Нострадамус ХХ века? (парадоксальные идеи и прогнозы Жана Гимпела)
Нострадамус ХХ века? (парадоксальные идеи и прогнозы Жана Гимпела)
Предсказание чумы во время пира
Разгар пятидесятых. 1956 год. США подошли близко к пику своего могущества, своей власти над миром. Разумеется, очень многим людям не видно не только никаких признаков упадка, но даже поводов для беспокойства.
Американцы в то время были глубоко, почти фанатично убеждены в том, что они молодая нация, у которой всё впереди.
Утверждение противоположного воспринималось как богохульство, оскорбление, в лучшем случае – глупость, особенно если это исходило от жителя Европы, ассоциировавшейся у граждан США с социальным старением и упадком.
В середине 50-х годов американцы смотрели на европейцев, особенно на англичан, так же, как римляне – на древних греков, «глазами» комплекса превосходства. Однако именно в 1956 году в Йельский университет (Нью-Хейвен, штат Коннектикут, США) из Европы прилетел человек, который пересёк Атлантику только для того, чтобы в своём докладе объяснить американцам, что их общество скоро вступит в эпоху упадка, что даже технический прогресс Америки в невоенных областях затормозится.
Докладчик проиллюстрировал свои выводы графиками, в которых будущее США было расписано на ближайшие пятьдесят лет и расписано, увы, неутешительно: тепе, тепе, tekel, parsin. Аудитория скептически отнеслась и к выводам, и к выкладкам, и к самому докладчику. Скептицизм усиливался ещё и тем, что автор обосновывал свои пессимистические прогнозы путём аналитического сравнения США со средневековой (XI–XIII века) Францией!
|
|
|
Не удивительно, что к таким выводам, полученным на основе такого метода, в середине века ХХ-го никто или почти никто не прислушался, и докладчик вернулся в Европу ни с чем. Понадобилось два десятилетия, чтобы Запад прислушался к мнению человека по имени Жан Гимпел, а журнал «Пари-матч» назвал его «Нострадамусом XX века».
Начало 70-х подтвердило многие прогнозы Гимпела: США начали утрачивать позиции гегемона современного мира в экономике и политике. Замедлился рост валового национального продукта населения, в обществе стал нарастать дух сопротивления нововведениям, развился дефицит платёжного бюджета, хотя ранее многие считали, что последнее – специфика лишь стран «третьего мира». В такой ситуации Гимпел предпринял несколько попыток. В частности, он обратился в ООН (где какое-то время был консультантом по проблемам природной среды) с предложением создать определённый комитет, орган для спасения Запада, очерчивая к тому конкретные меры.
Однако два высокопоставленных чиновника ООН, один из ФРГ, другой из Эфиопии, ответили, что Запад едва ли стоит усилий на его спасение, и рекомендовали обратить взоры учёного в сторону «третьего мира». Гимпел был удручён, но энергии аналитика не убыло.
|
|
|
Другим направлением его деятельности стала организация конференции по вопросу о том, как замедлить, затормозить упадок. Он написал статью «Как помочь Соединённым Штатам достойно стареть?» (How to help United states age gracefully?)
Статья была опубликована в National Review – как признаётся сам Гимпел, журнале слишком правом даже для него. (Вообще Гимпел не скрывает своей принадлежности к правой части политического спектра, но оговаривается: «Я был правым в восемнадцать лет, но я тот один из десяти, который не стал правее к сорока») (1).
Правые ухватились за пессимистические прогнозы Гимпела, его антиэкологизм, отрицательное отношение к левой молодёжной культуре – контркультуре. Собственно, то название, под которым в конечном итоге вышла его статья «Старение Америки (The greying of America), – это прямая полемика с манифестом контркультуры – «Помолодение Америки» (The greeing of America) Ч. Рейча. Гимпел не возражал против изменения названия, считая это незначительной потерей в таком важном деле, как спасение Запада.
Статью «Старение Америки» прочёл старый знакомый Гимпела, шеф ЦРУ Уильям Кейси, которого Гимпел знал ещё со времён французского Сопротивления. Кейси интересовался не только секретами США и других государств, но и проблемами истории и сравнительного анализа цивилизаций, собрал прекрасную библиотеку по этой тематике.
|
|
|
В отличие от Гимпела, избравшего 1971 год (год отказа Конгресса финансировать проект создания сверхзвукового транспорта) в качестве даты начала старения США, Кейси называл другой срок наступления этого старения –1961 год – год провала в Заливе Свиней.
