КОНЕЦ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО ЭПИЗОДА
_____________
Эпизод Двадцать Четвертый
И ОТТЯНУЛАСЬ, И ПОХЛОПОТАЛА
(19 – 24 февраля 1885 г.)
До конца зимы 1885 г. Толстой работает над переводом «Учения двенадцати апостолов» и над трактатом «Так что же нам делать?». Дура российская цензура поспешила наложить запрет на части трактата, готовившиеся к изданию в журнале «Русская мысль» и тем великолепно прорекламировала новое сочинение Льва Николаевича, разогрев интерес к нему как раз к весне, когда журнал «Русское богатство» изловчился напечатать два отрывка из крамольного сочинения, с согласия Льва Николаевича изменив авторское заглавие: вышли в свет они как очерки «Жизнь в городе и жизнь в деревне» и «Мысли о переписи».
К этому же времени относится начало нового и страстного, многолетнего, до конца жизни, увлечения Льва Николаевича утопией американского экономиста-проповедника Генри Джорджа: в феврале он впервые читает по-английски сочинение Джорджа «Progress and Poverty» («Прогресс и бедность»). Здесь мы не будем подробно задерживаться на впечатлениях Толстого от этого сочинения, так как они достаточно подробно представлены в его письмах к жене… и, конечно же, к тому, кто уже успел стать «третьим, но не лишним» в многолетнем диалоге супругов — ближайшему другу, В.Г. Черткову. Показательно, что первые отклики Толстого о Джордже в письме Черткову от 24 февраля 1885 г. столь же радикально-приязненны (а значит — субъективны и несправедливы), даже восторженны, как двумя годами ранее — первые мнения Льва Николаевича о самом Черткове. Книга произвела на Толстого «очень сильное и радостное впечатление»; Толстой задумал списаться с автором, так как увидел в нём «брата, одного из тех, которых по учению апостолов любишь больше, чем свою душу» (85, 144). Мы видим, что субъективные впечатления от религиозных «обоснований» Джорджем его религиозно-экономических выкладок роковым образом “наложились” в сознании Толстого на эмоционально-дидактический текст «Учения 12-ти апостолов», который он в те же дни заканчивал переводить. Как и следовало ожидать, в анализе идей американского утописта, богослова от экономики, Толстой оказался хорошим, доверчивым и простодушным, христианином, но очень плохим экономистом.
|
|
|
Софья Андреевна, превозмогая тоску о смертельно больном любовнике, князе Л.Д. Урусове, стремилась в те же дни отвлечь себя от тяжких дум начатыми ею хлопотами по изданию нового, 5-го по счёту, Полного собрания сочинений мужа. Собственно говоря, это была только приготовительная часть хлопот: у Сонички совершенно ещё не было опыта, и она изучала особенности нового поприща:
|
|
|
«Начала я ездить по бумажным торговцам и типографиям, заказывать и сверять сметы, изучать качество бумаги, учиться, как узнавать большую примесь дерева к бумаге, что делало её негодной». Зная наследственно-отцовскую сноровку жены, Лев Николаевич жестоко, но мудро отказал ей в любой материальной поддержке со своей стороны — и она, пробежав по родным и знакомым, скоро “натрясла” в долг на издание целых 25 000 рублей. Тут же начались и неприятности, столь обычные для мелкого предпринимателя в России. Такие же «честные», как и «щедрые», как и «добрые», то есть типично русские, поставщики бумаги плевать хотели на неопытность одинокой, ещё не оправившейся от болезни жены всемирно-знаменитого писателя: так, например, для издания «Войны и мира» и «Анны Карениной» промышленник Кувшинов продал Соничке по цене качественной самую негодную, бракованную бумагу, которая была «почти вся из древесной массы» (МЖ – 1. С. 464).
