они такие безнадежные, из некоторых детишек определенно можно сделать что-то толковое, если только они наконец выйдут в реальный мир, где нет места для всего этого религиозного дерьма. Все они одинаковые. Разница лишь в том, кто из испачкается в каком-нибудь грешке первым, хе-хе.

Льюис Пэтрок не верил в бога, хоть и любил свою работу благодаря таланту получать удовольствие от чего угодно. Ему нравилось облачаться в расшитую золотом сутану, вставать возле алтаря каждый день и, возвышаясь над прихожанами, орать что-нибудь умное и связанное с Библией. Ему нравилось видеть пустой взгляд и эти бледные лица. Нравилось понимать, что все эти несчастные люди слушают его, покорно склонив голову. В стенах храма Христа у него была власть, которой мог позавидовать даже президент. Его слушали, ему глядели в рот, проглатывая каждое слово. Все аргументы заключались в простых словах - бог, грех, ад и рай. Это были те самые хлысты, благодаря которым он мог заставить слушать себя или дрожать от страха, изредка повторяя для убедительности:

- Бог любит вас!

Верующему важно знать, что существо, в которое он верит, любит его в ответ, а не просто забирает деньги с помощью священников. Тогда он будет возвращаться на проповеди, слушать одно и тоже сколько угодно, а на выходе отдавать часть зарплаты на благо церкви. Льюис всё это прекрасно знал, а потому и был заинтересован, чтобы его слушали; чтобы проповеди, эти спектакли его тщеславия и эгоизма, посещало как можно больше людей. Иначе денег не будет, а тогда на что ему покупать вино, которым он так любил спаивать малолетних посетителей церкви?

Льюис по собственной воли разыгрывал спектакли возле алтаря, прыгал туда сюда, поливая всех подряд святой водой из-под крана в его каморки, запускал в нужный момент стерео-систему, чтобы дать послушать кассеты с хоровым пением или звуки органа. Он знал, что верующие это любят. Иногда он даже был готов поклясться, что в такие моменты наблюдал настоящий оргазм, возникающий под действием музыки и чтения молитв. Нет, он не боялся бога, а даже был готов признать его могущество - так дурачить несколько миллионов человек ещё нужно было уметь! Льюис хотел тоже постигнуть это искусство, продолжая притворяться истинным верующим, яро доказывая свою преданность существу, о котором он не знал ничего, кроме имени. И его всегда распирал смех, когда он видел, как по его команде люди в церкви начинают креститься и бормотать себе что-то под нос, будто читая заклинания. Льюис никак не мог понять, что такого должно произойти в жизни человека, чтобы он закрыл глаза на всю дикость мира, послал к чёрту науку и по-настоящему уверовал в мистику и сказки, написанные такими же людьми из далёкого прошлого. Он не знал этого, поэтому просто продолжал наслаждаться вниманием и уважением к своей персоне.

Но со временем доходы церкви сильно сократились. Всё меньше людей начало посещать проповеди, в следствие чего Льюису даже пришлось отказаться от еженедельной покупки хорошего вина. С детьми стало ещё тяжелее обращаться и заманивать в каморку - они всё больше наглели и всё меньше верили.

- Это всё вина книг, - ворчал Льюис, лёжа ночью на кушетке. - Дети начитались всякой чуши про волшебников и чудеса и начали верить не в бога этого, что б ему пусто было, а во всякий бред фантастический.

Льюиса Пэтрока всё больше раздражало, что доходы падают. С годама церковь пустела, вера слабела, дурачить людей становилось труднее.

И однажды, лёжа в каморке в обнимку с сиротами и размышляя о проблеме упадка популярности религии, Льюис неожиданно для себя пришёл к выводу, что настал настоящий кризис Иисуса. Он даже сел на кровати, оттолкнув от себя детей, когда эта мысль осветила его разум. Точно, людям надоел этот бородатый мужик. Иисус исчерпал себя как символ христианства. Отказываются не от веры, а от символа этой веры, от лейбла, от брэнда. Всех уже достало молиться одному и тому же божеству, которому, как показывают новости, нет дела до чужих молитв. Людям нужен новый мученик, новый символ веры, чтобы вдохнуть жизнь в мертвое сердце религии.

Вслед за этой гениальной мыслью последовала не менее гениальная: Льюис вдруг представил себя в роли Иисуса, в роли нового мученика. А почему бы, чёрт побери, нет? Чем он плох? Разве он не мученик? Самый настоящий мученик! Верный оплот религии, раб божий, служитель веры, проработавший в этой сфере почти двадцать лет и успев отрастить пышную бороду. Он первый понял, почему христианство переживает упадок, именно он нашёл причину всех бед - банальный кризис иконы всего этого цирка и психушки одновременно! А раз он первый совершил такое открытие, то он и должен занять место на кресту, став новым святым, чтобы возродить веру. Он сделает это не ради бога, ведь того всё равно не существует. И не ради спасения религии - на неё Льюису ещё более наплевать. Он сделает это ради себя. Ему скоро стукнет семьдесят лет, а он до сих ничего не добился существенного, кроме нескольких половых актов со взрослыми женщинами и детьми. Кто о нём вообще вспомнит, когда настанет его черёд умирать? Кому он нужен, кроме наивных сирот?

- Ну уж нет, я умру только ради статуса святого, - он вскочил с кушетки, выгнал всех детей и заперся в каморке, чтобы всё обдумать. - Какого-то мужика распяли на кресте и сделали мировой знаменитостью... А я чем хуже? Да я его переплюну! Тем более, всех уже от него тошнит, а моё лицо так и просится на иконы, чтобы все молились мне.

Он загорелся идеей канонизировать свой образ и вытеснить Иисуса из христианства, заняв его место. Для этой цели Льюис заказал огромный деревянный крест, который через несколько дней был доставлен ему. Крест установили за алтарем, а по всему городу развесили приглашения на грандиозную воскресную службу. Хотя, даже такой маркетинговый ход не особо способствовал успеху мероприятия.

Льюис Пэтрок вышел к алтарю как певец к микрофону на сцене. Заняв позицию, он обвёл взглядом собравшихся и вознёс руки к потолку. Не так уж много, решил Льюис, но для церемонии канонизации сойдёт.

- Братья мои и сестры! - закричал священник, заставив собравшихся вздрогнуть. - Не так давно я прозрел!..

И он рассказал о бушующем кризисе Иисуса, об опасности, нависшей над всем христианством и о срочной необходимости избрать новый символ веры ради укрепления религии.

- Я великодушно готов сегодня предоставить себя в качестве жертвы и новой иконы, - продолжал надрываться Льюис. - Сегодня, на ваших глазах, я придам себя во власть нашего бога, чтобы перенять его власть и наконец совершить культурную революцию в рядах христианинов. Я объявляю себя преемником Иисуса Христа, теперь я занимаю его место, освобождая от роли мученика ради светлого будущего нашей с вами веры. Запомните этот день, не дайте моей мысли потухнуть, не сделайте мою жертву напрасной, донесите это до всего мира! Я отправляюсь в своё последнее путешествие, друзья мои! Помните же всегда то, что я сказал вам сегодня. Аминь!

И с этими словами Льюис Пэтрок, сгорая от нетерпения, скинул тяжёлую сутану, оголив тело, и попросил своих верных сирот помочь ему. Пока заинтригованная публика перешептывалась, Льюис встал на табурет, прижал ноги к нижней перекладине, а руки раскинул в стороны, тем самым приняв форму буквы "Т". По кивку его голову дети-сироты поняли, что пора действовать. Тогда они быстро прибили ноги священника к кресту. Хлынула кровь нового Иисуса, когда гвозди пробили с помощью молотка кости Льюиса насквозь. Тоже самое было проделано с его руками. На протяжении всего процесса распятия священник не прекращал дико кричать, заставляя прихожан ёжиться от страха и ужаса.

Но в тоже время он был счастлив наблюдать за ними сквозь пелену боли. Ему нравилось перед смертью осознать, что он закатил в стенах церкви самое грандиозное представление, которое обязательно войдёт в учебники по истории. Возможно именно поэтому, когда священника стали аккуратно снимать с креста, на губах Льюиса все увидели застывшую улыбку блаженства.

 

Одноразовые Юнцы

Треблок пригрозил засунуть Колберта в шарманку, чтобы перемолоть и сделать обезьяний фарш на обед. На этот раз его угроза звучала достаточно убедительно.

- Я буду засовывать тебя туда постепенно, - сказал Треблок, откидываясь на спинку сидения. Одну руку он закинул за голову, а второй ковырялся при помощи зубочистки между жёлтых зубов. - Сначала запихну в эту коробку твою мохнатую башку и начну крутить ручку, глядя, как наружу вырывается фонтан крови под смешную музычку. Когда лицо будет стёрто в порошок, я пропихну тебя глубже, по самую шею, чтобы эта хреновина перемолола тебе позвонки. И я буду крутить, крутить эту ручку, пока ты будешь дергаться, махать руками и, возможно, кричать, как тупая макака.

Сидящий за рулём семнадцатилетний Колберт один глазом смотрел на автостраду, а вторым умудрялся одновременно нервно поглядывать на своего неуравновешенного друга, одетого в черную куртку и красную рубаху с бордовыми пятнами от пота, и дергающуюся в нервном припадке стрелку бензобака, стремящуюся к нулю. Они ехали уже несколько часов на север, и когда Треблок заметил неутешительную ситуацию с бензином, то немедленно принялся угрожать Колберту расправой. Что ещё хуже, так это Нэнси, лежащая в багажнике пока что живым грузом. Колберт боялся, что она могла очнуться за такое время, но Треблок постоянно спокойно напоминал ему про огромную дозу снотворного.

- Она скорее сдохнет, чем проснётся, - сказал он после первой угрозы с шарманкой. - Так будет даже лучше. Не придется марать руки, нужно будет только закопать её где-нибудь. Конечно, если ты не будешь кретином. Но ты и так кретин, о чём это я, дьявол. Как можно было забыть заправить машину?

Колберт молчал. Он не любил, а вернее боялся спорить с другом, особенно когда тот загонял его в угол.

- Нам придётся остановить машину возле ближайшей заправки, - продолжал Треблок, засовывая в рот мятную жвачку. На груди у него болтался кулон в виде сатанинской звезды, - и там ты будешь торговать своим задом, чтобы добыть денег на бензин. Хотя кто тебя знает, придурка... Наверное, именно этого ты и хотел.

А через несколько миль он снова вспомнил про шарманку и, ковыряясь зубочисткой во рту, стал детально описывать Колберту то, как он будет убивать его:

- Потом я переверну тебя и продолжу опускать тебя внутрь шарманки. Этой хреновине потребуется очень много времени, чтобы тщательно сломать каждую твою кость, но я из терпеливых. Буду крутить себе ручку, пока твои ноги не скроются внутри коробки, превратившись в потроха.

Треблок захохотал, выплюнул зубочистку в окно и потрепал друга по кудрявой голове.

- Верно, обезьянка ты моя? - спросил он. - Понравится тебе нырять головой в шарманку?

- Отвяжись, - буркнул Колберт, чувствуя, как вспотели его руки, сжимающие руль. Стрелка продолжала дрожать. Скорее всего, машина протянет на остатках топлива ещё миль пять, а там уж чёрт знает.

- А иначе что? Угробишь всех нас, свернув в кювет? - Треблок заржал и включил радио, принявшись ловить интересовавшую его волну. - Ты скорее собственные кишки сожрешь, чем осмелишься крутануть руль достаточно резко.

Колберт видел отражение друга в зеркале. Черные, растрёпанные ветром волосы, квадратный лоб и глаза, скрытые за круглыми солнцезащитными очками и летом, и зимой.

Они были довольно похожи, если не брать во внимание причёски. Лишь характеры их были диаметрально противоположными.

Наконец Треблок поймал необходимую волну. Салон машину наполнился ревущими гитарами и воплями Тома Арайа.

- Другое дело, - Треблок закачал головой в такт грохота гитар. - Под такое и сдохнуть не страшно.

Некоторое время они ехали молча, слушая доносящиеся из динамиков вопли. Бензина становилось всё меньше. Теперь стало ясно, что им его не хватит. Солнце между тем клонилось к горизонту, времени оставалось всё меньше, но, похоже, остановка была неизбежна. При мысли об этом Колберт проглотил ком слюны и поерзал на кресле. Его спутник был напротив воплощением спокойствия и уверенности.

- Знаешь, мартышка, - сказал Треблок, - в детстве я ходил в христианскую школу, а ещё слушал проповеди вышедшего из ума старикана в местной церкви. Этот ненормальный однажды взял да распял себя на кресте перед прихожанами. Зрелище было что надо - кровь лилась у него здесь, здесь и вот здесь.

Треблок ткнул пальцем в кисти своих рук и грудь.

- В церкви в тот день такая тишина воцарилась, что можно было услышать первых мух, прилетевших полакомиться свежей кровью. После этого я и стал постепенно терять всякую веру, прогуливая школу и воскресную службу. Друзья называли меня еретиком, угрожая карой небесной, но в отличие от этих идиотов я очень рано уяснил, что никакого всемогущего мужика с бородой нет и в помине. Другое дело Сатана. Этот ублюдок ещё как может существовать, достаточно взглянуть новости - убийства, насилие, СПИД и реклама, много рекламы. Дьявол, реклама! Ты видел когда-нибудь рекламу, мартышка? Знаешь, как хитры эти маркетологи, готовые пойти на что угодно, лишь бы заставить людей тратить. Особенно ярко это заметно в рекламе спортивных товаров. Купи вот эти кроссовки, никчемный ты кусок дерьма, иначе никогда не сможешь забить гол. Не сможешь забить гол - ни одна нормальная девчонка не захочет с тобой спать, ну и так далее. Это политика запугивания, как и вся сфера СМИ, а журналисты - настоящие приспешники Сатаны. Они стравливают людей, поливают всех подряд грязью и копаются в черном мясе, купаются в чужих отходах с головой, чтобы затем пугать людей своими текстами и кричащими, будто слоганы фильмов ужасов, заголовками. Именно эти писаки создают новости про массовые убийства, испытания атомных бомб, эпидемии, экологические катастрофы... Они зачем-то приоткрывают ширму кошмаров, как будто мы и без них не знаем, что находимся в заднице. Я убежден, что нет никакого бога, иначе бы эта дура Нэнси сейчас не лежала в багажнике с грязной тряпкой во рту, нет. Эта святоша пила бы чай с мармеладом дома, где-нибудь под иконой, а мы бы с тобой жрали землю в качестве наказания за грехи. Но ты посмотри вокруг, почитай новости из бездны - мы уже в аду! Здесь грех поощряется, ложь ценится, любовь и жизнь человека ничего не значат. Тебе не кажется, что мы уже мертвы? Что мы выбрали не жизнь, а вечные страдания, придумывая теперь всякие зазываловки вроде легенд про рай и награды за послушную жизнь. По сути религия - тоже маркетинг. Хороший такой пиар-ход всякой хрени. Чтобы скрыть отсутствие у нас всякого будущего, мы встаём на колени и кричим, простирая руки к богу - ХОТИМ БЫТЬ КАК ТЫ! И что? Гроб, яма, могильный камень в конце - поздравляю, ваша заявка рассмотрена!