Кейси стал активным помощником Гимпела в поисках спонсора для организации конференции. Это был уже 1976 год, и, как пишет сам Гимпел, ко времени двухсотлетия США американцы начали осознавать существование проблемы своего социального и национального старения. Международный исследовательский центр Вудро Вилсона даже провёл конференцию под названием «Рим пал, следующие – мы?» (Rome fell, are we next?) В такой ситуации наконец удалось найти спонсора – У. Анненберга, согласившегося организовать конференцию.
Однако, чтобы удовлетворить интерес всех возможных участников её и при этом не слишком задеть чувство национальной гордости американцев, тематическая «вывеска» разговора была расширена – с упадка Америки до упадка Запада (и мер по приостановлению этого процесса) тем более, что это взаимосвязано.
|
|
|
Конференция состоялась в 1977 году. В ней приняли участие историки и политики «приходящих в упадок обществ». Среди участников были, например, госсекретарь США в администрациях Дж. Ф. Кеннеди и Л. Б. Джонсона Дин Раск и бывший премьер Великобритании лорд Хьюм. Выступая, последний заметил о статье Гимпела, что не читал ничего более пессимистического с тех пор, как прочёл Книгу Иова.
Конференция отвергла идею о неизбежности упадка Запада и, как следствие, признала ненужным искать «лекарства» и обсуждать их. «Слушая дискуссии этих экспертов, – ехидно прокомментировал Гимпел, – я вспомнил о византийских схоластах, споривших о половой принадлежности ангелов тогда, когда тысячелетняя цивилизация находилась накануне своего падения, и турки стояли под стенами Константинополя».
Вердикт участников конференции не смутил Гимпела – он не из тех, кто легко сдаётся, тем более, что время работало на него.
Шли годы, и всё большее и большее число прогнозов Гимпела попадало в цель, подтверждалось, тогда как предсказания профессиональных футурологов, например, покойного Германа Кана, бывшего директора Гудзоновского института, оказывались более или менее далёкими от реальности.
По-видимому, именно это заставило «Пари-матч» назвать Гимпела Нострадамусом XX века – назвать, несмотря на кажущуюся необоснованность, странности и парадоксальность его прогнозов и мнений. Но ведь парадоксальны также жизнь и судьба самого Гимпела.
Ad hominem
Он родился в 1918 году во Франции, но живёт в Англии. Родившись в семье Рене Гимпела, коммерческая деятельность которого была тесно связана с живописью и который дружил с Моне, Ренуаром и Прустом, Жан Гимпел, издавший «Дневники» своего отца, крайне мало ценил искусство. Одна из его книг так и называется «Против искусства и художников» (2).
Порой выпады против искусства, которые он делает во время выступлений в собственном салоне на Челси Имбенкмент, столь остры, что никто не знает, шутит он или говорит всерьёз. Так или иначе, для Гимпела расцвет искусства, триумф эстетики – это всегда показатель упадка. Значительно больше он жалует технику.
«Жалует» – это даже не то слово. Боготворит, обожает и так далее – особенно средневековую технику, по которой его можно назвать специалистом. Сам Гимпел, правда, говорит: «Я люблю женщин и технику, именно в таком порядке», – ему видней. В любом случае, он может часами читать проповеди о телевидении или факсе или просто действующих моделях. Ещё в 30-е годы во Франции он выступал ярым сторонником телевидения и...
электрических мухобоек. С большой долей гордости он заявлял, что не только не имеет степени бакалавра, но и в университетах никогда не обучался, там, по его мнению, занимаются лишь «промыванием мозгов» и навязыванием стереотипов. Что касается технического образования, то, как пишет сам Гимпел, он получил его, взрывая фабрики во Франции, когда был бойцом Сопротивления: боевая группа, в которую входили Гимпел и его жена Катрин, отвечала за уничтожение фабрик в районе Парижа.