Дождавшись в первых числах февраля возвращения мужа из Ясной Поляны, Соня решает оставить на него детей (кроме старшей дочери, достаточно умной и серьёзной для партнёрства) и съездить в Петербург — разведать тамошние цены на услуги бумагозаводчиков и типографов и, главное, «посоветоваться с <Николаем Николаевичем> Страховым и Анной Григорьевной Достоевской, уже давно успешно занимавшейся изданиями сочинений своего мужа» (Там же. С. 468). Наиболее же насущной и трудной частью предприятия было — добиться «высочайшего» разрешения на издание 12-го тома сочинений Льва Николаевича, куда должны были войти новейшие его работы, уже запрещённые цензурой, а также, к примеру, рассказ «Чем люди живы?», для которого Толстой тогда заново правил корректуры. Были и цели личные — повидать родню, в особенности маму и семейство Кузминских, прочих знакомых… К этой, по преимуществу «деловой», поездке и относится очередной эпизод переписки супругов, к комментированному изложению которого мы теперь приступаем.
|
|
|
Выехала Софья Андреевна в стольный город Санкт-Петербург 19-го февраля, до последнего момента сомневаясь в возможности поездки, так как муж в эти дни подхватил сезонно-модное в аристократических кругах заболевание «грипп». Таки, наконец, выехала… В тот же день Толстой не замедлил отправить вдогонку впопыхах начерканные в открытом письме несколько строк такого содержания:
«Маша <дочь> послала письмо прежде, чем мы свиделись. У нас все здоровы, кроме M-me Seuron, и у меня грипп усилился. Я не выхожу. Несмотря на то, много работал вчера, ещё и вечером. Вечер сидели одни, и в 12 всё потушили. Кланяйся милым Кузминским и пиши.
|
|
|
Л . Толстой.
НА ОБОРОТЕ ОТКРЫТКИ: Петербургъ. Невскій. 75. А. М. Кузминскому для передачи С. Толстой» (83, 478).
Судя по письму С.А. Толстой от 20 февраля, она так же, доехав до Петербурга, послала мужу весточку о счастливом прибытии – скорее всего, телеграмму. В письме же — изложила известия первого дня жизни в Петербурге…
Приводим, с необходимыми пояснениями, письмо С.А. Толстой от 20 февраля.
«Милый Лёвочка, доехали мы благополучно, как я тебе писала уж. Были минуты от непривычки путешествия, жутко и хотелось как-нибудь вернуться. Но теперь уже засуетили и завозили всюду, так что прошёл едва день, а точно уж давно мы тут. Посидела я утро дома с Таней, Сашей <Кузминскими> и детьми. <Сын Кузминских> Миша очень плох на вид, похудел ужасно, кашляет, и стонет, и горит. С ним ужасная возня, давание молока, бульона и лекарства. Приезжал доктор, говорит: форма тифа лёгкая и не заразительная, но очень он жалок. Встретили нас на вокзале все Кузминские и Вячеслав <В. А. Берс>.
Саша мне сейчас же дал курьера послать по моим делам, и уже был у меня <книжный комиссионер> Луковников, очень неприятный и не внушающий доверия, бывший железнодорожный. Завтра он отдаст мне деньги, а книги будет сдавать курьер артельщику. Обедал с нами <Николай Николаевич> Страхов, очень тобой интересовался, я всё рассказывала и немного пожаловалась на тебя. Он очень тих, худ и кроток. Заеду к нему в <Публичную> библиотеку, он приготовит кое-какие сведения по печати.
Стасюлевича мне выпишет Саша, и также Плеве я увижу, хочу хлопотать статью хоть в Полное Собрание.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Михаил Матвеевич Стасюлевич издавал журнал «Вестник Европы». Вячеслав Константинович Плеве, будущий министр внутренних дел, в то время возглавлял Департамент полиции МВД. Статья Л.Н. Толстого, о которой тщетно «хлопотала» у Плеве Софья Андреевна – «В чём моя вера?» — допущена к изданию не была. ]
Была я у Веры Александровны <Шидловской> днём, а вечером мы все ездили к мама́, где был дядя Володя <Иславин> со всей семьёй и Таня с девочками.
Завтра поеду к <графине Александре Андреевне> Толстой, <Екатерине Николаевне> Шостак <она была двоюродной тётушкой Софьи Андреевны, начальницей Николаевского института и, как и А.А. Толстая, «своим» человеком при императорском Дворе. — Р. А.> и ещё к родным, а вечером в какой-то концерт, и оттуда чай пить к Шостак. До двух буду дела делать, потребую деньги и отчёты по магазинам книжным и предложу «Азбуку» и «Книги <для чтения>» в другие склады.
Петербург мне в этот раз больше понравился, чем в тот раз, только туманно очень стало к вечеру. — Уже нас разобрали по гостям на все почти дни и в Ермитаж, и в Академию, и на коньки в Таврический сад, где государыня катается.