Голос Треблока звучал где-то в голове, пока в ушах у Колберта свистел ветер из-за быстрой езды по шоссе. Для Треблока он был всего лишь публикой в единственном числе. С таким же успехом можно было обращаться с болеутоляющими монологами к деревьям или трупам голубей. Из динамиков тем временем ревело.

- Так что если уж выбирать себе идола, то пусть им будет этот чувак с красной кожей и рогами, - продолжал Треблок, стирая ногтём налёт с зубов. - Всё говорит о том, что это именно он сотворил наш жалкий мирок, а теперь играет с нами забавы ради. Он намного умнее нас, ведь он создал свой антипод, чтобы дарить нам надежду, а затем отбирать её, вырывать с корнем. Заставил нас с самого детства с подачи "заботливых" родителей верить в пустоту, чтобы затем мы боялись его ещё больше, даже не смели одуматься и наконец исправить всё вручную, а не тупо стоять на коленях, ожидая... какое оно там по счёту? Короче, в ожидании пришествия. Мог бы и сказать, что понятия не имеешь, тупая обезьяна. Нет никакого пришествия, сказал я себе лет в восемь, когда окончательно прозрел и увидел истинное, покрытое шрамами лицо мира. Мы можем максимум рассчитывать на апокалипсис, потому что наш заказ на доброго спасителя отменён навсегда. Да о чём вообще речь - доброта сдохла раньше, чем первый человек лишился пуповины!

Колберт терпеливо слушал своего друга, не решаясь вставить слово. В их компании он не имел права на голос, даже когда Треблок разрешал ему говорить.

- А раз всем тут заправляет Сатана, - добавил Треблок, - то никто не будет против моего решения запихать тебя в шарманку. Мне никогда не нравился этот грёбаный мир. В нём слишком много возможностей для совершения зла, но стоит тебя попробовать всё изменить и принести себя в жертву ради блага, как кто-то выйдет из толпы и обязательно прострелит тебе голову, сделав из тебя святого Кеннеди или Авраама Линкольна. Потому проще жить на черной стороне. Есть справедливость? Ты погляди, мартышка, - мы везём в багажнике связанную девушку, чтобы убить и закопать! Вот оно - наше с тобой моральное воспитание в христианской школе! Ты же помнишь, как мы познакомились?

Колберт промолчал, продолжая давить на педаль газа и выжимая остатки бензина.

- Я напомню, - сказал Треблок. - Тебя избил отец, ты выбежал на улицу, а затем мы столкнулись с тобой на перекрёстке. Уже вечером мы сидели под кленом, сочиняя пошлые стишки про священников и влюбленную в оружие власть, и жгли на огне пластмассовых кукол. А ты мне жаловался на своего ненормального отца, крестившегося со скоростью света. Если ты поцелуешь парня, то я вышибу тебе мозги из ружья... Слова настоящего толерантного святоши. Нужно было напомнить ему об этом перед выстрелом, когда мы засунули его ружьё ему же в прямую кишку. Это был первый убитый мной ублюдок, утверждавший, что толерантность развращает, гробит и без того угробленное общество. Именно твой ублюдочный папаша, мартышка, и доказал мне, что Сатана существует. Что мы живём в аду, делим его вот с такими животными, успокаивая себя мыслями о приходе Спасителя. Твой отец и ему подобные кретины, не имеющие понятия о ценности жизни любого человека, наглядно доказали, что мы все были отправлены в этот мир гореть и страдать, а не жить.

Треблок дико захохотал под грохот гитар.

- Господи, если ты слышишь меня, спаси человечество! - крикнул он, задрав голову и проглатывая мятную жвачку.

Они ехали ещё минут тридцать, прежде чем стрелка достигла нуля. Машина заглохла прямо возле придорожного кафе и заправочной станции.

- Тебе повезло, обезьянка, - сказал Треблок, вываливаясь из машины. - Я схожу проверить, как там наша пленница, чтобы в том случае, если она очнулась, врезать ей как следует. Затем я хочу завалиться вон в то вонючее кафе и разбить парочку носов, пока ты обслужишь какого-нибудь щедрого извращугу, чтобы мы смогли побыстрее свалить отсюда и закончить начатое. Ты всё понял, обезьянка?

Колберт кивнул, вынимая ключ зажигания и кладя его к себе в карман. Когда Треблок прошаркал по гравию к багажнику, он достал с заднего сидения женский парик черного цвета, платье и пару туфель. Весь этот реквизит он сложил в непрозрачный пакет и направился в туалет, пристроенный к зданию забегаловки.

 

***

 

Колберт вновь вспомнил о лежащей в багажнике припаркованной неподалеку машины Нэнси когда лежал переодетый в брюнетку на коленях у своего извращенца клиента после тридцати минутного секса. После поцелуев помада на губах размазалась и превратилась в жуткое подобие грима. Он не использовал тушь для ресниц после того раза, как она чуть было не потекла.

Клиент на этот раз попался без предрассудков и комплексов, а потому всё прошло довольно быстро, Треблок будет доволен, когда увидит заработанные деньги и уже не засунет его в шарманку. Теперь Колберт наслаждался заслуженным отдыхом, чувствуя, как жилистая рука огроменного мужика поглаживает его по парику. Они вместе находились в номере мотеля, пока Треблок разбивал бутылки об головы пьяниц в кафе рядом. В номере было душно - они выкачали весь свежий воздух во время полового акта. Стены были обклеены обоями тошнотворного бурого цвета. По потолку ползли трещины вместе с пауками и тараканами. Сумрак разгонял только свет от экрана небольшого телевизора, то и дело захлебывающегося помехами.

Колберт прокручивал в голове их любимую с Треблоком песенку. Они напевали её, когда сжигали кукол под деревом, и когда застрелили его отца гомофоба, и даже когда засовывали Нэнси в багажник:

 

У меня была маленькая обезьянка,

Я повёз её за город

И там кормил пряниками.

А потом проехал поезд

И сбил мою обезьянку.

Моя бедная дохлая обезьянка.

 

Песенка была глупая, но именно поэтому она так сильно и засела в Колберта в голове. Кажется, это Треблок сочинил её и пел на протяжении всей их учёбы в христианской школе. Тогда же они впервые и стали обсуждать убийство отца Колберта, сидя в школьном туалете, где Треблок выкуривал по десятку вонючих сигарет. Колберт уже тогда чувствовал себя неполноценным подростком, прогибающимся под весом разных комплексов. Треблок только усугублял ситуацию, заставляя его чувствовать себя ничтожеством постоянно. Он указывал на явные недостатки характера, безжалостно высмеивал его внешность и постоянно насмехался над переживаниями в девушку, предлагая начать хотя бы зарабатывать на этом позорном фетише. Треблок этими унижениями подталкивал Колберта к более решительным действиям, вынуждая ломать страхи и выходить из зоны комфорта, чтобы совершать довольно аморальные поступки ради свободы и внутреннего удовлетворения. Главным слоганом Треблока была фраза "делай всё, что хочешь". И он делал, утягивая за собой друга любой ценой. Унижения, избиения - в ход шло всё, лишь бы заставить Колберта слушаться и делать по указке. Появившись в его жизни, Треблок уже не оставлял его ни на секунду, преследуя, словно тень. Колберту даже стало казаться, что они слились в одного человека, старающегося компенсировать ничтожество своей личности насилием и садизмом, но то были лишь его скромные мысли, обречённые оставаться внутри головы навсегда. Появление Треблока убедило Колберта в том, что он лишь черная радуга и нежеланный ребенок, а потому вынужден держаться его, Треблока, жить за чертой "нормы" ради удовлетворения всех желаний. Если он хочет переодеваться в женщину и обслуживать мужчин - пусть так, никакой ненормальный религиозный фанатик не должен сковывать его. Аморальность должна быть показушной, ярко выраженной, она должна слепить людям глаза и злить.

- Если ты ненормальный, - говорил Треблок, - то должен быть самым ненормальным из всех. Таким, чтобы тебя обходили стороной. Повесь на себя табличку "Опасно - Проваливай к чертям" и носи гордо, чтобы другие завидовали.

Колберт во всём начал слушаться своего друга, потому что тот был сильнее его. Треблок был тем человеком, каким в тайне всегда мечтал быть сам Колберт. Колберт понял это, когда стоял у себя в гостиной, залитый с ног до головы кровью психопата отца, разорванного на части после выстрела. Как не странно, но ружьё в руках сжимал Колберт - именно он выстрелил.

- Вот и всё, обезьянка, - удовлетворенно сказал Треблок, стирая с себя кровь. - Теперь ничто не мешает тебе продавать задницу направо и налево. Это нужно отметить...

А потом была Нэнси.

- Тебе же нравится эта девчонка, верно? - спросил его Треблок. - Ну? Нравится или нет, мартышка?

Колберт кивнул. Они тогда снова сидели в тени дерева, глядя на прохожих. Иногда Колберт не мог принять, каким образом Треблок угадывает его мысли.

- Но ты же понимаешь, что для неё ты меньше, чем ничто, - продолжил Треблок, когда Колберт кивнул. - Она никогда даже не плюнет в твою сторону, я уж не говорю про секс. Или ты как себе это представляешь? Ты переоденешься в девушку, а она в мужика? Я сомневаюсь, что у неё, как у нас, мозги перевернуты.

- К чему ты это говоришь? - не выдержал Колберт. Проходивший в этот момент мимо мужчина с таксой на поводке в ужасной шляпе как-то странно покосился на него и поспешно прошёл мимо.

- К тому, что нужно разорвать этот порочный круг самокопания. Симпатия к ней просто так не умрёт, поэтому... - Треблок выдержал театральную паузу. - Нужно убить её. Ну или самому сдохнуть, но этого я тебе не позволю сделать.

- И что ты предлагаешь? Снова ружьё в зад?

- Нет, это уже было. Свяжем, засунем в багажник и поедем на север, где есть хорошая такая роща с оврагом. Там можно будет спокойно закопать тело, людей там никогда нет, а ведь мы прибудем туда ночью.

Колберт промолчал, не решаясь признаться, что план ему понравился. Самое смешное, что он и сам был бы готов предложить всё тоже самое, если б только обладал достаточной смелостью или хотя бы тем, что можно было назвать "самооценкой". Треблок-то, в отличие от него, обладал и тем, и другим. Может именно поэтому он и мог одной рукой душить девушку, а второй бить молотком по башке надоедливого старика.

- А потом вернёмся и убьём её парня, - добавил Треблок и выпил остатки пива из банки. - Одним трупом больше - не всё ли равно? Да благословит нас дьявол, мартышка. Мы с тобой зачистим этот грёбаный мир, прежде чем сдохнуть - лопнуть, как черные воздушные шарики.

И они действительно сделали это, а теперь развлекались по-своему из-за пустого бензобака.

По телевизору (Треблок любил называть ящик машиной невзгод, намекая на то, что именно телевидение подталкивает людей к сумасшествию и серийным убийствам, а не тяжёлая музыка и наркотики) передавали репортаж про стрельбу в школе. Нападавшим был подростком, причём ему было столько же лет, сколько и Колберту. Слушая монотонный голос безразличного к смерти двадцати детей ведущего, Колберт подумал, что этот парень, Алек Ворм, наверняка тоже сделал это не просто так. Возможно, он тоже чувствовал себя жертвой аборта, юнцом, на которого всем наплевать. Таким же тупым, как и он сам.

Колберт вернулся к машине в ещё более плохом настроении. Когда он увидел собственное отражение в лобовом стекле, то едва не согнулся пополам из-за тошноты. Он поспешил снять парик и тыльной стороной руки стереть остатки помады с губ. Треблок не любил видеть его в женском образе, а Колберту не хотелось сегодня снова злить друга. Ему почему-то казалось, что у Треблока точно есть шарманка, предназначенная выполнять функции мясорубки для таких поганых и лишенных будущего подростков. Когда-нибудь он определенно загнобить себя так сильно, что решит умереть, лишь бы заставить весь мир заплатить, пожалеть. Но он понимал, что это бесполезно - всем будет наплевать на его смерть, потому что увидит её максимум один человек.

Колберт забрался на заднее сиденье машины, где свернулся калачиком и остался так лежать в позе человеческого зародыша, мечтая вернуться в чрево матери, покинувшей семью из-за невыносимого характеры ныне мертвого отца. Лучше б он не рождался.

Именно там его нашёл вернувшийся из кафе Треблок - возник из ниоткуда, будто он уже давно был здесь.

- Деньги? - спросил он, глядя на Колберта сверху вниз.

Тот лишь покопался в кармане и протянул ему вонючие купюры.

- Ну и чего ты лежишь, мартышка? - захохотал Треблок. - Ждёшь, когда солнце сядет окончательно, а эта тупая шваль в багажнике очнётся, а? Вставай и иди покупай бензин!

Колберт послушно вывалился из машины.

- Ты из меня слугу решил сделать? - крикнул ему вдогонку Треблок. - Достаточно того, что я для тебя делаю. Сижу в мозгах, словно заноза. Да тебе вообще повезло, что я у тебя есть!

Таща в руке канистру с бензином, Колберт ни о чём уже не думал, а лишь напевал себе под нос:

 

У меня была маленькая обезьянка,

Я повёз её за город

И там кормил пряниками.

А потом проехал поезд

И сбил мою обезьянку.

Моя бедная дохлая обезьянка.

 

Они добрались до рощи как раз тогда, когда солнце погасло за горизонтом, а в черных небесах повесился белоснежный месяц.

- Скорее всего, она уже очнулась, - сказал Треблок, когда они свернули с шоссе и подошли к багажнику.

Колберт и сам хотел сказать тоже самое. Судя по звукам - Нэнси ворочалась внутри, скребла ногтями обшивку, стараясь понять, где она находится.

Когда он открыл багажник, то убедился в правоте друга - на него испуганно смотрела связанная по рукам и ногам Нэнси.

- Колберт? - выдохнула Нэнси.

- Давай, мартышка, хватай её и пошли, - распорядился Треблок, без интереса глядя на пленницу.

- Подожди, - ответил Колберт.

- С кем ты говоришь? - спросила Нэнси.

- А ты заткнись, - Колберт взвалил её себе на плечи и пошёл вслед за Треблоком вглубь темной рощи. Чем дальше они отходили от машины, тем громче кричала Нэнси, уже откровенно нервничая. Они извивалась, стараясь вырваться, но максимум, что она могла сделать несущему её Колберту, так это ударить волосами по лицу.

- Клади её сюда, - Треблок указал на место под кленом. Колберт и сам хотел уже положить дергающуюся Нэнси туда.

- Хорошо, - машинально отозвался Колберт, швыряя тело Нэнси на землю.

- Да с кем ты говоришь?! - завизжала Нэнси, больно ударившись плечом.

- О дьявол, прикончи ты её уже побыстрее, а то от неё слишком много шума, - Треблок закатил глаза. - Давай - убей её и всякие чувства к ней.