После окончания войны Гимпел работал в рентгенологической лаборатории, проверяя картины на подлинность. Думаю, что в этом лишний раз проявились недоверие и нелюбовь Гимпела к художникам. Впрочем, не жаловал и не жалует он не только художников, но и учёных-теоретиков, которых именует «книжными червями» и которые, как он считает, только блокируют или тормозят нововведения инженеров, конструкторов, архитекторов. Поэтому, утверждает Гимпел, он вообще не читает книг, только газеты. Правда, последнее утверждение – скорее, эксцентричная эскапада любителя парадоксов, чем реальность: библиографии к своим книгам, составленные Гимпелом, безупречны.
Кстати, к разряду «книжных червей» он относит Леонардо да Винчи, который, по его мнению, вовсе не был гением, а заимствовал свои изобретения у малоизвестных средневековых инженеров. Гимпел даже съездил в Милан, чтобы открыть итальянцам глаза на их соотечественника. «Конечно, – говорит он, – предварительно я застраховал свою жизнь». Ещё раз Гимпелу пришлось страховать свою жизнь перед выступлением в Найроби на международной женской конференции с докладом «Следует ли принижать мужчин?»
При всём своём отрицании искусства (объяснение причин этого, возможно, следует оставить фрейдистам) в одном, пожалуй, Гимпел не смог преодолеть его влияния на себя – в артистизме натуры. По-видимому, именно это стало одним из стимулов, побудивших его открыть и держать в течение четверти века собственный салон.
Ядро салона составляют около трёхсот человек, примерно пятьдесят из которых собираются по воскресеньям у Гимпела на Челси Имбенкмент. Они приходят, чтобы выпить апельсинового сока, белого вина и – поговорить.
Гимпел отдаёт предпочтение женщинам перед мужчинами, журналистам – перед писателями и никогда не приглашает бизнесменов, которые, по его мнению, могут говорить только о бизнесе и насторожены по отношению к интеллектуалам. Также никогда не приглашает зануд: «Три зануды, – говорит Гимпел, – могут испортить вечер пятидесяти людям» (3).
Главное в его салоне, подчёркивает он, – это разговоры об интересном; поэтому, знакомя людей, он не представляет их, а лишь говорит, чем они занимаются, остальное – их проблемы. Сам Гимпел говорит много – с фантастической скоростью и постоянно находясь в движении.
Финансовый достаток позволил Гимпелу не только содержать престижный салон, но и заниматься тем, что ему действительно интересно. Этот интерес воплотился в двух книгах, ставших одновременно классикой и бестселлерами. Это – «Строители соборов» (4) и «Средневековая машина: промышленная революция в Средние века» (5).
Middle-agen machinist (6)
Гимпел и представляет себя именно как историка техники, прежде всего средневековой. Его конёк – водяные средневековые мельницы. Есть только одна вещь, которую он любит не меньше, – телевидение. Гимпел стремится совместить оба увлечения: он подготовил шестисерийный телефильм на тему, которая до сих пор как следует не изучена, – «Вода и цивилизация».
Гимпел вообще отводит большое место не только средневековой технике, но и технологии, полагая, что мы не просто недооцениваем её уровень в прошлом, но и заблуждаемся насчёт её возможного значения для будущего.
Он выступает за широкое использование старинных, более простых орудий и инструментов и лучшего их использования. Он считает, что постепенно этот возврат, хотя и не к средневековой, но, по крайней мере, к технике XIX и начала XX вв. – пропеллеры на самолётах, современные дирижабли и так далее –происходит.
Однако следует идти дальше, вглубь веков, считает Гимпел, в этом – в более активном использовании революционной средневековой технологии – он видит спасение западного мира (и не только западного; по его мнению, следует шире внедрять европейскую доиндустриальную технику в третьем мире, в частности, в Непале, Индии, Кении).
В то же время – ещё один парадокс – любитель технических новинок, Гимпел не в восторге от компьютеров. Более того, он считает, что развитие этой техники замедляется на Западе, а значение её уменьшается.
«Компьютеры – это не бизнес, – говорит он столь же пренебрежительно, сколь дерзко. – Бизнес – это делать шкафы для людей, чтобы избавляться от их компьютеров, поскольку они ими не пользуются».
Активно используя персональный кампьютер (например, для написания писем), Гимпел в то же время скептически оценивает будущее производства компьютеров.
Он увязывает это с общим грядущим техническим упадком («исчезновение мира высокоразвитой техники») США и Запада в целом, ибо США – это последнее государство-владелец жезла европейской цивилизации.
