Сведение сознания к физиологическому

Другой путь предложили естественнонаучно ориентированные физиологи. Они — как и пустившиеся за ними в путь психологи — чаще всего пытались найти объяснение природы сознания в физиологии. Со­знание при таком подходе (что особенно радует естественнонаучную душу) не порождается из ничего, а естественным образом возникает в процессе эволюции. По-видимому, Ф. Кювье первым пришел к выво­ду, который позднее был признан практически всеми естествоиспыта­телями и весьма сильно повлиял на развитие обсуждаемой позиции: сложность поведения животных (а вероятно, и богатство психической жизни), сложность их нервной системы и развитие их мозга теснейшим образом взаимосвязаны. Чем выше стоит животное в эволюционном ряду, чем шире у него возможности приобретения индивидуального опы­та и обучения, тем совершеннее его нервная организация.

Родственность физиологических и психических явлений извест­на издавна. Ещё в глубокой древности люди знали, что травмы мозга и органов чувств нарушают сознательную деятельность человека. И что существуют химические вещества и яды, употребление которых при­водит ко сну, помешательству или к другим изменениям в состоянии

140

сознания. Задолго до блестящих исследований Г. Гельмгольца по физио­логии органов чувств стала ясна связь анатомо-физиологической струк­туры этих органов с ощущениями. Ведь понятно: зрительное ощущение получается лишь при воздействии света на сетчатку глаза. Впрочем, ощущение света может возникнуть и при механическом воздействии на глаз (как заметил барон Мюнхгаузен, стоит ударить себя в глаз, как из него посыплются искры. Правда, только ему удалось с помощью этих ощущений развести огонь). Впрочем, и при таком способе раздражения глаза можно вызвать только зрительные ощущения, а не слуховые или обонятельные.

К середине XIX в. утверждение, что психическая деятельность обеспечивается физиологическими механизмами, стало для ученых-естественников совершеннейшей банальностью. А потому казалось по­чти само собой разумеющимся, что психика должна объясняться фи­зиологическими законами. Но вот проблема. Её ясно выразил ещё Г. Лейбниц: если представить, что мозг увеличился до размеров целого здания так, чтобы по нему можно было прогуливаться, то и при этом никто не смог бы увидеть в этом здании мыслей. Р. Вирхов (мировую славу которому принесло открытие клеточного строения организмов) Повторяет эту же идею: «Я анатомировал уже тысячи мозгов, но ещё ни разу не обнаружил душу»', А в конце XX в. её повторил генетик Н. П. Дубинин: «Сколько бы мы ни изучали строение человека и про­цессы, идущие в нейронах, мы, даже получив важнейшие данные по нейрофизиологии, не поймем, что такое мысль»². Действительно, изу­чая физиологический процесс, мы и имеем дело только с физиологи­ческим процессом.

Можно бесконечно анализировать строение мозга или электри­ческие импульсы в нервной системе, но разве мы сможем таким путем обнаружить сознание? Нельзя найти физиологические основания, по­зволяющие, например, утверждать, что возбуждение отдельных участ­ков мозга, которое измерено электрофизиологическими методами, и есть искомое осознаваемое ощущение или восприятие. При прямом раздра­жении мозга человек может испытывать самые неожиданные созна­тельные переживания — например, с удивительной яркостью вспом­нить какой-то эпизод своей жизни, заново переживая окружавшие его в этот момент цвета, запахи и т. д. Связь этого переживания с раздраже­нием данного участка мозга несомненна, тем более, что можно вызывать

' За несколько десятилетий до Вирхова эту же мысль Бальзак вложил в уста хирурга — героя своего рассказа «Обедня безбожника».

² Дубинин Н. П. Что такое человек. М„ 1983, с, 136.

141

то же самое воспоминание, снова и снова повторяя раздражение. Но все же сам исследователь без словесного отчета испытуемого никогда не смог бы догадаться о возникших у последнего воспоминаниях. То, что со­знательно переживает человек, известно только этому человеку.

Физиологические процессы характеризуются теми или иными регистрируемыми и измеримыми материальными изменениями мозго­вой деятельности. Но ведь та же самая мысль, выраженная на рус­ском, японском или французском языках, должна иметь разные нервные корреляты, т. е. по-разному выражаться на языке физиологии. Как по физиологическим проявлениям мы можем понять саму эту мысль или хотя бы определить, что это одна и та же мысль? Психика, как принято считать, отражает не состояние мозга, а внешний мир. (Л. М. Веккер называет это корневым свойством психики '). Перевод физиологичес­кого в психическое не может быть сделан только на основании физиоло­гических наблюдений. Более того, не так просто доказать, что зареги­стрированные в эксперименте физиологические реакции связаны с данным сигналом, а не с чем-либо другим. Какие-то физиологические процессы наблюдаются всегда, но их расшифровку в терминах ответов на сигнал необходимо ещё специально обосновывать.

Может быть, даже роль импульсов, передающихся по нервному волокну, сильно преувеличена, потому что физиологи наблюдают толь­ко импульсы, а их связь с переносимой ими информацией является не более чем допущением ^э. И уж никак нельзя узнать без признания испы­туемого, сопровождаются ли те или иные физиологические процессы психическими проявлениями. Наличие психической реакции может быть определено только путем опроса испытуемых о том, что они видели,

' Веккер Л. М. Психические процессы, 1, Л,, 1974, с. 11. Популярен пример, при­водимый Л. Фейербахом: кошка, увидев мышь, пытается её поймать, а не царапает себе глаза. Стоит добавить, что психика известна нам только через аналогию с сознанием. Откуда мы можем знать, что именно отражается в психике, если мы этого не осознаем? Как говорит Э. Кречмер (Строение тела и характер. М., 1995, с. 57), «сознание вообще есть существеннейший или, может быть, единственно существенный критерий психического».

² Вот, например, мнение Дж. Сомьена: «Полезно иногда остановиться и задумать­ся: не оказались ли мы в плену наших привычных идей? Действительно ли нервные импульсы так важны?.. Этот вопрос мы поднимаем для того, чтобы побудить молодых людей с острым умом рассмотреть критически даже самые основные допущения... Многие, наверное, чувствуют, что должно быть ещё что-то, не выражаемое полностью монотонным повторением потенциалов действия, Раштон как-то написал, что мысль, будто мы думаем и чувствуем нашими гормонами, столь же чудовищна, как и та, что мы делаем это электрическими импульсами». — Сомьен Дж. Кодирование сенсорной информации. М., 1975, с. 365,

142

слышали, чувствовали и т. п. Но с помощью словесного отчета мы уз­наем не обо всех психических реакциях, а лишь о тех, которые осозна­ются и хоть в какой-либо форме могут быть словесно выражены человеком, Другой возможности непосредственного исследования пси­хических проявлений нет.

Рассматривая организм человека с физиологической точки зрения, нельзя ни понять работу сознания, управляющего поведением организ­ма, ни доказать само существование сознания. Напрашивается анало­гия с древней и весьма мучительной для человечества проблемой. Ок­ружающий нас мир настолько тонко организован, настолько пригнан друг к другу во всех своих частях, что так и хочется объяснить это совер­шенство природы сознательным замыслом Творца. Но, как известно, живя в этом мире, нельзя ни постигнуть этот замысел, ни убедиться в том, что такой Творец реально существует. Неудивительно, что есте­ствоиспытатель-физиолог, стремясь избегать не проверяемых в опыте допущений, зачастую пытается отказаться от представления о созна­нии так же, как он пытается не использовать представления о Творце в своих научных построениях. (Правда, есть одно «но», которое делает аналогию неточной. Дело в том, что сознательные переживания — оче­видная для каждого реальность, которая вполне может быть подверг­нута самостоятельному и независимому исследованию- Проблема же существования Творца такого исследования не предполагает).

Конечно, психические процессы связаны с физиологическими. Ес­тественнонаучный подход заведомо предполагает, что психика зарож­дается в недрах физиологического.. Тем не менее, парадоксальная транс­формация физиологического в психическое требует дополнительного разъяснения. И само это логическое разъяснение не может быть выполнено на физиологическом языке- (Точно так же, как оно не может быть выполнено на языке физики, о чём выше уже говорилось). Позво­лю себе несколько не совсем точных аналогий. Бессмысленно пытать­ся изложить англо-русский словарь на одном английском языке, потому что полученный в итоге вполне корректный английский текст будет об­ладать одним весьма серьёзным недостатком — он не будет содер­жать русского языка. Глухой от рождения человек может смотреть, как пальцы пианиста бегают по роялю, но вряд ли потом стоит доверять его рассказу о полученном им музыкальном впечатлении. Физиолог, изучаю­щий сознание только физиологическими методами, находится в поло­жении такого глухого. Ведь он должен трактовать воздействие мазурки Ф. Шопена на языке физико-химических процессов, происходящих в Нервной клетке!

143

Критериев «психичности» или «сознательности» физиологичес­кого процесса в самом этом процессе не существует. Можно лишь уста­новить связь между тем или иным параметром, характеризующим фи­зиологический процесс, и существованием в этот же момент какой-то психической реакции. К примеру, известно: если во время так называе­мой парадоксальной стадии сна (характерные признаки — ускорение во сне сердечного ритма, учащение дыхания, более быстрые, чем во время бодрствования, движения глазных яблок под закрытыми веками, выде­ление гормонов, изменение ритма электрической активности мозга и т. п.) разбудить спящего, то он, как правило, сообщает, что в этот момент видел сон. Исходя из этих наблюдений, делают вывод о наличии сно­видений даже в тех случаях, когда о них нет никаких сообщений со стороны субъекта (например, при изучении сна у животных). Можно даже дога­дываться о содержании этих сновидений по косвенным признакам — например, по характеру движений, совершаемых, скажем, кошкой во время данной фазы сна, но непосредственно подтвердить эти догадки невозможно.

В любой науке приходится говорить о ненаблюдаемом — ив ис­тории, и в физике, и в психологии. Можно строить гипотезы о ненаблю­даемом и проверять их в эксперименте. Сознание не поддается наблю­дению в физиологическом исследовании — вроде бы не страшно. Будем строить гипотезы. Однако существование сознания ниоткуда не выте­кает, кроме субъективной очевидности. Если эта субъективная очевид­ность является физиологическим процессом, то она по существу не нуж­на. Для физиолога, который анализирует самую совершенную в мире машину — человеческий мозг, типично такое представление: сознание сопровождает течение мозговых процессов, замечая лишь какие-то отго­лоски этих процессов и не вмешиваясь в точную и согласованную рабо­ту механизмов мозга в целом. Но для психолога такой подход трудно назвать вдохновляющим. Должно же существование сознания иметь какой-то самостоятельный смысл...

В 1960-е гг. Р. Сперри со своими сотрудниками из Калифорний­ского технологического института провел серию исследований, потряс­ших воображение и принесших ему Нобелевскую премию. Он изучал поведение больных до и после перерезки у них мозолистого тела, соеди­няющего два полушария мозга между собой. Такая операция применяет­ся в случае не излечимой другими способами эпилепсии и обычно не вызывает нарушений в повседневной жизни, но — поскольку полушария лишены возможности обмена информацией между собой — ведет к удивительным последствиям. Как известно, у большинства людей центр

144

речи находится в левом полушарии, которое получает информацию от правой половины зрительного поля и управляет движениями правой сто­роны тела (правой рукой, правой ногой и т. д.). Правое же полушарие получает информацию от левой половины зрительного поля и управляет движениями левой стороны тела, при этом оно не способно управлять речью. Сперри предъявлял таким больным изображение какого-либо объекта (например, яблока или ложки) для восприятия в правое или ле­вое поле зрения. Если информация поступала в левое полушарие, паци­ент всегда отвечал правильно; «Это яблоко» или «Это ложка». Если то же самое изображение воспринималось левым полем зрения и поступа­ло в правое полушарие, то больные ничего не могли назвать — в луч­шем случае они говорили, что видели вспышку света.

Можно ли считать, что они не осознавали предъявленное изобра­жение? ' Тем не менее, больные оказались способны в ответ на такое предъявление выбрать на ощупь левой рукой (но не правой!) из разных предметов именно тот, который им был до этого предъявлен на экране. Можно ли считать, что они его все-таки осознавали? Если мужчине предъявить в левом зрительном поле изображение обнаженной женщи­ны, то он дает несомненную эмоциональную реакцию, хотя и не в состоянии сообщить экспериментатору, чем она вызвана. Является ли осознанной эта эмоциональная реакция, субъективно вполне отчетливо переживаемая? Вряд ли можно найти осмысленный ответ на этот вопрос, не понимая, какую роль играет осознание.

Опросы больных, переживших клиническую смерть и реанима­цию, показали: даже в коматозном состоянии они всё же воспринимают что-то из происходящего вокруг них — например, разговоры медицинс­кого персонала, как-то их переживают, а затем, по выходе из комы, спо­собны словесно воспроизвести ², И это в то время, когда практически отсутствуют какие-либо физиологические реакции организма! Можно ли говорить, что в период подобных переживаний больной полностью Лишен сознания?

Всё это, в общем-то, всегда понимали физиологи. Но ведь так хочется понять тайну сознания! И, как только обнаруживался какой-нибудь принципиально новый, ранее не предполагавшийся физиологический

' «Обладает ли правое полушарие способностью осознавать события или нет - это в значительной мере гносеологический вопрос», — пишет Э. А. Костандов (Проблема Нейрофизиологического анализа и неосознаваемых психических явлений. // Методологи­ческие аспекты изучения деятельности мозга. М.. 1986, с. 202.)

" См. Гурвич А. К. Постреанимационные нарушения сознания и некоторые морально-этические и правовые проблемы реаниматологии, // Мозг и разум- М., 1994, е. 165.

145

процесс, они с настойчивостью, достойной иногда лучшего примене­ния, сразу же пытались в нем найти разгадку этой тайны. Одна из са­мых ярких попыток была предпринята И. М. Сеченовым.

В 1873 г. он публикует большую статью, в заглавии которой зада­ется вопросом: кто, собственно, должен «разрабатывать психологию»? И далее рассуждает так: естественная наука должна объяснять слож­ное простейшим. Но что есть простейшее? Вряд ли осмысленно срав­нивать психическую жизнь с жизнью камней или растений. Но вот род­ство психических явлений с нервными процессами очевидно для физиолога: действительно, психической деятельности без головного мозга не существует; невозможно провести ясную границу между нерв­ными актами и явлениями, которые всеми признаются психическими. А потому надо «передать аналитическую разработку психических явле­ний в руки физиологии», психологию должен «разрабатывать» физиолог. Ибо, мол, только одна физиология держит в своих руках ключ к истинно научному анализу психических явлений,

Таким ключом для Сеченова стал обнаруженный им процесс тормо­жения. Ученый экспериментально показал, что двигательная реакция мо­жет быть прекращена путем раздражения определенных участков мозго­вого ствола. Это значит, что ощущение, вызываемое возбуждением органов чувств («чувствующих снарядов»), может приводить не только к возбуж­дению «двигательных снарядов тела» (терминология тех времен), но и к «возбуждению их тормозов». Сеченов действительно совершил великое открытие. Он первым понял, что без торможения никакая регуляция дви­жения невозможна. Далее он рассуждал так.

Психические (сознательные) процессы непосредственно физиологи­чески неуловимы. Но процессы торможения — тоже нечто неуловимое. Торможение может останавливать какой-то идущий процесс (это ещё можно зарегистрировать), но ведь оно может и помешать начаться чему-то дру­гому. А если ничего не начинается, то это ничего нельзя и заметить. Физио­лог сможет в лучшем случае наблюдать какие-то проявления нервной активности, которые не ведут ни к какому эффекту. Поэтому торможе­ние — особый процесс. Если задуматься, восклицает Сеченов, то ведь управление торможением — это как раз то, что обычно называют во­лей! Задержка движений, т. е. противостояние внешним влияниям, тре­бует больше затрат нервно-психической энергии, чем осуществление движений. Вот почему именно в этом ранее не известном типе физио­логических процессов лежит, по мнению Сеченова, ключ к пониманию сознания. Волевое усилие — торможение — обеспечивает способность организма не реагировать на внешние или внутренние раздражители.

