ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КОМИТЕТ... 11 страница
Разница между рабочими отрядами и крестьянскими полками определялась не только социальным составом тех и других. Многие из этих неповоротливых солдат, вернувшись в свою деревню и поделив помещичью землю, будут отчаянно сражаться против белогвардейцев, сперва в партизанских отрядах, затем в Красной Армии. Помимо социального различия существует другое, более непосредственное: в то время как гарнизон представляет принудительное скопление старых солдат, отбивающихся от войны, отряды Красной гвардии построены заново, путем личного отбора, на новой основе, во имя новых целей.
В распоряжении Военно-революционного комитета есть еще третий род вооруженной силы: моряки Балтийского флота. По социальному составу они гораздо ближе к рабочим, чем пехота. Среди них немало петроградских рабочих. Политический уровень моряков несравненно выше, чем солдат. В отличие от маловоинственных, позабывших винтовку запасных, моряки не прерывали действительной службы. Для активных операций можно было твердо рассчитывать на вооруженных коммунистов, на отряды Красной гвардии, на передовую часть матросов и на наиболее сохранившиеся полки. Элементы этой сводной армии дополняли друг друга. Многочисленному гарнизону не хватало воли к борьбе. Отрядам моряков не хватало численности. Красной гвардии не хватало умения. Рабочие вместе с моряками вносили энергию, смелость, порыв. Полки гарнизона создавали малоподвижный резерв, который импонировал числом и подавлял массой.
|
|
|
Соприкасаясь изо дня в день с рабочими, солдатами и матросами, большевики отдавали себе ясный отчет в глубоких качественных различиях, между составными частями той армии, которую им предстояло вести в бой. На учете этих различий строился в значительной мере и самый план восстания.
Социальную силу другого лагеря составляли имущие классы. Это значит, что они составляли его военную слабость. Солидные люди капитала, прессы, кафедры, где и когда они сражались? О результатах боев, определяющих их собственную судьбу, они привыкли узнавать по телефону или телеграфу. Младшее поколение, сыновья, студенты? Они почти сплошь были враждебны октябрьскому перевороту. Но большинство их вместе с отцами выжидало в стороне исхода боев. Часть примкнула позже к офицерам и юнкерам, которые и раньше вербовались в значительной мере из студенчества. Народа за собственниками не было. Рабочие, солдаты, крестьяне повернулись против них. Крушение соглашательских партий означало, что имущие классы остались без армии.
Соответственно со значением рельс в жизни современных государств большое место в политических расчетах обоих лагерей занимал вопрос о железнодорожниках. Иерархический состав служебного персонала открывал место чрезвычайной политической пестроте, создавая этим благоприятные условия для дипломатов соглашательства. Поздно сформировавшийся Викжель сохранял значительно более прочные корни в среде служащих и даже рабочих, чем, например, армейские комитеты -- на фронте. За большевиками на железных дорогах шло лишь меньшинство, главным образом рабочие депо и мастерских. По докладу Шмидта, одного из большевистских руководителей профессионального движения, ближе всего к партии примыкали железнодорожники петроградского и московского узлов.
|
|
|
Но и в среде соглашательской массы служащих и рабочих произошел резкий перелом влево с момента стачки железных дорог в конце сентября. Недовольство Викжелем, который компрометировал себя лавированием, поднималось снизу все более решительно. Ленин отмечал: "Армии железнодорожников и почтовых служащих продолжают быть в остром конфликте с правительством". С точки зрения непосредственных задач восстания этого было почти достаточно.
Менее благоприятно обстояло дело в почтово-телеграфном ведомстве. По словам большевика Бокия, "у телеграфных аппаратов сидят больше кадеты". Но низший персонал и здесь враждебно противопоставлял себя верхам. Среди почтальонов была группа, готовая в горячую минуту завладеть почтамптом.
|
|
|
Переубедить всех железнодорожных и почтовых служащих словами было, во всяком случае, безнадежным делом. При нерешительности большевиков перевес остался бы за кадетскими и соглашательскими верхами. При решительности революционного руководства низы должны были неизбежно увлечь за собою промежуточные слои и изолировать верхушку Викжеля. При революционных расчетах одной статистики недостаточно: нужен коэффициент живого действия.
