Неразрушенное время. Александр Самойленко 14 страница
Через десятилетия, в старости, мать много рассказывала мне об отце, о том времени. «Представь, что родители наших родителей, твои прадеды и бабки, были крепостными, рабами! Где-то существовала культура... дворянская, европейская, а мы, наши родители, еще жили по другим законам, у нас была своя культура. Народная. И сказки были, и песни, и пословицы. Понятия добра и зла, чести, правды и кривды — нам это передавали и бабушка, и мама. Но ведь были ещё и массовая неграмотность, нищета, голод, дикость. И мы с твоим отцом вышли оттуда, с самого-самого низа. Что такое простынь, я узнала в семнадцать лет! Когда уехала из дома и стала работать учительницей. Я жила с немкой, тоже учительницей и женой генерала, бывшей дворянкой. И они меня учили всему. Манерам — ходить, говорить, смеяться, держать себя в обществе.
Ты понимаешь, как нам с Иваном было трудно? Да разве только нам? Мы все вышли из народа — неграмотного, тёмного, забитого, но не глупого. Как мы все тогда стремились к культуре, к учению! Мы выбирались из этой рабской отмирающей скорлупы, соскабливали её каждый день с себя, но она ещё местами прочно держалась...
Помню, не знаю почему, но запомнился этот момент: Иван лежит в траве — такой большой, красивый, чёрные кудри вьются, грызёт травинку и смотрит в голубое небо. В военной форме, подполковник. А подполковнику всего-то двадцать шесть лет. Я и спрашиваю его: «Иван, ну, как ты смог? Как ты стал вот таким? Вышел из глуши?..» А он: «Меня воспитал отец, школа и комсомол. И в то, что отец враг народа, я никогда не поверю! Крестьянский сын, в революции участвовал, всю гражданскую отвоевал, коммунист. На медные деньги на фельдшера выучился... Это чей-то подлый донос! Подлость... Я от отца никогда не отрекусь!»
|
|
|
Ах, отец, отец! Верный сталинец, воин-борец с фашизмом, веровавший в плакаты, идеалы и коммунизм так, как верят, может фанатики-мусульмане в аллаха. Знать бы тебе, что жил ты в тёмной странной пробирке, где проводился жуткий эксперимент, а может, не было даже эксперимента, а так называемая ИСТОРИЯ в очередной раз бросила одну из стран на планете — нашу страну — в провал бессмысленного безвременья...
Ты вёл на смерть своих солдат с кличем: «За Родину, за...» Ах, как вы все тогда верили в утопические фетиши, в одного человека! Знать бы тебе правду об этом негодяе, об этом параноике или садисте! Или кто он там ещё. Знать бы тебе, что и в хаосе, в бессмысленности есть, очевидно, свои законы и их нужно отыскивать, а не создавать на Земле царя или Бога.
Знать бы тебе всю безумную, необъяснимую, нечеловеческую архипелаггулаговскую много-многомиллионную правду!
А впрочем... Так ли приятно в преклонном возрасте было бы тебе узнать, что прожил ты долгие годы в жуткой и кровавой иллюзии?
Но что такое жизнь? Фантазия и, скорее всего, не наша, а чья-то далёкая, космическая. И надо ведь жить в какой-то системе фантазии.
Но всё-таки было бы приятней осознавать, что это осмысленная и красивая система фантазий...
|
|
|
А то его письмо я прочёл уже взрослым: нашёл в материном альбоме среди фотографий. Всего несколько лаконичных строк: «Нахожусь в военном госпитале. Умираю. Прошу, приезжай, привези сына. Иван».
Как прощальные строки за минуту до последнего смертельного боя...
— Ты только не бойся... Не бойся. Папа выглядит не так, как раньше... Он давно ничего не кушал, он болеет. А ты не бойся, не подавай виду, — наставляла меня мать перед тем, как нам зайти в палату к отцу. В изолятор для умирающих.
Мать уже провела с отцом весь вчерашний день, а я просидел этот день один, запертый в гостиничном номере.
Мы вошли, и я громко вскрикнул. Как будто и не я, а кто-то во мне нечаянно закричал. Я, изо всех сил стараясь подавить ужас, стыдясь своего вскрика, медленно приближаюсь к отцу, к тому, что от него осталось... Я вижу зелёную кожу на страшном лице, провалы выцветших, бесцветных глаз, совсем седые и прямые волосы, которые помню тёмными и волнистыми.
|
|
|
Матери поставили кровать в изоляторе с отцом, и она не отходила от него ни днём, ни ночью. Я ночевал в коридоре на одном из диванов, обтянутых по тогдашней моде белоснежным матерчатым чехлом.