Что-то у вас? Как хлопочет и хозяйничает Маша, здоров ли ты, что твой кашель? В каком духе мои старшие сыновья, в распущенном или аккуратном, чтó малыши, и чтó madame <Seuron>?
Вернусь я 28-го утром, если до тех пор всё будет благополучно у вас и у нас. Я уехала, и стало жутко немножко.
Дай Бог, чтоб всё обошлось хорошо. Ты, верно, без меня хорошо занимаешься, ты был в духе писать, когда я уезжала, и наверное ты сблизишься с детьми, потому что один остался на всех.
Ну, прощай, Таня сестра уже спит тут, и Таня дочь, рядом с Верой и Машей. Нам очень удобно и хорошо. Прощай, милый друг, не сердись, что я поехала в Петербург; мама́ особенно рада нам, и Таня; мне очень приятно было их видеть. Мама́ очень худа и плоха на вид.
Целую детей, тебя ещё особенно; кланяюсь madame и miss Lake. Берегите здоровье, берегитесь пожара и будьте все счастливы и веселы.
С. Т.» (ПСТ. С. 291 - 292).
Что вполне характерно для «махровой» горожанки с кучей родственников и друзей в столице, Соничка быстро освоилась в Петербурге, за сутки собрала весьма немало важной информации и сговорилась на раут к вельможной тётке, которая ожидала в гости в свой дворец саму государыню императрицу Марию Фёдоровну. Кроме того — успела насладиться светскими разговорами, сплетнями и жалобами на мужа, а также посещением Эрмитажа, которое особенно вспоминает в мемуарах:
«Были мы с Таней в Эрмитаже и поражены были и картинами, и особенно скульптурой, которую раньше нигде не приходилось видеть. Какое сильное произвело впечатление на нас это посещение Эрмитажа. Что значит так замкнуто жить в деревне и Москве, как мы жили. Так и запечатлелись в моём мозгу и образцы Рубенса, и комнатка с мадонной Рафаэля, и пейзажи Розы Бонёр с её вечными коровами, и многое, многое, что я и после видала, всегда любя живопись» (МЖ – 1. С. 468).
Что касается следующего, от 21 февраля, письма Софьи Андреевны, отвечавшего на вышеприведённое краткое, писанное на открытке, послание мужа, от него уцелела только часть, конец утрачен – не исключено, что не без «помощи» уже знакомого нашему читателю самого безжалостного из цензоров: самой Софьи Андреевны… Нет у письма и обозначенной даты написания. Датируется оно исследователями на основании приведённого в письме диалога между имп. Марией Федоровной и С. А. Толстой.
Приводим ниже, с незначительными изъятиями, сохранившуюся часть письма…
«Мне очень грустно, что ты нездоров, милый Лёвочка, если б знала, что тебе будет хуже, то не поехала бы. Пожалуйста, берегись, не выходи и не застудись.
О madame Seuron могу сказать, что мне её сердечно жаль, но что у ней перемежающаяся лихорадка, которую я бы вылечила в три дня, за это я головой ручаюсь. Попроси её или сам напиши <доктору> Чиркову, чтоб он ей дал хинин, жаль смотреть, как пропадают люди от упрямства и моральной слабости. Ведь так она дойдёт до Бог знает чего. У Миши при тифе жар не спадает с 39 всё время, без промежутков, и ведь у ней утром 37 и 2.
Ну вот сегодня утром встала в 10 часов, спала плохо и очень тревожно. Получила письмо от Урусова, ему опять хуже, и он уезжает 26-го. Потом пришёл Луковников, привёз все деньги и заказал ещё 500 «Азбук», за что и деньги отдал. Вообще он всё время сегодня вёл себя очень по-джентльменски и аккуратно. По письмам заказала разные образцы бумаг, печати, разные свидания назначила и всё это с завтрашнего дня буду принимать от 11 до 1 часу. Потом поехала с Таней по родным. […] Alexandrine <А. А. Толстую> не застала, поеду опять в субботу; она говеет. M-me Шостак против моего ожидания очень мне понравилась.