Противники восстания в рядах самой большевистской партии находили все же достаточно оснований для пессимистических выводов. Зиновьев и Каменев предостерегали против недооценки сил противника. "Решает Петроград, а в Петрограде у врагов... значительные силы: 5 тысяч юнкеров, прекрасно вооруженных и умеющих драться, затем штаб, затем ударники, затем казаки, затем значительная часть гарнизона, затем очень значительная артиллерия, расположенная веером вокруг Питера. Затем противники с помощью ЦИКа почти наверняка попробуют привести войска с фронта..." Перечень звучит внушительно, но это только перечень. Если в целом армия есть сколок общества, то при открытом расколе его обе армии являются сколками борющихся лагерей. Армия имущих несла в себе червоточину изолированности и распада.
|
|
|
Набивавшее гостиницы, рестораны и притоны офицерство после разрыва Керенского с Корниловым относилось к правительству враждебно. Неизмеримо острее была, однако, его ненависть к большевикам. По общему правилу, наибольшую активность на стороне правительства проявляли монархические офицеры. "Дорогие Корнилов и Крымов, что не удалось вам, то, бог милостив, может быть, удастся нам..." -- такова молитва офицера Синегуба, одного из наиболее доблестных защитников Зимнего дворца в день переворота. Но действительную готовность к борьбе, несмотря на многочисленость офицерства, проявляли все же лишь единицы. Уже корниловский заговор обнаружил, что деморализованное вконец офицерство не представляет боевой силы.
Социальный состав юнкеров неоднороден, единодушия в их среде нет. Наряду с потомственными военными, сыновьями и внуками офицеров, немало случайных элементов, набранных под давлением потребностей войны еще при монархии. Начальник Инженерной школы говорит офицеру: "Я с тобою должны погибнуть... мы ведь дворяне и рассуждать иначе не можем". О демократических юнкерах эти хвастливые господа, с успехом уклонившиеся от дворянской гибели, отзываются как о хамах, о мужиках "с грубыми тупыми лицами". Размежевание на белую и черную кость глубоко проникает внутрь юнкерских училищ, причем и здесь на защиту республиканской власти наиболее ревностно выступают как раз те, которые больше всего скорбят по монархии. Демократические юнкера заявляют, что они не за Керенского, а за ЦИК. Революция впервые раскрыла двери юнкерских школ евреям. Стараясь не ударить лицом в грязь перед привилегированными верхами, сынки еврейской буржуазии проявляют чрезвычайную воинственность против большевиков. Увы, этого недостаточно не только для спасения режима, но и для защиты Зимнего дворца. Разнородность состава военных школ и полная оторванность их от армии приводили к тому, что в критические часы и юнкера начинали митинговать: как поступят казаки? выступит ли еще кто-нибудь, кроме нас? да и стоит ли вообще сражаться за Временное правительство?
По докладу Подвойского, в начале октября в петроградских военных училищах насчитывалось около 120 юнкеров-социалистов, из них 42--43 большевика. "Юнкера говорят, что весь командный состав училищ настроен контрреволюционно. Их определенно готовят на случай выступлений для подавления восстания". Число социалистов, и особенно большевиков, как видим, крайне незначительно. Но они дают Смольному возможность знать все существенное, что происходит в среде юнкеров. В довершение всего топография военных училищ крайне невыгодна: юнкера вкраплены между казарм и хотя презрительно отзываются о солдатах, но весьма опасливо оглядываются на них.
Оснований для опаски вполне достаточно. Из соседних казарм и рабочих кварталов за юнкерами следят тысячи враждебных глаз. Наблюдение тем действительнее, что в каждой школе есть своя солдатская команда, которая на словах соблюдает нейтралитет, а на деле тянется в сторону восставших. Училищные склады в руках нестроевых солдат. "Эти прохвосты, -- пишет офицер Инженерной школы, -- мало того что ключи потеряли от склада, так что мне пришлось приказать взломать дверь, да еще замки с пулеметов поснимали и куда-то запрятали". В этой обстановке трудно ждать от юнкеров чудес героизма.