Днём я гулял по больничному парку, а вечерами там между деревьями вешали экран и крутили кино. На скамейках рассаживались усатые дядьки в грубых серых больничных пижамах и дымили пахучей махоркой. Наверное, все они были бывшими фронтовиками. Кто-нибудь из них садил меня к себе на колени, и они сочувственно, с отеческой добротой, смотрели на меня, сына умирающего молодого подполковника, маленького белобрысого мальчишку, разгуливающего здесь, среди них, среди болезней и смертей.
Что пережили они сами, какие лишения и потери перенесли?
В оставшихся госпитальных вещах отца мать нашла две фотографии. На одной я — беленький ухоженный ребенок, верхом на игрушечном коне-качалке, в коротких штанишках и нарядной курточке-матроске.
А на другой — группа офицеров, и среди них отец. Двадцать человек. На обороте надпись: «Апрель, 1945, Германия». Это боевые друзья отца. Он воевал с ними четыре года. В том же апреле они все находились в одном доме. Отца вызвали в штаб. Началась бомбёжка. Когда он через несколько минут вернулся, на месте дома осталась лишь глубокая воронка.
Обе фотографии были в каких-то пятнах и разводах.
— Это отец плакал над ними, — объяснила мне мать.
Я не знал тогда многого, но мне кажется, что эти ощущения послевоенного времени, этот госпиталь, инвалиды без ног и рук, часто встречающиеся на улицах, умирающий отец — всё это во мне уже тогда проросло и жило, я не только чувствовал атмосферу большой трагедии, перенесённой страной, но и сам был маленькой шестилетней частицей и страны, и трагедии, и той послевоенной атмосферы.
Наверное, усатые дядьки в госпитале взирали на меня, как на маленькое белобрысое чудо. Да, на чудо. Они-то знали, какая невероятнейшая, не поддающаяся никаким вычислениям случайность — моя жизнь, мое появление на свет.
Отец начал войну младшим лейтенантом. Он шёл четыре года среди тысяч пуль и осколков, разрывов снарядов и бомб. Тонны металла впивались в один квадратный метр земли, превращая ее в кубический метр железа. Люди гибли вокруг страшной смертью. Разрывало тела и внутренности раскидывало по брустверам окопов.
А отец шёл в атаки, оставаясь невредимым. Ни одного ранения за всю войну! Он не кланялся пулям и осколкам, он словно отводил их от себя собственными нервами, предчувствуя где-то там, впереди, и молодую жену, и меня, своего сына..
И лишь однажды ударило его взрывной волной от бомбы и насыпало над ним целый курган земли. И лежать бы ему там, без вести пропавшему, да вовремя хватились солдаты своего молодого командира. Раскопали. На несколько недель оглох он и ослеп. Тяжёлая контузия. Наверное, именно она через несколько лет и взорвалась миной замедленного действия — смертельной болезнью.
|
|
|
У матери с отцом происходило что-то странное. Она не отходила от него, держала за руку, много говорила, изо всех сил стараясь отвлечь его и себя. Они часто забывали обо мне, глядя друг на друга, о чём-то разговаривая. А я был здесь же, в палате. Я не прислушивался, но детская память сама впитывала эти последние разговоры родителей. ...
— Галочка, — говорил отец, — а ведь мы с тобой нигде не были. Мы с тобой ещё поедем... На Чёрное море. Или за границу по путёвкам, — говорил отец в полном сознании и понимании приближающегося конца.
— Да-да, поедем, — соглашалась мать, тоже, как будто, искренно веря в это, внушая себе, что так и будет, огромным усилием воли подавляя мысль о настоящей действительности.
— А Сашу отдай в школу в семь лет, — тут же говорил отец, возвращаясь к реальности.
— Да-да, отдам, — отвечала мать, признавая своим ответом эту жуткую реальность.
Эти дни у них были днями объяснения в любви, словно медовыми, как будто всё у них начиналось сначала и не существовало семи лет совместной жизни, развода...
Мать сильно изменилась. Каждая черточка лица стала нервной, подвижной, глаза горели влажным блеском близких слез. Приближались неумолимо последние дни, часы.
В ту ночь, я, как обычно, спал на диване в коридоре. Разразилась сильнейшая гроза с ливнем. Отцу делали укол за уколом, но жизнь уходила. Он был в сознании, из-под полуприоткрытых век он смотрел и смотрел в глаза матери, держась за её взгляд в этом зыбком мире.
— Всё. Не смотрите, отвернитесь, — сказала врач матери, и та отвернулась.
«Ну, зачем, зачем я послушалась! Зачем отвернулась!» — На протяжении многих лет проклинала себя мать, вспоминая смерть отца.
