Три П: Пелевин, Проханов, Путин 2 страница
У Виктора Пелевина литературная стратегия принципиально иная и даже обратная. Заговор в координатах его прозы давно осуществился, а если не успел, он просто теряет смысл, поскольку участвует в заговоре «всё взрослое население России». Пелевин идет не к идеалу, а пляшет от печки идеала разрушенного, хотя и не всегда воспринимавшегося в подобном качестве (советский проект, а точнее – советское детство у Омона Ра и многих его сверстников; Серебряный век у Петра Пустоты, стихи у Татарского, родное, свое, число «34» у банкира Степы, даосский Китай у лисы А Хули). Проханов, не умеющий победить в себе романтика и достичь спасительного цинизма, пережимает, похабничает и скандалит, даже не как «Есенин в участке», но как школьник, первая сигарета в углу рта, среди гогочущих старшеклассников в спортивной раздевалке.
У Пелевина давно получилось цинизм одомашнить и обжиться в нем. Осмелюсь предположить, цинизм его – вовсе не мировоззрение, а литературный прием, культурный код. Пелевинская интонация моментально узнаваема еще и потому, что это старая недобрая экклезиастова мантра, сдобренная лошадиной дозой иронии. Он еще в начале пути осознал, как на такую интонацию легко подсаживаются, как она завораживает утомленным всезнанием и глубиной – не самой мысли, а заключенной в ней нравственной инверсии.
Потому так неубедительны финалы его последних романов (а вот малая проза неизменно хороша, ей не нужно движения, достаточно констатации), «из ниоткуда в никуда» – потому что плодотворный на старте прием регулярно заводит в тупик. Виктор Олегович, безусловно, это понимает и предпринимает попытки избавиться от инерции. В последнем романе S.N.U.F.F. он начинает движение в сторону весны, то бишь романтики, явно устав писать книжки про поколение «П» и высказываться от имени этого поколения, а соблазна кукарекать во имя поколения никогда не испытывал – хватало вкуса, таланта, мудрости и трезвости.
|
|
|
S.N.U.F.F. – книга для юношества, с тремя основными признаками – вторичность, дидактичность плюс история большой и светлой любви. Занимательность, жюль‑верновская точность и въедливость в деталях. Мотивы Аркадия Гайдара, «Кортика» и дембельских аккордов «много пареньков здесь полегло». Прямое эхо Толкиена.
Но вообще‑то с этой вторичностью пальцев рук может и не хватить. Ибо при всей изощренности и проработанности новых «миров Виктора Пелевина» от первоисточников реально режет и не самый опытный глаз… Ну ясно, что Виктор Олегович насквозь не только пародиен, но и самопародиен и травестирует сам себя в аллюзиях не столько голливудских, сколько балабановских… Однако основные скелеты в Snuff'у не переработаны и даже как следует не упрятаны. «Машина времени» Уэллса. Две знаменитые трилогии – братьев Стругацких «Улитка на склоне», «Пикник на обочине», да и «Трудно быть богом» отчасти. И – цикл антиутопий вечного пелевинского «тягостного спутника» Владимира Сорокина: «День опричника», «Сахарный Кремль» и «Метель» с их однообразным деградантством, пошедшим по особому сибирско‑китайскому пути… У Пелевина это называется «инь‑гегельянь».
|
|
|
Кстати, Сорокина – во всяком случае, до «Сердец четырех» (а то и включительно) – тоже можно числить по ведомству юношеского романтического чтения.
Но вернемся к пелевинскому приему. Есть известный анекдот о еврее, который всегда предсказывает самое плохое (тоже экклезиастова школа) и никогда не ошибается. Пелевин, самый чуткий из современных художников (много цинизма, даже не черного, а серого юмора, чуть визионерства), ловит слабые поначалу исходящие от власти и в меньшей степени общества, импульсы. Дальше – прикладная демиургия: он приделывает им ноги, крылья, наращивает мясо и превращает в тренды. Реальности ничего не остается, как подражать. Тут бы у автора поучиться его персонажам – аналитикам и политологам.
|
|
|
И без подробного разбора ясно, что Generation «П» – энциклопедия русской виртуальной жизни, предвосхитившая диктатуру виртуала в российской политике и крепко потеснившая жизнь реальную.