Не грозил ли петроградскому восстанию удар из вне, из соседних гарнизонов? В последние дни своего существования монархия не переставала надеяться на малое военное кольцо, окружающее столицу. Монархия просчиталась. Но как будет на этот раз? Обеспечить такие условия, которые исключали бы всякую опасность, значило бы сделать ненужным самое восстание: цель его и состоит ведь в том, чтобы сломить препятствия, которые нельзя политически растворить. Всего заранее учесть нельзя. Но все, что можно учесть, было учтено.
В начале октября в Кронштадте происходила конференция советов петроградской губернии. Делегаты гарнизонов столичной периферии -- Гатчины, Царского, Красного, Ораниенбаума, самого Кронштадта -- взяли самую высокую ноту, по камертону балтийских моряков. К их резолюции присоединился совет крестьянских депутатов Петроградской губернии: мужики круто загибали, через левых эсеров, к большевикам.
На совещании ЦК 16-го губернский работник Степанов рисовал несколько пеструю картину состояния сил в губернии, но с явным все же преобладанием большевистских тонов. В Сестрорецке и Колпине рабочие вооружаются, настроение боевое. В Новом Петергофе работа в полку пала, полк дезорганизован. В Красном Селе 176-й полк -- большевистский (тот самый, который занимал у Таврического дворца караулы 4 июля); 172-й полк на стороне большевиков; "но кроме того, там кавалерия". В Луге -- 30-тысячный гарнизон, повернувший в сторону большевизма, часть колеблется; Совет все еще оборонческий. В Гдове -- полк большевистский. В Кронштадте настроение пало; гарнизон перекипел в предшествующие месяцы, лучшая часть матросов в действующем флоте. В Шлиссельбурге, в 60 верстах от Петрограда, Совет давно уже стал единственной властью; рабочие Порохового завода готовы в любое время поддержать столицу.
В сочетании с результатами кронштадтской конференции советов данные о резервах первой очереди можно считать вполне обнадеживающими. Излучений февральского восстания оказалось достаточно, чтобы растворить дисциплину далеко вокруг. Тем увереннее можно смотреть на ближайшие к столице гарнизоны теперь, когда состояние их достаточно известно заранее.
К резервам второй очереди относятся войска Финляндии и Северного фронта. Здесь дело обстоит еще благоприятнее. Работа Смилги, Антонова, Дыбенко дала неоценимые результаты. Вместе с гарнизоном Гельсингфорса флот превратился на территории Финляндии в суверенную власть. Правительство не имело там более никакой силы. Введенные в Гельсингфорс две казачьи дивизии -- Корнилов предназначил их для удара по Петрограду -- успели тесно сблизиться с матросами и поддерживали большевиков или левых эсеров, которые в Балтийском флоте все меньше отличались от большевиков.
Гельсингфорс протянул руку морякам ревельской базы, настроенным до того менее определенно. Областной северный съезд советов, инициатива которого также, по-видимому, принадлежала Балтийскому флоту, объединил советы ближайших к Петрограду гарнизонов по столь широкому кругу, что захватил с одной стороны Москву, с другой -- Архангельск. "Этим путем, -- пишет Антонов, -- осуществлялась идея забронировать столицу революции от возможных нападений войск Керенского". Смилга со съезда вернулся в Гельсингфорс, чтобы подготовлять специальный отряд моряков, пехотинцев и артиллеристов для отправки в Петроград по первому сигналу. Финляндский фланг петроградского восстания был обеспечен как нельзя лучше. Оттуда можно было ждать не удара, а крепкой помощи.