В XIII–XIV веках этим жезлом владела Франция, в XV – Италия, в XVI – Испания, в XVII – Голландия, в XIX – Великобритания и Германия. Но теперь после США у европейской цивилизации не осталось резерва на XXI век: «старение и упадок США трагически связаны с упадком Запада» (7).
Уверенность в этом факте заставила Гимпела написать, во-первых, новый эпилог ко второму изданию «Средневековой машины», во-вторых, следуя путём О. Шпенглера и вдохновляясь примером Ибн-Халдуна, – книгу об упадке Запада.
Французский вариант этой книги называется «Последний отчёт об упадке Запада» (8), английский – «Памяти западного мира» (9).
Кажущийся на первый взгляд странным и неожиданным переход от «Средневековой машины» к «Последнему отчёту об упадке Запада» на самом деле логичен и последователен.
Как заметил М. Пай, восторг от европейских машин и соборов перешёл в страх: Гимпел увидел цикличность в истории и пришёл к выводу: Запад – единственная цивилизация, прошедшая два качественно особых цикла в своём развитии – Средневековье-Ренессанс, Ренессанс-Современность.
Ныне второй цикл подходит к концу, и хотя США пока остаются наиболее могущественным государством мира, их упадок не за горами: грядут столетия упадка, хозяйственного истощения и оскудения новаторского духа; «другой, новой промышленной революции в циклах западной цивилизации больше не будет». «Но когда рухнет Уолл-стрит, наступит конец европейской цивилизации, это так же верно, как то, что будет десять миллионов безработных в Великобритании.
Ныне ясно, что коммунизм провалился. Но провалился и капитализм. В настоящий момент он находится на лезвии бритвы. Его падение станет концом господства белой расы. Её место займут народы бассейна Тихого океана и Китая».
В отличие от тех, кто видит в XXI веке «век Японии», Гимпел отводит главную роль Китаю как лидеру «незападного мира». По его мнению, Китай ныне вступает во второй цикл своего развития (как Европа – в XVI веке), и этот новый цикл может продлиться целое тысячелетие – как и упадок Запада.
Упадок Запада – это упадок его исключительности. Если это так, то в чём же суть этой исключительности? К тому же – на основе чего Гимпел делает вывод о неминуемом упадке Запада? Ответы на оба эти вопроса следует, по его мнению, искать в Средневековье: опыт (цикл) развития Европы (прежде всего – Франции) в XII–XV веках чем-то похож на «воспоминание о будущем» современного Запада.
Что же касается исключительности, то именно «Средние века, – пишет Гимпел, – ввели в Европу машины и механизмы в масштабе, неизвестном до тех пор ни одной цивилизации». Это стало одним из главных факторов грядущего господства Запада над миром.
Средневековье – и машины? Средние века – и промышленная революция? Это довольно странные сочетания для нашего ума, привыкшего смотреть на Средневековье как на исключительно аграрный, сельскохозяйственный мир доиндустриального периода, как на тёмное, невежественное время. Этот взгляд современная наука унаследовала от Ренессанса и Просвещения (почему и как – тоже проблема).
Вот этот-то взгляд на Средневековье Гимпел сначала ставит под сомнение, а затем не оставляет от него камня на камне, и в результате перед нами возникает скрытый научными предрассудками лик феодализма и совершенно непривычная картина средневекового мира – динамичного, технически оснащённого и заполненного машинами.
Разумеется, в «Средневековой машине» и других работах есть дискуссионные выводы, спорные комбинации фактов и ошибочные, на мой взгляд, объяснения, не делающие, однако, книгу менее интересной. В статьях все эти моменты не выделяются, не комментируются и чаще всего даже не оспариваются, ибо цель серии статей – не анализ средневекового общества как такового и не сопоставление точки зрения Гимпела с мнениями других исследователей, а представление его книги такой, какая она есть.
Лишь в нескольких случаях точка зрения Гимпела дополнена и проиллюстрирована такими рассуждениями или таким материалом, которые у него отсутствуют.
(продолжение следует)
Андрей Фурсов
***
1 – Рус M. Middle-aged machinist Observer. – 1989, 15 (I).
2 – Gimpel J. Against art and artists. 1968. Переведена на четыре языка, вышла в пяти странах. Некоторые из своих «противистских» идей Гимпел, как он сам признаёт, почерпнул у Льва Толстого.