В романах нулевых он всегда шел на шаг впереди реальности, потом Пелевина размашисто пародировавшей: замена чеченской крыши на чекистскую, портрет Путина как средство от компромата – предавайся под ним хоть финансовым, хоть половым извращениям («Числа»), занудные споры либералов и государственников на фоне нефтяных камланий, оборотничество и тех и других («Священная книга оборотня»).
«Некромент» и «Пространство Фридмана» были перепечатаны (в разных вариациях) на первых полосах федеральной прессы гораздо позже.
Всеобщий вампиризм, досасывание последних соков из себя и земли в Empire V.
Кстати, есть в этом романе один персонаж, о котором стоило бы немного поподробнее. Тоже ведь на букву «П»…
* * *
Весной 2009 года телевидение пару недель неистовствовало, треща собственного производства штампами о «пугачевском бунте», «пугачевщине» и пр.
Поскольку моя телезрительская активность измеряется в отрицательных величинах, сюжет о вручении президентом Медведевым ордена певице Пугачевой мне сначала пересказали, а потом уж я всё нашел в Интернете.
|
|
|
Пересказавшие поделились тонким впечатлением, что при вручении в кремлевском кабинете президентов было двое – Алла Борисовна и Дмитрий Анатольевич, если перечислять в алфавитном порядке. А может, не только в алфавитном.
На мой взгляд, все тут серьезнее и глубже; в силу давней привычки я взялся подыскивать ассоциации, или, как их там, культурные коды. И обнаружил – конечно же! Иштар Борисовна – королева вампиров в романе Пелевина Empire V.
Роман не самый лучший у Виктора Олеговича, вампиры – эдакие сверхчеловеки, даже сверхсущества, реальная элита, главными жизненными дисциплинами у которой являются гламур и дискурс. Нехитрая метафора эта непозволительно растянута, слабую фабулу спасает жесткая аналитика в привычном пелевинском ключе «О времена, о нравы!» – опять же традиционно отсылающая к стилистике платоновских диалогов, вложенных в уста циничных гуру и простодушных учеников.
Иштар Борисовна, если абстрагироваться от ее вампирской сущности и королевского статуса, – хорошая пожилая тетка: по‑бабски мудрая, добрая, пьющая.
Теперь, собственно, пугачевские чтения. Алла Борисовна в России больше, чем кто бы то ни было, поскольку Алла Борисовна – сама Россия. Точнее, путь, пройденный Россией с 70–80‑х годов по наши дни.
Я никогда особо не следил за творчеством АБП, но жить в России и быть свободным от этого творчества никак нельзя. Удручает разница, дистанция огромного размера между хитами позднего застоя, хоть бы даже «Старинными часами», «Миллионом алых роз» и «Мадам Брошкиной», «Полковником настоящим», «Таблеточкой‑малолеточкой‑клеточкой»…
Эстеты считают, что Пугачева кончилась в перестройку. Это не так, хотя своя логика здесь есть. Помимо вполне мейнстримных часов и роз были тогда у Пугачевой целые циклы на шекспировские сонеты, на стихи полузапрещенного Мандельштама (правда, с Петербургом, переделанным в «Ленинград», – не за ради лояльности, а для песенной рифмы к «умирать») и Цветаевой (саундтрек к «Иронии судьбы»), поп‑роковый период с Владимиром Кузьминым. А скелет любой музыкальной темы – аранжировки хитов тех лет – и сегодня остаются непревзойденными на эстраде. Боюсь, так и останутся.
Конъюнктура, естественно, и стопроцентное попадание. Не только легкий привкус фронды, но и упование на вкусы и запросы многомиллионной аудитории. Средний советский человек был хоть и однобоко, но неплохо образован: почитывал «Иностранку», выбирался в столицы на концерты и премьеры, откуда‑то знал гениев, не поощрявшихся режимом, и мог толково рассуждать о хороших стихах. Примерно на уровне нынешних кандидатов филологии.