Но и на других участках фронта дело обстояло вполне благополучно, во всяком случае гораздо более благоприятно, чем представляли себе в те дни наиболее оптимистические из большевиков. В течение октября по армиям шли перевыборы комитетов, везде с резким уклоном в сторону большевиков. В корпусе, расположенном под Двинском, "старые разумные солдаты" оказались сплошь забаллотированы при выборах в полковые и ротные комитеты; их место заняли "мрачные серые субъекты... с злобными, сверкающими глазами и волчьими мордами". На других участках происходило то же самое. "Всюду идут перевыборы комитетов, и всюду проходят только большевики и пораженцы". Правительственные комиссары начали избегать поездок в части: "сейчас их положение не лучше нашего". Мы цитируем барона Будберга. Два конных полка его корпуса, гусарский и уральский казачий, дольше всех остававшиеся в руках командиров и не отказывавшиеся от усмирения мятежных частей, сразу зашатались и потребовали "избавить их от исполнения роли усмирителей и жандармов". Грозный смысл этого предостережения был барону яснее, чем кому бы то ни было. "Нельзя распоряжаться скопищем гиен, шакалов и баранов игрой на скрипке, -- писал он, -- ... спасение только в возможности массового применения каленого железа". И тут же трагическое признание: "которого нет и негде взять".
Если мы не приводим подобных же свидетельств о других корпусах и дивизиях, то только потому, что их начальники не были столь наблюдательны, как Будберг, или не вели дневников, или дневники эти еще не всплыли на поверхность. Но стоявший под Двинском корпус ничем существенным, кроме яркого стиля своего командира, не отличался от других корпусов 5-й армии, которая, в свою очередь, лишь слегка опережала другие армии.
Давно уже висевший в воздухе соглашательский комитет 5-й армии продолжал посылать в Петроград телеграфные угрозы – навести порядок в тылу штыком. "Все это только бахвальство и сотрясение воздуха", -- пишет Будберг. Комитет действительно доживал свои последние дни. 23-го он был переизбран. Председателем нового, большевистского комитета оказался доктор Склянский, прекрасный молодой организатор, широко развернувший вскоре свои дарования в области строительства Красной Армии и погибший впоследствии случайной смертью во время прогулки по одному из американских озер.
Помощник правительственного комиссара Северного фронта доносил 22 октября военному министру, что идеи большевизма пользуются в армии все большим успехом, что масса хочет мира и что даже артиллерия, крепившаяся до самого последнего времени, сделалась "восприимчивой к пораженческой пропаганде". Это тоже был немаловажный симптом. "Временное правительство авторитетом не пользуется" -- так докладывает правительству его прямой агент в армии за три дня до переворота.
Правда, Военно-революционный комитет не знал тогда всех этих документов. Но и того, что он знал, было вполне достаточно, 23-го представители различных частей фронта дефилировали перед Петроградским Советом и требовали мира; в противном случае войска бросятся в тыл и "уничтожат всех паразитов, которые собираются воевать еще 10 лет". Берите власть, говорили фронтовики Совету, "окопы вас поддержат".
На более отдаленных и отсталых фронтах, Юго-Западном и Румынском, большевики все еще оставались редкими экземплярами, диковинкой. Но настроения солдат и там были те же. Евгения Бош рассказывает, что в расположенном в окрестностях Жмеринки 2-м гвардейском корпусе на 60 000 солдат имелся один юный коммунист и два сочувствующих; это не помешало корпусу в октябрьские дни выступить на поддержку восстания.
На казачество правительственные круги возлагали надежды до самого последнего часа. Но менее ослепленные политики правого лагеря понимали, что дело и здесь обстоит из рук вон плохо. Казачьи офицеры были почти сплошь корниловцы. Рядовые казаки тянули все более влево. В правительстве долго не понимали этого, полагая, что холодность казачьих полков к Зимнему дворцу вызывается их обидой за Каледина. Но в конце концов и для министра юстиции Малянтовича стало ясно, что за Калединым стояло "только казачье офицерство, рядовые же казаки, как и все солдаты, просто склонны были к большевизму".