А я в те секунды вдруг вскочил на диване и закричал, и забился в судорогах. Две подбежавшие медсестры не могли справиться со мной: такая недетская сила появилась в моих руках и ногах.
— А-а! А-а!! — Кричал я. Чёрное беспросветное «навсегда», тягучее, неразделимо-вязкое, из которого не выбраться никогда, жуткое, нечеловеческое, перемалывающее людей во что-то иное! Как будто я совсем не ребенок и уже прожил долгую взрослую жизнь, с которой так тяжело расстаться! Меня качает на краю смертельным сквозняком, вот сейчас, сейчас рухну в липкое пустое твердое ничто! — А-а!! А-а!!!
Происходило великое таинство. То ли навсегда рвалась моя связь с отцом, то ли, наоборот, что-то переливалось от него ко мне.
— Почему ты кричал? — спросили меня утром.
Но я ничего не помнил. Я только знал, что постиг в шесть лет нечто, доступное при жизни не всем взрослым. Я только ощутил с этого дня ежесекундное торопящее жизненное беспокойство.
Мы идём с матерью через весь город на вокзал. Тело отца доставят на санитарном самолёте в его полк, нам в нём места не нашлось, и мы доберёмся в полк сами, на поезде.
Моросит мелкий противный дождь: пасмурно, серо, грязь, лужи. В одной руке у матери сумка, другой она держит за руку меня. Из большого алюминиевого громкоговорителя на столбе хлещет на весь городишко бравурная музыка. Мне дико и очень обидно ее слышать.
— Maмa, а почему музыка? Ведь у нас папа умер? — спрашиваю я.
— Это наше горе, и никто не знает. У каждого свои дела, — отвечает мать. Я вижу её уставшее, измученное бледное-бледное лицо и ненакрашенные постаревшие губы.
Мы оба чувствуем одно и то же — тяжесть, горечь и одиночество. Нac сковало, сжало, стянуло кожу на лице, как будто мы никогда не знали, что такое улыбка и смех. Мы остались совсем-совсем одни, а ссора, год без отца, развод — всё это мы забыли, всё это мелко и ничтожно, и можно перерешить и переиначить. А смерть не отменишь. Нет у нас больше ни защиты, ни опоры.
Не снижая скорости, проносится через лужу «газик» и густо обрызгивает нас грязной водой.
— Вот же... гад! — говорит мать срывающимся голосом вслед машине, бросает сумку и, прикрыв лицо ладонью, плачет. Словно предчувствуя, что впереди будет ещё много грязи, что самые лучшие счастливые годы, оказывается, прошли, и уже не найдётся больше такого, который бы любил её так, как любил умерший сегодня ночью человек.
Ныл потихоньку и я, тоже каким-то интуитивным взглядом проникая в далёкое будущее, в свою не лучшим образом сложившуюся жизнь, в которой могло быть многое иначе, будь жив отец. Плакал, по-взрослому осознавая, что моё счастливое детство окончательно ушло с уходом отца, что уже не будет у меня таких фотокарточек, где я на игрушечном коне и в матроске. Плакал оттого, что люди так просто и страшно конечны, от жалости к отцу и матери, от дурацкой весёлой музыки, от машины, забрызгавшей нас грязью...
С того дня во мне как будто поселилась недетская мудрость, иногда вдруг останавливая на секунду посреди азартной мальчишечьей игры и заставляя оглянуться, посмотреть на себя со стороны. Словно я всегда знал нечто большее, чем сверстники.
Или это только так кажется теперь?
...И похороны: почётный караул, ордена на красных бархатных подушечках, масса народу, целые отряды военных — хоронила дивизия; и кладбище, и разверстая песчаная могила, и духовой оркестр, и первая горсть земли, и залпы из карабинов, и напряжение, напряжение — бесслёзное, и шёпот чёрных старух: это сын его, сын...
И смеющиеся на поминках родственники отца — их не было в больнице, они все боялись заразиться; и какие-то разговоры о больших деньгах и о завещании, которое он оставил своей матери...
И мы уходим с поминок с маленьким узелком, в нём ремень, планшетка и фуражка — всё, что нам осталось от отца. И нас провожают косыми взглядами бывшие родственники, которых мы больше ни разу в жизни не увидим...
Мы сидим вдвоём с матерью. Тридцать лет прошло с тех пор. Тридцать лет! Сколько всего произошло с нами, со страной, с планетой и человеческим сознанием! Телевидение, спутники, космонавты, лазеры, квазары, черные дыры, НЛО...
Всего этого отец не застал.