146

Ученый понимал, как долог путь от открытия торможения до пси­хической реальности. Вот как он описывает этот путь: психология нач­нет свой кропотливый труд с простейших случаев; движение её будет медленно, но зато выиграет в верности; из психологии, правда, исчезнут блестящие, всеобъемлющие теории; в научном содержании ее будут страшные пробелы, на место объяснений в огромном большинстве слу­чаев выступит лаконичное «не знаем»; сущность сознательных явлений останется во всех без исключения случаях непроницаемой тайной (по­добно, впрочем, сущности всех явлений на свете) — и тем не менее, психология сделает огромный шаг вперед¹.

Однако исследовательская программа Сеченова исчерпала себя гораздо быстрее. Другой великий физиолог, К. Бернар, в лаборатории которого Сеченов как раз и открыл феномен центрального торможения, показал, что условием существования животных организмов является «постоянство внутренней среды» (т. е. постоянство внутренней темпера­туры; постоянство содержания воды, сахара, кислорода, кальция; посто­янство концентрации ионов водорода и т. п.). Любые, даже незначитель­ные, отклонения от стабильного уровня автоматически регистрируются организмом и приводят в действие физиологические механизмы, пытаю­щиеся устранить это нарушение. В частности, организм людей и лоша­дей (кто знает, почему только их?) защищает себя от перегревания та­ким способом: при увеличении температуры крови в сосудах головного мозга всего на несколько сотых градуса термочувствительные нейроны мозга формируют электрический сигнал, который направляется к не­рвным окончаниям, управляющим потовыми железами; железы, в свою очередь, выделяют пот, испарение которого ведет к охлаждению тела и, соответственно, снижению температуры крови.

Очень важная тонкость, значение которой в полной мере было оценено существенно позже. Потоотделение должно автоматически прекращаться, как только температура приходит в норму, — не раньше, но и не позже, Железы, выделяющие пот, не получают указание, какое количество пота им надо выделить, — заранее ведь не известно, сколь­ко понадобится. Поэтому сигнал, управляющий работой желез, побу­ждает их выделять пот до тех пор, пока не нормализуется температура. Но это значит, что информация циркулирует в организме по кольцу; же­лезы получают сигналы от термочувствительных нейронов, а они, реги­стрируя снижение температуры, получают сигналы об эффективности Деятельности потовых желез, чтобы в случае нормализации дать указание

' Сеченов И. М. Избранные философские и психологические произведения. М,, 1949, с. 242-243.

147

о завершении процесса потовыделения. Позднее зависимость управля­ющего воздействия от собственной эффективности будет названа Н. Ви­нером управлением с обратной связью и приведет к созданию целой науки — кибернетики.

Таким образом, все физиологические процессы, обеспечивающие постоянство внутренней среды организма, с необходимостью включают в себя управление торможением. Но, значит, эти процессы должны быть изначально (генетически) заложены в организм — иначе он не смог бы жить. А потому торможение — такой же обычный, автоматически осу­ществляемый физиологический процесс, как и возбуждение. Эти про­цессы не находятся под контролем сознания. И вряд ли одного пред­ставления о торможении достаточно для объяснения психических явлений. Понятно мнение Г. Уолтера: «В традиционной физиологии нерв­ной системы, связанной с именами Сеченова, Павлова и Шеррингтона, равновесие обычно выражается в терминах возбуждения и торможе­ния- Эти понятия, может быть, адекватны для периферических меха­низмов и даже для спинного мозга, но пригодность этой диалектики для описания деятельности высших центров весьма сомнительна»'.

Последователи Сеченова, тем не менее, продолжали дело учите­ля и постоянно искали какой-то особый процесс, который можно было бы сопоставить с психикой. Вот главный вопрос учения И. П. Павлова:

«Каким образом материя мозга производит субъективное явление?». Павлов исследует существующие у животных врожденные автомати­ческие реакции на определенные сигналы — например, животные авто­матически (безусловный рефлекс) выделяют слюну при виде и запахе пищи, отдергивают лапу при уколе и т. д. Обнаруживается: после спе­циальной тренировки животное будет выделять слюну или отдергивать лапу (условный рефлекс) на предъявление любого сигнала (будь то звук, мигающий свет или что угодно иное), если этот сигнал многократно предъявлялся ему перед приемом пищи или уколом. И, конечно же, Павлов хочет именно в такой условно-рефлекторной деятельности обнаружить зачатки психического.

Павлов тоже сделал великое открытие ²: он создал метод изуче­ния способностей человека к переработке информации без необходи­мости словесного отчета о происходящем. Как отмечал сам перво­открыватель, учение об условных рефлексах гласит, что любой

' Уолтер Живой мозг, М„ 1966, с. 205-206.

² Хотя идея условного рефлекса была высказана ещё в 1763 г. шотландцем Р. Виттом, она, по сути, не была никем воспринята и никак не разрабатывалась методически (см. Шульц Д.. Шульц С. История современной психологии, СПб, 1998, с. 30).

148

раздражитель может вызывать «всевозможные (а не определенные толь­ко)» действия. Это значит, что чаще всего раздражитель (стимул) не является жесткой причиной последующей реакции: скорее, этот раздра­житель выступает как знак, который может иметь множество различ­ных значений (реакций),

С помощью этого метода мы можем изучать информационные возможности бессловесных существ, — к примеру, способность к раз­личению у дельфинов, собак и новорожденных детей. Может ли, ска­жем, собака отличать эллипс от круга? Пожалуйста. Предъявляем со­баке эллипс и наносим электрический удар по её лапе. Затем без всяких болевых воздействий предъявляем круг. И так делаем несколько раз. Наконец, когда условный рефлекс выработался, то при предъявлении эллипса собака уже до удара отдергивает лапу, а при предъявлении кру­га стоит спокойно. Значит, говорим мы, она способна отличить круг от эллипса. А каковы арифметические способности сойки? Если под крыш­ками разного цвета прятать по одному зерну или не класть вообще ни­чего, то можно натренировать сойку поднимать черные крышки до тех пор, пока она не найдет два зерна, если перед этим её научить, что под черными крышками больше зерен не бывает; под зелеными крышками она будет искать только три зерна и, найдя их, остановится; под красны­ми — четыре и под белыми — пять зерен '. Можно ли после этого утверждать, что птицы не умеют считать?

Итак, образование условного рефлекса — весьма сложное явле­ние. Мозг должен уметь выделять и опознавать различные сигналы и определять вероятность их совпадения. Это отнюдь не тривиальная за­дача. Представьте себе, что должна понять шимпанзе, чтобы научить­ся — правда, после 17 тысяч опытов! — решать такую фантастическую задачу: из двух разных квадратов, различающихся по двум признакам сразу (например, цвет + форма или кайма + выступы), выбирать наи­больший, а из квадратов, различающихся только по одному признаку (цвет, форма, кайма и т. п.), — меньший. Так и тянет решение подоб­ных задач связать с психической деятельностью.

Каждое живое существо постоянно получает море сигналов из внешнего мира и от различных частей тела. Поэтому для того, чтобы устанавливать связь между нейтральными сигналами (например, зво­нок) и жизненно важными (пища) необходимо предварительно отобрать Нужный нейтральный сигнал из «шума жизни». Ранние эксперименты Пав­лова проводились в специальных камерах, где животные были защищены

149

от посторонних раздражителей. Позднее Павлов понял, что отсутствие раздражителей уже становится для многих животных своеобразным сиг­налом. Животных, конечно, продолжали изолировать, но более умерен­но — они могли видеть и слышать шум жизни: свет солнца, шум ветра или дождя, шаги и разговоры случайных прохожих... И если эти фоно­вые раздражители не имели отношения к безусловным раздражителям, у животных быстрее образовывался условный рефлекс, и к тому же, был более устойчивым. Так что, казалось бы, образование условных рефлек­сов действительно сравнимо по сложности с теми задачами, решение кото­рых обычно относят к сфере психической деятельности.

Сам Павлов, разумеется, ожидал, что условные рефлексы могут образовываться только путем образования нейронных связей в коре боль­ших полушарий мозга, т. е. в той части мозга, которая является поздним приобретением эволюции и наиболее развита как раз у человека. Одна­ко вскоре выяснилось, что условные рефлексы могут вырабатываться и у животных, которые после хирургического вмешательства были вооб­ще лишены коры. Это значит, что образование условных рефлексов — не такой уж сложный физиологический акт. Он более-менее одинаков и у простейших животных, и у человека. Более того, эксперименты зас­тавляют предполагать, что у низших животных эти рефлексы выраба­тываются, пожалуй, даже быстрее, чем у высших. Но тогда можно ожи­дать, что условные рефлексы образуются не в связи с какими-то психическими процессами, а просто вследствие автоматики физиологи­ческого акта '. В этом, в общем-то, нет ничего удивительного. Физио­логические акты, автоматически выполняемые организмами, сами по себе являются сложнейшими процессами, понимание которых учеными ещё очень далеко от совершенства.

И после работ Павлова физиологи искали новые механизмы для объяснения психической деятельности. Показательна тенденция в вы­боре направления поисков — исследования упорно вели ученых к при­знанию все большей роли обратной связи в организации поведения.

' Воспользуюсь аналогией: все вычислительные машины (от калькулятора до компьютера) способны выполнять арифметические операции, причем для операции сложения или умножения гораздо удобнее и быстрее воспользоваться карманным калькулятором, а не мощным компьютером. «Когда мы вырабатываем условные рефлексы у планарий и шимпанзе, мы в шимпанзе изучаем планарию», — на мой взгляд, справедливо заметил Р. Шовен (Ук. соч., с. 348). Более того, у человека высшие уровни оказывают тормозящее влияние на выработку условных рефлексов на низших уровнях — см. Кимбд Г. А. Выработка и торможение условных рефлек­сов. // Механизмы формирования и торможения условных рефлексов- М., 1973, с. 420-423.

150

П. К. Анохин заменил рефлекторную дугу на рефлекторное кольцо и придавал такое значение обратной связи в своих схемах опережающего отражения, что даже указывал на свой приоритет перед Н. Винером в использовании этого представления. Среди идей недавнего времени отмечу работы Д. Эдельмена' и А. М. Иваницкого², где психические явления так или иначе связываются с возвратом возбуждения из па-мята и последующим сличением (как необходимым компонентом об­ратной связи) этого возвратного возбуждения с возбуждением от сен­сорной стимуляции.

Впрочем, какие бы новые физиологические явления ни обнару­живались, какие бы новые подходы и методы исследования ни предла­гались, сознание всегда остается независимой переменной, не поддаю­щейся непосредственному физиологическому изучению. В конечном счёте, организм (мозг) в физиологическом описании всегда выглядит как детерминированный автомат, созданный природой для обеспече­ния собственной жизнедеятельности. С помощью такого представле­ния принципиально нельзя обосновать свободу выбора, данную челове­ческому сознанию. Как и невозможно показать, что условный рефлекс или любые другие физиологические процессы и явления сами по себе содержат какую-то психическую составляющую. Действительно, при­сущие животным (и, разумеется, человеку) способности создавать ус­ловно-рефлекторные связи или какие-либо иные физиологические яв­ления сами по себе не могут доказывать существование сознательных переживаний.

А вот ещё одна проблема, не решенная в рамках обсуждаемого подхода к тайнам сознания. Влияние физиологического на психику извест­но. Это обычно и ведет к предположению, что психика и сознание — следствие каких-то физиологических процессов. Однако известно и обратное. В литературе описываются поразительные случаи психиче­ского влияния на физиологические процессы. Не обсуждая самые эк­зотические случаи, связанные с мистическими практиками (стигматы веры у святых, нахождение тренированных йогов под водой или под землей в течение длительного времени без воздуха и т. п.), ограничим­ся рядом более спокойных примеров. Вызывать изменения в организме (казалось бы, не подвластные сознанию) может гипнотическое воздей­ствие: например, можно внушить укус комара, имитировав его легким при­косновением карандаша, — и через 2-3 минуты в месте укуса ощущается

¹См. Эдельман Д., Маунткасл В. Разумный мозг. М., 1981.

² Ивaнuцкuй А. М.. Стрелец А. Б., Корсаков И. А. Информационные процессы Мозга и психическая деятельность. М., 1984.

151

зуд, и появляется волдырь'; внушением у испытуемых можно устра­нить бородавки (заболевание, вызываемое полиомным вирусом), мож­но вызвать ожог² и т. д.

Но не только гипноз демонстрирует влияние психики на физиоло­гическое. Любой врач и любой физиолог знают, например, что на про­цесс излечения от болезни влияет психический настрой больного. Когда Г. Флобер писал сцену отравления Эммы Бовари, он сам заболел, отравленный своим воображением: вкус мышьяка, несварение желуд­ка, рвота стали реальными фактами ³. Примерам такого рода несть конца. Но если психическое — это следствие физиологического, то как же следствие может влиять на причину?

Психические и сознательные процессы тесно связаны с работой мозга. Попытки физиологического обоснования сами по себе дали важ­ные экспериментальные результаты о конкретных механизмах, обеспе­чивающих те или иные стороны сознательной деятельности. Как заме­тил В. П. Зинченко с соавторами, выдающиеся физиологи и нейрофизиологи «добросовестно искали» сознание и не нашли, так как «в мозгу есть многое, но непосредственно в нем нет ни грана сознания»⁴. Чувство осознания, которое более реально для человека, чем всё остальное, не­возможно объяснить какими-либо физиологическими принципами.

Итак, подведем краткий итог:

* Сознание не может существовать без мозга. Без словесного отчета испытуемого его невозможно достоверно распознать. А без определения роли, которую сознание предназначено играть, его невозможно понять. (Может быть, стоит допустить, что, однажды возникнув по законам физиологии, психика затем начинает функционировать уже по иным законам — по законам психологии?)

* Физиологические процессы тесно связаны с психологическими. Однако природа и направленность этой связи не установлена. Нельзя, опираясь на эксперимент, утверждать, что какие-либо психические явления таковы, потому что таковы физиоло­гические процессы. Ибо с равным успехом всегда можно сказать, что физиологические явления потому таковы, что они предназна­чены обеспечить данные психические явления.

' Гримак Л. П. Резервы человеческой психики. М.. 1987, с. 95-96.

² Шерток Л. Непознанное в психике человека. М., 1982,с. 63-104.

³ Медведев П. И. В лаборатории писателя. М., 1960,

⁴ Велихов Е. П.. Зинченко В. П., Лекторский В. А. Сознание: опыт междисципли­нарного подхода //Вопросы философии, 1988,11,с.9.

152

* Не только физиологическое влияет на психическое, но и психи­ческое влияет на физиологическое.

* Сознание, как субъективное чувство осознанности, принципиально не может быть описано на физиологическом языке, и значение этого субъективного чувства ускользает от физиологического анализа.

* Физиологи обнаружили неоднозначность реакции организма на стимул. Тем самым они признали множественность значений для организма одного и того же стимула.

* Поиск физиологического обоснования сознания постоянно вел исследователей в направлении изучения механизмов обратной связи.

 

Поиск биологических оснований сознания

Конец XIX в. подарил психологии подход к поиску обоснований, который сразу приписал сознанию смысл. Зародился этот подход в США, где блистательный У. Джеймс заявил: сознание появилось потому, что оно полезно. Его последователи вторят: сознание — это инструмент, с помощью которого организм приспосабливается к требованиям окру­жающей среды. Такой подход был назван функционализмом, посколь­ку рассматривал сознание как выполняющее важную функцию в чело­веческой жизни. С точки зрения функционализма, разлагать сознание на отвлеченные дискретные элементы, как это делал В. Вундт и его последователи, бессмысленно — поток сознания непрерывен, сознание в целом, а не его отдельные элементы, предназначено помогать орга­низму быть эффективным в различных жизненных ситуациях. Посколь­ку в один и тот же поток нельзя вступить дважды, то и не слишком продуктивно экспериментировать над сознанием: один и тот же экс­перимент невозможно повторить.