Сидим мы с ней, говорим, вдруг говорят: «Императрица!» Я говорю: «покажите мне её откуда-нибудь». Екатерина Николаевна вскочила, как стрела, кричит: «скорей мою палку» (у ней нога больная, ходит с палкой), потом обращается ко мне: «Sophie, restez», [«Соня, останьтесь»] и убегает. Я жду; Таня дочь тут, Вера Шидловская, Софа Исленьева. Ждали, ждали, вдруг гул, шум, кричат: «идёт». Пролетает дама с нотами и мимоходом говорит: «L’impératrice fera une visite à Madame Schostak». [«Императрица нанесет визит мадам Шостак».] Мы смутились, было, но скоро всё шествие прошло мимо нас. Я думала — тем и кончится, но Екатерина Николаевна крикнула: «Sophie, venez, et Таня» [«Соня, идите, и Таня»]. Я подошла, она меня представила императрице, потом позвала Таню и тут я сказала: «ma fille» [«Моя дочь».] Признаюсь чистосердечно, я очень была взволнована, но не растерялась. Она, т. е. императрица, спросила: «Il y a longtemps que vous êtes arrivée?» [«Давно ли вы приехали?»] Я говорю: «Non, Madame, depuis hier seulement». [«Нет, сударыня, только вчера».] Потом пошли в залу. Императрица опять обратилась ко мне: «Votre mari se porte bien». [«Ваш муж здоров?»] Я говорю: «Votre Majesté est bien bonne, Il se porte bien» [«Ваше величество очень добры, он здоров»]. – «J’espère qu’il écrit quelque chose» [«Я надеюсь, он пишет что-нибудь».] Я говорю: «Non, Madame, pas en ce moment; mais je crois qu’il se propose d’écrire quelque chose pour les écoles, dans le genre de «Чем люди живы». [«Нет, сударыня, сейчас он не пишет, но, кажется, он предполагает написать что-нибудь для школ, вроде «Чем люди живы».] Екатерина Николаевна вмешалась, говоря: «Il n’écrira jamais des romans, il l’a dit à la comtesse Alexandrine Tolstoy». [«Он никогда больше не будет писать романов, он сообщил это графине Александре Толстой».] Императрица говорит: «Est-ce que vous ne le désirez point, cela m’étonne». [«Неужели вы этого не хотите, это меня удивляет».] И обратилась ко мне. Я ей говорю: «J’espère que les enfants de sa Majesté ont lu les livres de mon mari». [«Я надеюсь, что дети вашего величества читали книги моего мужа».] Она качнула головой и говорит: «Oh, je crois bien». [«О, да, разумеется».] Затем она села, началось пенье, и скоро она уехала. — Вижу отсюда, как все вы скажете: «Ну, мамаша влетела». Вот, право, последнее, что я ожидала в Петербурге. Теперь еду с Таней в концерт, а оттуда вечером к Шостак, её приёмный вечер. — Оржевской не застала.
У императрицы милое, измученное, но….» (ПСТ. С. 293 - 294).
Уцелевший текст на этом месте обрывается. Вместе с предшествующим, оба приведённые нами письма Софьи Андреевны поражают воображение той энергией и деловой «хваткой» которые, оставляя время и на культурный досуг, и на написание писем своему «брадатому няню», мужу, оставленному с детьми в Москве – явила в эти два дня жена Толстого, явно чувствовавшая себя в огромном столичном городе «как рыба в воде» и способная, скинув с себя в эту поездку рутину семьи и домашнего хозяйства, впахать в интересах семьи и любимого мужа столь же напряжённо и продуктивно, как впечатавшиеся в её память тягловые животные на полотне другой выдающейся женщины – художника-анималиста той эпохи.
Письма Л.Н. Толстого жене от 20 и 22 февраля полны милых внутрисемейных мелочей, подобных известию о непослушании сына Ильи своему учителю, о здоровье и поведении прочих детей, о полученных в адрес Софьи Андреевны письмах и желавших увидеть её гостях… Более значительно упоминание Толстого о работе над корректурами повести «Детство» и рассказа «В чём моя вера?», заново подготовляемых для издания Софьей Андреевной в составе готовящегося собрания его сочинений. И – очень важное – мнение о Генри Джордже, книга которого «Progress and Poverty» [«Прогресс и бедность»] совершенно увлекла Толстого теорией национализации земли и введения «единого налога» с её ценности – на место ненавистной Толстому частной поземельной собственности. В письме от 22 февраля мы находим такой отзыв о «Progress and Poverty», разъясняя-ющий значение концепции Джорджа, представившееся в те дни Л.Н. Толстому:
«Это важная книга. Этот тот важный шаг на пути общей жизни, как освобождение крестьян — освобождение от частной собственности земли. Взгляд на этот предмет есть поверка людей. И надо прочесть Georg’a, который поставил этот вопрос ясно и определённо. Нельзя уж после него вилять, надо прямо стать на ту или другую сторону. — Мои требования гораздо дальше его; но это шаг на первую ступеню той лестницы, по которой я иду» (83, 480 - 481).