От того фронта, который в первые дни марта целовал руки и ноги либеральному священнику, носил на плечах кадетских министров, пьянел от речей Керенского и верил, что большевики -- немецкие агенты, не осталось ничего. Розовые иллюзии втоптаны в грязь окопов, которую солдаты отказывались дальше месить дырявыми сапогами. "Развязка приближается, -- писал в самый день петроградского восстания Будберг, -- и в исходе ее не может быть сомнения; на нашем фронте нет уж ни одной части... которая не была бы во власти большевиков".
ЗАВЛАДЕНИЕ СТОЛИЦЕЙ...
Все переменилось, и все осталось тем же. Революция потрясла страну, углубила распад, запугала одних, ожесточила других, но еще ничего до конца не смела, ничего не заменила. Императорский Санкт-Петербург казался скорее погруженным в летаргический сон, чем мертвым. Чугунным монументам монархии революция вставила в руки красные флажки. Большие красные полотнища развевались над фронтонами правительственных зданий. Но дворцы, министерства, штабы жили совсем отдельно от своих красных знамен, которые к тому же под осенними дождями изрядно поблекли. Двуглавые орлы со скипетром и державой, где можно, сорваны, но чаще задрапированы или наспех закрашены. Они кажутся притаившимися. Вся старая Россия притаилась, с перекошенными от злобы челюстями.
Легковесные фигуры милицейских на перекрестках улиц чаще всего напоминают о перевороте, который смел "фараонов", похожих на живые монументы. К тому же Россия вот уже почти два месяца именуется республикой. Царская семья находится в Тобольске. Нет, февральский вихрь не прошел бесследно. Но царские генералы остаются генералами, сенаторы сенаторствуют, тайные советники ограждают свой сан, табель о рангах сохраняет свою силу, цветные околыши и кокарды напоминают о бюрократической иерархии, и желтые пуговицы с орлом отмечают студентов.
А, главное, помещики остаются помещиками, войне не видно конца, союзные дипломаты более нагло, чем когда-либо, дергают за ниточки официальную Россию.
Все остается по-старому, и, однако, никто не узнает себя. Аристократические кварталы чувствуют себя отодвинутыми на задворки. Кварталы либеральной буржуазии придвинулись плотнее к аристократии. Из патриотического мифа народ стал страшной реальностью. Под ногами все колышется и осыпается. Мистицизм вспыхивает с острой силой в тех кругах, которые еще так недавно издевались над суевериями монархии.
Биржевики, адвокаты, балерины проклинают наступившее помрачение нравов. Вера в Учредительное собрание испаряется с каждым днем. Горький в своей газете пророчествует о крушении культуры. Усилившееся с июльских дней бегство из бешеного и голодного Петрограда в более мирную и сытую провинцию принимает теперь повальный характер. Солидные семьи, которым не удалось покинуть столицу, тщетно пытаются отгородиться от действительности каменными стенами и железной кровлей. Отголоски бури проникают отовсюду: через рынок, где все дорожает и всего не хватает; через благомыслящую печать, которая превратилась в вопль ненависти и страха; через клокочущую улицу, где иногда стреляют под окнами; наконец, с черного хода, через прислугу, которая не хочет больше смиренно подчиняться. Здесь революция бьет, пожалуй, по наиболее чувствительному месту: сопротивление домашних рабов окончательно нарушает устойчивость семейного уклада.
И все же повседневная рутина отстаивает себя изо всех сил. Школьники занимаются в школах по старым учебникам, чиновники пишут никому не нужные бумаги, поэты кропают никем не читаемые стихи, няни рассказывают сказку об Иване-царевиче, прибывавшие из провинции дворянские и купеческие дочери учатся музыке или ищут женихов. Старая пушка со стены Петропавловской крепости возвещает полдень. В Мариинском театре идет новый балет, и министр иностранных дел Терещенко, более сильный в хореографии, чем в дипломатии, находит, надо полагать, время, чтобы любоваться стальным носком балерины и тем демонстрировать прочность режима.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 115; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!