Джеймс замечателен уже хотя бы тем, что в истории объявлен одним из пионеров экспериментальной психологии, но по существу сам не был экспериментатором и к экспериментам в психологии относился скорее отрицательно- Он сделал едва ли не больше других психологов в популяризации естественнонаучного подхода к психологии, но в то же время увлекался ясновидением, пытался общаться с душами умерших и ставил другие мистические опыты. Джеймс парадоксален и как лич­ность: он был беспокойным и нервным человеком; к тому же, склонным к

153

депрессии, но при этом одновременно обладал огромным личным обая­нием, которое усиливало влияние его взглядов. Как говорят, своим доб­росердечием и очаровательным юмором он вызывал почти всеобщую любовь '. Даже построенная им философия психотерапевтически ори­ентирована, т. е. пронизана желанием, чтобы люди были счастливы.

Функционализм в принципе направлен на объяснение. Вот, напри­мер, как Джеймс объясняет «смутные» переживания, с которыми в своих экспериментах столкнулись структуралисты. Вначале он соглашается с Вундтом — с каждым психическим образом тесно связано многое: осознание всех окружающих отношений — как близких, так и отдален­ных; замирающее эхо мотивов, по поводу которых возник данный образ; зарождающееся осознание тех результатов, к которым он приведет. Джеймс находит очень убедительные примеры. Если человек, свобод­но владеющий английским и французским языками, начинает говорить по-английски, то ему, замечает Джеймс, по ходу мысли будут приходить в голову английские слова, а не французские. Значит, сознание каким-то образом настраивается на английский язык, хотя невозможно ясно осознать, в чем эта настройка сознания заключается. Джеймс еще более решителен, чем Вундт: он полагает, что значение образа целиком заключается в этом дополнении, «в этой полутени окружающих и сопро­вождающих образ элементов», в этих «психических обертонах» к явно­му содержанию сознания. Но зачем эти обертоны нужны?

Джеймс рассуждает примерно так²: сознание — это поток. Со­стояния нашего ума никогда не бывают абсолютно тождественны. Тож­дественен объект, а не наши мысли или ощущения. У каждого объекта много свойств. Сознание выделяет те, которые полезны для действия. Ни одно свойство не является абсолютным, требующим обязательного выделения мыслью. Так, лист бумаги в зависимости от задачи, сто­ящей перед человеком, — это и поверхность, на которой можно писать, и горючий материал, который можно сжечь, и предмет определенной длины и ширины, который можно использовать как измерительный ин­струмент, и т, д. до бесконечности. Наши мысли об одном и том же объек­те отражают разные его свойства. Но, чтобы установить тождествен­ность этих мыслей, сознание обязано выделить несколько сторон у

' См. Рассел Б. История западной философии, 2. М-, 1993, с. 326. Рассел при этом добавляет; «Единственный известный мне человек, который не чувствовал к нему ника­кой привязанности, - это Сантаяна, докторскую диссертацию которого Джеймс назвал «верхом нравственной испорченности». Расселу вторит Г. Оллпорт (Личность в психо­логии, М.- СПб, 1998, с. 238): «Несомненно, У. Джеймс — наиболее уважаемый и люби­мый из всех психологов».

² См. Джеймс У. Психология. М., 1914, с. 124-145.

154

объекта своей мысли и остановиться на тех из них, которые тожде­ственны другой мысли об этом же объекте, т. е. произвести в процессе мышления выбор между этими сторонами, отвергая одни из них и предпочитая другие. Психические обертоны — это реально существующие, но не выделенные сознанием в данный момент сто­роны нашей мысли, Джеймс сравнивал сознание с избирательной ко­миссией, выбирающей что-либо одно из многих стимулов, причём вы­бранный стимул выделяется, а все остальные подавляются. Сознание, по Джеймсу, представляет собой «маленький остров посреди великого океана возможностей человеческой психики, о границах которой мы не знаем ничего».

Такое представление даёт Джеймсу возможность сформулировать «закон диссоциации образа при изменении сопровождающих элементов»: сознание выделяет в предъявленном объекте в первую очередь те его качества, которые отличают данный объект от подобных, сопровождаю­щих его предъявление; повторные предъявления того же объекта вме­сте с новыми объектами постепенно ведут к полному обособлению в сознании данного объекта- Этот закон Джеймс поясняет примером. Если нам предъявили красный шар, то все его свойства сливаются для нас в нераздельное целое. Если нам предъявили вместе красный и белый шары, то на первый план выходит такое свойство красного шара, как его цвет. Если затем белый шар будет заменен яйцом, то мы будем выделять и цвет шара, и его форму... Сознание как бы подготавливает­ся к действию. Ещё неизвестно, как надо действовать, но на всякий случай оно ищет различия между объектами, дабы знать, какой из них использовать в будущей и пока непредсказуемой ситуации.

Предложенный функционалистами подход позволяет им браться за решение любой проблемы. В 1884 г. У. Джеймс публикует статью под названием «Что такое эмоция?» Он пытается разобраться, какое 1фиспособительное значение имеют осознаваемые нами эмоциональ­ные переживания. Казалось, можно было бы предположить, что эмоция служит причиной важных физиологических изменений, способствующих преодолению организмом трудных жизненных обстоятельств. Скажем, чувство страха усиливает сердцебиение, укорачивает дыхание и вызы­вает напряжение во внутренних органах. Человеческий организм под­готавливается к действию в экстренных ситуациях. Но Джеймс понимает, что сами эти физиологические изменения обычно не находятся под кон­тролем сознания, а потому осознание такого эмоционального пережива­ния не направлено на достижение практического эффекта — следователь­но, бесполезно. Более того, организм быстрее реагирует на происходящее

155

без сознательных раздумий. Испугавшись несущейся на нас машины, мы можем оцепенеть от страха, вместо того чтобы немедленно убежать. Зачем же нужны эмоции?

Джеймс находит ответ, который его устраивает: эмоции — не при­чина, а следствие физиологических изменений. Стоит вычесть из эмо­ции все сопутствующие ей «телесные реакции», и от эмоций ничего не останется. Не эмоция побуждает организм к действию, а организм с помощью эмоций сообщает сознанию о совершающихся в нем процес­сах. Это важно, так как, получив информацию, человек сознательным усилием может снимать нежелательные реакции и вызывать положи­тельные. Если вы в пришли в состояние ярости, учит Джеймс, но не хотите этого проявлять, а наоборот, хотите почувствовать себя в хоро­шем настроении — улыбайтесь! Можно обобщить сказанное Джейм­сом: эмоции нужны, чтобы извещать сознание о происходящем в неосо­знаваемой сфере.

Одновременно с Джеймсом сходный взгляд на эмоции как на след­ствие физиологических изменений разрабатывал Г. Ланге. Теории Джеймса-Ланге повезло. На протяжении столетия её подвергали эксперимен­тальной проверке. Например, Ф. Штракк в 1988 г. показывал своим испытуемым карикатуры, а они должны были при этом держать ручку зубами (что не мешало им улыбаться) или губами (с помощью мышц, несовместимых с улыбкой): в первом случае карикатуры казались бо­лее смешными, чем во втором '. Но самое главное: считается, что она опровергнута в эксперименте выдающимся физиологом и, кстати, уче­ником Джеймса У. Кенноном. (А как мы помним, быть автором опро­вергнутой теории весьма престижно).

Кеннон хирургическим путем удалял у кошки симпатические от­делы нервной системы. Головной мозг такой кошки не мог изменять что-либо в сосудистой или дыхательной системах. Тем не менее, про­оперированная кошка была способна к проявлению своих эмоций — на­пример, к проявлению страха. М. Г. Ярошевский пишет: «Взглянув на симпатоэктомированную кошку в кенноновской лаборатории, Джеймс мог бы убедиться, что она проявляет аффект страха, не испытывая никаких изменений в сосудистой системе, дыхании и других телесных системах»². Однако физиологический эксперимент может опровергать только физиологические теории, а не психологические (хотя, разумеется, может заставить сомневаться в своих взглядах, и не только психологов).

' См. Майерс Д. Социальная психология. СПб, 1997, с. 184.

² Ярошевский М. Г. История психологии. М., 1976, с. 322. Например, кошка, по словам Ярошевского, скалит зубы. Но разве это отсутствие телесных реакций?

156

Пусть сам Джеймс и усомнился бы в своей гипотезе, посмотрев на кош­ку Кеннона, реагирующую на появление собаки угрожающими звука­ми, демонстрацией когтей, и при этом без каких-либо изменений в сердечной и дыхательной деятельности. Но разве можно доказать, что так ведущая себя кошка действительно испытывает эмоциональные переживания от присутствия собаки?' К тому же, опыты Кеннона на людях, которые имеют возможность сообщать о своих эмоциях, не дали однозначного результата².

Влияние идей Джеймса современники сравнивали со струёй све­жего воздуха, которая вдруг ворвалась через открытое окно в душную комнату, перепутывая бумаги на столе и внося в мертвенную тишину теорий хаос и яркость реальной жизни ^?. Джеймс утверждал: психологи должны видеть в явлениях сознания не то, что соответствует в них дей­ствительности (так как соответствие ничего не говорит о сознании), а то, как искажается действительность в сё субъективном переживании. Это искажение придает психической жизни своеобразие, и именно это своеобразие и следует изучать психологам.

Основной вопрос для функционалистов: что значит быть полез­ным или эффективным? Они внимательно читали Ч. Дарвина и приняли за основу его подход: цель любого живого организма — выжить, а для этого организм должен уметь приспосабливаться к окружающей среде. Чтобы преодолеть разрыв между организмом и средой, выделить в среде то, что необходимо организму, т. е. нечто подходящее для удовлетворе­ния своих потребностей, организмы в процессе эволюции порождают вначале психику, а затем сознание. Сознание — это главный посредник между окружающей средой и потребностями организма. Психология поэтому, изучая психическую деятельность, не должна забывать самое главное — последующего использования результата психической дея­тельности для управления поведением. Главное — потому что психи­ческие процессы, не реализующиеся в каком-то действии, беспо­лезны для организма.

'Пример на эту же тему. О. А. Сидорова и А. А. Цыганок (Исследование способ-ностей к воспроизведению и восприятию эмоциональных состояний у больных с ло­кальным поражением мозга. // Проблемы нейрокибернетики. Ростов-на-Дону, 19S9, С. 254) показали: у больных с локальными поражениями мозговой коры при эмотивном воздействии могут нарушаться отдельные компоненты осознания эмоций, хотя при этом регистрируются даже более выраженные, чем обычно, вегетативные сдвиги. Отсюда можно предположить, что вегетативные компоненты эмоций могут быть и без „осознания этих эмоций. Но правомерно ли вообще называть эмоциями такие состояния, которые субъективно не переживаются?

² См. Выготский Л. С. Собр. соч.. 2- М., 1982, с. 424-425.

³ Ланге И. Н. Психический мир. М. - Воронеж, 1996, с. 85.

 

           157

Эта позиция легко доводится философами до абсурда. Ведь, гово­рят они, в таком случае мысль оказывается верной не потому, что она сама по себе верная, истинная, а потому, насколько она выгодна для нашей жизни. «Мы не можем отвергнуть никакую гипотезу, если из неё вытекают полезные для жизни следствия»; «Мы вполне можем верить, что существуют высшие силы, занятые тем, чтобы спасти мир», — пишет Джеймс. Б. Рассел, цитируя эти фразы, издевается: как решить, в каком году Колумб переплыл Атлантический океан? Для этого, по Джеймсу, надо сначала выяснить, в чём польза мысли, что Колумб пе­реплыл океан в 1492 г., и сравнить с пользой другой мысли — например, что он совершил это в 1491 г. Если даже нам это удалось, то как оце­нить: верна ли полученная оценка выгоды? Для этого нам надо оценить последствия того, что именно данная наша оценка более полезна, чем другие, и т. д. Рассел называет учение Джеймса безнадёжной попыт­кой возвести надстройку веры на фундаменте скептицизма '.

Впрочем, Джеймса подобные оценки не смущали. Джеймс обо­жал парадоксы (хотя презирал диалектическое многословие Гегеля) и не боялся быть непоследовательным. Наоборот, он старался избегать классификаций и строгой терминологии как «вздорной претензии на точ­ность» ². Он сам легко объявляет свою позицию плюралистической- Ведь иногда полезно быть противоречивым. Тем более, что «наша наука — капля, наше незнание — море»³. Сам Джеймс, как и положено великим ученым и основателям концепций, никогда даже не объявлял себя функцио­налистом. И всё же противоречие — не самая лучшая основа для построе­ния научной концепции. Уже можно предчувствовать неизбежные логиче­ские тупики, в которых окажутся функционалисты. Итак, продолжим.

Чтобы оценить плодотворность какой-нибудь мысли, надо опре­делить, какое влияние она может оказать на наши действия. Если мысль не оказывает никакого влияния на наши действия, она не имеет никако­го значения. Если только часть мысли не влияет на практические след­ствия, то тогда лишь эта часть не имеет никакого значения. Поскольку этот критерий может применяться по отношению к любым мыслям, то его можно применить и к мыслям психологов о психологии. И тут праг­матики-функционалисты с сожалением признают, что многие бурно об­суждаемые в психологической литературе идеи, кажущиеся другим пси­хологам глубокими, не имеют никакого значения, потому что не имеют никаких практических следствий.

¹ Рассел Б. История западной философии. 2. М., 1993, с. 331-333.

² Олппорт Г. Личность в психологии. М.- СПб, 1998. с. 255-257.

³ Джеймс У. Воля к вере. М., 1997.

158

Что же побуждает людей мыслить? Единственным мотивом мыс­лительной работы человека является преодоление неуверенности. Джеймс пишет: «Когда нерешительность велика, как, например, перед каким-то опасным начинанием, сознание мучительно интенсивно»' . Бели мы заранее знаем, как действовать, то и думать незачем. Сомне­ние же беспокойно, вторит Джеймсу его последователь Дж. Дьюи: «Мышление обеспечивает фактический переход от состояния сомне­ния к уверенности»². Ведь только с того момента, когда мысль о ка­ком-нибудь предмете становится для нас внутренне верной, мы можем без колебаний действовать с этим предметом. (Вспомним Шекспира: «Сомнение нас превращает в трусов»),

Главную роль в детерминации поведения, отмечает Дьюи, играют привычки. Только в момент торможения привычки рождается мысль. Наши органы чувств постоянно получают огромное количество разно­образных впечатлений. Но осознаем мы лишь ничтожную их часть — ту, которая сообщает нам о препятствиях, погружает в неуверенность, а тем самым и побуждает мыслить, т. е. искать нестандартные решения. И он строит жёсткую пятишаговую модель принятия таких решений: (1) осозна­ние наличия затруднения; (2) определение сущности затруднения; (3) созда­ние возможных вариантов решения; (4) оценка последствий при выборе разных вариантов и, на этой основе, выбор одного из вариантов; (5) опытная проверка выбранного варианта, приводящая в конечном счете к приня­тию или отвержению этого варианта.

«Жизнь, в сущности, — пишет Джеймс, — состоит из ежечас­ных решений в ситуации неопределённости». И в этом с Джеймсом солидарны и современные экзистенциальные психологи-гуманисты, и психологика. Впрочем, лидер функционалистов Дьюи был субъек­тивно более определёнен, чем Джеймс. Дьюи видел в подобных высказываниях Джеймса элементы индетерминизма, недопустимые в науке. Уже в 25 лет Дьюи уверенно излагает принципы Новой Психологии, а после знакомства с книгами Джеймса становится убежденным функционалистом и начинает критиковать Джеймса за свойственную тому непоследовательность. Дьюи всегда активно отстаивал не только научную, но и социальную справедливость: в 1937 г. он возглавил комиссию но реабилитации Троцкого; затем активно протестовал против решения властей США о недопущении Б. Рассела к работе в Нью-Йоркском университете и т. д.

¹ Цит по. Олппорт Г, там же, с. 247.