Колберт некоторое время смотрел на кричащую и в ужасе смотрящую на него Нэнси, а затем навалился на неё сверху, как это в своё время делал его отец, желая избить ремнём. Руки его быстро нащупали её горло и сильно сжали. При этом Колберт непрерывно смотрел ей в глаза, наблюдая, как в них гаснет страх, гаснет ужас, гаснет жизнь. И чем меньше она дергалась и хрипела, тем сильнее он сдавливал горло, будто боясь, что Нэнси имитирует свою смерть. Он продолжал сжимать её горло даже когда под ним уже лежало постепенно остывающее тело. Но из них двоих на труп был похож Колберт - из его раскрытого рта текли слюни и падали на застывшее лицо Нэнси, глаза, напоминающие зеркала, были широко раскрыты и пусты. Его губы двигались сами собой и что-то шептали. Человек верующий сказал бы - молитву, но человек знающий в ужасе понял бы - песенку. Ту самую песенку про дохлую обезьянку. И всё казалось ему таким холодным и расплывчатым, будто снова потекла тушь и залилась в глаза.

Из ступора его вывел голос Треблока:

- Да она уже давно сдохла, придурок! Или ты решил заняться некрофилией? Мало тебе фетишей, из-за которых мир тебя человеком не считает?

Колберт поспешно сполз с тела Нэнси и поднялся на ноги. Его била нервная дрожь. Он уже понятия не имел, зачем это сделал. Он был парализован. Что-то подобное он испытал и тогда, когда убил отца.

Колберт взглянул на друга. Только сейчас он понял, как же сильно они похожи. У них одно и тоже лицо. Вот только у Треблока были круглые солнцезащитные очки, которые он никогда не снимал. Даже голос... Это ведь его голос.

- Чего пялишься, мартышка? - спросил Колберт сам себя голосом Треблока. - Иди принеси лопату и закопай тело! Не оставлять же его здесь на съедение мух... Отдай лучше червям.

 

 

Бог Всех Нас Ненавидит (Спасите Человечество!)

Короче, вся эта фигня началась примерно неделю назад.

В понедельник утром я сидел на кухне и читал какую-то занудную статью про человеческий мозг. Типа, как там все эти нервы связаны, что как работает и бла, бла, бла. Всякая чушь одним словом.

Передо мной стояла треснутая миска с овсянкой, которую мне как обычно приготовила моя заботливая мамаша. Она, к слову, в тот момент орала в соседней комнате на отца, пока я пережевывал эту слизкую массу, стараясь не подавиться. В общем, обычное утро, все как всегда.

Я по характеру весь в своего папашу. У нас с ним очень много общего. Я, например, страсть как люблю выпить чего покрепче, чтобы в животное превратиться, а после спать залечь на зло матери. Папаня у меня такой же, нервы у него, правда, покрепче. Я вот не могу даже пьяным вытерпеть вопли матери. Она нас с отцом так материт порой, так материт, что даже соседям сверху страшно становится, и тогда они включают свой долбаный перфоратор. Отцу, конечно, больше всего доставалось: мать на нём по полной отыгрывалась, уж поверь мне! У нас и так вся высотка была в трещинах, а от её криков стены и вовсе трястись стали. А отцу плевать, это меня в нём всегда восхищало. Он - настоящий мужик, горжусь я им страшно! Он мне и позволял-то все лишь потому, что пьяный был постоянно, на все рукой махал. И лишь мать не давала мне развлекаться, постоянно орала, поэтому мне часто приходилось орать на нее в ответ. Женщин воспитывать надо, а не то они с цепи сорвутся. Вот я ее и воспитывал, чтобы на мозги мне и отцу не капала.

Весь я в отца, короче. Он ленивый был, и я таким же стал. Он баб любил, и я от них с ума схожу. Мы даже внешне с ним похожи, слово даю.

Поэтому-то меня всегда мать и раздражала. Чего она орёт на него? Дала бы выспаться человеку! А так с утра как начнет кричать, что потом не заткнешь. На меня она так, конечно, не осмеливалась кричать, только на отца, все-таки она меня любила и боялась. Отца она наоборот презирала и обвиняла во всех смертных грехах, хотя сама кругом виновата, дурочка.

Вот и в то утро, пока я брюхо набивал, истерику закатила.

- Ты мне всю жизнь испортил, выродок! - визжала она. - Алкоголик вонючий, козлина тупая! Вставай давай, иди сынка своего воспитывай оборзевшего. Боже, за что мне все это? Ну почему, почему я за тебя, ублюдка вышла?

Мне и самому порой интересно становилось. Это было похоже на нелепую мыльную оперу. Действительно, зачем они друг за друга вышли? Жили бы отдельно, тогда проблем меньше было бы. Отца я ни в чем не виню, он все правильно сделал. Нам, парням, чего от девушек-то надо? Любви что ли? Жизни совместной? Переспать мы с ними хотим и больше ничего! Жить вместе с ними да еще детей заводить - это кошмар.

Мать моя очень наивная и глупая. Сама за отца замуж вышла, меня родила, а после возмущается. Жизнь ей, видите ли, не нравится! А кому она нравится? Только тем, кто от нее ничего не ждет. А мать ждала, мечтала о спокойной счастливой семейной жизни. И что в итоге? Муж пьяница, сын не лучше, в качестве дома — трещащая по швам высотка. Почему не развелись? Не знаю, драки потому что, наверное. В шестнадцать лет переспали в одной кровати и всё, решили, что это любовь. Обвенчались. Теперь вот одна пилит другого, пока я сижу себе, ем и читаю статью про мозги.

В тот момент я и понял, что все-таки умнее их обоих. Они ошибки совершили и были вынуждены расплачиваться. Но я-то не такой, я не дурак, я - представитель нового поколения! Я умнее, ошибки их повторять не намерен . Так вот прям и приказал себе, чтобы не дай бог потом жалеть о чем-то.

Ну вот, значит, сижу я себе, жую, слушаю вопли матери, которые проходят сквозь тонкие стены, одним глазом слежу за жирным пауком, ползущим по потолку, а вторым статью просматриваю, про все эти нервные узлы, о том, как правильно нужно мозг использовать. И так паршиво мне чуть было не сделалось, но я тут же все забыл, стоило раздаться короткому стуку в дверь.

Я оставил миску с остатками каши на столе, напялил куртку, крикнул матери, что пошел в школу и выскочил за дверь, подальше от этих тошнотворных воплей.

Снаружи меня ждали мои лучшие друзья, братья мои, банда моя. Все были в сборе: Клайд, Артур и Брэндон. Пожали друг другу руки, поскалились, по плечам похлопали и двинули, довольные собой.

- Ну что, твари, чем займемся сегодня? - спросил Клайд . В ответ мы дружно загудели и зацокали.

Как же хорошо было вместе с ними! Ты, наверное, никогда такую свободу не ощущал. Рад я им был, семья то была моя настоящая. Что за чудесные времена были!

Для начала мы вышли на лестничную площадку между тринадцатым и четырнадцатым этажом. Мороз был собачий, но нам было плевать. У нас у всех помню был новый шмот тогда. Лучше всех разоделся чистюля Артур. Новые вещички ему зимой постоянно приносила его старая бабка, которая кашляла без остановки, причем так сильно, что слышно было даже у нас в квартире.

Короче, расположились мы на лестнице и плеваться стали. Тут Брэндон из-за пазухи пакетик с дурью и извлек.

- Побалдеем, чуваки? - предложил он. Нас с парнями можно было и не спрашивать. Мы возликовали, а Брэндон принялся высыпать кокаин на полосочки картона, чтобы удобно было снюхивать. Мы все дружно принялись ловить кайф, вдыхая порошок.

Брэндон был потрясающие дилером. В семнадцать лет он разбирался в наркотиках лучше Берроуза. Достать он мог любую дрянь, в этом ему не было равных. Загадкой было, где он только умудрялся все это доставать. На вопросы Брэндон не отвечал, лишь загадочно улыбался и доставал новый пакетик травы. Внутренние карманы его куртки всегда были заполнены кокаином, метамфетамином, морфином, транквилизаторами и гранулами героина. Он был набит наркотой под завязку, она из него чуть ли не сыпалась. Счастье иметь такого друга в компании. Брэндона мы все ценили очень высоко, все потому, что у него была наркота, и он ей охотно делился. Без него мы бы точно сошли с ума от серой реальности.

Ну вот, лежим мы, значит, на лестнице, кайфуем. Меня тогда сильнее всех вынесло, почти без чувств валялся и считал трещины в стенах. Парни тоже балдели не меньше. Один только Артур от своей доли отказался и потому сидел в стороне, на нас смотрел и ржал. А Брэндон, гадюка хитрая, еще и еще наркоты предлагал, да и сам закидывался через раз.

Как только души наши обратно в тела стали потихоньку возвращаться, где-то сверху шаги по слышались.

- Ахтунг! - зашипел Клайд.

Мы тут же на ноги вскочили возле стенки столпились, носы утёрли. Внешне расслабились, а внутри напряглись. И глазами то и дело зыркаем на лестницу, выжидаем. А шаги все ближе и ближе, спускался кто-то явно. Ну мы и приготовились, режим пай мальчиков включили.

И тут на лестнице показалась сначала пара грязных сапог, а после и вся необъятная фигура нашего местного электрика Рэндела Грейвса. Он был кем-то вроде смотрителя этой покосившейся высотки, но мы с парнями прозвали его «сиделкой». Рэндел был лентяем криворуким, шастал по этажам, создавая вид загруженного работой человека и приставая ко всем со своим нытьём. Мол, как тяжела его паршивая жизнь! А у кого она легкая, ты мне скажи? Но Рэндел ныл по-особенному и чем-то напоминал сову тупую, которая летает сверху вниз бесцельно, вместо того чтобы делом заняться. Ходит постоянно тут и там, ругает без конца и жалуется на всё подряд. Мерзкий типок, его вся высотка проклинала, а он нас и подавно всех в гробу видал.

Короче, возникает он на площадке лестничной и начинает щурится на нас так подозрительно, будто мы у него мешок кураги украли.

- А-а-а-а, это вы, - пропел он своим босом. Нахохлился и вниз пошел. - Что, обормоты, школу прогуливаете? А родители в курсе, чем вы тут занимаетесь?

Я хотел все мирно решить, но тут Клайд как напустился на него:

- Не твое дело, козел вонючий, проваливай отсюда давай, а не то с лестницы как спущу - зубы последние потеряешь!

Но Рэнделу всё, кажись, по барабану.

- Ты язычок лучше перекуси, сопляк чертов, - говорит он спокойно так. - Я ваши рожи паршивые наизусть ведь знаю...

Ну я тут же решил инициативу в свои лапы взять. Вспомнил свой менталитет и как давай невинным таким голосом заливать:

- Дядь, чего вы? Не мы это, право же, обознались! Сами ничего не знаем, зря только клевещете, другие это, сволочи, чес-с слово! Мы люди культурные...

- Ага, конечно, - говорит он и мимо проходит, сплевывая мне на ботинок. - Знаю я вас, гадов, как облупленных. Вы тут главные паразиты, из-за вас дом еле держится. Вы его изнутри поганите, сами себе на голову гадите, по чердакам шляетесь и колитесь всё время... Взрослых вообще ни во что не ставите, себя самыми умными возомнили. Только и делаете, что ломаете и вредите, а я хожу за вами следом и всё ремонтирую.

В таком духе он еще долго трындел. Я умаслить его хотел на всякий, но тут Клайд не выдержал и снова в бой ринулся:

- Иди куда шёл, а в наши дела не суйся, не то хуже будет!

Рэндел тоже нам совет напоследок не забыл дать:

- Сдохните вы все, помяните мои слова.

Что вот мы могли на такую чушь ответить? Верно, ничего, поэтому мы просто заржали. Ржали до тех пор, пока звук шагов где-то внизу не стих, только тогда успокоились и немного покривлялись, высмеивая Рэндела, прежде чем Артур робко так сказал:

- Парни, мне это, идти надо...

- Куда, куда, куда собрался? - тут же запищал Клайд.

- К Стейси...

Стейси - это мымра, то есть подружка Артура из 259-ой квартиры.

- Друзей, значит, на бабу меняешь...

- Да нет же! - обиделся Артур. - Мы ведь на чердак полезем.

Ну мы сразу же заулыбались: мол, так бы сразу и сказал! Чердак - это у нас специальное место, чтобы с девчонками резвиться. Что ж мы, изверги какие-то? Отпустили друга, успехов пожелали. Артур наверх потопал, а мы маркеры из карманов извлекли и принялись на стенах рисовать, закрашивая плесень.

Клайд как всегда стал всякие гадости писать, ржать и слюной брызгать. Я искалеченных человечков рисовал с грустными рожами и оторванными конечностями. Брэндон какие-то узоры странные чертил, поскольку всё ещё под наркотой был.

Занимались мы художеством спокойно, как вдруг слышим — шаги сверху. Мы маркеры сразу по карманам распихали, а сами на лестницу уставились, испытывая deja vu. Ждали, как сычи, думали, что Артур решил вернуться, а это вовсе не он оказался.

Смотрим мы, значит, наверх, а там златогривая простушка Пэтти стоит и ресницами накрашенными хлопает. Нас как увидела, так сразу же сжалась вся, задрожала всем тельцом и язык проглотила. Губки размалеванные поджала, глаза блюдцем и стоит, не двигается от страха.

Мы друг на друга смотрим и скалимся: мол, поняли, да, что делать? А затем втроем ринулись к ней, под руки схватили и на этаж быстренько занесли. Затащили за мусоропровод, юбку с платьем разорвали и по очереди стали резвиться. Сначала Клайд (дорвался всё-таки!) первым с Пэтти поиграл, пока мы с Брэндоном её с двух сторон держали. После моя очередь настала, а под конец и Брэндону немного перепало.

Короче, помяли мы Пэтти немного и дёру дали, оставив её лежать в рванье и реветь. Тушь у неё потекла, из-за чего всё пластмассовое личико оказалось покрыто черными разводами, сразу всю свою привлекательность потеряла.

Выбежали довольные на лестницу и решили по домам разбежаться на всякий случай. А то кто эту пустоголовую куклу Пэтти знает? Вздумает ещё идти жаловаться. Нет, нам проблемы были не нужны, повеселились и ладно, хватит на сегодня. Да и околели мы на лестнице, холод собачий! Дома всяко лучше.

В общем, распрощался я с парнями, на завтра планы обсудили, и каждый на свой этаж потопал.

Я неохотно так домой зашёл. Ещё с порога услышал, как мать орёт. Ходит за отцом по пятам, руками машет и каркает бред всякий:

- Алкаш! Дармоед! Лентяй поганый! Ненавижу тебя, козёл! Ненавижу!

Всё как всегда, короче.

Я матери приказал заткнуться и от отца отвязаться, а сам в комнатушку свою заскочил и дверь запер, чтобы не вздумал никто соваться ко мне. Завалился в кровать, насквозь пропитанную моим потом. Схватил первый попавшийся журнал, стал листать его, а там снова та занудная статья о том, как правильно мозги использовать нужно. Я выругался, брезгливо отшвырнул его и завалился спать.

 

 

В ту ночь я спал без задних ног. Я игнорировал причитания матери и даже сквозняк. Разбудить меня смогли только Хайесы со своим перфоратором, будь он проклят! Чего они вздумали сверлить в такую рань? Улей из своей серой лачуги решили сделать?

Короче, проснулся я, запихал в себя овсянку на воде, у входной двери обнаружил очередное гневное уведомление о выселении и разорвал его на куски. Не позволю я каким-то жабам в костюмах вышвыривать нас на улицу. Что мы, нищие какие-то или жильцы плохие? Права они не имеют, так что им не запугать меня было.