Но иногда, в какие-то странные моменты, мне вдруг чудилось, что я смотрю на окружающее не своими, а его глазами! Может быть, оттого, что мне очень хотелось, чтобы он увидел и узнал это новое, чего не было в его времени. Я подходил к зеркалу, и хотя совсем не похож на отца, но в те мгновения мое лицо вдруг необыкновенно менялось, перерисовывались черты, и из нового разреза глаз я видел внимательный секундный взгляд отца!
Мы сидим вдвоём с матерью. В комнате висит смешанная взвесь времени, из настоящего и прошлого. Словно с уходом Оксаны что-то необратимо уменьшилось в нас самих. Почему-то мы кажемся себе опять такими же одинокими и заброшенными, как в тот день, когда мы брели по чужому городу, и лил дождь, и орала бравурная музыка из динамика на столбе, и нас забрызгала грязью машина...
И опять мне представляется, что я смотрю сейчас глазами отца. Я вижу перед собой маленькую старушку с бледным лицом и покрасневшими веками. Разве можно узнать в ней былую молодую красивую женщину? Но отец узнаёт. Ведь все эти годы он незримо присутствовал где-то рядом с нами.
Я вижу седеющего и лысеющего мужчину под сорок. Это я cам. Вот и канули тридцать лет!
Невероятная мысль, блуждающий фантом, забредший в мою голову, наверное, из далёкого будущего, вдруг приходит ко мне. Я думаю что когда-нибудь, через пропасть лет, люди всю жизнь будут снимать о себе фильмы. А после ухода этих людей, с ними, с их фильмами, снятыми на волшебных для нас, теперешних, плёнках или кристаллах, можно будет общаться, как с живыми. Так, как мы общаемся сейчас с любимыми, но уже ушедшими артистами, с их молодостью и старостью, но только уже на другом, высшем и сказочном для нас, сегодняшних, уровне…
Когда-нибудь... А что останется от меня? Проявлюсь ли я хоть однажды на миг в глазах своего сына?
— Хочешь, я расскажу тебе одну историю про Оксану? Я уже года три ее вынашиваю, думаю написать. Сегодня вспомнила и даже... заплакала...
Я настораживаюсь. Мать очень хороший рассказчик. Если бы она умела так писать!
— Я бы начала ее так: «Не молодая, но и не старая еще женщина стоит в поезде у окна...»
Я отворачиваюсь и улыбаюсь этому традиционному для матери началу. Но не дай бог мне покритиковать — будут крики и даже слёзы, и обвинения в моей собственной бездарности и зависти.
— Ну что ж, начало неплохое, — говорю скромно я.
— Ты зря ехидничаешь. Ты послушай. Может быть, и напишешь когда-нибудь. Это история ее судьбы...
— Рассказывай, — говорю я, а сам думаю, что это, очевидно, одна из сентиментальных и романтических сказок Оксаны. Мать от одиночества уходила в литературные занятия, Оксана же придумала себе свой внутренний мирок, и там, под ярким нарядным куполом шёлка, сотканного из разноцветных нитей необыкновенной, так и не встреченной ею любви, она и прожила с надеждой до самого конца.
Из каждой поездки на курорт она привозила очередную сагу о большой любви, какую якобы там нашла. Она расписывала этого «прекрасного, солидного мужчину», обязательно, конечно, бывшего лётчика или капитана дальнего плавания. И всё было бы хорошо, но мужчина, к величайшему сожалению, женат...
И в Тбилиси она переехала, кажется, из-за одной из своих полупридуманных историй.
В реальной жизни Оксана была женщиной довольно расчетливой, практичной и отнюдь не пуританкой. Случались и холостяцкие загулы, и знакомства с молодыми людьми...
Но все внешние обстоятельства как бы не имели отношения к её мечте о единственной, неповторимой любви, которая всю жизнь была как будто рядом, близко, необыкновенно красивой, как в кино и книгах, а она читала именно только такие книги — про любовь.
Мать начинает своё повествование, а я внимательно слушаю. Мой дебют в прозе — рассказ, записанный с её слов.
— В общем, Оксана всю жизнь любила одного человека... Ей было семнадцать лет, она работала на заводе, а он приехал из Москвы в командировку. Инженер или снабженец. Ну, и окрутил. А Оксана ж в молодости красивой была, о-о...
У инженера командировка кончилась, и он уехал. Оставил ей адрес московский свой. Квартира прямо в центре. Ну, а у Оксаны родился ребенок. Сын. Представляешь, одна, без родителей, с ребёнком, потом ещё и учиться пошла... А своему она писала в Москву, но о сыне ничего не сообщила, боялась, наверное, напугать. Любила oна его, на будущее надеялась. И он ей ответил раз или два. На том переписка и закончилась. Видимо, так ответил.