159

Дьюи и его последователей не так уж волновало поведение чело­века в нестандартной ситуации. Они больше обращали внимание на веч­ные повторения, которые мы совершаем в своей жизни. Ведь некото­рые действия (умывание, одевание, еда и т. п.) мы повторяем во всех деталях в течение многих десятилетий. Мы — автоматы для повторе­ния. И, конечно, во всех этих случаях действуем без сознательных раз­думий. Так функционалисты стали активно исследовать проблему авто­матизации навыка. Вначале, отмечали они, пока навык не сформирован, сознание испытуемых полностью направлено на решение стоящей пе­ред ними задачи. Но постепенно многие действия испытуемый начинает выполнять автоматически. Например, когда человек учится водить машину, он весь сосредоточен на своих действиях: его мышцы напря­жены, руки нервно сжимают руль, ноги прикованы к педалям... Но с тече­нием времени напряженность исчезает, движения становятся точнее, а осо­знанность производимых действий уменьшается до такой степени, что человек уже может одновременно разговаривать с пассажиром '.

Какими бы проблемами функционалисты ни занимались, они пы­тались опираться на эволюционное учение. Беда, однако, в том, что само эволюционное учение не проверяемо опытным путем, а значит, опираясь на него, нельзя сделать и никаких проверяемых выводов. Дело в том, что ни термин «выживание», ни термин «приспособление» не являются определенными. Как говорят биологи, все существующие организмы и все свойства этих организмов, по определению, одинаково приспособ­лены к среде: они существуют, а значит, выжили. И ромашка, и чумная бактерия, и курица, и человек — все выжили. Следовательно, все при­способлены. Выжили одноклеточные — замечательно. Значит, одноклеточность — эволюционное приобретение приспособительного значения. Многоклеточные тоже выжили? Хорошо. Значит, многоклеточность — тоже эволюционное приобретение приспособительного значения.

Если птица при приближении хищника издает предупреждающий крик, тем самым привлекая к себе внимание хищника и подвергая себя наибольшей опасности, то это тоже целесообразный способ выживания — правда, не для данной птицы, а для всей популяции, оповещённой её криком об опасности. Выходит, что не сам организм стремится к выжи­ванию, а его гены (хорош эволюционизм'). Основатель социобиологии Э. Уилсон напишет в 1975г.: «Знаменитый афоризм С. Батлера: курица— это лишь способ, которым яйцо воспроизводит другое яйцо,— отныне мо­дернизирован. Организм — это способ, которым ДНК производит новые

' Пример заимствован в: Годфруа Ж. Что такое психология, 1. М., 1992, с. 86.

160

количества ДНК». Наконец, раз все живые организмы смертны, то и сама смерть объявляется одним из самых эффективных способов вы­живания...'

Эволюционное учение ничего не предсказывает ². Оно лишь за­дает исследователям способ интерпретации реальности в рамках есте­ственнонаучного мировоззрения, отказываясь — ив этом великан за­слуга Дарвина — от бытовавшего ранее предположения о божественном плане сотворения всего многообразия живых существ. Во многих слу­чаях оценка связи тех или иных свойств организмов с приспособленно­стью оказывается достаточно плодотворной. Однако любые конкрет­ные объяснения всё время сохраняют отпечаток непроверяемости. Ш. Перро, не подозревая об этом, пародировал в «Красной Шапочке» Принятый в эволюционизме стиль обоснования: большие уши нужны жи­вотным, чтобы лучше слышать, а крепкие зубы — чтобы лучше ку­шать. А если у них нет больших ушей и крепких зубов — значит, они могут без них обойтись.

Попробуем порассуждать о возникновении сознания в духе тео­рии эволюции. Если у животных есть психика и сознание — значит, пси­хика и сознание являются эволюционным приобретением приспособи­тельного значения. Если же у них нет психики и сознания, значит, они им не нужны. Поскольку у животных есть психика, а у человека есть созна­ние, следовательно, животные не смогут выжить без психики, а челове­ку для выживания уже и психики недостаточно — ему нужно ещё и сознание. Примерно так рассуждают функционалисты. Но такой под­ход никоим образом не может разрешить проблему сознания. Это утвер­ждение принципиально важно, поэтому его стоит рассмотреть подроб­нее вне зависимости от обсуждаемого исторического контекста.

Начнем с логического анализа. Если выживают только те живот­ные, которые приспособлены, то, соответственно, те, кто не приспособ­лен, не выживает. Если животное приспособлено к среде без всякой Психики и сознания, то ему, по этой логике, ни психика, ни сознание не нужны. Если же животное биологически не приспособлено к среде, то Оно не выживет: уж коли не хватает собственных, изначально присущих врожденных возможностей для того, чтобы выжить, то весьма загадочно,

¹ См. Аллахвердов В. М. Ук. соч., с. 251-267.

²Об этом пишут не только критики синтетической теории эволюции (типа А. А. Любищева и С. В. Мейена), но и её сторонники. Вот, например, мнение М. Рьюза:  «Эволюционная теория ни в принципе, ни на практике не может быть опровергнута, наоборот, нельзя найти подлинных фактических данных для её подтверждения»— см., Рьюз М. Философия биологии. М., 1977, с. 176.

161

как не способное выжить животное может не только выжить, но и поро­дить психику, сознание, социальные отношения и т. п. Если же предпо­ложить, что психика и сознание генетически заложены в человеке для выживания, то тогда сознание оказывается (вкупе с другими социальны­ми качествами) чисто биологическим приобретением. Даже если это весьма сомнительное утверждение принять, мы всё равно столкнемся с головоломками. Прежде всего: что это за социальное, которое генети­чески предопределено? Наконец, если оставаться в рамках естествен­нонаучного мировоззрения, то врожденными могут быть только какие-то физиологические механизмы, а ссылка на эти механизмы, как мы помним, не решает проблему осознанности.

Фактически для непосредственного решения задачи жизнеобес­печения сознание не только не нужно — оно может мешать, нарушая спасительный автоматизм организма. Как пишет В. Франкл, происхо­дит что-то неладное, когда сознание пытается регулировать действия, которые обычно осуществляются автоматически '. Известно, что люди, попав в катастрофу, чаще погибают не от реального физического воз­действия, а от ужаса, охватывающего их сознание. Наоборот, в бес­сознательном состоянии — например, в состоянии «естественного сомнам­булизма» (лунатизма) — больные могут без всякого страха показывать чудеса эквилибристики, недоступные им при полном сознании («в трез­вом уме и здравой памяти»), — ходить по карнизам крыш, вскарабки­ваться по веревке на башню и т. п.²

Думаю, каждый человек неоднократно переживал чувство изу­мления, сталкиваясь с автоматизмами собственного организма. Я, на­пример, хорошо помню несколько таких случаев в своей жизни. Так, од­нажды в горах мне пришлось переходить бурную речку по довольно широкому дереву, положенному над ней в качестве мостика. Если бы это дерево лежало на земле, я бы, конечно, прошел по нему без каких-либо проблем. Но осознание опасности привело к тому, что я — не­опытный горный турист — потерял равновесие (далее мы еще будем специально рассматривать причины подобных ошибочных действий). Сам момент падения не осознавал. Лишь помню, как велико было мое удивление, когда я обнаружил, что не свалился в реку, а повис над ней,

' Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990, с- 267.

² См., например, Мечников И. И. Этюды оптимизма. М„ 19S7. с. 176-182. Он пи­шет: «Во время естественного сомнамбулизма человек приобретает свойства, которых он не имел в нормальном состоянии, он становится сильным, ловким, хорошим гимнас­том, совершенно подобно своим человекообразным предкам». Для Мечникова сомнам­булы - живые автоматы, у которых сознательная воля временно нарушена.

162

держась за дерево обеими руками, — то, что при всем сознательном желании никогда не смог бы сделать в момент падения; более того, я не успел бы даже догадаться, что такое возможно! Совершенно иное, но не менее впечатляющее переживание я испытал, когда во время произ­водственной практики в школе ' ремонтировал токарный станок. Вне­запно — с до сих пор памятным мне удивлением — я обнаружил, что мои руки, державшие необходимые для ремонта инструменты, ни с того ни с сего, без какой-либо моек сознательной команды стали разбра­сывать эти инструменты в разные стороны. Только потом я осознал, что меня ударило током...

С другой стороны, история полна примеров, когда именно сознание побуждает человека рисковать своей жизнью или здоровьем: Муций Сцевола сжигает на огне свою руку, демонстрируя величие римского духа; Джордано Бруно идет на костёр, защищая весьма сомнительную,  с сегодняшней точки зрения, идею множественности миров; Наполеон бросается под пушечный огонь на Аркольский мост, закладывая основу дця еще более абсурдной идеи мировой империи; А. С. Пушкин вполне сознательно идет под пулю Дантеса, защищая свое представление о чести, а великий математик Э. Галуа стреляется (и погибает, едва пере­жив свое двадцатилетие) со своим приятелем в упор из пистолетов, только один из которых заряжен, ибо оба юных дуэлянта считали непри­личным целиться друг в друга... Разве можно все эти отчасти странные, но впечатляющие порывы человеческого сознания назвать биоло­гически целесообразными способами выживания?

Без каких-либо генетически заложенных программ поведения и Переработки информации жизнь была бы невозможна. Эти программы невероятно сложны. Однако они осуществляются практически без всякого контроля сознания. Мы не удивляемся, что слонов не надо обучать пить воду с помощью хобота, ласточку — строить гнезда, медведя — впадать в зимнюю спячку, не имеющих головного мозга пчёл — запо­минать угол между направлениями на кормушку и на солнце, а всех вообще живых существ — совершать дыхательные движения ещё до появления на свет (сердце начинает сокращаться задолго до рождения, когда ещё нет крови, которую надо перекачивать). Всё это и многое другое организм должен уметь делать совершенно автоматически, без какого-либо сознания. Он обязан уметь синхронизировать свои движения во времени. Так, прием пищи связан с автоматической синхронизацией Работы мышц гортани и языка. На обучение этому у новорожденных нет

¹Открытие советской педагогики - каждый учащийся должен был почувствовать себя хоть чуть-чуть, пролетарием.

163

времени: если они не будут в процессе еды закрывать в нужный момент вход в трахею, то вполне вероятно, что первый же приём пищи окажется для них последним. Для сохранения «постоянства внутренней среды» организм должен иметь врожденные программы отражения внутренней и внешней среды. Но раз в весьма сложных случаях можно «выжи­вать» без сознания, то для чего оно вообще нужно?

Некоторые программы поведения включаются при встрече с опре­деленным раздражителем. Только что родившийся ребенок поворачи­вает голову на внезапный резкий звук'. При этом, если повторять один и тот же раздражитель несколько раз, реакция постепенно исчезает. По­добное привыкание к раздражителю — а привыкание к определённо­му раздражителю можно считать простейшим случаем автомати­ческого научения — наблюдается даже у одиночных нейронов головного мозга.

Другие программы включаются при встрече с заранее опреде­ленным объектом. Типичный пример — брачное поведение животных. Ведь для того, чтобы включились программы ухаживания и последую­щего спаривания, и брачный партнер, и потенциальный соперник долж­ны быть обнаружены и узнаны. Поэтому природа создает способы, по­зволяющие животным обнаруживать их без всякого обучения. Например, самец колюшки (маленькой рыбешки) во время брачного сезона «оде­вается» в яркий наряд: его брюшко приобретает броский красный цвет. При появлении на его территории другого самца того же вида начинает­ся драка. С помощью специальных опытов было показано, что самец столь агрессивно реагирует на любой продолговатый предмет, красный снизу. Это значит, кроме всего прочего, что самец колюшки без всякого обучения и. скорее всего, без какого-либо осознания умеет строить об­разы и отличать продолговатые предметы от округлых, красные — от не красных и т. д.

Весьма эффектным выглядит обучение животных путем импринтинга — впечатывания в их память образов после одноразового предъявления. Таким способом детеныши птиц (цыплята, гусята, утята и т. п.) узнают своих родителей. Едва вылупившись из гнезда, они начи­нают следовать за любым движущим объектом (например, за челове­ком или механической куклой), демонстрируя врожденные программы поведения, ориентированные на контакт с матерью. И, что самое пора­зительное, в дальнейшем именно на этот объект реагируют как на свою

' М. Вертхаймер регистрирует поворот головы в направлении неожиданного звука у младенцев, которым нет ещё и двух минут от роду (!), а также последующее привыкание к этому звуку. См. Бауэр Т. Психическое развитие младенца- М., 1979. с. 46.

164

мать. Врожденные родительские программы поведения также иногда запускаются одновременно е впечатыванием в память образа того, кого они впредь будут считать своим детенышем. Так, однажды у молодой пары цихлидовых рыб, выводившей свой первый приплод, подменили икру, подложив им икру другого вида. Приемные родители успешно вы­растили рыб этого другого вида. Но после этого они стали пожирать мальков своего вида, так как цихлидовыс рыбы обычно пожирают рыб близких видов величиной с их собственных мальков. Способность вы­ращивать собственное потомство была полностью утрачена — родите­ли упорно поедали всех своих мальков, как только они появлялись на свет. Следовательно, в память родителей прочно впечатались какие-то характерные признаки первых выведенных ими мальков как собствен­ных'. А значит, эти рыбы должны уметь «с первого раза» автомати­чески выявлять признаки и в последующем их распознавать.

К. Лоренц утверждал, что при определенных условиях впечатан может быть любой объект. Он приводил случай, когда попугайчик запе­чатлел в качестве брачного партнера целлулоидный шарик для пинг-понга и ласкал этот шарик так, как будто это была голова самки. Неко­торые виды птиц не узнают своих брачных партнеров, если не видят их головы, т. с. именно голова является объектом для запечатления свое­го партнера. Описывается случай, когда в зоопарке самец лебедя напал на свою подругу, погрузившую голову в воду. Но как только самка под­няла голову, нападение тут же прекратилось. Какое же сложное разли­чение параметров зрительного образа надо уметь производить, чтобы впечатать в свою память зрительный образ головы своей самки!

Считалось, что сознание и психика нужны человеку для того, что­бы отражать действительность и регулировать деятельность. Мол, если психика не регулирует деятельность, она не нужна, а если не отражает действительность — невозможна, С этой позицией и спустя почти сто Лет после появления работ Джеймса соглашаются почти все психологи. Однако именно эта позиция ошибочна. Выяснилось: всё, что обычно отно­сится к отражению действительности и регуляции деятельности — например, способность опознавать сигналы, запоминать, производить слож­ные действия, синхронизировать процессы во времени, совершать вычислитeльныe операции и многие другие совершенно необходимые способности для любого живого существа, — вполне может быть опи­сано без допущения о каких-то особых механизмах человеческой пои­ски. Как отражение, так и регуляция обеспечиваются физиологически­ми механизмами и являются по существу физиологическими процессами.

¹ Шовен Р. Поведение животных. М., 1972.с, 54.

165

Неудивительно, что почти любой (по крайней мере, на сегодня понят­ный ученым) аспект процесса отражения и регуляции деятельности пытаются — и зачастую небезуспешно! — зарегистрировать на заве­домо непсихическом уровне активности отдельных нейронов мозга или смоделировать на не имеющем сознания компьютере.

Но если отражение и регуляция могут протекать совершенно авто­матически, зачем нужны психика и сознание? Какие приспособительные задачи они решают? Функционалисты не нашли ответ на эти вопро­сы. Они лишь утверждали, что психика животных и сознание человека предназначены решать очень сложные задачи, которые иначе организм никак решить не сможет. Но они не смогли выявить эти задачи, понять, что конкретно при их решении делает сознание. Такую позицию очень трудно использовать на практике, хотя именно практическая полезность — основное требование функционалистов. Прагматическая польза функ­ционализма оказалась весьма сомнительной. Джеймс в 1905 г., подводя итог своим психологическим изысканиям, в статье под характерным названием «Существует ли сознание?», отвечает на поставленный им же самим вопрос: нет.