Пока куртку напяливал, мамаша в слезах мне на шею накинулась. Я её, само собой, отпихнул возмущенно и выскочил в сумрак подъезда, на волю.

У лифта меня уже ждали парни. Мы руки друг другу пожали и пошли буянить.

Сначала в лифт заскочили и все стены гадостями исписали. Зеркало хотели просто разбить, но я придумал нечто остроумнее. Нарисовали мы по краям кучу стрелок, в центр указывающих, а сверху сделали надпись: «Так выглядит осёл». Парням моя идея понравилась, поэтому они одобрительно заржали и принялись кнопки выжигать.

Выскочили мы на четырнадцатом этаже и стали плафоны у лампочек откручивать и скидывать их с балкона на головы прохожим. Соревновались, кто дальше кинет. Клайд так ловко швырнул, что в какую-то псину попал. Та сразу же мертвая на снег упала.

Пока парни электрику портили и провода обрезали, я решил Хайесов проучить. Взял им дверной глазок маркером закрасил, а в замочную скважину бумаги напихал. У порога на полу надпись размашистую сделал: «Добро пожаловать в конуру». Ну и ради приличия помочился на их дверь, чтобы уж точно урок усвоили.

Потом мы принялись по этажу бегать и в двери долбиться. Сонные хозяева в конце концов подходили и спрашивали, какого черта нам нужно. А мы в ответ хрюкали, свистели, рыгали и кричали. Иногда целые спектакли устраивали, типо кого-то убивают. Правда, никто так и не вышел узнать в чём дело.

Мы ещё долго хозяйничали, как вдруг слышим — лифт, чёрт его дери, на нашем этаже остановился. Ну мы сразу же утихли, замерли, уши навострили. И вот, стоя в сумраке. Видим сначала, как тень длинная по треснутым стенам поползла, а после в коридорчике возникла щуплая фигура Куинби, идущего с книгами под мышку, будто куропатка.

Мы вздохнули спокойно, подскочили к нему и окружили со всех сторон.

- Так-так, да это же наш маленький зануда-зубрила Куи-и-инби, - запел Клайд, толкая его к нам спиной. - Ну чё, много всякой чуши выучил?

Образовали мы вокруг этого сопляка круг и принялись пихать из стороны в сторону, стараясь на пол повалить. А он, зараза, молчать не стал, истерику закатил. Ну мы его за кудри и стали таскать, по ногам бить, чтобы запнулся, гад белобрысый. Толкаем его, а он орёт, весь кайф обламывает, но нам всё равно смешно наблюдать за его глупыми попытками вырваться.

Только мы собрались повалить его, как вдруг замок щёлкнул, дверь одной из квартир открылась, и в подъезд высунулись покрытые морщинами рожа и рука старого ворчуна Мигеля Фуллера. Этот дряхлый старик, больше напоминавший сгорбившеюся мумию, когда-то солдатом был широкоплечим, а в войну немцев бил. Ну а после, само собой, стал никому не нужен. Война только убивать и научила его, а больше этот калека ни на что не был способен. О войне память сохранили, а о нём все забыли: друзья, родственники, государство. Засунули его в высотку, «спасибо» сказали и законсервировали внутри трещин и пыли, чтобы умирал без беспокойства и не путался под ногами. А то некоторые наглые ветераны губы любят раскатывать, мол, где наши почести, почему нам так мало платят… Ещё и заботы какой-то требуют, хотя самим скоро землю с червями делить. Некоторые такие старички любят повыступать, покритиковать всё подряд, хотя сами они живут в прошлом, поскольку в будущем им ничего не светит. Мигелю же все условия для спокойной смерти создали: пенсию платили, квартиру дали, страховку дали… Лишь бы сидел молча у ящика, медали разглядывал, сам себе истории рассказывал и иногда доставал из шкафа старый мундир. То, кем он был, ему было не суждено стать вновь. Правда, сам Мигель это не понимал, а потому продолжал считать, что он не пустое место, будто у него какие-то права есть и что общество ему чем-то обязано.

Короче, увидел он, что мы над Куинби издеваемся, и стал рукой своей высушенной махать и кричать:

- Вы что, уроды, творите? А ну отпустите ребенка, пока я в полицию не позвонил!

- А ты, дед, лучше не суйся, - ответил Клайд и двинул Куинби кулаком по затылку, но всё-таки отпустил. - Залезь обратно в свою нору и умри всем на радость.

От этих слов Мигель и вовсе в неистовство пришёл, аж глаза от гнева выпучил и весь бордовый стал. Как заревёт на нас:

- Вы, черти драные, как смеете так говорить со мной, а? Совсем мозгов у вас не осталось, кодлы подлые?

- Пасть захлопни и челюсти вытащи, - говорит Клайд. Про Куинби мы к тому моменту совершенно забыли, чем он и воспользовался — удрал, трус поганый.

Мигель стал ртом воздух ловить — так сильно его возмущение распирало. Он своей жилистой, покрытой пятнами и седыми волосами рукой продолжал грозить нам из-за двери, но сказать ничего не мог. Одного взгляда на этого калеку наивного хватило, чтобы смех начал легкие щекотать. Ну мы и стоим, ржём, а Клайд, воспользовавшись беспомощностью старика, стал ближе подходить, на ходу продолжая унижать его:

- Ну что, убожество дохлое? Ну что, пыль дряхлая? Сказать нечего? Вот и молчи! Тебе говорить опасно, смотри, как бы сердечко не остановилось. Ты живой никому был не нужен, а мертвым и подавно. В труху превратишься, в одиночестве сгниешь, понял? Никому ты не нужен, маразматик, можешь в ломбард медали свои паршивые сдать, на гроб тебе, правда, всё равно денег не хватит! Государство тебе, старик, максимум коробку подарит в благодарность за твои нелепые заслуги. Ветеран, хо-хо! Воевал! Вы поглядите на него, каков герой! Грудь колесом была, а теперь горб вырос. Ну и потеха, старик, ну и позор!

Мы смеемся, а Мигель всем телом дрожит, от чего нам ещё смешнее становится. Меня всегда несчастный вид людей забавлял, а Мигель, этот осколок прошлого, и вовсе до колик меня тогда довёл своим жалостным видом. Мокрая курица, ну ей-богу! Стоит, крепится, а у самого губы дрожат, на глазах слёзы блестят.

И вот он чуть ли не плача как завыл:

- О-о-ох, будьте вы прокляты! Что за кошмар? Разве так можно? Справедливо это? Да с каких это пор юнцы поганые смеют так со взрослыми разговаривать? Я воевал, чтобы сейчас они жили в мире, а они со мной теперь как с грязью обращаются! Нет, ну как понять этот ужас? Боже, спаси человечество!

И дверь захлопнул, чтобы мы не увидели, как у него по щекам слёзы потекли. А мы от этого ещё громче заржали! Взрослый человек, а ведёт себя как ребенок. Вот что время с людьми делает! Во как калечит! Я и сам морально убогий, ничего во мне человеческого нет и любви я не заслуживаю, но я-то, в отличие от Мигеля, признаю это, понимаешь? А он всё цепляется за своё прошлое, где его слово что-то значило. Но те времена прошли, всё, конец. Я о таких людях читал, знаю всё, не дурак. Они (ну то есть подобные Мигелю) называются поколением потерянным. А мы с парнями — поколение новое, за нами будущее! Мы его строить на развалинах будем! А кто мир старый разрушил? Мигель и все ему подобные! Так что теперь пусть жрёт пыль в тишине, пока мы дороги новые прокладываем.

Такие вот мысли меня посещали, прежде чем Артур не предложил идею новую:

- А давайте к Макдоуэллу сходим, истории всякие послушаем, чем не потеха?

Макдоуэлл — это бездомный наш местный был, страшный охотник выпить чего покрепче. Он постоянно торчал на нижних этажах нашей высотки, кутаясь в дырявый плед и чихая. Обычно он не был большим любителем поболтать, но под градусом язык его развязывался, а фантазия била ключом. И тогда этот пузатый бедолага начинал говорить без остановки, нести всякий бред и рассказывать смешные истории. Сам он их сочинял или они были реальные — нам было плевать. Лишь бы время убить. А когда речь о политике заходила, то он демонстрировал чудеса красноречия.

- Алкоголь нужен, иначе не разболтать его, - буркнул Брэндон.

И то верно. Денег у нас не было, поэтому Клайд вызвался раздобыть выпивку. В этом деле Клайд, живущий по преступным понятиям, был профессионалом.

Он сбегал в соседний магазин и принёс украденную бутылку паленой водки. Он протянул её нам со словами:

- Надеюсь, этот алкаш успеет позабавить нас прежде, чем сдохнуть.

Все вместе мы помчались вниз и вскоре отыскали Макдоуэлла на лестнице между третьим и четвертым этажом. Вечно простуженный бездомный сидел в углу, прислонившись спиной к серой, покрытой трещинами стене, и задумчиво тёр руки, стараясь согреться. Нижняя часть его лица была скрыта под слоем густой черной бороды, над которой тускло светились глаза.

Он сначала нас даже не заметил, но как только увидел блестящую бутылку в руках Артура, так сразу же заулыбался, всё свое было гостеприимство вспомнил.

- Это вы, ребятишки? - пропел он своим хриплым голосом. - Навестить бедного калеку пришли? Ну молодцы, вот же добрые мальчики! Вы садитесь, садитесь поближе…

Мы ему ловко бутылку в руки впихнули, а он не растерялся, неизвестно откуда извлёк стаканчик пластиковый и принялся откупоривать наш подарок.

- Никому я не нужен, все обо мне позабыли, - жаловался Макдоуэлл, наливая водку в стаканчик. - Только вы у меня и остались, мальчики… Вы одни меня и навещаете в столь трудные времена…

- А как же? Брат за брата! - говорю я. - Вы пейте, дядя, пейте. На улице холодно, а это вас согреет.

- Добрые вы, мальчики, не заслуживаю я доброты такой…

Бубнит слова благодарности, а сам в горло водку льет. Сначала один стаканчик, затем второй. А мы вокруг него стали и ждём, когда его наконец разнесёт.

- Ох как же хорошо на сердце, - говорит он после третьего стаканчика. - Только алкоголем я свои раны и могу залечить. Какой позор — горе в водке топить!

- Да почему же позор? - спрашиваем. - Если живёте как собака, то что плохого утешение находить?

- Другие не так говорят. Другие работать гонят. Другие смотрят на меня как на микроба, топчут, бьют, ругают, кричат… Сколько всяких гадостей я слышал! Эти «другие» меня презирают, ненависть на голову льют. А за что? Черт их знает. Я им ничего ведь плохого не делаю. Не делать плохого — тоже польза, разве не так?

Мы дружно киваем, мол, верно, та ещё несправедливость, а сами подливаем ему в стакан водку, чтобы эффект не пропадал.

- Ни одного доброго слова за всю свою жизнь несчастную не услышал, - тоскливо продолжает Макдоуэлл, пуская сопли в стакан. - Никто меня никогда не жалел. А любви я разве чей-то заслуживаю? Сам я себе противен, что уж о других людях говорить. Алкоголь меня окончательно сгубил, по рукам и ногам связал. А раньше я ведь ох какой был!

Он ещё один стакан в себя опрокинул, а мы его тормошить стали со всех сторон, просили ещё что-нибудь рассказать.

- А каким вы раньше были?

- Я-то? Я сильным был. Не только физически, знаете, но и духовно… Сила воли у меня была, а теперь всё растерял. Здоровье я своё давно этим стенам отдал, а совесть заложил. Рукой постоянно в бутылку лезу. Однажды мимо витрины проходил. Взглянул на своё отражение и ужаснулся. Неужели такой вот я, думаю. А раньше всё не так было, мальчики, раньше жил я красиво, на лестнице не мёрз. И друзей у меня было много, самые разные: добрые, щедрые, лицемерные… Но всё это теперь в прошлом, на дне моей памяти покоится. А реальность вот здесь, где мы с вами сидим. Налоги, деспоты в правительстве и люди неблагодарные, которые никогда ничем не помогут. Вот в мои времена всё иначе было, да и сам я другой был… Всех нас время ломает, помните об этом, ребятки. Всё, что было неверно тогда, теперь причиняет боль. Один лишь вопрос меня мучает — будет ли скучать по мне, когда я умру? Найдется ли хоть один человек, который вспомнит о моей черной душе?

После очередного стаканчика он сам на свои вопросы ответил:

- Нет, конечно. Кому я нужен? От меня мочой воняет, а в мозгах черви копошатся. Потому-то я и умру одинокий и всеми забытый.

Мы утешать его принялись, чтобы он ещё, не дай бог, реветь не начал. От слёз в сон клонит, а нам его ещё о многом расспросить хотелось.

- Ну чего вы, дядя, так себя убиваете?  - говорили. - Мы о вас помнить будем, мы! Другие вас не жалеют, так хоть сами себя пожалейте.

- Спасибо вам, ребятки, спасибо, - всхлипнул Макдоуэлл и прямо из горла остатки водки выпил. - Я вот на вас смотрю и сразу себя в ваши годы вспоминаю. Я таким же был, тоже пошалить любил. Взрослые меня не жаловали, постоянно во всём ограничивали, сдерживали. А я, как и вы, на волю рвался, гулять хотел, дышать полной грудью. Меня остановить пытались, а я всё равно жил по собственным правилам. Днями и ночами по улицам шлялся, приключений искал. Жил в своё удовольствие, так сказать, и ни о ком не думал.

- Значит, и с девками резвились?

- А как же! Я был самым желанным парнем в своем дворе, все бабы от меня с ума сходили. Равных мне в этом не было, хоть сам я и заурядной внешности да глуповат по сравнению с другими парнями. Но мне это совершенно не мешало оставаться лидером. Из целой варавы достойных ухажеров девчонки всегда меня выбирали. Почему? Потому что я клевый был? Нет, просто девчонки тогда тупые были, как бревна, и доверчивые. Понабрались всякой чуши о любви и верили в это, приравнивая секс к высоким чувствам. Потому в их глазах я казался выше всех остальных парней, которые с пачками цветов лезли. На деле же я козлом был, но девчонки этого не замечали. Ну я и пользовался их слепотой, чтобы потом они жалели обо всём и проклинали меня. Мол, я им всю жизнь сломал… Будто бы это не он мне первые глазки строили да на шею вешались. С кем попало водятся, а потом обвиняют в своих неудачах всех подряд. Достаточно порой лишь предложить, притвориться джентльменом, чтобы самая красивая дурочка начала улыбаться и залезать к тебе в постель. Вот и у меня такое было. Подходил к девчонке и говорил: «Погнали ко мне». И она шла, наивная, думая, будто я её люблю, и мы будем вместе вечно. И наплевать ей было, что я пьяный или рожей не вышел. Плевать, что я её под утро вышвыриваю голую и до следующего раза не подпускаю к себе. Плевать даже, что я не только с ней это делаю, но и с другими… Они, девчонки-то, себя таким образом взрослее хотели почувствовать, хотя на деле на проституток походили. А мне всё равно было. Так что, ребятки, пользуйтесь наивностью баб, извлекайте из них пользу для себя из их глупости. Эти крошки о романтике мечтают, о принцах, а в результате выбирают моральных ублюдков, которые умеют силой брать, часто под стать себе, хотя их идеалы всегда рядом бродят. Да что я вам говорю, у вас ведь матери точно такие же! Живые примеры перед носом… Вы для них не дети, а ошибки юности. Какая у тебя мама была в твоем возрасте? А она в постель со всеми подряд ложилась! А папа? Папка пил без остановки и влюбился в маму, когда впервые избил её.