3 – Lambert A. Where all bores are banned. The independent – 1989, 27 XII.
4 – Cathedral Builders, 1958. Три издания во Франции и четыре – в Великобритании и США. Переведена на шесть языков, опубликована в восьми странах.
5 – The Medieval machine: The industrial r evolution of the Middle-ages, 1975. До сих пор в печатном списке во Франции, в Англии и в США. Переведена на восемь языков, опубликована в десяти странах.
6 – Игра слов: middle-aged machinist (так назвал свою статью о Гимпеле М. Пай ) – это одновременно: «средневековый механик» и «механик средних лет».
7 – Gimpel J. From invention to innovation or the «exception a lism» o f the European Middle A ges European exceptionalism. A conference at Harvard University. – 1989. – A talk. – 48 p.
8 – Gimpel J. L'ultime rapport sur le declin de l’Occident. – 1985.
9 – Gimpel J. Western world: in memoriam. – 1985.
Нострадамус ХХ века? (парадоксальные идеи и прогнозы Жана Гимпела)
Ещё в 1931 году О. Шпенглер в малоизвестной статье «Человек и техника» высказал предположение, что основы технически ориентированного европейского общества были заложены не во время промышленной революции XVIII – первой половины XIX веков, а в Средние века. Но это было лишь предположение. Гимпел пошёл дальше: он доказал и проиллюстрировал убедительными примерами, что первая, по-настоящему промышленная, революция в истории человечества, резко увеличившая его энергетический потенциал, произошла в Европе между X и первой половиной XIII века.
Надо заметить, что Гимпел не был самым первым среди тех, кто писал о хозяйственных революциях в средневековой Европе. Например, в работе Л. Уайта анализируется сельскохозяйственная революция VII–VIII веков, без которой трудно представить феодализм с его активным «германским», «проникающим» отношением к природе.
В частности, именно в VII–VIII веках в Европе соху вытеснил запряжённый волами (от двух до восьми) плуг с вертикальным ножом. Это обеспечило вертикальную вспашку, увеличение продукции и, как следствие, – демографический рост. Но что не менее важно, этот технический сдвиг, будучи сам следствием объективации особой социальной формы, привёл к социокультурному, психологическому сдвигу – оформлению активистского, «эксплуататорского», я бы сказал, субъектного отношения к природе.
Как показал Уайт, это нашло отражение и в сфере сознания. Например, изменилось оформление франкских календарей. Если в прежних календарях двенадцать месяцев олицетворялись статичными аллегорическими фигурами, то в новых календарях они изображаются в виде пахарей, жнецов, лесорубов, мясников, то есть людей, занятых покорением природы и выступающих по отношению к ней в качестве хозяина (1).
Уайт, однако, во-первых, связал такое отношение с христианством; во-вторых, исследуя прежде всего духовные аспекты проблемы, ограничил анализ хозяйственных переворотов VII–VIII веками и аграрной сферой. Однако по поводу христианства можно возразить, что, хотя оно и было господствующей религией не только в Западной Европе, но также в Византии и на Руси, тем не менее революционные сдвиги, широкомасштабные и охватывающие производство и общество в целом – а не только сельское хозяйство – произошли только в Западной Европе, и Гимпел хорошо показал и это, и то, что экономический бум 1000–1250 годов поразительно напоминает промышленный рынок 1750–1970 годов.
Современному человеку, пишет Гимпел, трудно представить, что средневековый его предшественник жил в окружении механизмов и машин. Этим он резко отличается как от жителей антично-рабовладельческих городов, так и от представителей высокоразвитых цивилизаций Востока.
В античном обществе внедрение механизмов грозило лишить работы городскую бедноту и противоречило общественной психологии в целом. Поэтому, например, хотя в классически-античном мире кулачок (кулачковый вал) и был известен, использовался он только для «оживления» игрушек и развлекательных приспособлений.
Широкого производственно-практического распространения в античном мире технические изобретения не получили.
Здесь я бы добавил к аргументам Гимпела следующее. Специфика не только рабского труда, но и коллектива, отчуждавшего волю рабов, – полиса, необходимость его сохранения, с одной стороны, и логико-дедуктивный характер античного знания – с другой, отсутствие у последнего связи с производственной практикой (за исключением, как заметил В. Крымов, совокупной практики общества в целом) – превращали античное знание в замкнутую, самодовлеющую сферу. Причём автономную от общества и словно не замечающую его.