Среди крупных европейских психологов, концептуально близких к функционализму, был и Э. Клапаред. Он полагал, вслед за последова­телями Джеймса, что психическая активность не затрагивает сознание до тех пор, пока организм успешно осуществляет свои функции. Клапа­ред также вполне отчётливо понимал обсуждаемую выше проблему: переработка любой информации может осуществляться без какого-либо привлечения сознания. Но его интерес к психике детей позволил ему из всего этого сформулировать оригинальный «закон развития сознания». Этот закон утверждал, что когнитивные процессы, обеспечивающие самые ранние стадии развития, в силу своей автоматичности не требу­ют осознания и потому позже всего «перехватываются» сознанием. От­сюда выводимо важное и неожиданное следствие: поскольку логичес­кие рассуждения являются одним из самых поздних приобретений сознания, то неосознанное использование логических механизмов дол­жно относиться к самым ранним когнитивным способностям ребёнка'. Как мы увидим, психологика, с определёнными оговорками, готова при­нять и этот вывод функционализма.

Кратко сформулируем итоги обсуждения позиции Джеймса и функ­ционалистов:

¹ Шихи Н., Чепман Э.. Конрой У. (ред.). Психология. Биографический библиогра­фический словарь. СПб. 1999, с. 313.

166

* Содержание сознания не остается постоянным, оно непрерывно изменяется.

* Эволюционное учение, на которое опирались функционалисты, не проверяемо опытным путем и ничего не предсказывает. Ни термин «выживание», ни термин «приспособление» не являются определёнными, Поэтому в принципе не удастся логически объяснить сознание из функции приспособления организма к среде.

* Регуляция действий и переработка информации могут успешно осуществляться без участия сознания. Осознание необходимо лишь тогда, когда возникает препятствие, когда субъект находится в состоянии нерешительности.

* Когнитивные операции, которые осознаются позже всего (напри­мер, логические операции), могут неосознанно осуществляться на самых ранних стадиях психического развития.

* Осознанное содержание сознания сопровождается и дополняется психическими обертонами, которые, собственно, и определяют значение осознанного содержания.

* Психические образы объекта создаются только на контрасте с другими объектами: сознание выделяет в предъявленном объекте в первую очередь те его качества, которые отличают данный объект от других объектов, сопровождающих его предъявление,

* Функция эмоций — в извещении сознания о процессах, проте­кающих в неосознаваемой сфере. Сами по себе эмоции приспособительного значения не имеют.

Все подходы к обоснованию сознания, возникшие в XIX в., появля­лись на арене психологической науки почти одновременно. Все они ус­пешно сосуществовали в борьбе, в которой не было победителя хотя бы потому, что никто не объявлял о своей победе. Конечно, каждый верил в избранный им путь и зачастую весьма резко критиковал оппонентов, Но обычно не отказывал другому в праве идти собственным путем. Накопленные в разных школах опытные данные и методы исследова­ний так или иначе всеми принимались и развивались. Работы психоло­гов других направлений внимательно изучались. Конечно, все понима­ли, что психология находится в кризисе, но относились к этому снисходительно, Ведь, несмотря на свое тысячелетнее прошлое, как наука она ещё так молода...¹

'Ср. Эббингауз Г. (Очерк психологии, СПб. 1911, с. 9): «Психология имеет длинное прошлое, но краткую историю».

 

167

Революционные страсти начала века

В XX в. положение изменилось — на арену истории вышли широ­кие массы. Политические бури не оставили в стороне культуру. Возник­ли массовое искусство и массовая наука. Храм науки перестал быть местом сбора талантливых одиночек. Наука стала социальным инсти­тутом, возглавляемым чиновниками. Изменился мир, изменились тех­нические возможности науки, изменилась научная картина мира. В на­чале века жесточайший кризис и парочка революций потрясли физику. Математики также перестали соглашаться друг с другом и стали вы­бирать собственные основания для своей науки, породив разные, не сво­димые друг к другу школы: формализм, интуиционизм, конструктивизм и т. д. XX век задал более жесткие требования к выбору учеными собст­венной позиции...

Нерешённость проблемы сознания привела к тому, что психоло­гия с момента своего становления в качестве самостоятельной науки постоянно находилась в кризисе. Неудивительно, что в нашем бурном веке революции в психологии посыпались одна за одной. Как следствие, психологи перестали слышать и понимать друг друга. Приверженцы одного направления вообще прекращают спорить с приверженцами дру­гих — они просто не замечают работы иных школ как заведомо невер­ные. Психология разламывается на непересекающиеся части, которые лишь в конце века еле-еле начинают соединяться друг с другом, но соединяться без особого разбора, не обращая внимания на противоре­чия, без всякого теоретического осмысления. И такой очевидно проти­воречивый подход гордо объявляется принципиальным эклектизмом, принципиальной некогерентностью психологического знания и прочими мудрёными словами.

Всему свое время. Наверное, вступая в XXI в., пришла пора со­бирать камни, которые с таким старанием и убежденностью упорно разбрасывались в разные стороны. Попробуем посмотреть на начало XX в. с единой позиции, стараясь не потерять накопленный в различных школах эмпирический материал.

 

Революция из глубины

3. Фрейд первым объявил о свершившейся в психологии револю­ции (точнее: о коперникианском перевороте во взглядах). Его «Толко­вание сновидений» — первая большая работа, посвящённая этому пе­ревороту, — вышла в 1900 г. И с нее в психологии начался XX век. Фрейд придумывает для своей психологии самостоятельное название (психоанализ), а сознание объясняет психическими процессами, кото­рые в сознании не даны, т. с. бессознательным. На первый взгляд, фан­тастическая идея — объяснять субъективно очевидное тем, что субъек­тивно не известно. Но так в науке бывает: когда прямые пути не ведут к успеху, то приходится искать нестандартные решения. И на этом пути 3. Фрейд совершил настоящий интеллектуальный подвиг.

Много веков назад Ф. Бэкон сформулировал психологический за­кон — «идол рода»: ум всегда воспринимает положительное и действен­ное скорее, чем отрицательное и недейственное, даже если это отрицатель­ное и недейственное не менее существенно, так как вызванные им ошибки находятся среди родовых заблуждений человеческого ума'. Современные Психологи уже экспериментально обнаруживают, что человеческому роду действительно свойственно игнорировать информационную ценность нс-случившегося ². Психологи любят напоминать: Шерлок Холмс не зря объяснял доктору Ватсону, что лающая ночью собака не доказывает ничего, а молчащая говорит, что вор был ей хорошо знаком. В любой науке преодоление этих идолов идет трудно. Вспомните: И. М- Сеченов припи­сал отрицательному торможению, т. е. недейственному, более важную роль в понимании психики, чем возбуждению, — и это стало событием в науке. То, что сделал Фрейд по преодолению «идола рода», не имеет аналогов. После его исследований бессознательное, определяемое ис­ключительно отрицательно — как нечто, лишенное сознания, и непос­редственно недейственное, так что изучать его можно только по кос­венным показателям, вошло в плоть и кровь не только психологических исследований, но и в мировую культуру.

'Бэкон Ф. Соч., 1. М., 197Я. с. 307-308

²См. обсуждение в: Трусов В. П. Социально-психологические исследования когнитивных процессов. Л..  1980. с. 98.

169

Разумеется, существование неосознаваемых психических фено­менов было уже хорошо известно из экспериментов до Фрейда. Так или иначе к описанию психических процессов, не данных сознанию, подхо­дили исследователи всех направлений. Это видно даже из нашего исто­рическою обзора: В. Вундт вводит представление о поле сознания и лежащих вне этого поля процессах; вюрцбургская школа говорит о не­осознаваемой детерминирующей тенденции; Г. Эббингауз изучал неосо­знаваемое хранение информации методом сбережения; Г. Гельмгольц описывает бессознательные умозаключения; физиологи регистрирова­ли точно такие же процессы в организме животных (вроде бы лишен­ных сознания), которые у человека всегда были связаны с сознательными переживаниями; У. Джеймс подчёркивает важную роль психических обертонов. Но до Фрейда неосознаваемое, если оно и признавалось, понималось как нечто качественно идентичное сознанию, только распо­ложенное где-то за порогом сознания. Фрейд вводит бессознательное как мощную самостоятельную структуру, которая ни на что сознатель­ное не похожа и, тем не менее, управляет сознанием.

Конечно, и до Фрейда были исследования, подводящие к такому взгляду на бессознательное и сыгравшие огромную роль в становлении психоанализа. Часто в этой связи упоминают эксперименты И. Бернгейма в Нанси (Франция). Бернгейм ввел в психологическую практику опыты с так называемым постгипнотическим внушением: испытуемо­му, погруженному в гипнотическое состояние, внушалось, что он должен сделать определенное, хотя и странное действие (например, публично принять нелепую позу), но сделать его строго через фиксированное время (скажем, ровно через час) после выхода из состояния гипнотического транса, а о самой инструкции — забыть. После такого внушения испы­туемого будили, он в течение отведенного времени вел себя вполне адекватно ситуации, незадолго перед наступлением указанного срока проявлял некоторое беспокойство, но затем все-таки в нужный момент принимал позу, заданную экспериментатором. Э. Блейлер на основании собственного опыта пребывания в гипнотическом состоянии уподоблял постгипнотическое принуждение тому, как мы уступаем рефлекторным порывам — например, чиханию или кашлю.

Но разве может человек нечто делать и не осознавать того, что он делает? Нет. Совершая нелепое действие и не зная его подлинных причин, испытуемый все же находил в сознании оправдание своему пове­дению. Например, он мог сказать: «В книге «Остров сокровищ» скелет

170

стоял в очень странной позе — я вам сейчас её покажу». Итак, почему испытуемый принял эту позу? Сам он уверен: потому, что вспом­нил эпизод из книги, хотя все присутствующие знали, что именно эта поза была задана ему экспериментатором. Вот более современный пример постгипнотической инструкции: дама должна была в 10 ча­сов вечера на факультетском вечере снять одну из туфель, поста­вить её на стол и положить в нее розы (при этом ей было запрещено помнить о внушении, задание могло осознаваться ею только как соб­ственная идея). После выполнения инструкции женщина объясняла: когда-то муж подарил ей хрустальную вазу в форме туфельки, но она никогда не знала, что с ней делать. Внезапно её озарила идея. Она поняла, как разместить цветы в этой вазе, и решила немедленно по­пробовать, пока не забыла пришедшую ей в голову мысль. Когда экспериментатор попытался объяснить ей, насколько смешно сделан­ное ею, она стала настолько беспокойной и агрессивной, что экспе­римент даже пришлось прекратить ' .

Фрейд перевел на немецкий язык две книги Бернгейма и сам наблюдал подобные эксперименты во время своего посещения кли­ники в Нанси в 1889 г. Он давно пытался лечить истерию с помощью внушения и уже хорошо знал, что истерики очень часто — и тоже вполне искренне — обманывают сами себя. Вывод, который сделал из всего этого Фрейд, был достаточно логичен: человек всегда объяс­няет свое поведение, но не всегда то, что его сознанию кажется ис­кренним объяснением своего поступка, в действительности соответ­ствует .его реальной причине.

Фрейд, однако, был уже представителем нового поколения психоло­гов, естественнонаучный подход к психике воспринимался им как нечто само собой разумеющееся. Он смело подрывает веру в самоочевидность Сознания — основу всех мистических рассуждений². Раз выяснилось, что человек способен сам себя обманывать и искренне верить в то, чего на самом деле нет, то и вес другие его высказывания о том, что он чув­ствует, должны быть подвергнуты сомнению и проверены. Мы не должны верить человеку на слово, а должны, как положено в естественной науке, подвергать всё сомнению и перепроверять. Пожалуй, до Фрейда

¹ Хеллер С.. C тил Т. Монстры и волшебные палочки. Киев. 1995. с. 51. Следует, Однако, иметь в виду, что некоторые авторы ставят под сомнение результаты таких Экспериментов, полагая, что «подобная клоунада» требует предшествующей дрессировки  — см. Лоренцер А. Археология психоанализа. М-, 1996, с. 215.

² Фрейд не случайно предупреждал своих учеников об опасности «спутаться с мистикой». См. Психология судьбы. Сборник статей по глубинной психологии. Екатеринбург, 1995.2, с. 13.

171

никто так глубоко не сомневался в достоверности сознательного пере­живания. Но если то, что субъективно переживается как самая досто­верная вещь на свете, т. е. наше сознание, недостоверно, то на что же мы должны опираться?

Фрейд рассуждает как истый приверженец естественной науки. Психика должна объясняться биологической целесообразностью. В начале своего научного пути он сам пишет, что упорно ищет «твёрдую почву, стоя на которой, я смог бы оставить психологическое объяснение и най­ти прочное основание в физиологии»'. В области психического, уве­ряет он, нет и не может быть ничего произвольного, недетерминиро­ванного. Следовательно, если содержание сознания обманывает нас, то оно обманывает не случайно.

По-видимому, в психике, кроме сознания, существует ещё какой-то контрольно-пропускной пункт, принимающий решения, какую ин­формацию допускать в сознание, а какую — нет. Фрейд называет этот пункт цензурой. Но как можно определить, какой была истинная ин­формация до ее цензурной обработки? В стране с тоталитарным строем и беспощадной цензурой люди знают, как, читая книги, находить куски неискаженного текста автора и хотя бы отчасти понять, где цензурой наверняка были внесены искажения. Если в тексте вполне разумной кни­ги вдруг возникают какие-то логические пробелы, неувязки с осталь­ным текстом и т. п., то можно предположить, что в этом вина не автора — здесь видна не очень умелая рука цензора. Если же в книге встрети­лась опечатка, то, скорее всего, цензор читал это место в книге без особого внимания и мог не заметить то, что обычно вымарывал, — ведь в задачу цензуры входит и проверка работы корректора.

Примерно такова была логика поиска Фрейдом методических воз­можностей опытного изучения подлинного содержания сознания. Центр интересов — непроизвольные ошибки (случайные оговорки, описки, про­белы в объяснении собственного поведения, забывание имен, вещей или собственных намерений и т. д.). Обычно эти «маленькие случайно­сти» считаются не заслуживающими объяснения. Но Фрейд возража­ет: не существует ничтожных событий, выпадающих из цепи всеобщей мировой связи; если естественный детерминизм нарушится в одном-единственном месте, то рухнет всё научное мировоззрение. Он решает непредвзято проанализировать такие ошибки и определить, какую же информацию цензура не пускает в сознание. Вывод, к которому он при­ходит, — информацию, прямо или косвенно связанную с неприятными или

' Цит. по кн.: Фромм Э. Миссия Зигмунда Фрейда. М,, 1956,с.45.

172

нежелательными переживаниями. Цензура, по словам Фрейда, демон­стрирует «стихийное стремление к защите от представлений, могущих вызвать ощущение неудовольствия».

Вот пример анализа работы цензуры по самонаблюдениям само­го Фрейда: «Я просматриваю 1 января свою врачебную книгу, чтобы выписать гонорарные счета, встречаюсь при этом в рубрике «Июнь» с именем М-ль и не могу вспомнить соответствующего лица. Мое удивле­ние возрастает, когда я, перелистывая дальше, замечаю, что я лечил этого больного в санатории и что в течение ряда недель я посещал его ежедневно. Больного, с которым так долго взаимодействуешь, врач не забывает через каких-нибудь полгода. Я спрашиваю себя: кто бы это мог быть — мужчина, паралитик, неинтересный случай? Наконец, при отметке о полученном гонораре, мне опять приходит мысль обо всем том, что стремилось исчезнуть из памяти. М-ль была 14-летней девоч­кой, самый примечательный случай в моей практике за последние годы: он послужил мне уроком, который я вряд ли забуду, и исход его заставил меня пережить не один мучительный час. Девочка заболела несомнен­ной истерией, но под влиянием моего лечения произошло быстрое и не­сомненное улучшение. После этого улучшения родители взяли от меня девочку, хотя она еще жаловалась на боли в животе, которым принадле­жала главная роль в общей картине истерических симптомов. Два ме­сяца спустя она умерла от саркомы брюшных желез. Истерия, к кото­рой девочка была предрасположена, воспользовалась образованием опухоли как провоцирующей причиной, и я, будучи ослеплен шумными, но безобидными явлениями истерии, быть может, не заметил первых Признаков подкрадывающейся болезни» '. Итак, почему Фрейд не мог сразу вспомнить столь значимый для него случай? Потому что сама мысль об этом случае для него, как для врача, мучительна, и цензура старательно помогает ему, чтобы нежелательное воспоминание не по­пало в его сознание.