Речь эта пафосная у Макдоуэлла остатки сил отняла, а потому под конец он повалился в бок и захрапел, медведя пьяного напоминая.

Учителем он нашим был и идейным вдохновителем. Не думай о нём плохо, слышишь? Он не виноват, его жизнь сломала и судьбу изуродовала. Меня и парней он разным вещам научил, жизнь растолковывал, мыслями поделился… Умнее и мудрее человека я не встречал. Я бы так тоже хотел… Философом быть и детей воспитывать. Делиться опытом с новым поколением, чтобы оно таким же как я стало. Вот она — благодарная работа!

Как только Макдоуэлл захрапел, Клайд сплюнул и сказал:

- Всё, уснул оратор. Хватит на сегодня историй. Ай да домой, а то холодно больно…

Не хотелось домой мне возвращаться, но всё-таки пришлось. До самого вечера истерику матери выслушивал, её обвинения во всех грехах терпел, пока сверху Хайесы ругались. А чуть позже в дверь задолбили. Оказалось это Олсены, активисты чертовы с четырнадцатого этажа. Постоянно с петициями шляются, стараясь исправить неисправимое. Этим ненормальным все говорили, что они ерундой страдают, а им всё по барабану.

В тот вечере они снова какие-то бумаги просили подписать.

- На благо нашего дома! - гордо заявляли супруги.

- Да ну? - сделал я удивленный вид. - Это можно! Сейчас только за ручкой сбегаю…

И дверь захлопнул, чтобы проваливали. В глазок выглянул и с наслаждением понаблюдал, как Олсенов остальные соседи выгоняют. Терпеть я не могу всяких слащавых пропагандистов, сулящих золотые горы.

Когда Олсены убрались с нашего этажа, я в комнате от родителей заперся и телик включил. Там какой-то в костюме рассказывал о строительном буме и ремонте старых домов.

Это правильно, подумал я, и сам не заметил как уснул.

 

 

Больше всего мы с парнями любили наблюдать за ссорами соседей. Вот и на следующий день нам повезло шоу увидеть. Хайесы с Линчами сцепились из-за двери, которую я накануне испоганил. Стоят друг напротив друга, каждый свою квартиру закрывает спиной и переругиваются.

- Вы нам дверь изгадили, платите!

- К дьяволу идите! Ни черта мы не портили!

Вот же дуэль словесную закатили! Умора и только. Мы с парнями за углом стояли и наблюдали за их грызней, еле сдерживая смех.

Пока спускались на другой этаж, Клайд сказал:

- Жаль, что они друг друга не перерезали.

И то верно.

На этаже мы устроили полную вакханалию. Разбили все лампочки, на пол накидали осколков всяких и на каждую дверь помочились. Бездельничали, короче говоря.

- Парни, - подал голос Артур, пока мы на балконе стояли и в прохожих плевали, - мне это… идти нужно.

- Снова к своей подружке валишь? - напустились мы на него.

- Угу.

Внешне он угрюмый был, но я-то знал, что на самом деле Артур радуется возможности свалить. Артуру я меньше всего доверял в нашей компании. Он был… не таким. Он, конечно, тоже тварь ещё та, но до нас ему всегда было далеко. Он мягче характером был, наши развлечения ему почему-то удовольствия не доставляли. Вот поэтому он и казался мне странным.

Значит так, Артур всё-таки свалил к Стейси, а мы с парнями тоже решили бабу найти. Стали по этажам прыгать, пока наконец наши старания не увенчались успехом: на пятнадцатом этаже возле лифта нам удалось поймать Пэтти.

Она испуганно на нас взглянула, но не закричала и даже дала себя сцапать. Мы её на лестницу вынесли и там уже принялись за дело.

В тот раз Пэтти вела себя намного послушнее. Не сопротивлялась, даже помогала. Определенно, мы её многому научили и хорошенько натренировали. Осмелюсь предположить, что ей тоже понравилось. А может быть там, у лфита, она нас с парнями и ждала. Я имею в виду, а что, если она искала с нами встречи? Может, этой красотке с кукольным личиком тоже хотелось с нами поиграть?

Я когда домой вернулся много об этом думал. Как же объяснить такую неожиданную податливость Пэтти? В прошлый раз она ревела, животными нас называла… Что же за эти дни произошло такого, заставив её изменить своё мнение? Та лёгкость, с которой нам удалось заполучить её, обескураживала меня. Вроде я радоваться должен был, что меньше возни стало, но всё равно что-то покою не давало.

Искал я ответ, но так и не нашёл. Лишь убедился, что Макдоуэлл тогда правду говорил, о бабах-то. Иначе понять поведение Пэтти было просто невозможно.

А на следующий день с самого утра начался какой-то кавардак.

Пока я завтракал, к нам в дверь принялись ломиться. Я открываю, а на пороге стоит Линч, злоба из глаз которого льется фонтаном. А за руку этот бордовый от ярости громила держит Клайда, под правым глазом которого горит синяк.

- Где этот козёл живёт, отвечай! - заорал на меня Линч.

Я совершенно растерялся. Гляжу на Линча и вижу его рожу небритую и зубы желтые. Перевожу взгляд на Клайда и вижу в глазах его мольбу. А сам ничего не понимаю — стою, моргаю, молчу.

- Ты его прикрывать не вздумай, гад! - орёт Линч. - Твой дружок поганый обокрасть нас вздумал ночью, так и знай! Лучше говори, где его родители живут, а иначе и тебе не сдобровать. Я за вами давно наблюдаю, молокососы треклятые! Всю вашу шайку посажу, богом клянусь!

Тут только до меня и дошло, что произошло. Я на Клайда, бедолагу, взгляд метнул и уж подумал послать этого придурка сумасшедшего куда подальше, как вдруг мать из-за плеча моего как закричит:

- Из 223-ей он! Из 223-ей! Проучите этого подонка, сэр, покажите моему мальчику, что с преступниками бывает, чтобы не водился с кем попало.

Я выругался про себя, а Линч злорадно улыбнулся, поблагодарил мою мать, чтоб черти её драли, и потащил за собой упирающегося Клайда, который иногда оборачивался и смотрел на меня как на предателя. Как будто это я его сдал!

Матери я, конечно, трёпку заслуженную задал, но легче от этого на душе не стало. Что теперь с Клайдом станет, думал я. Неужели посадят? В лучшем случае деньги сдерут… Беда! Ещё не дай бог меня сдаст, тогда вообще можно будет попрощаться со спокойной жизнью.

Спустя часа три снова в дверь постучали. Я уже к тому моменту весь извёлся.

Оказалось, что это мои худшие опасения пришли в лице местного полицейского Ксавьера Галлегоса. Высокий такой дядька с мощными челюстями и кривым носом, всегда при оружие.

Протопал он, значит, мимо моих родителей ко мне в комнату, дверь закрыл и говорит своим нравоучительным тоном, будто я ему друг лучший:

- Ну что, Хэмиш? Доигрались вы с друзьями, верно?

Я под нос себе что-то пробубнил. Не хотел я с ним говорить.

- Ай-яй-яй, - зацокал Ксавьер. - Плохи ваши дела, Хэмиш, плохи. Можешь спасибо сказать своему дружку, Чэмптону. Что вот мне теперь с ним делать, а? А с тобой что? Вы, шпана, о себе не думаете, но хоть о родителях-то подумайте! Они вас ведь любят, гадов.

Ага, любят, как же!

- Друг твой, конечно, влип, м-да… - продолжал Ксавьер. - Но и ты, Хэмиш, не далеко ушёл. Рано или поздно до тебя тоже доберемся, обещаю.

И тут вдруг меня такая злоба объяла! Так обидно стало и страшно. Вот почему он пришёл ко мне? Во всём ведь Клайд виноват, этот самоуверенный недотепа… Его и только его вина, так пусть же сам и расплачивается, раз мозгов нет. А я его прикрывать был не обязан, собственная шкура дороже.

В общем, включил я свою фантазию и как начал врать, что у Ксавьера аж глаза на лоб от удивления полезли. Всё о Клайде рассказал, со всеми подробностями, да ещё и добавил от себя, чтобы уж точно его посадили. Все свои грехи ему приписал, кучу всяких историй выдумал, как следует грязью полил. Выставил его настоящим монстром и даже хуже. Врал я тогда очень хорошо, тараторил без остановки. Ксавьер еле успевал за мной записывать, а я всё говорил и говорил, обвиняя Клайда в выдуманных преступлениях. Лишь бы от меня отстали!

Ксавьер от меня седым вышел, бледным и потным, будто я ему дьявола показал. Стоило ему за порог выйти, как я тут же довольный на кушетку улегся, взял один из журналов для взрослых и вздохнул спокойно, мысленно вычеркнув Клайда из списка существующих людей.

Сам виноват, идиот.

 

 

Случай с Клайдом стал той самой точкой не возврата, после которой началась лавина мозговыносящих событий.

На следующий день захожу я, значит, в лифт, а там Пэтти стоит. Я на неё почему-то презрительно глянул и повернулся спиной. А она трусливо назад попятилась, продолжая взглядом своих бездонных, распутных глаз прожигать мне затылок, будто я ей обязан. Ждала она от меня чего-то, иными словами. Наверное, ждала, что я её прямо здесь и начну насиловать, дурочка. До неё мне тогда не было дела. Я просто стоял и ждал, пока лифт до моего этажа доберется. А на мерзкие мысли Пэтти мне было наплевать, пусть думает что хочет. У меня своих мыслей полно, и они куда кошмарнее.

Но она всё продолжала пялиться. Я вот прям чувствовал её взгляд, и меня это страшно бесило. Чего вот она ждала? Может быть думала, что я её люблю? Смешно! Да как я вообще мог её любить, ты мне скажи? Я сам себе тогда противен был, а Пэтти, эту овцу тупую, я и вовсе ненавидел. Всё меня в ней бесило. Тошно аж стало от её прерывистого дыхания.

Злоба меня распирала. На весь мир я злился, а на Пэтти больше всего. Её мысли глупые меня выводили из себя. Возможно, я ей нравился настолько, что она была готова даже семью со мной создать… Боже, что за ужасные мысли! Да как вообще она смела думать о таком?

Пока лифт медленно полз вверх, я повернулся к ней и прорычал:

- Хватит на меня пялиться, дура.

Она сразу свои глазки опустила, сжалась в комок и больше меня не беспокоила.

Довольный собой, я выпрыгнул на тринадцатом этаже, на прощание смерив Пэтти строгим взглядом. Она молча стояла в углу и шмыгала носиком, пока двери с треском не закрылись.

Выхожу я в коридорчик, где царит полная темень, и слышу звуки странные. Что-то копошилось рядом со мной, ёрзало и стонало.

Я во тьму вгляделся и увидел в нескольких футах от себя Брэндона, лежащего на спине и дергающегося в конвульсиях. Из его открытой пасти шла пена. Глаза закатились, из-за чего были видны только белки.

Я в панике подскочил к бедолаге и принялся в отчаянии трясти его за плечи и звать по имени. Брэндон меня не слышал. Пена продолжала фонтаном хлестать из его рта, а конечности дёргаться так, будто его било током.

Взвалив тело друга на плечи, я потащился к первой попавшейся двери. Я принялся колотиться в неё и звать на помощь, но ответом мне была равнодушная ко всему тишина. Я стал таскаться от квартиры к квартире, стучаться в двери и срывающемся голосом умолять помочь, пока по моей шее стекала пена изо рта Брэндона. Его тело то и дело сползало вниз.

Иногда чей-нибудь голос интересовался, что стряслось, а когда я заплетающемся языком всё объяснял, тут же исчезал бесследно. И ни одна трусливая, эгоистичная скотина так и не вылезла из своей вонючей, похожей на склеп норы, чтобы помочь мне. А сам по себе я был ноль без палочки, никто меня не учил оказывать медицинскую помощь. За семнадцать лет я научился только бить лампочки в подъездах да с бабами веселиться, а что делать при передозе я не знал. Поэтому и чувствовал себя таким ничтожным и беззащитным перед лицом смерти, которая пришла за моим добрым другом.

- Ну почему вы не хотите помочь ему, гады? - плакал я, пиная ногами двери, пока Брэндон задыхался. - Твари неблагодарные! Нелюди неблагодарные! Черви гнилые! Ненавижу вас, ненавижу!

Я сполз по стене на заваленный окурками и покрытый грязными следами от обуви пол. Улегшись на живот рядом с телом друга, я зарыдал, желая смерти в муках всем, кто не открыл дверь. Пока слёзы лились из моих глаз, тело Брэндона остывало.

- Боже мой, Брэндон, - прошептал я, - как же так? Ну почему ты не мог принять дозу поменьше, дурень ты ненасытный? Мы же тебя столько раз предупреждали, а ты… Эх, кто же теперь будет мне наркоту доставать?

Вот так вот умер наш лучший дилер. Незаменимый, я бы даже сказал. Что может быть хуже этого, ты мне скажи?

Я полежал рядом с бездыханным телом Брэндона, пока окончательно не пришёл в себя. Затем встал и поволок его тело за ноги. Время скорби закончилось. Настало время подумать о себе. Не хватало только, чтобы кто-нибудь нашёл меня лежащим рядом с трупом. Всякое могут подумать, люди богаты на выдумки… Ксавьер и вовсе мог смерть Брэндона на меня свалить, а мне это было не к чему. Хватит с меня проблем с полицией, думал я. Эти дураки в беду попадают, так пусть же сами из своих ям и выбираются, а меня не втягивают.

Короче, вынес я кое-как тело Брэндона на лестницу и оставил там, чтобы оно в холоде лежало себе, а сам поспешил домой свалить.

Заварил себе большую кружку кофе, чтобы взбодриться после пережитого шока, и плюхнулся в кресло телик смотреть, пока мать с работы не вернулась и не закатила очередной скандал.

Канал с какой-то комедией попался. Там мужик в костюме с серьезной такой рожей ледяным голосом рассказывал о подростке, который вместе с девчонкой в дом чужой забрался и хозяина убил, отпилив после тому мужику голову. Ведущий то и дело говорил о новой программе по перевоспитанию молодежи, а я ржал с его слов — во даёт! Новое поколение ему, видите ли, не нравится! Пусть поживёт как мы, а только потом чушь всякую несёт.

А жаль всё-таки Брэндона. Жаль дурака.

 

 

Весь следующий день я проболтался по улицам. Сил не было торчать в прокуренных подъездах. Вернуться решил лишь поздно вечером.

К своей парадной через сугробы пробираюсь, спрятав руки в карманы, и вижу на лавке сидит кто-то. Настроение у меня тогда, по правде сказать, паршивое было. Ну и решил я немного развлечься.

Подскочил сзади и как закричал в ухо доходяги:

- Не спать, а то украдут!

А он молчит, даже не шелохнулся.