Толстой выражает радость, что Соничка навестила семейство живущих отдельно и обычно отдалённых «вроде Новой Зеландии» родственников Кузминских и советует жене дать на прочтение увлёкшую его книгу Джорджа свояку «Саше» — Александру Михайловичу Кузминскому (Там же). Тот, как известно, не разделяя во всём критического миросозерцания Толстого, долгие годы прислушивался к множеству его мнений со свойственными ему любопытством, вниманием и добродушием.
Видимо, уже отослав своё, Толстой получает от жены приведённое нами выше важное письмо, часть которого (местами уничтоженная Софьей Андреевной) была посвящена описанию её встречи с императрицей. Вот что пишет Л.Н. Толстой об этом в своём ответе:
«Действительно удивительно твоё счастье. Ты ведь этого очень желала. Мне это было тщеславью лестно, но скорее неприятно. Хорошего от этого не бывает. Я помню, в Павловске <т.е. в царском дворце. – Р. А.> был человек, сидевший всегда в кустах и щёлкавший соловьём. Я раз заговорил с ним и тотчас по неприятному тону угадал, что с ним кто-то говорил из царской фамилии. Как бы с тобой того же не было».
Двумя строками ниже Толстой снова упоминает о чтении книжки Генри Джорджа: «Всё читаю Georg’a и много поумнел» (Там же). Судя по вышеприведённому, несколько обидному для Сонички, сравнению с царским холуём – можно в этом засомневаться… Толстой, скорее, был тоже по-своему счастлив в эти дни, обретя в удалённом американском мыслителе нового, тогда ещё живого, духовного единомышленника. Как многие счастливые люди – он был в письмах Соне этих дней несколько неделикатен в словах, эгоистичен…
В остальном это письмо, как и следующее за ним, от 23 февраля – посвящены текущим семейным и издательским делам, недомоганиям и обильной менструации у гувернантки мадам Сейрон, поведению детей и новостям от гостей… 23-го Толстой завершил чтение книги Джорджа и «во всеоружии» несколько обновлённых и укрепившихся политических убеждений дожидался для «интересной беседы» профессоров Иванюкова, Чупрова и Янжула – дабы зачитать им некоторые собственные соображения из трактата «Так что же нам делать?» (83, 483 - 484).
Аналогичным — преимущественно «семейным» — был и ответ 22 февраля (дата снова – редакторская) Софьи Андреевны на письмо мужа от 20 февраля. «Если корректуры поправлять скучно, то оставь до меня» — пишет она между прочим, явно “уловив” по письму мужа, что самому ему возиться с ними недостаёт ни здоровья, ни желания. Кроме того, о здоровье сказано и такое:
«Милый Лёвочка, видно для того Бог послал тебе грипп, чтоб ты с детьми побыл. Спасибо, что бережёшься и не выходишь. Но эти постоянно повторяющиеся гриппы у тебя от топки печи. Ты выходишь на холод, потом у огня сидишь и опять выходишь — это очень вредно. Надеюсь, что во время болезни ты не делаешь этого, а то воспаление в лёгких ещё схватишь. Ты меня больше всех беспокоишь, и я всё о тебе думаю» (ПСТ. С. 295).
За внешними мягкостью, несомненной заботливостью жены о муже — всё то же неколебимое неприятие его добровольного послушничества и трудничества во Христе: самообслуживания, включавшего в себя колку дров и растапливание печи.