Вообще культуртрегерская активность советской власти достойна отдельного большого исследования. Перекармливание обывателя классическими образцами было не от хорошей жизни задуманной и реализованной стратегией. Советская власть откуда‑то знала (хотя, понятно, не бином Ньютона): разреши нашему человеку попсу, он немедленно сделает ее моделью поведения и затем неизбежно – образом жизни. То есть оскотинится и нашу рашу перевезет в дом‑2, не изъясняясь даже, а мысля на уровне богатых плачущих латиносов и отечественного мыла.
Собственно, Алла Борисовна и прошла этот путь. Тоже, натурально, не от хорошей жизни, были причины и объективные: тот же голос. Ибо «Полковник» и «Мадам Брошкина» – даже не песни‑рассказики, а сценки‑байки, которые нужно не петь, а травить. Но главным образом это был процесс объективный, путь артистки, которая боялась потерять аудиторию, как страна и власть – адекватных ей подданных.
Символом этих процессов стал Филипп Киркоров: рост, зад, полуцыганский стиль южноевропейских задворок, весь чернокудрый, источающий липкую слащавость. Дело, впрочем, не в имени – не будь Филиппа, с А. Б. нарисовался бы кто‑то другой из персонажей Кустурицы.
Тем паче что и Филипп со временем почувствовал свой стук снизу: в чудовищном фильме «Любовь в большом городе» он, пожалуй, единственно симпатичен не как герой (об этом просто не идет речи), но как актер и даже человек. Даром, что играет не то ангела, не то беса. Словом, зайка моя.
Вот, собственно, и все, а эпилог – пресловутое вручение ордена Медведевым. Дело не в двух президентах в одном кремлевском кабинете – сюжет обнажил в Пугачевой сущность не президентскую, конечно, но – подымай выше – имперскую и вневременную.
Все в ней сейчас Россия, и все в ней сейчас – соответствующая метафора.
Кризис, как у всех, возраст очень типичной для тетки‑России как образа и символа (Родина‑мать зовет), не больше и не меньше. С эстрадой завязала, но оставила возможность прощального турне и выступлений, «когда захочется». Бизнес‑проекты в более‑менее проблемном состоянии, личная экономика сугубо сырьевая. Не нефть с газом, но имя, репутация, величие… Спутники жизни разошлись кто куда, живет с Максимом Галкиным, и здесь он, может, тоже не сам себя играет, но представителя загадочного поколения, которое не так давно называли Next.
Есть, впрочем, главное отличие: огромное, монументальное, непрошибаемое чувство собственного достоинства. Не истерика с риторикой, порождение комплексов, не заклинания о поднятии с колен и возвращенном величии. А спокойное, имперское достоинство победителя, который ощутил себя таковым тридцать лет назад и ни разу не изменил самоощущению.
Вот это имперское достоинство и есть главный урок от Иштар Борисовны, королевство которой слишком от мира сего.
* * *
Звание пророка на короткие дистанции для Пелевина явно мелковато, однако он сам запрограммировал Вселенную, в которой пространство пророчества «короче воробьиного носа» (Горький). Точнее, отдал полномочия с инструментом одному такому программисту‑сценаристу.
«…Что касается творца этого мира, то я с ним довольно коротко знаком.
– Вот как?
– Да‑с. Его зовут Григорий Котовский, он живет в Париже, и, судя по тому, что мы видим за окнами вашей замечательной машины, он продолжает злоупотреблять кокаином.
– Это все, что вы можете про него сказать?
– Пожалуй, еще я могу сказать, что голова у него сейчас залеплена пластырем».
«Чапаев и Пустота» написан в 1996 году, когда Владимир Путин работал чиновником в свежепереименованном Санкт‑Петербурге и как председатель регионального отделения партии «Наш дом – Россия» подписывал письма против травли Анатолия Собчака следователями Генпрокуратуры. А потом помог Собчаку контрабандно перебраться в Париж.
Не раз отмечалось: «Чапаев и Пустота» – роман, в котором преобладает не буддистское, а гностическое видение мира, и роль Демиурга отведена Григорию Котовскому (см., свежий пример, отличную статью Екатерины Дайс «Глиняные пулеметы и внутренняя Монголия», «Русский журнал», 2.04.12).