Рассмотрим другие при меры. Председатель собрания открывает с го фразой; «Разрешите наше собрание считать закрытым». Эта оговорка доказывает, замечает Фрейд, что в действительности он не ждет от этого собрания ничего хорошего. Одна дама говорит другой: «Эту пре­лестную новую шляпку вы, вероятно, сами обделали?» Замена слова «отделали» на «обделали» ясно выражает, что на самом деле она отнюдь не хочет хвалить эту, с позволения сказать, прелестную шляпку. Моло­дой человек потерял свой любимый карандаш. Карандаш был подарком

¹ Фрейд З. Психопатология обыденной жизни. В его кн.: «Психология бессознательного». М.. 1990. с 254.

173

шурина, который за день до этого резко отчитал этого молодого челове­ка за легкомыслие и лень. Как ни печальна утрата карандаша, но зато теперь не надо будет при одном его виде вспоминать о шурине...

Как еще можно изучать работу цензуры? Фрейд обращается к специфической форме психической жизни, не полностью доступной со­знанию, — к сновидениям. Когда человек спит, то ведь спит не только его сознание, но спит и его цензура. В сознании, тем не менее, остаются какие-то впечатления от увиденных снов, которые часто после пробуж­дения кажутся запутанными и абсурдными. Раз человек видит сны, то это не случайно. Что-то они должны означать, сновидение должно иметь какой-нибудь смысл. И если человек плохо их помнит, то это тоже не случайно. Фрейд увидел в этом головоломку, которую хотел решить, а заодно надеялся с помощью анализа сновидений подобрать ключи к пониманию процессов, протекающих в сознании.

Фрейд полагал, что сон дает человеку отдохновение, восстанав­ливая самые лучшие для него условия жизни. Он так пишет о сне: «Наше отношение к миру, в который мы так неохотно пришли, кажется, несет с собой то, что мы не можем его выносить непрерывно. Поэтому мы вре­мя от времени возвращаемся в состояние, в котором находились до появ­ления на свет, т. е. во внутриутробное существование. Мы создаем, по крайней мере, совершенно аналогичные условия, которые были тогда: тепло, темно и ничто не раздражает. Некоторые ещё сворачиваются в клубочек и принимают во сне такое же положение тела, как в утробе матери. О состоянии после сна мы даже говорим: я как будто вновь родился»'. При таком подходе к роли сна вроде бы сновидения только мешают — это же лишние раздражители.

Фрейд велик тем, что умел находить (а иногда и придумывать) сложнейшие головоломки, а потом с не меньшим блеском решать их. Нам мешают спать, говорит Фрейд, не только внешние обстоятельства, но и внутренние. Если, допустим, человеку очень хочется пить, то одно это желание может его разбудить. Сновидение имитирует исполнение желания и, тем самым, продлевает человеку сон. Вот, например, двух­летний мальчик подарил своему дяде корзину свежих вишен, отведав лишь несколько штук, — наутро он просыпается с радостным сообще­нием, что он съел все вишни во сне. Однообразное и скудное питание во время зимовки во льдах побуждает полярников видеть сны с пирше­ственно накрытыми столами. Молодой замужней женщине снится, что у нее наступили месячные, — по мнению Фрейда, очевидно, что в этом сновидении реализуется ее желание не забеременеть.

' Фрейд 3. Введение в психоанализ Лекции. М., 1989. с, 53-54.

174

Конечно, мы очень упрощенно рассмотрели подход Фрейда к сно­видениям. Однако пока на этом остановимся и перейдем к теоретичес­кой конструкции, созданной Фрейдом. Он выделяет три подсистемы (ин­станции) личности: инстанция Я — это то, что дано нам в сознании; инстанция ОНО — некое безличное вместилище наших желаний; ин­станция СВЕРХ-Я — контролирующее, чтобы из ОНО в Я не попало ничего такого, чтобы могло нарушить деятельность Я. Содержание Я дано нам непосредственно, содержание ОНО проявляется в сновидени­ях и в других отклонениях от нормального состояния сознания, СВЕРХ-Я задает установки для работы цензуры, следы от которой мы как раз и можем изучать в ошибках, забывании и т. д. Схема обладает опреде­ленной завершенностью и логической стройностью.

Но в то же время ее нельзя экспериментально доказать. Методы эмпирического исследования (анализ ошибок, сновидений и пр.) опирают­ся на теоретические понятия, которые выведены только с помощью этих же методов и ни в каком независимом эксперименте непроверяемы'. Потому и получаемые эмпирические результаты зависят от доказывае­мой теории. Действительно, в исследованиях Фрейда опыт всегда интер­претировался в созданных им теоретических понятиях и потому не мог — даже при желании, коего на самом деле никогда не бывает у создателя теории, — эти понятия опровергнуть. Только вместо одной проблемы — проблемы обоснования сознания — теперь их стало по меньшей мере три, поскольку уже не только сознание, т. е. Я, но и ОНО, и СВЕРХ-Я требуют объяснения.

Вернемся к анализу сновидений и посмотрим, куда непроверяемость постепенно занесла Фрейда. Четырехлетняя девочка, в связи с серьезным заболеванием впервые привезенная из деревни в город, но­чует у своей тетки в большой — для нее чересчур большой — кровати. На следующее утро она рассказала виденный ею сон, будто кровать была ей слишком мала, так что ей не хватало места. Обычная неле­пость сновидения? Нет, утверждает Фрейд. Это сновидение легко объяс­нить с точки зрения исполнения желаний, если вспомнить, что дети вы­ражают желание «быть большими». Величина кровати слишком подчеркивала маленькой гостье ее собственную величину; поэтому она во сне исправила неприятное ей соотношение и сделалась такой боль­шой, что большая кровать оказалась для нее слишком маленькой. Пока всё выглядит убедительно. Вполне можно поверить, что в сновидениях иногда встречается имитация исполнения желания, причем в зашифро­ванном, замаскированном виде, чтобы неприятное впечатление, связанное

' Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983, с. 247.

175

с желанием, не помешало сну. Разумеется, сновидение, при таком по­нимании, — это ребус, который ещё надо разгадать.

Но вот новый опыт. Пациентке Фрейда приснилось, что её единствен­ная 15-летняя дочь умерла и лежит перед нею в большой коробке. Фрейд объясняет ей этот сон, и она соглашается с тем, что сновидение соот­ветствует её желанию, правда, с оговоркой; не сегодняшнему, а 15-лет­ней давности. Она в свое время не очень обрадовалась беременности и не раз ловила себя на желании, чтобы ребенок родился мертвым; однаж­ды, после ссоры с мужем, она в припадке бешенства даже стала коло­тить себя по животу, чтобы убить ребенка. Сновидение, добавляет Фрейд, — это замаскированное исполнение вытесненных ранее из созна­ния желаний.

Дальше — больше. Люди, попавшие в тяжелую катастрофу (столк­новение поездов и т. п.), испытывают после нее тяжелое психическое состояние, которое Фрейд называет, вслед за другими авторами, трав­матическим неврозом. Такие больные, однако, в своих сновидениях по­стоянно возвращаются в ситуацию катастрофы и даже просыпаются от этого с новым испугом. Что же — и это тоже имитация осуществления вытесненного желания? Конечно! Только очень специфического жела­ния — стремления к смерти. Человек не знает о таком своем желании? Неудивительно, это вытесненное желание, которое человек не осознаёт, т. е. желание нашего бессознательного. Можно объяснить, откуда воз­никает такое странное желание. Наши влечения, желания — это лишь стремление к восстановлению какого-либо прежнего состояния. Поэто­му для живого естественно стремление возвратиться к неживому. Но в конце концов всё живое умирает, и можно сказать, что целью всякой жизни является смерть'. Позвольте, спросите вы: как же тогда быть с инстинктом самосохранения? Такой инстинкт, отвечает Фрейд, обеспе­чивает каждому организму собственный путь к смерти, чтобы «избе­жать всех других возможностей возвращения к неорганическому со­стоянию, кроме внутренне присущих ему».

Впрочем, не всё в живом организме стремится к смерти, к разру­шению, к разъединению. Зародышевые клетки, наоборот, устремлены к жизни, к соединению. Они, по мнению Фрейда, противодействуют уми­ранию живой субстанции и достигают того, что нам может показаться потенциальным бессмертием, в то время как это, вероятно, обозначает лишь удлинение пути к смерти. Аналогично и в психике человека, наряду

' Фрейд отдает отчет в том. что, высказывая подобное, он заходит в «гавань фило­софии Шопенгауэра» . См. Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия. В сб. его работ: «Психология бессознательного», М., 1990, е. 414.

176

с влечением к смерти, наблюдается влечение к жизни, к слиянию, к развитию— сексуальные влечения. И эти влечения вполне могут быть так же не известны нашему сознанию, как и влечение к смерти. Снови­дения щедро сообщают нам о таких устремлениях человека, но, разу­меется, чаще в замаскированном виде, потому что сами эти желания, как социально неприемлемые, вытесняются субъектом.

Для правильного толкования Фрейд предлагает расшифровку ти­пичных сексуальных символов сновидений. Все продолговатые пред­меты в сновидениях (палка, зонт, пилка для ногтей, трость, нож и даже женская шляпа) подразумеваю!- мужской половой орган, коробки, ящи­ки, шкафы и другие полые предметы соответствуют половой сфере жен-шины, Лестница и подъем по ней — символ coitus'a '. Вот сновидение пациента, имеющее, по Фрейду, ярко выраженное наличие сексуаль­ного влечения: «Между двумя дворцами стоит маленький домик; воро­та его на запоре. Жена ведет меня по улице, подводит к домику, толкает дверь, и я быстро вхожу во двор, несколько поднимающийся в гору». В этом сновидений узкий двор, подымающийся в гору, — для аналитика «несомненно» означает влагалище, и далее в том же духе.

Фрейд постоянно подчерк и в нет, что строит свою концепцию по образцу естественных наук, а потому открыт к восприятию ново­го опыта. Правда, в конце жизни внезапно признался (кто знает, на­сколько серьезно): «Все считают, что я отстаиваю научный характер своей работы и что сфера моей деятельности ограничивается лече­нием психических заболеваний. Это ужасное заблуждение превали­ровало в течение ряда лет, и мне так и не удалось внести ясность в этот вопрос. Я ученый по необходимости, а не по призванию. В дей­ствительности я прирожденный художник... Мне удалось обходным путём прийти к своей цели и осуществить мечту — остаться писате­лем, сохраняя видимость, что я являюсь врачом». И всё же во всех остальных своих заявлениях он всегда настаивал, что психоанализ имеет статус естественнонаучной теории и утверждал, что именно исследование бессознательного «позволяет психологии занять свое Место в ряду естественных наук»³

Из анализа сновидении (эмпирического опыта) он совершенно неожиданно для себя узнает, что бессознательным (т. е. расположенным

'См. Фрейд З.  Толкование сновидений. Ереван, 1991.

² Цит. по кн.: Хиллман Дж. Исцеляющий вымысел. СПб. 1997, с. 5. Если Фрейд не лукавил (вообще-то, лукавство не было ему свойственно), то, может быть, самой приятной наградой для Фрейда было присуждение ему Гетевской премии по литературе?

³Цнт. по Грюнбаум А. Теория Фронда и философия науки//Вопросы философии, 1991,4,с.90.

177

в ОНО) оказываются высокоценные душенные проявления — такие, как совесть и самокритика. — относимые им ранее к СВЕРХ-Я, потому что эти ценности как раз и защищаются с помощью цензуры. Казалось бы, этот опыт противоречит теории, следовательно, or теории надо от­казаться. Но Фрейд, повторюсь, готов отгадывать любые загадки. Итак: почему из сознания вытесняются не только нежелательные, неприят­ные и неприемлемые для нашего Я переживания, но и самые лучшие, самые благородные, которые человек искренне ценит в себе? Все очень просто. В сокращенном изложении идея решения выглядит так: высшие социальные ценности человек перенимает от своих родителей, а с роди­телями у него тоже связаны вытесненные желания. СВЕРХ-Я перени­мает эти ценности для имитации удовлетворения вытесненных жела­ний. Вот из-за связи с этими желаниями вытесняются в бессознательное и сами ценности.

Если это так, то в сновидениях можно обнаружить сексуальные стремления, о которых сам испытывающий их человек вообще ничего не знает, — например, сексуальное влечение детей к своим родителям. Более того, зачастую выявляется даже желание их убить... По имени царя Эдипа — героя трагедии Софокла, убившего своего отца и женив­шегося на своей матери, — Фрейд вводит понятие Эдипова комплекса как существующего у каждого человека. Правда, люди обычно отказы­ваются признавать такие желания. Но сознание, как отмечалось, не всегда понимает само себя. Факт сопротивления «строго научным» пси­хоаналитическим интерпретациям лишь подтверждает их правильность. Ведь эти желания не случайно были вытеснены из сознания и замаски­рованы. А значит, и не так просто снова ввести их в сознание, Попро­буйте, например, объяснить верующему, что религия — это проявление Эдипова комплекса (отношение к Богу как символическое отношение к Отцу: отца боятся и одновременно тянутся к нему и т. д.). Верующий, разумеется, не поверит, его сознание будет сопротивляться. А факт со­противления для приверженцев глубинной психологии как раз и подтвер­ждает правильность психоаналитической интерпретации.

С. Леклер, последователь Фрейда, тоже разгадывает ребусы сно­видения. Его пациентке снится сон, действие которого происходит на цинковой крыше дома. Леклер интерпретирует это так: крыша (по-фран­цузски toit) выражает личное местоимение «ты» (toi). Столь же яв­ственно С), — рассуждает он далее, — соседствуя в фонетической логике с «toit» (крышей), напрашивается «trois» (три). Цинк крыши (cink) связан с цифрой пять (cinq) и с ее омофоном «sеin», который обозначает «грудь». Всё это, по мнению Леклера, выражает «три акта материнства»,

178

т. е. 3, умноженное на «sеin»'. Можно ли подобное рассуждение счи­тать доказательным?

А вот «подтверждение» психоаналитической интерпретации в исследованиях еще одного современного аналитика, Дж. Франкла. Он 'внушает взрослым испытуемым младенческий возраст (что с помо­щью гипноза возможно) и требует, чтобы они не только вновь пережи­ли ощущения, которые они испытывали в младенчестве в контакте с грудью матери, но и выразили свои чувства словами. Вот воспомина­ние одного из пациентов (32 г., страдает глубокой депрессией): «Я чувствую сосок — ощущение прекрасное, я очень доволен. Но мать про­износит; «Ну, всё, хватит и этого, достаточно». Я ничего не могу понять. Почему достаточно? Почему нельзя ещё поесть немного? Я не голо­ден, но мне хочется продлить это чувство удовольствия. Матери долж­но же быть приятно, что мне приятно это свободное ощущение обмена нашими либидо. Как было бы замечательно, если бы грудь сама потя­нулась ко мне. Женщины странные существа, жестокие»². Отсюда яс­ный вывод: депрессия пациента — следствие нарушенных эмоциональ­ных контактов с матерью во время кормления. Прелестно, не правда ли? И этот, и другие испытуемые весьма точно в терминах психоана­лиза описывают свои младенческие впечатления. Разве это не дока­зывает, что психоанализ действительно описывает реальность? Конеч­но, нет. Ведь младенцы не владеют психоаналитическими терминами «не знают, что такое обмен либидо. А уже познакомившийся с психоанализом взрослый человек заранее знает, что нарушение эмоциональ­ного контакта с матерью может породить депрессию. Поэтому-то в состоянии гипнотического транса он обязательно сообщит гипнотизёру именно то, что тот хочет услышать.