В этом же письме, видимо, уже справившись о ценах у петербургских типографов, Соня извещает мужа, что печатать у них его книги не будет. Сама она суетится, нимало не жалея себя – ради будущих доходов для семьи, немалых денег…
«Тебя, видно, очень засуетили» — констатирует очевидное Толстой в своём ответе от 24 февраля. И, будто вторя ему, письмо от 23-го (ещё не полученном 24-го Толстым), Софья Андреевна начинает с признания: «Мой день проходит в такой страшной суете, родственники так обидчиво и гостеприимно ко мне относятся, что только бы не слишком их огорчать, и то трудно» (ПСТ. С. 296). Угождение родственникам, забота о «делах книжных» не закрыли от Софьи Андреевны приоритета «культурной программы» визита в Петербург. В письме она описывает поход в Эрмитаж с родственницей Верой Шидловской и дочерью Татьяной. Татьяна была в тот день измучена поносом, а сама Софья Андреевна — характерная деталь! — осипла, сорвав криком голос в ходе утреннего «делового общения» с издателем и с поставщиком бумаги:
«Но впечатление статуй, картин и всего этого художественного мира было так опять хорошо и сильно, что я не скажу никогда, ни за что, что художество не нужно. Мне жаль было, что Маша, Лёля, даже Андрюша не могут посмотреть и получить это чудное впечатление. А какие статуи там, просто оторваться нельзя. Но в 3 часа закрыли, и увы! Опять и не попадёшь туда. Русская зала совсем заперта, там ремонт и не пускают» (Там же. С. 296).
Визит за советами к Александре Андреевне Толстой был для Сонички, как всегда, и духовной поддержкой. Та накануне разговора причащалась в церкви, была по этому поводу в особенно умилённом настроении и велела передать, что «любит» своего родственника-“еретика” и «молится» о нём — надо полагать, о его возвращении в “лоно” церкви российского православия (Там же).
Для Толстого более значительным было известие о том, что Николай Николаевич Страхов, узнавший через Софью Андреевну о книге Генри Джорджа, заинтересовался и принялся читать её, дабы составить собственное мнение. Толстой между тем, не теряя из виду Джорджа в намерении списаться с ним, увлёкся чтением книги другого выдающегося американца — «Discourse on religious subjects» («Речи на религиозные темы») Теодора Паркера. В письме к жене от 25 февраля (заключительном в данном эпизоде переписки супругов) он признаётся, что «очень был счастлив находить прекрасно выраженные свои мысли 20 лет тому назад», и тут же просит жену: «Спроси у Николая Николаевича, знает ли он Theodore Parker» (83, 486).
Соничка очень быстро, даже по пересказам мужа, опознала в Генри Джордже относительно безобидного демагога и религиозного утописта. Таковым же был и Паркер… Она была довольна такими увлечениями мужа и спокойна в эти дни за финансовое положение семьи и неразрушимость её городского и буржуазного образа жизни. Множество бытовых, деловых и хозяйственных мелочей, сведений о родне и гостях в письмах этих дней — свидетельство стабилизации отношений супругов в эти дни. Соне и хотелось, быть может, да не к чему было особенно придраться в словах и поведении мужа. Получив от него письмо 22 февраля, она только выражает вполне предсказуемую обиду на вышеприведённое сравнение её с дворцовым «соловьём»:
«Я немного обиделась, что ты меня с щелкуном в Петергофе <ошибка Софьи Андреевны; надо: «в Павловске». – Р. А.> сравнил; на мне совсем не отразилось царское величие, даже если б я сама стала царицей, то и тогда, пожалуй, не изменилась бы, уж такой у меня характер. Но меня утешила фраза, что ты считаешь дни до моего приезда» (ПСТ. С. 297).
Это правда. Вспомним самое первое (от 28 августа 1862 г.) письмо Сонички с поздравлением Льва с Днём рождения:
«Если б я была Государыня, я прислала бы вам в день вашего рождения Всемилостивейший Рескрипт, а теперь, как простая смертная, просто поздравляю вас с тем, что вы в один прекрасный день увидели свет Божий, и желаю вам долго ещё, и если можно всегда, смотреть на него теми глазами, какими вы смотрите теперь.
С о н я» (ПСТ. С. 3).