Магистральная ныне точка зрения: именно президентские выборы 1996 года с тотальным «голосуй сердцем» по ТВ, впервые запущенной практикой массовых фальсификаций, поддержкой Ельцина олигархами и соглашательством и отказом от уличной борьбы коммунистического кандидата Зюганова запрограммировали приход Владимира Путина к власти. С последующим вручением ему инструментария для обустройства русской вселенной по собственному усмотрению.
Согласно гностическому учению, Высший Бог обитает в занебесной области, однако из сострадания к человечеству он направляет к людям своего посланца (или посланцев), чтобы научить их, как освободиться из‑под власти Демиурга.
Российская реальность шаржирует гностический миф и, как любая карикатура, может быть развернута в анимацию, где мы неизбежно возьмемся искать альтернативу Демиургу – Котовскому‑Путину.
Тут в пару Виктору Пелевину просится олигарх, узник и литератор Михаил Ходорковский, безупречно усвоивший – в своей тюремной публицистике – пелевинский прием эсхатологической констатации и обозначения трендов.
Позволю себе пространную цитату из статьи политолога («Политолога») Станислава Белковского «Стоп! А где Ходорковский?» (МК, 03.02.2012).
«Именно Ходорковский еще в 2004 году в „Кризисе либерализма в России“ первым поставил вопрос об ответственности наших статусных либералов за возникновение и становление режима, который нынче принято называть „путинским“. Тогда эта статья вызвала натуральную ярость у столпов РФ‑либерализма – от неизменного Анатолия Чубайса до собственного же Ходорковского партнера Леонида Невзлина. Как же так?! – раздался оглушительный крик. – Ведь все мы знаем и обязаны понимать, что в бедах России виноват Владимир Путин с его „кровавой гэбней“, из сумрачных рядов которой выделяется фигура Игоря Сечина, топ‑дизайнера и архитектора „дела ЮКОСа“. И если убрать Сечина плюс еще несколько самых одиозных фигур, а на их место поставить нас, свободную совесть нации, то с тем же Путиным еще очень и очень можно поработать.
Поползли ядовитые слухи, что Ходорковскому в тюрьме вводят какую‑то специальную сыворотку, заставляющую его открывать огонь по собственным штабам.
Сейчас основные идеи „Кризиса либерализма“ стали общим местом. Только самые отчаянные маргиналы примутся отрицать, что путинизм есть логичное следствие и продолжение ельцинизма‑чубайсизма, а покаяние элит – непременное условие каких бы то ни было решительных перемен в России. Если мы, конечно, говорим о переменах типа к лучшему, в направлении Европы.
Дальше.
В 2005–2008 гг. Ходорковский написал трехчастный цикл „Левый поворот“, в котором поставил уже вопрос об ответственности (или, если угодно, системной, местами патологической безответственности) глобальных элит и сформулировал предчувствие кризиса 2008 года. Он, пожалуй, сделал это первым, во всяком случае, в России и порусски.
В те же примерно времена заключенный предложил концепцию легитимации приватизации: как сделать так, чтобы народ наш поверил в справедливость самого понятия „частная собственность“ и принял результаты разгосударствления главных активов, созданных советской властью (или Господом Богом, если речь идет о всяких там землях и сокровищах подземных царств). Идеи МБХ по этой части нельзя было назвать сильно новыми по мировым меркам, но в нашей стране, да еще из уст одного из героев „большой“ приватизации 1990‑х гг. это громко прозвучало опять же в первый раз. Ходорковский предложил собственникам крупнейших предприятий, получившим их некогда практически за бесценок, заплатить единовременный налог – так называемый windfall tax. Этот налог стал бы своего рода извинением правящего экономического класса за былую алчность и помог бы объяснить нашим согражданам, что злобный лозунг „Отнять и поделить!“ уже можно бесповоротно снять с повестки дня.