Я удивленный его по плечу треснул.

- Ты чего, глухо? - спрашиваю, а он всё молчит. Немного в бок завалился и сидит.

Я разозлился, обошёл его и уже собирался проучить как следует, но тут же в ужасе отпрянул.

Оказалось, что на скамейке сидел Мигель, но вовсе не это меня тогда напугало. Страх пробурил меня насквозь, как только я увидел в свете фонаря разбитую голову старика и его морщинистое, сердитое лицо, залитое кровью. Бордовые полосы смешно раскрасили его лицо и блестели в тусклом свете. Несколько крупных капель держались на подбородке и время от времени падали, окрашивая снег под ногами в алый цвет.

Он был мертв, и я это понял сразу же. От него веяло смертью, как когда-то веяло от Брэндона, захлебывающегося пеной.

- Вот ты и сдох, вредный старикашка, - сказал я одними губами, неотрывно глядя на его окровавленную рожу. - Получил то, что заслужил. Радуйся теперь… боже.

Не было у меня более сил глазеть на него. Запах смерти то и дело щекотал мои нервы. Я боялся, что Мигель может открыть глаза, уставиться на меня и утащить за собой в ад, где нам с ним самое место.

Быстро глянув по сторонам, я убедился, что вокруг нет ни души. Меньше всего мне тогда хотелось, чтобы какой-нибудь зевака увидел меня рядом с телом Мигеля. Ещё панику устроит, станет кричать, звать на помощь, тыкать в меня пальцем и повторять: «Он убил! Я всё видел!» И тогда бы я уже никак не оправдался.

Я шмыгнул в подъезд, но тут же передумал и решил идти по лестнице. Так было надежнее, чем лифт этот поганый час ждать.

Бегу я, значит, по лестнице, перепрыгивая ступеньки, и вдруг слышу — всхлипывает кто-то. Я напрягся, медленнее пошёл, стал во тьму вглядываться. Ну точно рядом кто-то ревел, слёзы лил и сопли пускал.

И вот на лестничной площадке пятого этажа вижу — сидит в углу Макдоуэлл. Ноги поджал, руками лицо своё бородатое закрыл и плачет, как ребенок. Меня этот алкоголик даже не заметил.

Я к нему подскочил обеспокоенный, принялся трясти и спрашивать:

- Дядь, что стряслось? Чего вы надрываетесь, а?

Он на меня своими мокрыми желтыми глазами глянул и завыл:

- Горе мне, пропавшему! - говорит, а сам сопли глотает. - Как жить теперь буду, даже не знаю…

- Да чего вы так убиваетесь, не пойму?

- Тебе лучше не знать… Иди, оставь меня, подонка. Дай со своими грехами помереть.

Спиртным от него жуть как несло! Мылся он этой водкой что-ли?

- Все мы подонки, нет в нас ничего человеческого, - говорю ему. - Только ненависть взаимная нас и делает целым механизмом. Ну грыземся, да… Друг другу никто мы, ну и что? Брат за брата, а мы, черви, чем хуже? Блоха за блоху, подонок за подонка! Понимаете ли, дядь? Грехами все мы набиты, даже тот мужик, которого на кресте повесили, небось скотиной той ещё был: всех своих учеников в губы чмокал, гей вонючий. А его святым сделали! Мучеником! Слыхали?

- Слыхал, знаю, - скулит он и пальцы сосёт.

- Ну вот! А мы что, не мученики? Да мы больше него рая заслужили! Верите нет?

- Да ты на самого бога замахнулся? Смеешь ли? Я в нём одном раньше утешение находил, а теперь вот…

- А вот и смею! - закричал я. - Ещё как смею! Подумаешь, бог! Мерзавец, эгоист, равнодушная скотина! На кой чёрт он нас оставил? Он слабак, а мы сильные. Нужен он вам? Не друг вам бог, а враг главный. Ненавижу, ненавижу бога! Слышишь ты, бог? Я ненавижу тебя! Ты нас всех ненавидишь, а мы тебя и подавно! Не нужен он нам, дядь, не нужен!

С этими словами я плюнул в потолок и кулаком погрозил.

- Прав ты, - сказал Макдоуэлл. - Не раб я божий, а животное отравленное, но свободное. И перед собой только отвечаю, а не перед ним… У меня ведь есть совесть, воля. Без бога легче жить. Вот она — истина… Дурак только не понимает её. Проклинаю тебя, бог! К дьяволу иди!

- Вот это настрой! - похвалил я. - Ну так чего стряслось?

- Человека я убил, - гордо заявил Макдоуэлл. - Случайно, пьяный был. Не хотел, право же, а убил. По голове старика ударил бутылкой, а он и откинулся.

- Так это ты, значит, Мигеля убил? - удивился я.

- А чёрт его знает… Стало быть, я убил. И горжусь этим!

Тут до меня и дошло. Встаю я поспешно, руку холодную Макдоуэллу жму, слова утешения в рожу кидаю, а после домой бегу.

Прибегаю и сразу же номер полиции набираю. На вялое «алло» дежурной начинаю заливать:

- Слушайте, слушайте! Убийство здесь, у нас! Ага! Ветерана войны убили! Я всё видел, запомнил рожу мерзавца! Вы приезжайте скорее, пока он не скрылся, ладно? Бородатый такой и вонючий, вы его на лестничной площадке пьяного найдете… Я видел, точно говорю — он!

Ох и довольный же я в тот момент был! Вот же повезло! Макдоуэлла жаль, конечно, но свою репутацию мне поправить было важнее, чтобы Ксавьер перестал копать под меня. Убийцу нашёл — во какой подвиг! Да после такого полиция даже не посмела бы обо мне плохо подумать.

Не зря мне, всё-таки, мозги даны. Человечество может мной гордиться. А ведь мне всего семнадцать лет.

 

 

Проснулся я на следующий день в приподнятом настроении и сразу же очередное уведомление о выселении в клочья разорвал. Позавтракал быстро, крики матери послушал и помчался к Артуру, последнему моему другу.

Долго же я в его квартиру ломился! Стучался, пинал дверь ногами, кричал, но толку не было. Наконец дверь соседней квартиры открылась, и оттуда высунулась бордовая рожа Линча.

- Какого дьявола тебе надо? - заорал он на меня. - Ты знаешь который час?

- Нечего на меня так орать, - отвечаю сдержанно. - Я к другу пришёл.

- К Бинам что-ли?

- Ну да…

- Так они уже два дня как съехали.

Я опешил.

- Как это… съехали? Куда съехали?

- А я знаю? Но ты точно крышей съехал. Вещи они собрали и укатили. Скатертью дорожка! Давно пора из этой дыры сваливать.

- Но они не могли уехать, - пробормотал я.

- Тьфу ты, идиот! - гаркнул Линч и дверь захлопнул.

Я ещё немного у квартиры Артура постоял, подумал, а затем на лестницу вышел, сел на грязные ступеньки, подпёр голову рукой и уставился на стену.

Значит, кинул меня Артур. Слинял, одного оставил. Я всегда знал, что с ним что-то не так… Не вписывался он в нашу компанию. Кто же мог знать, что он предатель трусливый? А оказалось именно так.

Думал я так и злился всё больше. Выходит, сбежал Артур, я один остался. Клайда поймали, Брэндон сам умер, а Артур и вовсе удрал, не предупредив. Как крыса ушёл, а ещё друг называется…

Ну ничего, думал я. Я новых друзей себе найду, намного лучше прежних. Новую банду создам и буду вожаком…

Сижу я, значит, злобой на весь мир упиваюсь и вдруг слышу шаги сверху. Ну, думаю, если это Пэтти, то я ей сейчас трёпку устрою, все свои обиды на этой гадине вымещу и проучу как следует.

Но это не она оказалась, а пугливый зануда Куинби. Стоило мне его рожу беленькую увидеть, как злоба моя тут же на волю вырвалась. Я в этом Куинби источник всех своих бед увидел и накинулся на него с кулаками.

Я его в угол зажал, очки эти отвратительные разбил, а осколки в глаза ему вдавил. Из глаз кровь хлынула, а Куинби закричал от боли, за что тут же получил от меня удар в челюсть. Затем я его за голову схватил и принялся об стену лицом бить, пока вся его умная рожа в кровавую кашу не превратилась. Наслаждение я дикое от его криков получил, садизму своему радовался, пока каждое ребро Куинби ломал. Швырнул я его на пол и принялся ногами топтать, пока он кровью захлебывался. Бил я его нещадно, в каждый удар столько злобы и обиды вкладывая! И чем больнее ему становилось, тем лучше я себя чувствовал. Мне хотелось как можно больше крови из него выдавить, убить я его хотел. Он извивался и стонал, а я бил его снова и снова и даже не думал жалеть. Я был морально опущен и потому ничего не боялся!

Избил я его хорошенько и оставил корчиться от боли в луже крови, а сам домой побежал, чтобы в случае чего ко мне вопросов не было.

Врываюсь в квартиру тяжело дыша и чуть в обморок не падаю.

На полу в гостиной вижу отца — лежит, раскинув руки в разные стороны и сжав ноги вместе, сильно напоминая букву «Т». Из груди его фонтаном бьет кровь, заливая собой всё вокруг. Кровь стекала по стенам треснутым, ей был залит весь пол, все полочки, каждый дверной кося — абсолютно всё было запачкано липкой жидкостью бордового цвета. Отец лежал мертвый, даже не кричал, потому что крови в неё совершенно не осталось, вся наружу вышла через огромную рану в грудной клетке.

Еле отрываю взгляд и вижу как над мертвым телом отца стоит на коленях и рыдает мать, сжимая в одной руке кухонный ножище, весь залитый кровью. Второй рукой она лицо закрывала и плакала, даже не стараясь смахивать слёзы, которые смешивались с кровью отца. Меня она даже не заметила, даже когда я дико закричал и, почувствовав тошноту и головокружение, выпрыгнул обратно в подъезд. Я побежал по коридору, закрывая рукой рот, боясь, что меня стошнит. Мне казалось, что кровь отца течёт по моим следам, что она сочится прямо из стен, затопляя собой всё. Мне везде мерещилась эта красная жидкость, в моем больном воображении я затопляла собой постепенно весь этаж, стекая за мной вниз. Липкая, густая и мерзка кровь преследовала меня, а я бежал, не зная, как выбраться из высотки, пока та не потонула в крови.

Я выбежал на лестницу и стал бегать по этажам, тяжело дыша и сгибаясь по полам от тошноты. Кровь лилась по ступенькам, хлестала из трещин в серых стенах, преследуя меня, а всё никак не мог найти выход. Я готов поклясться, что спустился на десять этажей вниз, но потом увидел номер на стене и обомлел — я поднялся на двадцатый этаж. Тогда я снова побежал вниз по лестнице, но ступеньки всё не кончались. Я спускался минут десять, едва не падая, но когда вышел на лестничную площадку, но завыл от отчаяния.

Я по-прежнему был заперт на двадцатом этаже.

Мои попытки были обречены на провал. Сколько бы я не пытался спуститься вниз, я всё время поднимался выше или возвращался необъяснимым образом в исходную точку. Лестницы смеялись надо мной, дом издевался и не отпускал меня, лифт как на зло оказался сломан. Я стал задыхаться, мне нужен был свежий воздух. Мне казалось, что дом вот-вот рухнет, а затем раствориться в луже крови. Трещины расширялись, стены дрожали, а я в панике бегал по этажам, ища выход.

Когда мне удалось спуститься до пятого этажа, я понял, что любой мой шаг может вернуть меня на самый верх, поэтому в панике, совершенно не осознавая своих действий, выбежал на балкон и с воплем спрыгнул вниз, прямо в сугроб, потеряв сознание ещё до того, как моё тело достигло земли.

А очнулся я уже здесь, в этой палате, перебинтованный и согретый, более или менее счастливый. Вот так вот.

Ну чего ты на меня пялишься, как рыба? Знаю я, что ты глухой и ничего не слышал из моего рассказа, на карточке твоей всё написано. Я и не для тебя это рассказывал, а для себя, чтобы мне легче стало.

 

 

Фаза II: Инаугурация Червя

Теперь все будут страдать:

Мы ненавидим любовь.

Мы любим ненависть.

Мы молимся насилию.

ДА ПОШЛО ОНО ВСЁ!

Я уже не хрен собачий,

Я Червь с большой буквы!

Я грыз оковы, чтобы выбраться,

Но меня толкали в спину.

Я любил, но никто не отвечал взаимностью,

Поэтому я научился ненавидеть.

Я делал добро, но люди пользовались мной,

Поэтому я научился нести зло.

Я нашёл в насилии новую религию

И не прочь переступить через свою или чужую кровь

Ради того, что нужно мне!

Я был честен, но мир игнорировал меня,

Поэтому я научился лгать.

Я был искренним, но мир осуждал мои чувства,

Поэтому я стал больше молчать.

Я разрушу все эти стены,

Что преграждают мне путь.

Сколько угодно стройте баррикады -

Я всё равно прорвусь в бешенстве!

Ты сказал Бог, а я скажу Сатана.

Бог предал меня и себя исчерпал,

Теперь он мне не друг,

А лишь марионетка сознания,

Пока я стал настоящей гранатой.

Я идиот этой страны, точно такой же

Как и ты!

Ничтожеством родился -

Ничтожеством умру,

Но перед этим дайте мне корону

Или я сожру ваши глаза!

Я здесь самый агрессивный,

Я чертовски безумен.

Я продам тебе даже собственное самоубийство.

Каждый из нас чей-то нигер,

Каждый святоша для кого-то гей.

Нет времени разбираться,

Сначала поливай всех ненавистью!

Я крикну: это безразборная дискриминация,

Прежде чем перережу ублюдку горло!

Твой мир - это окурок,

И я скурю его с твоим прахом.

Нет пощады, нет прощения,

Слабые будут съедены,

Добро пожаловать в джунгли!

Я женат на боли,

А мою любовницу зовут насилием.

Стой на коленях,

Когда обращаешься ко мне!

Мальчик уже подрос,

Он немного агрессивен,

Эгоистичен, не воспитан.

Мне нравится роль черного зла,

Мне нравится постоянно возникать в ваших словах.

Давай кое-что проясним:

Никто не услышит твой крик,

Мы знаем где ты, тварь, живёшь!

Я вернусь, чтобы приставить тебе нож к горлу,

Посмотрим, сможет ли твой парень спасти тебя,

Если я вышибу этому кретину мозги.

Я ненавижу ненавистника!

Я бы изнасиловал насильника!

Не называй меня сумасшедшим,

Я здесь теперь единственный камикадзе!

Меня воспитали в среде насилия и злобы.

Вы хотели, так теперь получайте!

Когда вы смотрите на меня,

Вы видите своё отражение.

Я жил по животным правилам,

И теперь сам зверем стал.

Меня тошнит от вас,

Вбейте себе это в головы!

Держи рот закрытым,

Когда я говорю.

Держи рот закрытым,

Когда я думаю!

Прости, я не хотел кричать.

Я не выношу быть среди людей,

Потому что я мизантроп и социопат!

Достало слушать ваши упрёки

И постоянно ненавидеть самого себя.

Я был рождён,

Чтобы стать как ты.

Как жаль, что я не похож на тебя.

И я не стану таким же ублюдком.