Фрейд, ратуя за естественнонаучный подход, построил цель­ную, но принципиально непроверяемую конструкцию. Тем самым он создал скорее мировоззрение, чем естественнонаучную теорию. Боль­ной не принимает психоаналитическую интерпретацию своего невроза — что ж, это говорит о мощном сопротивлении и подтверждает сделанную интерпретацию. Больной принимает точку зрения врача на свой невроз — это тоже подтверждает психоаналитическую интерпретацию. Но это значит, что позиция интерпретатора не зависит от позиции ин­терпретируемого, ею не проверяется. Толкование одних символов как бы проверяется толкованием других — поскольку принцип толкования

' Леклер С. Бессознательное: иная логика, //Бессознательное, 3. Тбилиси, 1978, С. 265-269.

² Франкл Дж. Неизведанное «Я». М„ 1998, с- 46.

179

всех символов одинаков, то проверить сам этот принцип становится не­возможно.

Ученик Фрейда А. Адлер изменил своему учителю, отказавшись от обожествления Эроса (сексуальные влечения) и Танатоса (влечение к смерти) в своей версии психоанализа. По его мнению, ОНО определяет­ся стремлением к власти. И легко переинтерпретировал толкования свое­го учителя. Это был настолько серьёзный отход от психоанализа, что дальнейшее сотрудничество с Адлером стало для Фрейда немысли­мым. В их споре опыт не играл никакой роли, ибо никакой опыт не мог доказать, кто из них прав. Каждый интерпретировал опыт по-своему и оставался при своём мнении. (Об этом уже говорилось во вступитель­ных предуведомлениях). А ведь в рамках глубинной психологии есть ещё толкование по К. Юнгу, опирающееся на представление о коллектив­ном бессознательном; толкование по К. Хорни, в котором главную роль в порождении невротических черт характера играет тревога; толкование по Э. Берну, где речь идет о специфических играх взрослых людей, искусствен­ным образом вызывающих эмоциональные переживания в процессе бесцель­ного препровождения времени, и т. д. Какая из этих концепций истинна?

Загадка сознания осталась загадкой, только ещё более запутан­ной. Оказалось, что сознание отнюдь не всегда знает, что оно знает о самом себе, и почти совсем ничего не знает о том, о чем не знает, т. е. о бессознательном. При этом сознание (Я) и бессознательное (ОНО) тесно переплетены друг с другом: сознание — это порождение бессо­знательного, его «поздний потомок» (К. Юнг)', но, с другой стороны, подлинно бессознательное — это то, что вытеснено из сознания, т. е. сознание — прародитель бессознательного. Конечно, из подоб­ных противоречий всегда можно найти выход, хотя их наличие редко украшает логические построения. Впрочем, как я показал в другом месте, существуют и непреодолимые логические трудности, с которы­ми сталкивается психоанализ ². И всё же я согласен с Э. Кречмером, который написал: «То обстоятельство, что крупные и легко поддающие­ся обнаружению недостатки в методе работы фрейдовской школы не нанесли более сильного ущерба интуитивной достоверности и правиль­ности многих открытий самого Фрейда, свидетельствует о его личной гениальности» ³.

¹ Я хотел написать «последователь Фрейда Юнг», а напечаталось «последорва me ль» — те, кто знают историю взаимоотношений Фрейда и Юнга, смогут приписать смысл сделанной опечатке. Но действительно ли в этой опечатке есть смысл? как это про­верить?

² См. подробнее в кн.: Аллахивердов В. М. Опыт теоретической психологии, с. 42-45.

³ Кречмер Э. Строение тела и характер. М., 1995, с. 324.

180

Но самое главное в нашем рассмотрении — проблема сознания просто заменяется другой проблемой. Сознание в психоанализе не опре­деляется и объясняется через бессознательное (ОНО). Бессознатель­ное определяется апофатически — путем определения через отрица­ние ' - В науке можно вводить ненаблюдаемые переменные, но тогда необходимо, чтобы они подчинялись каким-то законам, поддавались при­чинному объяснению. В противном случае этими переменными нельзя пользоваться. Какая бы версия глубинной психологии ни была принята (например, такая принципиально отличная от фрейдизма версия, как психология установки Д. Н. Узнадзе²), она тут же вынуждена будет обсуждать причины, влияющие на бессознательное (у Фрейда) или до-психическое (у Узнадзе). Например, объявляется, что ОНО действует в соответствии с присущими ему потребностями, желаниями, влечени­ями. Но что это за желания? Как доказать в независимом исследова­нии, что они именно таковы, как их понимает Фрейд? Достаточно произ­вольно выглядят не только способы толкования психоаналитиков, но и их теоретические понятия.

В итоге даже все отклонившиеся от ортодоксального фрейдизма представители глубинной психологии определенно говорят о гениально­сти самого Фрейда, о его фундаментальных открытиях в психологии, но при этом считают, как Хорни, что «уважение к гигантским достижениям Фрейда должно проявляться в построении нового на заложенных им основах», что «строгая приверженность всем теоретическим интерпре­тациям Фрейда влечет за собой опасную тенденцию находить в невро­зах то, что ожидают в них найти»³. В свою очередь, ортодоксальные психоаналитические общества даже во второй половине XX в. считают отклонившихся (например, Э. Берна) недостойными состоять в этих обществах.

' В религии апофатическое определение Бога ведет, как говорят, «к Божественно­му мраку неведения».

² Д. Н. Узнадзе утверждает, что человек воспринимает информацию под воздей­ствием неосознанных ожиданий (установок), и иллюстрирует это утверждение серией Экспериментальных исследований, результаты которых мы ещё будем обсуждать в даль­нейшем. Основная идея этих исследований: в результате предварительных опытов (ког­да, например, испытуемым неоднократно предъявляются неравные шары с задачей сравнения их объемов) у испытуемых формируется особое состояние — установка на предъявление и далее неравных шаров, Поэтому после предварительных опытов рав­ные шары уже будут восприниматься испытуемыми как неравные. Это состояние, сло­вами Узнадзе, выражает неосознаваемую тенденцию к появлению в сознании опреде­ленных ожидаемых фактов — ем. Узнадзе Д. Н. Психологические исследования. М., 1966, с.150.

³ .Хорни К. Невротическая личность нашего времени. М., 1993, с. 9.

181

Это еще раз подтверждает, что психоанализ стал скорее миро­воззрением (как дарвинизм или марксизм), чем наукой, а приверженцам любого мировоззрения свойственна борьба за чистоту своих рядов. «Психоанализ — это вера», — уверяет П. Фресс '. Аналогично высказы­ваете;. С. Московичи, включивший Фрейда в галерею легендарных ге­роев культуры: «Вокруг него, — пишет Московичи, — образовалась шко­ла последователей, секта правоверных, группа исследователей, которые представляют собой жрецов, падающих ниц в благоговении перед обра­зом создателя их доктрины» ². Психоаналитическое движение стало почти квазирелигиозной сектой и имело свой символ веры: грешные страсти, присущие нашему ОНО, надо покорять могучей силой разума и наивысшим достижением этого разума — психоанализом. «Развитие Я, — пишет Фрейд, — идёт от признания инстинктов к господству над ними, от подчинения к их затормаживанию. Сверх-Я, образовавшееся частью как реакция на инстинктивные процессы в ОНО, в огромной мере принимает участие в таком свершении. Психоанализ является инст­рументом, предназначенным для прогрессивного завоевания ОНО»³.

Концепция Фрейда, объясняющая всё, создавала искушение объяс­нить с ее помощью самое себя. Почему Фрейд создал именно такую кон­струкцию, а не другую? Конечно, Фрейд думал, что он узнал истину, но из его учения m^i- го знаем, что человек все делает под воздействием бессозна­тельных тенденций. Какие же тенденции самого Фрейда породили психо­анализ? Сам вопрос, вполне правомерный с точки зрения психоанализа, ав­томатически превращает психоанализ из естественной науки, претендующей на поиск истины, в способ, каким 3. Фрейд лечил собственный невроз ⁴. К. Хорни выражает свое несогласие с ортодоксальным фрейдизмом в связи с тем, что «психоанализ — творение мужского гения, и почти все, кто

' Цит, по: Бассин Ф. В.. Ярошевский М. Г. Фрейд и проблемы психической регуляции поведения человека. В кн.: Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции М 1989 с,436.

² Москавичн С. Век толп. М., 1996, с. 270.

³Цит. по кн.: Фромм Э. Миссия Зигмунда Фрейда. М., 1996, с, 97.

⁴ Весьма полезно использовать самоприменимость для проверки любой концеп­ции,  претендующей на истинное понимание потребностей человека. В частности, не является ли учение А. Адлера всего лишь реализацией инстинкта власти самого А. Ад­Лера? И не является ли учение К. Маркса, как заметил Б. Рассел, «всего лишь выраже­нием чувств, естественных для принадлежащего к среднему классу мятежного немецко­го еврея в середине девятнадцатого столетия» (Рассел Б.  История западной философии, 2. М., 1993, с. 300)? Если это так, то и фрейдизм, и индивидуальная психология Адлера, и марксизм крайне субъективны... Психологика, кстати, допускает проверку на самоприменимость. Если основная потребность человека — понять себя и смысл своего бытия, то здание любой психологический концепции - это и есть попытка понять себя и смысл бытия.

182

развивал его идеи, тоже были мужчинами»'. Хороша естественная наука, результаты исследований в которой зависят от now исследователя!

Поскольку психоаналитики не могут договориться друг с дру­гом, то неудивительно, что они не смогли договориться с другими. До­рога, проложенная глубинной психологией, оказалась для многих слиш­ком узкой тропой. По ней рисковали идти лишь энтузиасты, заведомо не обращавшие почти никакого внимания на то, что творится на сосед­них участках. Их работу, с тем же старанием, не замечали представи­тели других течений в психологии. Правда, во второй половине XX в. некоторые ответвления глубинной психологии стали все более и более приближаться к другим тропинкам — протоптанным, судя по различию во взглядах на природу психического, в совершенно иной местности.

Полно и подробно изложин, взгляды Фрейда в кратком обзоре невозможно. Он открыл перед ошеломленными читателями психичес­кую реальность, которую до него никто не замечал, и продемонстриро­вал психологам образец построения теоретической психологии, опира­ющейся на канон естественной науки: на логику и на опыт. Он нашел и описал целую серию различных механизмов личности (вытеснение, са­мооправдание и др.) которые подверглись впоследствии тщательному испытанию и сохранили свое значение по сей день. Он первым отме­тил необходимость существования механизмов, которые должны принимать решение, какая информация должна появиться в со­знании, а какая — нет.

Но мало этою: он создал целую систему эффективной психоте­рапевтической практики. Вряд ли существует хоть один профессиональ­ный психотерапевт, не использующий те или иные приемы работы с Клиентом, созданные гением Фрейда. Ученый е помощью специальных техник разъяснял больному его скрытые желания — и у больного мог­ли исчезнуть тяжелые эмоциональные состояния (страхи, подавленность и прочее). Разумеется, успешная практика доктора Фрейда еще не говорит об истинности его концепции. Вспомните упомянутый в мето­дологическом вступлении принцип Мейхенбаума: самая фантастичес­кая концептуальная схема может помочь клиенту, если он в неё пове­рит. Но вес же именно после Фрейда исцеление от неврозов (а иногда и от органических заболеваний) через осознание своих скрытых проблем стало ключевым методом работы большинства психотерапевтов — Даже тех, кто не принимает теоретические построения психоанализа. Именно после Фрейда граница между нормой (душевным здоровьем) И психической патологией перестала быть непроходимой.

Хорни К. Женская психология. СПб. 1993, с. 32

183

Концепция Фрейда оказала огромное влияние не только на психо­логию и медицину, но и на развитие искусства, литературы и культуры в целом. Вряд ли какой-нибудь другой психолог сравнится с ним по числу упоминаний в средствах массовой информации, где его — весьма доб­ропорядочного и целомудренного человека — иногда называют предте­чей сексуальной революции XX в. Фрейд действительно совершил коперникианский переворот, оказав влияние на интеллектуальную жизнь современного общества. По выражению Ф. Виттельса, «Фрейд воспла­менил мир»'.

Подведём итог:

* Всё, что происходит в сознании, не может быть случайным.

* Содержание сознания — это ребус, который надо ещё уметь разгадать.

* Сознание способно обманывать само себя. Человек, например, всегда объясняет свое поведение, но не всегда то, что его сознанию кажется логичным объяснением поступка, в действительности соответствует его реальной причине.

* В психической сфере существуют разные блоки (инстанции), отли­чающиеся друг от друга степенью осознанности.

* Осознание до этого неосознанной информации может положитель­но влиять на эмоциональное состояние-

* Должны существовать какие-то механизмы, принимающие решение, какая информация в какие конкретно блоки должна поступать. В том числе решает, какая информация может появиться в сознании и быть полностью осознанной, а какая — нет.

* Эти механизмы защищают сознание от нежелательной информа­ции (как бы ни понималась эта нежелательность).

Революция от гештальта

В начале XX в. М. Вертгеймер — основоположник школы гештальт-психологии — в очередной раз призвал психологию вернуться к жизни. Вертгеймер писал: в психологической науке существуют много­численные поучения, сведения, указания на связи, но после знакомства с ними вы чувствуете себя беднее, чем раньше. Прочитайте учебник -

¹ Виттельс Ф. Фрейд. Его личность, учение и школа. Л., 1991,с. 192.

184

вы ужаснетесь бедности, сухости, нежизненности и совершенной несу­щественности того, что там говорится'. О чем сам Вертгеймер писал мало. Ответственность за окончательную редакцию своих трудов вся­кий раз причиняла М. Вертгеймеру неимоверные страдания, и в резуль­тате единственное более или менее полное изложение теории — книга «Продуктивное мышление» — была выпушена им внезапно, лишь за несколько недель до смерти в 1943 г., после приблизительно двадцати лет подготовки к печати ². Он, по-видимому, производил сильное впе­чатление на молодёжь. Во всяком случае как личность он вдохновил молодого А. Маслоу на изучение творческих людей, достигших внут­реннего совершенства (самоактуализировавшихся, как назовёт их Маслоу). Тем не менее, славу гештальт-психологии в большей мере принес­ли публикации блистательных соратников Верттеймера.

Гештальт-психологи предприняли попытку сохранить непосред­ственную связь объективного и субъективного, не обращая при этом практически никакого внимания на революцию Фрейда- Сознание, ска­зали они, реагирует не на отдельные элементы реальности, а на целост­ную ситуацию. А целое нельзя раскладывать на элементы — тогда это целое пропадает. Вот в чём, по их мнению, роковая ошибка В. Вундта и его последователей. Например, повторяют гештальтисты вслед за К. фон Эренфельсом (кстати, соучеником М. Вертгеймсра), человек опознаёт мело­дию, сыгранную в другой тональности, как ту же самую даже тогда, когда ни один звук нового исполнения этой мелодии не совпадает ни с одним звуком прежнего исполнения. Человек, тем самым, реагирует на мелодию как на целое, а не на отдельные составляющие эту мелодию звуки.

Высказанная ими идея, конечно, не претендует на коперникианский переворот во взглядах, как у 3. Фрейда — гештальтисты скромнее. Устами К. Левина они говорят о переходе от аристотелевского стиля мышления к стилю мышления Галилея.

М. Вертгеймер в 1910 г. обнаружил эффект, сыгравший ключевую роль в становлении гештальт-психологии. Идея эксперимента так поразила учёного, что он сошел с поезда, на котором ехал в отпуск, купил в магазине игрушечный стробоскоп и прямо в отеле стал проводить исследование³. М. Г. Ярошевский излагает схему опытов Вертгеймера так:

¹ Цит. по Теплов Б. М. О Максе Вертгеймере, основателе гештальт-психологии// В его кн.: «Психология и психофизиология индивидуальных различий». М.- Воронеж, 1998, с. 408-409.

² Арнхейм Р. Новые очерки по психологии искусства. М.. 1994, с. 51.