Шли годы, тогда тяжело было: война, да и после войны... Сын вырос, а потом погиб. А Оксана не могла забыть своего москвича.
— Что не мешало ей выходить раза три замуж. И вообще...
— Ну, знаешь, а что же ей оставалось? Так вот, Оксана много раз бывала в Москве. И в первый же свой приезд она в адресном бюро узнала, что отец её сына проживает всё по тому же адресу. Ну, конечно, не один, к тому времени он давно был женат. Оксана это тоже как-то выяснила.
И вот, каждый раз бывая в столице, она приходила вечером в маленький старый дворик, садилась на скамеечку и сидела часа два-три. Смотрела на его окна где-то на третьем или четвёртом этаже. Она их вычислила по номерам квартир. Она видела дорогие солидные шторы и кусочек тяжелой хрустальной люстры. Изредка за окнами мелькали тени.
Оксана сидела и представляла себе ту, чужую счастливую жизнь, полную больших и маленьких семейных радостей. Но она не завидовала. Наоборот, здесь, на скамеечке, за несколько часов, она как будто оставляла свой многолетний страшный груз одиночества.
«Пусть я одна и нет ни единой родной души в мире. Жизнь не удалась. Но здесь, рядом, есть человек, который подарил мне когда-то сына. Я его растила и воспитывала. И была счастлива. Что же ещё?»
— Все это трогательно, — прерываю я рассказ матери. — Вечерний дворик, скамеечка, чужие освещенные окна, наполненные жизнью и милыми семейными мелочами, а внизу — разбитая судьба, бездонное одиночество... История в духе Оксаны. Прошло столько лет... Так не бывает.
— Да почему это не бывает?! — горячо возмущается мать. — У меня с Николаем...
Так. Сейчас последует много раз слышанный мной рассказ. В последние годы мать повторяет его все чаще.
Маленький городишко. Военный гарнизон. Танцы. Все знают молоденькую красивую учительницу — Галочку. На современном сленге — королева танцплощадки. Многие офицеры за ней ухаживают, но она влюблена в лейтенанта Николая Званцева. А у него уже есть зазноба, она учится в университете в другом городе. Но в отсутствие невесты лейтенант не прочь приударить и за Галочкой. Она понимает всю ложность и унизительность своего положения, но ничего не может с собой сделать. Она готова на все...
А ведь за ней ухаживают с серьёзными намерениями такие парни! Молодой подполковник ей делал предложение, но ничего её не прельщает. Она без ума влюблена в Николая. Это как наваждение.
Она прекрасно видит всю его показною молодую рисовку перед ней, как он специально эффектно поводит широкими плечами, как постоянно поворачивает красивое лицо в профиль, выгодно показывая прямой нос, чёрные усики и волевой подбородок.
Она понимает, что он лишь завлекает её, чувствует его поверхностное к ней отношение и даже пренебрежение за её влюбленность, но любовь к нему выше её сил и разума.
И в этот самый критический момент появляется мой будущий отец. Высокий, стройный, фронтовик — майор двадцати пяти лет. Конечно, они замечают друг друга. Их знакомят.
Майор мальчишкой фактически попал на фронт. После войны служба в Китае, в Порт-Артуре. И вот его отпустили из части на две недели — жениться...
И майор не теряет времени даром. Он влюбляется в Галочку с первого взгляда. Назначает ей свидание. Но она не является. Тогда он сам идет к ней на частную квартиру, которую она снимала. Он заходит и видит бледную худенькую девушку, сидящую посреди пустой комнаты на табуретке перед разбитыми туфлями и едва не плачущую. А на улице тихо кружатся первые ноябрьские снежинки...
Несколько секунд понадобилось майору, чтобы понять ситуацию. Он круто разворачивается и выходит. А через час появляется загруженный свертками. Чего он только ни принес! И чулки, и теплые сапоги, всевозможные продукты!
За ней месяцами ухаживали офицеры, обеспеченные холостяки с большими зарплатами и продуктовыми пайками. Были даже интенданты. Но почему-то все они принимали её бледность и худобу за возрастное. А она просто сильно голодала. Шли самые первые послевоенные годы. Булка хлеба на базаре стоила больше ее месячной зарплаты...
И вот появился человек, который сразу всё понял и захотел ей помочь. И она не стесняясь приняла эту помощь. Потому что в глазах его увидела доброту, нежность, любовь - поняла, что такой никогда не обманет, не предаст. Чисто женское испытала ощущение — быть за мужем, как за каменной стеной.
Через неделю они поженились и уехали в часть.
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 127; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!