Общество отвечало мыслителям тем же (у Диогена Лаэртского множество историй подобного рода). Только экстраординарная ситуация могла поставить мыслителя на службу практике («хитрые» машины Архимеда, действовавшие против осаждавших Сиракузы римлян, и т. п.).
В обычной жизни, в «структурах повседневности» технические изобретения оставались социально невостребованными. Они наталкивались на отрицательные психологические установки, за которыми стояло стремление античного полиса к самовоспроизводству в собственных рамках. Выход за эти рамки нарушал его внутреннее равновесие и вёл к социальному распаду.
У Уильяма Голдинга есть роман «Чрезвычайный посол», который, не будучи документальным подтверждением, хорошо иллюстрирует положение науки и изобретений в Древнем Риме. Римский император, не зная, что делать со спасшим ему жизнь (с помощью чего-то похожего на пулемёт) изобретателем Фаноклом, усылает его с его изобретениями как можно дальше – послом в Китай (2). Работы мастера грозили нарушением всех форм социального равновесия в обществе (между коллективом и индивидом, рабовладельцами и рабами и т. д.), в этом всё дело.
Ситуация в Китае и Индии, считает Гимпел, во многих отношениях была схожей с античным миром. Особенно китайцы сделали много изобретений: печатание, порох, компас. Уже в 290 году н. э. в Китае для очистки риса использовался падающий молот. Однако употребление кулачкового вала не распространилось в другие отрасли. Технические изобретения китайцев никогда не играли никакой роли в социальном развитии Китая как динамичный и автономный фактор исторической эволюции. Напротив, внедрение кулачка в промышленность средневековой Европы привело к кардинальным социальным изменениям.
В связи с этим Гимпел подчёркивает как важнейшее различие между изобретением (invention) и нововведением (innovation). Изобретение – это творческая игра ума конструкторско-прикладного склада. В основном это техническое или технико-социальное явление. Изобретения, при прочих равных условиях, могут происходить в различных обществах.
Однако социально утилизовать изобретения могут далеко не во всех обществах. Более того, одни и те же изобретения, технические сдвиги в разных социумах утилизуются по-разному, в разной степени и могут приводить к разным социальным результатам. Например, хотя порох, компас и печатание были изобретены в Китае, социально значимо утилизованы они были века спустя в Европе. Более того, эти изобретения Европа использовала для покорения Востока, в том числе Китая, то есть в Европе китайские изобретения стали нововведениями – европейскими.
Нововведение – это комплекс социальных и финансовых мер и социокультурных установок, позволяющих превратить технико-социальное явление в фактор социального развития. Гимпел особо выделяет необходимость существования благоприятного психологического климата, стимулирующего вложения в нововведения и морально и материально вознаграждающего изобретателей, превращая их (и общество) в новаторов.
В этом смысле европейское общество X–XII веков отличалось юношеским энтузиазмом, оно делало свои изобретения, «подбирало» чужие, где и у кого только могло: в Индии и Великой Степи, у китайцев и древних римлян, в Византии и у кельтов, и превращало их в нововведения. В немалой степени, считает Гимпел, этому способствовал тот факт, что средневековая Европа была молодым обществом-пионером, не обременённым тяжёлым прошлым, гнётом давивших традиций, сдерживавших развитие, как это было с тем же Китаем или Византией (3).
Восторги европейцев по поводу изобретений, сделанных в восточных обществах, объясняются несколькими причинами, в том числе плохим, искажённым знанием истории Запада, неспособностью отличать «изобретения» от «нововведений», неразработанностью истории техники как дисциплины. Гимпел, конечно же, прав, когда говорит, что история техники значительно отличается от истории науки и что история науки мало что даёт для познания прошлого (обществ, в которых знание было организовано в виде науки, было очень мало), а вот техника существовала везде. Ведь именно техника «подключает» к обществу энергию природы.
Тремя энергетическими китами средневекового общества были вода (гидравлика), ветер и лошадь. Особенно важную общую роль играла водная энергия, прежде всего водяные мельницы. Водяная мельница была известна ещё до нашей эры, однако особенности климата и водного режима Средиземноморья не позволяли широко применять её.