Можешь ненавидеть меня -

Всё равно не сможешь сломить.

Только сунься ко мне и живым не уйдёшь.

Следующий ублюдок получит у меня по башке,

Я сказал:

Следующий ублюдок получит у меня по башке!

Слушай и повторяй за мной

Философию, которая спасёт тебя:

Забудь обо всём и помни своего врага,

Помни своего врага,

ПОМНИ СВОЕГО ВРАГА!

Ненависть питает мой мозг,

Сердце ревёт, как мотор,

Всё благодаря чистой злобе.

Я познал боль и страдания,

Меня унижали и кидали в грязь,

Меня избивали и предавали,

Поэтому я стал отвечать тем же!

Теперь все меня боятся

И тихо отходят в сторону,

Освобождая дорогу.

А стоит кому-то открыть свою пасть,

Как я угощу этого кретина кровью.

Я не прошу тебя любить меня,

Потому что сам я себя ненавижу.

Может, именно поэтому я живу в аду.

Оставь своё жалкое мнение при себе,

Подавись своей критикой.

Жаль, что у меня всего два средних пальца,

Из-за чего тебе никогда не понять,

Как же сильно я ненавижу тебя!

Я животное, я под напряжением,

С меня довольно!

Я покажу тебе, что значит боль,

Которой вы кормили меня.

Ты хотел битвы?

ТОГДА Я ОБЪЯВЛЯЮ ВОЙНУ!

 

Я Пишу о Грехах, А Не о Трагедиях

Дашилл завёл меня в просторную комнату, в центре которой помещалась клетка, оборудованная так, чтобы я мог работать, спать и снова работать.

- Только не говорите, что это и есть моё рабочее место, - сказал я зайдя в клетку.

- Оно самое, - Дашилл утробно засмеялся и провёл пальцами по столу из черного дерева. - Здесь тебе предстоит работать, создавая шедевр за шедевром.

Взглянув на меня, он указал на стул и добродушно пригласил садиться и осваиваться. Я остался стоять.

- Стены будут давить, - шутливо сказал я, прикасаясь к холодным прутьям решётки. - Вам не кажется, что здесь созданы не самые лучшие условия для работы писателя?

- Не разбрасывайся громкими словами, в тебе пока нет ничего от писателя, поскольку ты ещё ничего не добился. Твоя задача - слушать, что говорят опытные люди и постоянно работать над собой.

- Творчество сдохнет, если вы засовываете его в такие суровые рамки, заставляя уважать публику.

- Что ж, ты всегда можешь выйти из игры, - Дашилл со звоном положил на стол связку ключей. - Тебе просто нужно захотеть.

Он подошёл ко мне вплотную и заглянул в глаза.

- Но ты этого не сделаешь, потому что тебе нужна работа. Тебе нужны деньги, чтобы жить. Ты ничего не умеешь, поэтому ты здесь. Всего лишь бездарь, но этому бездарю готовы платить, если он будет слушаться, а не бунтовать. Работа не пыльная: пиши себе свои рассказики, отдавай нам, слушай мнение публики и делай так, как тебе велят. А что до условий, - Дашилл выдержал театральную паузу. - Смирись. Ты не гений, а всего лишь писака. Радуйся, что тебе дали хотя бы клетку. Подобные тебе черви страстно желают получить подобную работу, но вынуждены жрать собственные мечты и скитаться по улицам этого смрадного городка. Ты ещё хорошо устроился, подумай над этим.

Я пожевал внутреннюю сторону щёк, после чего кинул взгляд на ровную стопку чистой бумаги, зовущей меня. Я молча обошёл своего необъятного работодателя и сел за стол, со скрипом придвинув поближе стул.

- Вот и славно, - ухмыльнулся Дашилл. - Для писателя главное покорность - молча служить тому, кто его кормит. Не забывай, чей ты питомец. Слушай критику, пиши, как велят, и будешь жить лучше других. Главное, не останавливайся.

Я взял в руки лист бумаги и случайно порезался об острый край. Из ранки на пальце засочилась кровь, но Дашилл, кажется, не заметил этого.

- Позвольте ещё раз обговорить мои обязанности, - сказал я, прикрывая порезанный палец бумагой. - Я должен... Что? Писать?

- Писать, писать и ещё раз писать. Писать всегда, без остановки. Затем мы будем забирать твои работы и публиковать от вашего имени, забирая часть прибыли от твоего себе. А чтобы ты не расслаблялся, - Дашилл указал на углы комнаты, где висели блестящие репродукторы, - мы будем иногда подбадривать тебя. Стоит тебе остановиться - бам, мы тут же включим музыку, чтобы работалось лучше.

- Вы хотите превратить творчество в рутину, так? Хотите, чтобы я штамповал произведения как работник вытачивает детали на заводе.

- Ключи у тебя на столе, если что-то не нравится, - Дашилл больше был не намерен спорить со мной, а потому направился к выходу. - Ты должен работать, а не творить. Творят другие люди, а писатель должен работать на износ, выжимать всю свою чернильную душу.

- Вы так говорите, будто я не человек.

- Нет, - Дашилл закрыл дверь клетки. - В душе ты кусок дерьма. Натуральная бездарность. Но даже в тебе есть некий потенциал. Не талант, нет, ты не умеешь писать. Мы видели твои работы, листали портфолио, прежде чем швырнуть в мусорное ведро. Мы приняли тебя не из жалости, а потому что нам надоело перебирать всех этих горе-творцов. Ты здесь оказался случайно, тебе просто повезло. Так не упусти же свой шанс. В конце концов, ты не раб, мы предлагаем тебе заниматься любимым делом за разумную плату, при этом оставляя тебе самое главное - имя. Но в случае чего - ключи у тебя в руках, ты всегда можешь уйти. Или остаться и работать, покорно склонив головы. Выбор за тобой.

Когда его шаги затихли вдали, я вытер бумагой кровь с руки и швырнул испачканный лист в мусорное ведро. Итак, бездарность, запертая в клетку с ключами в руке. Отлично. Работа мечты.

Однако, в словах Дашилла была доля истины. Я действительно ничего не умел, кроме как марать страницы чернилами. Я нашёл вполне достойное место и сам согласился на эту работу, так какой смысл теперь всё бросать и обиженно уходить?

С того дня началась моя работа на должности писателя. Я должен был писать без остановки, выдавая за день как можно больше готовых историй. Иногда мне удавалось в конце дня отдать Дашиллу около тридцати листов. Тогда мой работодатель довольно читал первые два листа, кивал головой и говорил:

- Хрень собачья. Примитивно. Глупо. Скучно. Монотонно. Растянуто. Ты совершенно не имеешь понятия о том, как правильно выстраивать сюжет, чтобы держать читателя в напряжении. Иногда я просто поражаюсь, как вообще мы могли нанять тебя. Ты пишешь хуже первоклассника, твой стиль груб и не оригинален. Неужели за столько часов ты не мог в этой гребаной клетке придумать что-нибудь получше, а?

Я молча выслушивал его комментарии и время от времени кивал. Дашилл совал мне под нос мои же произведения и говорил:

- Перепиши, я мог бы написать лучше тебя.

- Так почему же не написал? - буркнул я, когда уже не осталось терпения.

- Что ты сказал?

- Ничего. Продолжайте. Чем ещё я не угодил?

- Закрой рот и слушай! - рявкнул Дашилл. - В следующий раз я уволю тебя за такие дерзости и найду другого писаку, понял? А теперь гляди сюда - нужно убрать вот это, это и это...

Мой главный редактор, а по совместительству и суровый работодатель тыкал пальцем в разные строки моих рукописей так быстро, что я едва успевал запоминать, чем именно он так не доволен. Ответ был прост - он был недоволен всем, от начала и до конца та или иная история заставляла его зевать.

- Черт возьми, ты серьезно этим решил удивить публику? - иногда говорил он мне, расхаживая по клетке и читая мои произведения, пока я лежал лицом на столе, стараясь заткнуть уши без помощи пальцев. - И ты ещё смеешь называть себя писателем! Да тебе учиться писать нужно и владеть языком. Нет, ты послушай, что за бред...

И он начинал читать всё с самого начала. В такие моменты я желал исчезнуть или сказать в ответ что-нибудь едкое.

Дней, когда я писал "всякий бред" в меньшем количестве не было. Стоило мне перестать скрести ручкой по бумаге, как из репродукторов начинала раздаваться страшная какофония. Смесь звуков, заставляющая мой череп трещать. После долгого прослушивания я терял возможность чувствовать что-то кроме головной боли. С меня тёк пот, я стучал зубами, пока наконец не заставлял себя снова начать писать. Только тогда они выключали эту "музыку", и мои мозги переставали пульсировать. Утерев пот, я снова принимался за работу. Я писал без остановки, натирая ручкой мозоль на указательном пальце. К вечеру глаза мои слезились, кисть руки болела, а голова болела и без всяких репродукторов. В таком изнеможенном состоянии я с надеждой на малейшую похвалу отдавал свои работы Дашиллу лишь для того, чтобы тот в ярости мог в сотый раз сказать мне, насколько же я бездарен.

- Тебе никогда не стать писателем с большой буквы, - говорил он, бегло просматривая исписанные за день страницы. - Скажи, у тебя есть мечта?

- Мечта? - под конец рабочего дня я едва мог соображать.

- Ну да, мечта.

- Я бы хотел...

- Да мне наплевать, чего ты там хотел, всё равно у тебя ни черта не получится! - он клал передо мной первую страницу одного из моих рассказов. - Читай! Читай вслух своё дерьмо!

И я послушно читал, а затем смотрел на Дашилла, как заключённый смотрит на судью в зале суда.

- И?

- И?! - взревел мой работодатель. - Ты ещё просишь меня, своего потенциального читателя, ткнуть тебя лицом в ошибки?

Тогда мне приходилось исправлять рукописи наугад, стараясь понять, что именно так не понравилось моему придирчивому мучителю. Оказывалось, что ему не нравились мою сюжетные решения, не нравились подробные описания персонажей, чуть ли не все мои мысли он находил глупыми и бесполезными, насмехаясь над моей философией и диалогами чересчур шаблонных героев.

- Ты что, по методичке пишешь? - допытывался Дашилл, когда я уже был готов взвыть от этих невыносимых условий контракта.

- Я пишу как умею, чёрт побери! - срывался я. - Чего ещё вы хотите получить, если запираете меня в клетке и заставляете писать без передышек, используя вместо кнута эту гребаную музыку! Я чувствую себя собакой Павлова, подопытным кроликом...

- Главное, чтобы ты не чувствовал себя писателем.

Под конец таких бесед Дашилл всегда тяжело вздыхал, складывал мои рукописи в портфель и уносил с собой со словами:

- Ладно, опубликуем это дерьмо в завтрашнем номере. Я внесу кое-какие правки сам. Знаешь, в чём главная проблема всех самозванцев, этих новоявленных писак вроде тебя? - он спрашивал это, стоя уже по ту сторону клетки. - В том, что вы слишком упрямые. Вы никого не слушаете, пишите так, как считаете нужным. Вы плевать хотели на мнение окружающих, поскольку считаете себя такими умными, такими великими, хо-хо! Слова они умеют в предложения красивые выстраивать, вы поглядите на этих гениев! Да, эти выродки определенно смогут словом поставить мир на колени. Классики двадцать первого века, чёрт бы их всех побрал... А кем бы все были без нас? Ты подумай над этим, подумай, прежде чем спать ляжешь.

И я думал, думал много над словами Дашилла, приходя к выводу, что без него я был бы намного несчастнее, но значительно свободнее. Одиноким, бездарным, свободным, гордым и пылким. Ходил бы по миру и повторял:

- Ненавижу ненавистников, расчленяю насильников! Ненавижу ненавистников, расчленяю насильников!

Питался бы своей ненавистью и обидой, желанием доказать что-то в первую очередь самому себе. Я бы терпел ещё больше унижений от вечно чем-то недовольной публики, делал так, как велят. Меня бы со всех сторон окружали равнодушные Дашиллу, не пытающиеся заглянуть под слой слов и сделать самое главное - почувствовать! Они требуют эмоциональности, даже когда из автора вместе с кровью на страницы выходят самые искренние чувства. Они критикуют тебя даже когда ты стараешься играть по их правилам. Они возникают тогда, когда ты с надеждой смотришь на своё творение и начинают сосать твою кровь, унижая по-доброму, чтобы ты всё бросил. Читатель всегда жесток, в нём порой больше злости, чем в авторе. Он так и норовит влезть в текст, занять место автора, а лучше всего схватить тебя за руку и начинать водить ей по бумаге, делая из тебя марионетку, чтобы ты своей рукой писал то, чего хочет он. Исправь то, исправь это, перепиши, пиши о другом... Доставляй нам удовольствие своими витиеватыми текстами всегда и везде, превратив себя в печатный станок. А если посмеешь наконец взбунтоваться и просто послать всё на хер, то обязательно тебя обвинят в том, что ты не уважаешь критику и чужое мнение, что тебе наплевать на свою аудиторию... На аудиторию кретинов, заставляющую тебе постоянно сносить унижения и глотать боль, борясь с самим с собой и с желанием всё бросить, послав их всех куда подальше... О, это звучит монотонно и затянуто, не так ли? ДА ПОШЛА ТЫ, ЛЕНИВАЯ, БЕЗМОЗГЛАЯ ЖЕРТВА ЭПОХИ ПОТРЕБИТЕЛЬСКОГО ОТНОШЕНИЯ К ИНФОРМАЦИИ! К дьяволу тебя и твое высокомерное мнение! Пусть я недоделанный писака... Но тогда ты недоделанный критик и читатель, бактерия любого текста! Даже не думай, что я предам себя и изменюсь, лишь бы угодить тебе - человеку, умеющему только брать чужое, не пытаясь создать свой собственный "шедевр".

Частенько во время работы я поглядывал на связку ключей, столь соблазнительно блестящих. Так и хотелось сказать: довольно, хватит с меня! А затем выйти из клетки, швырнув все эти рукописные страницы в рожу Дашилла, чтобы он и его вонючее издательство подавились. В чём смысл такой работы? Не лучше ли послать куда подальше литературу и всё это марание бумаги? Всё равно в этом мире никому это не нужно, а если когда-нибудь появится необходимость, то люди вполне удовлетворят свои запросы тем, что уже было написано до меня.

Затем я перечитывал свои рукописи, чего делать не стоило, ведь подобная затея всегда вызывала рвоту. До меня неожиданно дошло, что я видел, как мои слова заставляли людей плакать. Я видел, как люди смеялись, читая что-то моё. Люди находили поддержку в моих словах и преободрялись. Мои слова способны на многое... но никогда мои слова не вызывали любовь. Похоже, я способен вызвать у человека любые эмоции, но только не любовь. Приворожить за счёт текстов - нет, поверьте, я имею дурной, очень грустный опыт. Расстроить словами - да. Вызвать злобу - всегда пожалуйста. Рассмешить - рад стараться. Что угодно, но только не влюбить. Это ли не показатель того, насколько я по своей натуре бездарен?

По ночам мне не удавалось особо отдохнуть. Восемь часов заслуженного и спокойного сна превращались в очередную мозговую пытку - необходимо было придумать новые истории, чтобы на сей раз как-то угодить Дашиллу и своре читателей и критиков за его спиной. Им нужно почувствовать, что я человек, а не машина, но для этого необходимо писать как машина, потому что они всё понимают с точностью до наоборот. В бездарности они способны найти бриллиант, а драгоценный камень назвать дерьмом.