Тогда, полдесятилетия тому, политико‑экономическая элита РФ идею windfall tax не без негодования отвергла. Действительно: зачем платить какой‑то налог, пусть даже единовременный, если денег очень жалко, а народ наш – все равно быдло бессловесное? Сейчас, после Болотной площади и проспекта Сахарова, мне немало приходится встречаться с олигархами и вообще влиятельными людьми, которые все‑таки задумались: а что же завтра? Словосочетание windfall tax в этих наших разговорах звучит все чаще и чаще. А тезис о „бессловесном быдле“ – реже и реже.
Не далее как в прошлом, 2011 году МБХ сформулировал программу конституционной реформы и описал модель президентско‑парламентской республики. Вокруг этой модели нынче пляшет решающее большинство наличных политических сил России – как правило, не упоминая Ходорковского, но это уже неважно».
* * *
Между тем анимационный ролик‑snuff, оставаясь в рамках гностического мифа, приобретает черты сериала, а для наших героев – сада расходящихся тропок. Владимир Путин снова стал президентом России, предварительно наводнив Россию концептуальной публицистикой. Иштар Борисовна Пугачева собирается забеременеть. Александр Проханов был одним из организаторов путингов, но ныне опять погружается в полуоппозиционный скепсис (цинизм‑light). Михаил Ходорковский отказался подавать прошение о помиловании уходящему президенту Дмитрию Медведеву.
Виктор Пелевин снялся для своей биографии на фоне зарослей плюща. В неизменных темных очках. А еще рубашке в синюю клетку и джинсах мягко‑бордового оттенка.
Больше подошла бы шинель, но некое ее крылатое подобие уже надел на первомайскую демонстрацию Путин. За неделю до инаугурации. Так и в пивную пошел, похожий на несколько обвисшего не то Бэтмена, не то демона.
Запоздалый репортаж
Рассказ
Я его увидел вблизи раньше многих. Соединила нас наркомания – с ударением на «и» в предпоследнем слоге.
Темы наркомании и литературы я застолбил за собой в областной газете. Вообще‑то через запятую, но иногда вместе, хотя литература, конечно, с боку припека, ибо наркомания точнее всего рифмуется с музыкой. Я предупреждал молодежь о проклятой зависимости и восторженно живописал ранние гибели рок‑легенд от овердоз. Восторг вызывало их рок‑н‑ролльное творчество, но и героические кончины тоже. Я клеймил порок и не мог устоять перед его жестким обаянием.
Страна тогда заторчала серьезно и, казалось, бесповоротно – молодые вымирали целыми микрорайонами, дурь прямо на границе России и нашего региона грузили из караванов в поезда, и было не разобрать, где кончаются басмачи караванного сопровождения и начинается транспортная милиция. Самопальные «винт» и «мулька» оставались забавой продвинутых, повсеместно заменяясь «черным», который через десяток лет так же безоговорочно уступил «крокодилу».
Торговали в школах, и далеко не травой, а тем же герычем или ханкой – вовсе не для того, чтобы подсадить малолеток. Просто так было безопасней. Да и удобней – на индустриальных окраинах именно школы заполняют клубный формат, даже вполне зрелые дяди, поддав или отсидев свое, сходились, окрестные зомби, на школьно‑дискотечные огни. Школы, однако, были чем‑то вроде наркобирж, точки же располагались чуть ли не в каждой второй квартире пролетарских жилмассивов.
Я, не рыбой в воде, но пообвыкся. Увлекся темой. Ездил на «спидовую» зону, где содержались осужденные (ударение на «у», второй слог) ВИЧ‑инфицированные и туберкулезники. Строго раздельно, общими у них были только камеры ШИЗО и церковка, пристроенная к столовой и расписанная – с избыточной католической щедростью – выпускниками нашего художественного училища имени Врубеля, многие из которых, познакомившись с массовой 228‑й статьей, выпускные творческие работы выполняли уже в качестве кольщиков или лагерных иконописцев. Художник – быстроглазый парень с пластикой пуганой кошки – бодро сообщил, что здесь перекумарился навсегда и теперь имеет время дождаться «арменикума». «Арменикумом» – якобы изобретенным в Армении средством от СПИДа – они там все бредили, и ждали его больше, чем амнистии. Кстати, с тех пор я о чудесном армянском снадобье ничего больше не слышал.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 87; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!