Сеть рек и протоков в северной и западной частях Европы и демографические сдвиги (с X века) способствовали широкому распространению водяных мельниц. Эти мельницы, с помощью которых не только мололи зерно, но и дубили кожу, делали бумагу, были настоящими средневековыми фабриками. Не случайно слово mill («мельница») стало синонимом «фабрики» (тоже mill), и до сих пор в Англии фабрики именуют чаще miir, чем factory! Но мельница и её окрестности для средневекового человека были чем-то большим и по сравнению с фабрикой, это было место социальных контактов, значительного скопления людей, тем, что можно назвать, используя русское выражение, гульбища.
Экспансия, темп роста числа мельниц в Европе впечатляет. Во Франции только в одном лишь департаменте Об в XI веке было 14 мельниц, в XII – 60, в XIII – 200. В 1086 году люди Вильгельма Завоевателя насчитали в Англии 5000 мельниц. Гимпел называет более точное число – 5624 мельницы в XI веке, из 9250 маноров (5) более двух третей имели одну и более мельниц, двигавших европейскую экономику.
Однако распространению мельниц в Европе способствовали далеко не только гидрографические и демографические факторы; это – необходимые, но ещё не достаточные условия. Достаточным же условием широкого распространения мельниц стало изобретение уже упоминавшегося нами кулачка, кулачкового вала, которое в Европе, в отличие от Китая, привело к кардинальным социотехническим сдвигам.
Кулачковый вал позволил перевести круговое движение на переменное, что резко расширило спектр выполняемых работ. В результате была механизирована целая группа отраслей промышленности. Особенно значительными были сдвиги в сукнодельных операциях. Внедрение сукновальной мельницы имело революционное значение, оно изменило лицо средневековой Англии, сыграв в её истории такую же роль, какую позднее, в XVIII веке, сыграла механизация прядения и ткачества.
Средневековые изобретатели использовали для мельниц энергию не только воды, но и ветра. Уже в 30-е годы XII века в Англии появились усовершенствованные ветряные мельницы («постмельницы»). Их было так много, и они приносили столь большую прибыль, что папа Целестин III (1191–1198) поддался искушению обложить их налогом. В одних лишь окрестностях Ипра в XIII веке их было 120. С XII века, помимо водяных и ветряных мельниц, стали строить мельницы, использовавшие энергию морских приливов.
В «Средневековой машине» Гимпел почти ничего не сказал о горизонтальном водяном колесе. Однако в докладе «От изобретения к нововведению» (1989 год) он восполнил этот пробел, охарактеризовав горизонтальное водяное колесо как одно из величайших изобретений человечества и первый настоящий автомат в мире. Что не менее важно, водяные мельницы с горизонтальным колесом сыграли большую роль в создании современной турбины, которая производит четверть мирового электричества и без которой атомная станция не смогла бы вырабатывать энергию.
Когда в начале XIX века Франция устремилась в погоню за Великобританией, было предложено (в 1826 году) вознаграждение в 6 тысяч франков (деньги по тем временам немалые) тому инженеру, который усовершенствует горизонтальное водяное колесо в Базакле (знаменитой мельницы на Гаронне).
В 1834 году это вознаграждение получил Фурнейон, инженер из Сент-Этьена. Усовершенствованное колесо назвали турбиной. Впоследствии его экспортировали в США, и в 1896 году Ниагарский водопад был оборудован десятью (мощностью в 5000 лошадиных сил) турбинами Фурнейона. Усовершенствование этих турбин в свою очередь привело к турбинам наших дней – Френсиса и Пелтона. Но у истоков современных турбин, и надо помнить об этом, – средневековые инженеры, отвоёвывающие энергию у природы.
Андрей Фурсов. Продолжение в следующем номере
***
1 – Современные концепции культурного кризиса на Западе. М., ИНИОН АН СССР, 1976, с. 169
2 – Golding W. Envoy extraordinary Golding W. Lords of the flies. The Pyramid. Envoy extraordinary. Moscow – 1982
3 – Gimpel J. From invention to innovation, or the excep- tionalism of the European Middle Ages European ex- ceptionalism. A conference at Harvard University. – 1989, p 22
4 – Манор – форма феодального землевладения, хозяйство феодала в Англии.
Дата добавления: 2019-08-30; просмотров: 130; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!