Да, её поприще было – не царствовать, а заботиться, любить и алкать любви…
Для полноты картины жизни Софьи Андреевны в Петербурге приводим здесь же и остальную часть её письма мужу от 24 февраля 1885 года:
«Таня моя расхворалась желудком от невской воды и потому никуда сегодня не ездила, а мы хотели ехать в Академию Художеств. С поносом ведь никуда нельзя отлучиться. А я ездила по делам и к Достоевской, и к Толстой, Софье Андреевне. Достоевская очень мне обрадовалась почему-то, а я к ней поехала потому, что она печатает сама книги своего мужа, и в два года она выручила 67 тысяч чистых денег. Она мне дала самые полезные советы, и очень меня удивила, что только 5% уступает книгопродавцам.
Потом пошла против Кузминских на выставку передвижную, и смотрела поразительную картину Репина, «Иван Грозный». Момент, когда он убил сына и ещё живого обнял его, и ужас на его лице, и кровь льёт через пальцы, которыми он прижал рану сына. Очень хорошо, поразительно, и написана превосходно.
Много и других картин, но описывать долго. Мои письма коротки и не интересны, потому что всё буду рассказывать.
Мише нынче хуже, жар сильнее, и Таня приуныла с Сашей. Я обедала сегодня у Веры Александровны, а вечер сижу с мама́ и Вячеславом, и вот пишу, разговаривая с ними. Были у меня нынче с визитами родственники […].
Вы, я вижу, живёте отлично, всё у вас так мило, и с таким я счастьем вас всех увижу. Остаюсь в Петербурге главное для Тани, её очень жаль за Мишу, и для рожденья мама́, которая ужасно рада, что я тут в день её рожденья, и очень готовится праздновать. На другой день я выеду, т. е. 27-го. Что же ты это хвораешь? Слава Богу, хоть лучше тебе. А я всё без голоса, совсем осипла, но выезжаю и очень здорова. Напишу ещё одно письмо завтра, а потом уж вы не получите больше. Спасибо вам, что пишете всякий день, это такое утешение.
Прощай, голубчик, целую тебя. Не сетуй, что письма плохи, очень суетливо.
Соня» (ПСТ. С. 297 - 298).
В давнишней книге Л.П. Гроссмана Анна Григорьевна Достоевская, рожд. Сниткина (1846—1918), вдова Ф. М. Достоевского, описана как талантливый, энергичный и опытный предприниматель:
«Анна Григорьевна упорно и настойчиво вела свои счетоводные книги, покупала бумагу, бегала по типографиям, спорила с кредиторами, вела переговоры с издателями и книгопродавцами, стенографировала, переписывала, объявляла подписки, подводила балансы, становилась сама издателем, книгопродавцем, бухгалтером и даже простым писцом при творческой работе своего мужа» (Цит. по: ПСТ. С. 298).
Приводит Гроссман и воспоминание Анны Григорьевны о посещении её дома не менее энергичной женщиной и достойной Женой своего Мужа:
«С графиней С. А. Толстой я познакомилась в 1885 году, когда в один из приездов в Петербург она, доселе мне незнакомая, пришла просить моих советов по поводу издательства. Графиня объяснила мне, что до того времени сочинения её знаменитого мужа издавал московский книгопродавец Салаев и платил за право издания сравнительно скромную сумму. Узнав от своих знакомых, что я удачно издаю сочинения моего мужа, она решила сделать попытку самой издать произведения графа Льва Николаевича и пришла узнать от меня, представляет ли издание книг особенно много хлопот и затруднений. Графиня произвела на меня чрезвычайно хорошее впечатление и я с искренним удовольствием посвятила её во все «тайны» моего издательства» (Там же. С. 298, 301).
Рассказав, в свою очередь, кратко о детях, Толстой в ответе жене, писанном так же 24 февраля, сообщает об очень важном своём решении:
«У меня составился план о том, что, когда ты вернёшься, поехать с Урусовым, проводить его до Крыма. План этот возник при чтении письма <сестры его> Варвары Дмитриевны, которая отвечает тебе, что из них <членов семьи Л. Д. Урусова. – Р. А.> никто не может ехать с ним. Я нынче написал это ему, как проэкт» (83, 485).
«Проект» был вскоре осуществлён: «Для Льва Николаевича, который так неохотно жил в Москве, такое путешествие было только приятной прогулкой, и он решил ехать сопровождать князя» (МЖ – 1. С. 469). К этой поездке относится следующий эпизод в переписке Л.Н. и С.А. Толстых, о котором мы будем говорить ниже.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 52; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!