Я лежал на койке, придумывая новых героев, которые должны понравиться всем, зная, что завтра снова буду миллион раз переписывать по несколько раз один и тот же абзац лишь для того, чтобы вечером Дашилл назвал мою работу дерьмом и приказал всё переписывать, надавав кучу советов. Иногда мне так и хотелось в ответ на все его унижения заявить:

- Вы умеете что-нибудь кроме давания советов?

Иные ночи я проводил прижавшись спиной к прутьям решётки. Сидя на полу, я резал острыми краями бумаги руки и глядел пустыми глазами, как из ран струится кровь, медленно стекая по моим бледным рукам.

- Почему же вы такие глупые? - спрашивал я их и тёр пальцами порезы. - Вы не умеете ничего, кроме как марать бумагу. Люди строят вами дома к небесам, с помощью вас лечат от смертельных болезней, а я могу вами только сжимать ручку и писать, писать, писать... Писать до тех пор, пока меня не убьёт молния. Ни на что большее вы не способны. Меня называют бездарностью, потому что именно ей я и являюсь.

Я сделал ещё несколько порезов, улыбнулся и сказал:

- Отрубить вас мало.

Холодными ночами и сжимался в комок на своей кушетке и гладил этими никчемными руками себя по лицу. Мне нравилось ощущать прикосновение рук, пусть это и были всего лишь мои руки. Но мне было так одиноко, так хотелось ощутить чью-то ласку... Не слышать упрёки, а услышать хоть одно доброе слово, чтобы оно помогло мне обрести веру в себя и начать творить с новой силой. Засыпая, я гладил себя своими же руками, представляя, что это какой-то дорогой моему чернильному сердцу человек, каким-то образом проникнувший в эту искусственную тюрьму, чтобы поддержать меня.

Как-то раз Дашилл пришёл ко мне в клетку чересчур серьезный. Я спросил, в чём дело, а он ответил:

- Кое-кому не нравится твой роман "Игра Окончена". Очень не нравится.

Я пожал плечами и спросил:

- И что конкретно им так не нравится в моих чувствах? Какими они должны быть по их мнению?

- Дело не в чувствах. Тебя обвиняют во лжи. Говорят, что ты исказил события, лишь бы выставить себя жертвой.

- Ах вот оно что... Это кардинально меняет дело, да. Что ж, я могу предложить им... не знаю... альтернативый вариант, который сможет всем угодить и не задеть ничьи чувства. Шучу, я не собираюсь этого делать. Могу сказать только одно: если у кого-то есть иные версии изложенной в романе истории, то он может взять и написать их. А до тех пор это будет выглядеть как пустая болтовня.

- Значит, ты не будешь ничего менять?

Я помотал головой.

- Что ж, тогда мы вынуждены убрать роман из продажи.

Я махнул рукой - валяйте, пусть всё катится к чёрту. Никому не позволю осуждать свои чувства и обвинять себя во лжи, пока я вообще единственный, кто написал об этом.

- На почту нашей редакции поступают письма с критикой твоих рассказов, - читал нотации Дашилл в другой день, расхаживая по моей клетке. - Ты можешь думать, прежде чем писать такой бред? Нас читают взрослые люди, и они не понимают, какой смысл вкладывает в свои "творения" какой-то юнец, возомнивший себя писателем.

- Что ж, могу лишь посочувствовать, если эти взрослые люди отстают даже от меня в умственном развитии, - отвечал я с безразличием. - Однажды кто-то написал мне, что мой рассказ на пятнадцать страниц слишком длинный. Слишком длинный! Как же долго я ржал над этой остроумной критикой! Слишком длинный, ха-ха! Позвольте узнать, что вообще читает этот человек, если рассказ на пятнадцать страниц для него слишком длинный? Может, он с такими же словами брался за чтение Теккерея, Ремарка, Маркеса? Я это вижу: ну нет, это слишком длинно, читать не буду... Как вообще угодить такому человеку? Или анекдоты в газетах - его максимум?

- Всё это бред по сравнению с тем, что пишут нам, - отрезал Дашилл. - Люди жалуются, что из-за твоих рассказов хочется повеситься!

Я помолчал, а затем сказал:

- Дарвин был прав - естественный отбор действительно великая сила. А это, случайно, не одни и те же люди? Ну, которые не способны понять элементарный смысл и одновременно хотят повеситься? Господи, да я им готов одолжить собственную верёвку, ха-ха!

Дашилла мои колкости страшно злили, а меня забавляли.

Однажды в конце дня Дашилл зашёл ко мне в клетку хмурый и чем-то особенно недовольный. Я протянул ему стопку листов, но он даже не взглянул на них.

- Там это, - сказал Дашилл, кивая головой в неопределенную сторону. - Читатели хотят тебя видеть. Тебе нужно выйти и поговорить с ними.

- Мои фанаты? - от удивления я едва не выронил бумаги.

- Читатели. Возможно, они ненавидят тебя и мечтают линчевать за весь бред, я не знаю. Ты должен выйти к ним и узнать это.

Возможность выйти из клетки и увидеться с кем-то кроме Дашилла обрадовала меня. Я уже представлял себе, как буду общаться с благоразумной публикой, когда шёл к выходу из клетки, но Дашилл остановил меня и протянул банку с черной краской.

- На вот, сделай что-нибудь со своей вечно грустной и недовольной рожей.

Я в недоумении взял баночку краски.

- И что же мне сделать?

Дашилл закатил глаза и выхватил у меня из рук краску.

- Кретин, какой же ты кретин, - говорил он, рисуя пальцем мне на лице чёрную улыбку от уха до уха. - Улыбнуться не пробовал, а?

С таким макияжем я и вышел к публике. Небольшая группа людей тут же встретила меня недовольными криками:

- Вы пишите слишком мрачно!

- В ваших произведениях много депрессии!

- Почему такие страшные темы, зачем вы людей заставляете читать о смерти?

И так далее.

Я стоял перед ними с искусственной улыбкой на всё лицо не понимая, как защищаться от их критики. Со всех сторон в меня прилетали обвинения в чересчур жутком и грустном стиле письма. Толпа злилась и приближалась ко мне, а я лишь пятился, чувствуя себя пойманным зверем.

- Да что же вы хотите от меня? - не выдержал я и закричал. Толпа тут же заткнулась. Видимо, они не привыкли, что автор может дать отпор их критики. - Хотите, чтобы я писал только о хорошем? Пожалуйста! Я создам для вас утопию, благодаря которой вы сможете убежать от реальности, забыть о всех своих проблемах. Я сделаю для вас подарок в виде стены равнодушия, выстроенной из слов. Но что с вами будет, когда вы закроете книгу и вернётесь в реальный мир, где вас ждёт смерть, СПИД, наркозависимость, убийства, кризис, экологические проблемы, насилие и куча других кошмаров? Вы будете готовы жить в такой реальности? Почему вы относитесь к литературе как к наркотику? Принимайте героин, ловите свой кайф, чтобы забыться, но не трогайте книги, не лезьте со своими трусливыми желаниями в мою голову! Я не хочу, чтобы вы кастрировали мои мысли и ограничивали меня, заставляя писать о том счастье, которого я никогда не знал, которое никогда не познание и вы тоже. Я могу кормить вас ложью, но что станет с вами потом, когда настанет время встретиться лицом к лицу с настоящими проблемами? Кто подготовит вас к тому дерьму, которым переполнена эта жизни, оптимисты вы грёбаные? Вы хотите жить с закрытыми глазами, накладывая табу на то, с чем следует бороться. Вы бежите, всю жизнь бежите и размышляете о вещах, которых так боитесь. Поэтому вы не любите меня, я вам противен, потому что прав, потому что я могу спокойно говорить о смерти! Я не боюсь рассказывать людям о темной стороне любви и человечности, предпочитая раскрывать пороки и помогать искать пути решения. Что толку от ваших запретов на обсуждение? Если вы перестанете обращать внимание на детскую смертность или домашнее насилие, то ничего не исправите! Хотите заткнуть меня? Запретить говорить, просто потому что вам не приятно слышать горькую правду о том, как много подростков кончают жизнь самоубийством? Вы боитесь этой реальности, верно? Вам нужна утопия, ведь вы слабы, вы можете только прятаться и затыкать рот всем, кто смеет очистить шкафы от скелетов. Я тот, кто вскрывает словами язвы на теле человечества, пока вы их маскируете с помощью пудры, боясь испачкаться. Я тот, кто пишет ради того, чтобы карать человеческие пороки и устраивать шоковую терапию, чтобы вам наконец были не всё равно! Я тот, кто откроет вам все ужасы этого подлого и эгоистичного мира, чтобы вместе мы смогли отыскать пути решения! Я тот, кто словами рисует портрет наших врагов изо дня в день, изобличает гнилье, чтобы мы знали, как бороться! Я пишу о грехах, а не о трагедиях, потому что мне не наплевать - я хочу совершенствовать реальность, даже если люди назовут меня наивным глупцом. Я буду очищать этот единственный реальный мир от всего дерьма, не боясь спускаться в самую бездну, о существовании которой люди предпочитают умалчивать! Я вам что, чем-то обязан, неужели должен платить кровавую дань? Или я всего лишь изгой, интроверт, ищущий спокойствие в собственных мыслях, стараясь экспериментировать и создавать нечто новое? Когда вы, безрассудные судьи, успели заменить мою совесть и начать разбирать на косточки каждое моё слово?  Я здесь грёбаный писатель, способный столкнуть вас с любым кошмаром, а вы всего лишь кучка безмозглых обывателей, потребителей чужих мыслей, критикующих каждое моё слово, которое призвано помочь вам!

Под конец своего монолога я уже задыхался и плакал от злости. Слёзы текли по моему лицу и смывали чёрную улыбку. Я упал перед ошарашенной публикой на колени и закрыл глаза. Я стоял так до тех пор, пока кто-то не кинул мне в лицо первый камень. Затем раздались недовольные крики, и я подумал, что сейчас меня затопчут заживо, но тут что-то сильная рука схватила меня за ворот рубашки и потащила за собой. Не помню как, но вскоре я уже лежал внутри знакомой клетки, а надо мной стоял багровый от ярости Дашилл.

- Ты что учудил, козёл? - взревел он и ударил меня по лицу. Из разбитого носа тут же брызнула кровь. - Ты хоть знаешь, сколько читателей мы потеряли из-за твоей пафосной речи? Скотина, неблагодарный урод...

Каждое слово он сопроводил новым ударом по моему лицу.

- Думаешь, что можно вот так смело восставать против всего мира? - говорил он, глядя на моё окровавленное лицо. - Ты всего лишь писатель, а писатель равняется ничтожеству. Ты грёбаный червь, понял? Понял, тварь?!

- Да, - сказал я, выплевывая сгусток крови.

- Ты не Гамлет, а мой работник. Ты должен выполнять заказ публики, а ты что удумал? Если тебе, дураку, говорят писать так, значит, ты должен заткнуться и сделать это!

Он швырнул меня на стул и бумагой стал вытирать мне лицо.

- Теперь ты сядешь и напишешь что-нибудь весёлое, понял? - говорил Дашилл. - Что-нибудь жизнерадостное, чтобы ни капли депрессии, а иначе я тебе эту улыбку ножом нарисую, клянусь.

Я усмехнулся, вспомнив Гуинплена, а когда Дашилл покинул клетку стал писать новые рассказы, стараясь угодить недовольным излишней реалистичностью публике. Но как бы я не старался, время от времени поглядывая на связку ключей и выслушивая стимулирующую работать "музыку" из репродукторов, через неделю публика всё равно была недовольна.

- Где искренность? - вопрошали одни.

- Что за ванильные сюжеты? - кричали другие.

А я лишь закрывал глаза и считал до десяти, стараясь успокоиться и не сорваться вновь. Я не сомневался, что Дашилл действительно может распороть мне лицо от уха до уха. Но от новой порции избиения в клетке эта сдержанность всё равно не спасала - Дашилл бил меня, требуя быть гибким, чтобы я мог угодить своей прозой кому угодно. Он стоял целыми днями надо мной, наблюдая за тем, как я пишу, параллельно требуя замечания. Репродукторы в те дни потеряли всякий смысл, потому что Дашилл выполнял всю работу за них, то и дело крича мне в ухо:

- Пиши! Пиши! ПИШИ!

В следующий раз публика обвинила меня в богохульстве, а когда я вернулся в клетку, пообщав исправиться, люди при следующей встрече кричали, что я снова пишу излишне мрачно. Я совершенно отчаился угодить этой стоглавой толпе. Они препарировали мои рассказы, но при этом оставались слепы и в упор не видели элементарные мысли. Больше всего меня бесили умники, советующие изменить сюжет того или иного рассказа, иногда предлагая настолько дикие варианты, что мне хотелось выпотрошить их прямо там.

- А может лучше было бы...

А МОЖЕТ ТЫ ЛУЧШЕ ЗАТКНЕШЬСЯ? Дельная критика... Куда там! Это были скорее попытки стать соавторами, нагло влезая в сюжетные линии. Таким людям я всегда отвечал с предложением:

- Если вам так хочется что-то написать, то возьмите и напишите, а не лезьте переписывать мои сюжеты!

Однажды один парень из толпы крикнул:

- Ваши сюжеты тривиальны, не понятно, что вы вообще хотите сказать. Любая драма имеет пределы.

Я молча наклонился к нему как можно ближе, чуть ли не вплотную приблизив своё лицо, украшенное чёрной улыбкой, к его, увидев каждую пору. А затем прошептал, отчётливо выговаривая каждое слово и получая дикое наслаждение:

- Значит, ты кретин безмозглый, держись подальше от моих произведений, понял? Ты - позор всех читателей, недоразвитый кусок...

Договорить я не успел - чья-то рука схватила меня за шиворот, а в следующее мгновение я уже сидел в клетке, сплевывая липкие сгустки крови на пол, пока надо мной нависал разъярённый Дашилл:

- Ты, баран, совсем из ума вышел? Сейчас ты выйдешь обратно и извинишься перед своим читателем, понял?

Я поднял голову и посмотрел на него. Рот мой был выпачкан кровью и черной краской. Затем поднял средний палец и плюнул Дашиллу в лицо. В тот день он избил меня почти до смерти.

Наконец мои нервы окончательно сдали, а терпение иссякло. Не дожидаясь прихода Дашилла я оставил на столе простую, неприличную записку, а сам открыл ключом клетку и вышел наконец на свободу, послав к дьяволу всё это.

- Я так поняла, вы увольняетесь? - спросила меня девушка на выходе.

- Так точно.

- Вы больше не хотите быть писателем?

- Нет, я не хочу быть рабом публики, диктующей свои правила.

Уже у самой двери я остановился и, обернувшись, добавил:

- И передайте своему боссу, что я предлагаю ему в любое время суток выброситься в окно вместе со всей этой индустрией, где насилие используется в качестве средства перевоспитания и вытачивания талантов.

И лишь после этого я вышел, полностью удовлетворенный собой.

 

---

Дата добавления: 2019-08-30; просмотров: 135; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!