³ Шульц Д., Шульц С. История современной психологии. СПб, 1998. 353.

  185

через две щели — одну вертикальную и вторую, отклоненную от нее на 30 градусов, — пропускался с различными интервалами свет. Когда ин­тервал между предъявлениями был большой (более 200 мс), два раздра­жителя воспринимались раздельно: как две линии, предъявленные друг за другом. При совсем коротком интервале (менее 30 мс) они восприни­мались как предъявленные одновременно. При интервале около 60 мс у испытуемого возникало восприятие движения — линия, предъявлен­ная первой, как бы быстро перемещалась в направлении второй. При чуть большем интервале у испытуемого возникало странное ощуще­ние: он осознавал, что движение происходит, но происходит без перемещения линии. Явление было названо «фи-феноменом» '. Его тракто­вали так: наше сознание воспринимает два разных элемента не по отдельности, а в целом, и из-за этого видит даже то, чего на самом деле нет! Целостный результат восприятия неразложим на составляющие его элементы.

В. Кёлер — соученик великого физика М. Планка — имел хоро­шую подготовку по физике и верил в существование связи между физи­ческими полями, не сводимыми к действию отдельных частиц, физио­логическими процессами и целостностью восприятия в психологии. Однако современники интересовались не столько его спекулятивными конструкциями об изоморфизме физического, физиологического и пси­хологического, сколько его исследованиями поведения животных. Вот, например, его опыты на курицах. Двух из четырех кур дрессировали до тех пор, пока они не научались безошибочно выбирать полоску более светлого оттенка серого цвета из двух предъявленных, а у двух других. наоборот, вырабатывался навык выбора более тёмной полоски. Затем следовал критический опыт. Первой паре кур предъявлялась новая пара полосок: одна — светлая полоска из первого опыта, вторая же — новая полоска серого цвета, но ещё более светлая. Второй — наоборот: тём­ная полоска из первого опыта и ещё одна, более тёмная полоска. Что выберет курица? Если полоску, которая ранее подкреплялась, то она реагирует на абсолютное значение воспринимаемого качества. Но нет! Оказалось, что в 85 критических опытах курицы 59 раз реагировали на отношение оттенков, т, е. на целостную ситуацию: первая пара кур вы­бирала более светлую полоску, а вторая — более тёмную, хотя выбран­ные полоски ранее вообще не предъявлялись. Только 26 раз из 85 случа­ев курицы предпочли «старые» полоски. Младенцы в подобных опытах

' Ярошевский М. Г. История психологии. М., 1976, с. 345-346; Он же. Психология в XX столетии. М., 1974, с. 211.212.

186

всегда осуществляли выбор, опираясь не на абсолютный цвет, а не со­отношение цветов '.

Наличие объяснительного принципа (восприятие целого опреде­ляет восприятие его частей) дало право гештальтистам высказывать свои предположения о ненаблюдаемом. Что, например, видит новорож­денный ребенок, впервые в жизни открыв глаза: хаос световых пятен, постепенно складывающийся в образы предметного мира, или, наобо­рот, одно большое гомогенное пятно, из которого постепенно выступают предметы? Прямо ответить на этот вопрос в экспериментальном иссле­довании невозможно — никто из умеющих говорить не помнит, что он видел в самый первый момент своей жизни. Тем не менее, один из са­мых ярких гештальтистов, К. Коффка ². приводит опытные аргументы (конечно, косвенные), из которых он выводит: в начале было однород­ное пятно как целое.

Приглядимся, как конструируются аргументы о непосредственно ненаблюдаемом. Если бы теория первоначального хаоса была верна, рассуждает Коффка, то следовало бы ожидать, что сперва «простые» раздражения должны возбуждать интересы и действия ребёнка, «пото­му что простое должно раньше выделяться из хаоса»³. Однако лицо матери младенец опознаёт на втором месяце жизни (независимо от того, как это лицо изменяется в зависимости от поворота головы, освещенности, наличия шляпки, косметики и т. д.), хотя в этом возрасте ещё не реагирует на элементарный не изменяющийся синий цвет. Другой аргумент: в состоянии ослабления сознательной деятельности — например, в состоянии сильной рассеянности и усталости — мир воспринимается не пёстрым, а однородным. Поскольку у младенцев сознание слабее, то они должны воспринимать мир скорее однородным, и т, д.⁴ Позднее мы увидим, что утверждение гештальтистов о первоначальном ощущении младенца почти соответствует позиции психологики.

Как идеи гештальтистов соотносятся с другими достижениями в психологии? Как, например, они объясняют закон Фехнера? М. Вертгеймер: «Издавна считали так: если есть определенный раздражитель.

'См. Коффка К. Основы психического развития. М.-Л-. 1934. с, 95-97.

² . Любопытно: Коффка в 1932 г, числился научным консультантом советского правительства, был приглашен в этнопсихологическую экспедицию в Узбекистан, заболел возвратной лихорадкой и был вынужден вернуться а Германию.

³ Вообще говоря, это не очевидно. Что именно должно выделяться в первую очередь, зависит не от структуры стимульного поля, а от принципов организации восприятия.

⁴ Коффка К. Основы психического развития. М.-Л., 1934, с. 90-92.

187

то я имею определённое, соответствующее ему ощущение. Этому во­просу было посвящено много исследований; они принадлежат к самым основным и, в то же время, наиболее скучным разделам старой психо­логии». Вот так, скучно мыслите, г-н Фехнер! «Не ближе ли к истине другое положение: возникающее ощущение является результатом воз­действия раздражителя как части какого-то целого?» Затем Вертгеймер сообщает, что специальные эксперименты подтверждают его позицию. Но как быть с результатами исследований Вебера-Фехнера? Да лучше о них не вспоминать, у них там, в психофизике, огромные трудности, вес зависит от всевозможных факторов: «от каких-то причин, суждений, заблуж­дений, от внимания и т. д.» Поэтому лучше заниматься гештальт-психологией и проводить гораздо более интересные эксперименты '.

Действительно, наверное, ни одна психологическая теория не смо­жет существовать без интерпретации результатов их остроумных экс­периментов. Сами же они всё объясняли влиянием структуры целого (это они и связывали с понятием gestalt — т. е. образ, форма) на осо­знание отдельных элементов. Деятельность сознания, с их точки зре­ния, вообще нельзя выводить из элементов, она является непосредствен­ной функцией от целого, порождается этим целым. Гештальтисты сформулировали и экспериментально обосновали целый ряд законов вос­приятия и мышления. Так, они экспериментально продемонстрировали ряд законов об объединении предъявленных элементов в один класс (или, пользуясь их терминологией, в целостную перцептивную структу­ру — гештальт): по близости этих элементов друг к друг; по их одно­родности (вместе воспринимаются элементы одной формы, одного цвета, одного направления движения и т. д.); по их возможности вместе образовать замкнуты и контур или какую-либо «хорошую форму» (сим­метричную, периодичную и т. п.)

Однако бессознательное, которое так активно исследовал Фрейд, практически исчезает из круга проблем гештальтистов. Они говорят иначе и про другое. Всё, что человек сознательно воспринимает, он вос­принимает как фигуру на фоне. Фон аморфен, неструктурирован, не вычленяется сознанием, но без него сознательное восприятие фигуры невозможно. Одна и та же фигура на разном фоне будет восприниматься по-разному. Фон — это не пустота, а актуально представленное оформ­ление фигуры. Вообще говоря, субъект принимает специальное ре­шение, что является фигурой, а что — фоном. В частности, геш­тальтисты экспериментально показали, что человек имеет тенденцию

¹ Вертгеймер М. О гештальт-теории. // История психологии. Тексты. М., 1992, с, 150.

188

при предъявлении изображения выделять в качестве фигуры такие кон­фигурации, которые ему знакомы по прошлому опыту и ранее уже выде­лялись в качестве фигур '.

Опишем один из таких экспериментов, проведенных Э. Рубином в 1915 г. Испытуемым предъявлялись бессмысленные черно-белые изображения. (Такие изображения легко сделать любому: на неболь­шом листочке белой бумаги можно нарисовать чёрной тушью какие-нибудь ничего не значащие полосы так, чтобы соотношение объемов чёрного и белого цветов было примерно одинаковым). В большинстве случаев испытуемые воспринимали белое поле как фигуру, а черное — как фон, т. е. видели изображение как белое на черном. Однако при некотором усилии они могли воспринимать предъявленное изображение и как чёрную фигуру на белом фоне. В «обучающей» серии экспери­мента испытуемым предъявлялось несколько сотен таких изображений — каждое примерно на 4 с. При этом им указывалось, изображение какого цвета (белого или черного) они должны увидеть как фигуру. Испытуе­мые старались «изо всех сил» увидеть именно то изображение как фигуру, на которое указывал экспериментатор. В «тестирующей» серии эксперимента, проводившейся через несколько дней, они должны были уже без всяких усилий воспринимать предъявленное так, как оно воспринимается само по себе, и сообщать: узнают ли они изображение или нет; какое поле — белое или черное — видят как фигуру. В этой серии испытуемым предъявлялись три типа рисунков; совершенно новые, ра­нее не предъявлявшиеся; изображения из предшествующей серии и но­вые изображения, в которые старые были включены как составная часть.  Оказалось, что испытуемые имеют тенденцию и старые изображения, и новые, в которые включались старые, воспринимать так, как они это делали в обучающей серии. Этот эффект не зависел от сознательного узнавания испытуемыми ранее предъявленных изображений ².

Иначе говоря, испытуемые узнают предъявленное изображение, но не осознают этого. Значит, существует какое-то неосознанное восприятие? Нет, поясняют гештальтисты: то, что попадает в сознание, предопределено гештальтом, целостной структурой изображения, а не  бессознательными процессами. Гештальтисты много экспериментировали с восприятием двусмысленных изображений, значение которых изменяется в зависимости от того, что принимается за фигуру, а что относится

189

к фону. Такие изображения известны со времен Эвклида, но только гештальтисты привлекли к ним серьезное внимание психологов. (Их стали активно конструировать как сами психологи, так и художники; самый ис­кусный и изощренный создатель двойственных изображений — М. Эшер). Обнаружилось, что если испытуемый осознает оба значения изображе­ния, то — независимо от своего желания — он начинает видеть то один, то другой аспект рисунка, но никогда оба вместе. Так, на известном рисунке Э. Рубина «лица — ваза» человек видит попеременно или лица, или вазу, но не способен увидеть лица и вазу одновременно. Вопрос: воспринимает ли все-таки испытуемый лица в тот момент, когда он видит (осознает) одну лишь вазу? По мнению гештальтистов, такой во­прос бессмыслен. Если фигура перестает быть осознанной, она теряет свое качество фигуры, а следовательно, перестает существовать. Как, однако, может исчезнувшая из сознания фигура вновь появляться в ка­честве фигуры вопреки сознательным усилиям, если сё нигде в созна­нии нет? Гештальтисты этот вопрос не обсуждали.

Иначе трактовал эту проблему Э. Титченер. По его мнению, фи­гура, которая временно перестает осознаваться, не исчезает полнос­тью, а лишь перемещается на более низкий уровень сознания. Аргу­менты Титченера вызвали критику гештальтистов. К. Коффка писал:

«Заключать о том, как выглядит нечто, когда оно вовсе не наблюдаемо, отправляясь лишь от фактов наблюдения этого нечто в момент, когда оно находится на гребне волны внимания, — значит, окончательно отка­зываться от всяких попыток фактического подтверждения своих поло­жений»'. Как мы увидим ниже, психологика не примет эту позицию Коффки. По его мнению, анализ сознательного опыта ничего не может дать для понимания явлений, находящихся за порогом сознания, т. е. бессознатель­ного. Но где тогда искать неосознаваемые причины, которые вызывают то или иное содержание сознания? Разве можно разрешить загадку со­знания, оставаясь в зоне непосредственно наблюдаемого?

Гештальтисты изучают процесс решения задач. Оказывается: если испытуемому в течение длительного времени не удается решить слож­ную задачу, то решение находится зачастую внезапно для испытуемого. Вот В. Келер наблюдает процесс научения у обезьян: в начале опытов выбор правильного и неправильного ответов у шимпанзе составляет 50%, затем вдруг происходит скачок, после которого почти не бывает ошибок. У шимпанзе Хики, например, до скачка было 25 ошибок на

' Коффка К. Восприятие: введение в гештальт-теорию. // Хрестоматия по ощуще­нию и восприятию. М„ 1975, с. 101-102. Но ведь и сам Коффка так поступает — вспом­ните его аргументы о первоначальном восприятии мира младенцами!

190

50 проб, после скачка — только 4 ошибки на 50 проб'. Гештальтисты говорят: происходит переструктурирование ситуации, появляется по­вое видение задачи. Происходи! нечто аналогичное обращению фигуры и фона: неизменная ситуация транс4юрмирустся и начинает в целом пониматься иначе; элемент, входящий в «старое» понимание ситуации, в «новой» ситуации приобретает совершенно иной смысл и иные свой­ства. У человека решение задачи происходит внезапно для сознания и сопровождается характерным эмоциональным переживанием типа: «Ага! Вот в чем дело!» Гештальтисты называют такое переживание «ага-пе-реживанием», а сам процесс переструктурирования — инсайтом.

Какой внутренний процесс приводит к переструктурированию? Почему решение приходит внезапно для сознания того человека, кото­рый сам же его находит? Ясного, ответа они не дают, поскольку вне сознания для них ничего не существует. Они говорят: новая структура ситуации «внутренне присуща объекту», но в то же время сама по себе не в состоянии вызывать соответствующий образ действий — для этого требуется разумное поведение².

Гештальтисты сталкиваются с парадоксом, который возникает всякий раз, когда явления сознания непосредственно связывают с окру­жающей реальностью и физиологическими механизмами. Ведь тогда получается, что наше сознание оказывается целиком обусловлено си­туацией — правда, по мнению гештальтистов. ситуацией, взятой в сво­ей целостности. По логике гештальт-психологов, сознание не может обла­дать самостоятельной активностью — существенную роль играет лишь «структура объективной ситуации», а не Я и его личные интересы и желания ³.

Например, согласно одному из законов гештальта — закону прегнантности, — мы создаем в сознании образы, настолько простые и ясные, насколько это возможно в данных условиях. Это было проде­монстрировано в серии элегантных экспериментов ⁴. Стремление к «хорошей форме» не характеризует активность сознания — оно пред­определено структурой физического мира, Как заметил В. Келер, точно

' K ёлер В. Исследование интеллекта человекоподобных обезьян. // Гештальт-психология.М.,1998.

² См.Дункер К. Психология продуктивного (творческого) мышления. // Психоло­гия мышления, М., 1965,с. 132, 166; Кёлер В. Исследование интеллекта человекоподобных обезьян //Хрестоматия по общей психологии. М., 1981, с, 246-247,

 ³ Ср. Bертгеймер М.  Продуктивное мышление. М.. 1987. с. 276.

⁴ Позднее С. Эш даже перенесет закон прегнантности на социальную сферу: человек стремится проявлять себя настолько «хорошим» («понимающим», «связно мыслящим" и пр.), насколько это допускают обстоятельства - см. Андреева Г. М., Богомолова И. Н.,  Петровская Л. А. Современная социальная психология на Западе М..1978,с, 146.

191

так же ведут себя вес физические ноля: они стремятся к замкнутости и симметричности... Человек, писал К. Левин, живет и развивается в «пси­хологическом поле» окружающих его предметов. Каждый предмет име­ет для человека свою валентность — своего рода энергетический за­ряд. вызывающий у человека специфическое напряжение, требующее разрядки.

Я-то думал, что это Я напрягаю все свои мысли и пишу сейчас о моих любимых гештальтистах, а на самом деле, по этой логике, я про­сто нахожусь в такой целостной ситуации или таком психологическом поле, где должен о них писать. Круг замкнулся. Сознательное отраже­ние окружающего и само это окружающее идентичны друг другу так же, как текст, переведенный с одного языка на другой. Если сознание есть непосредственное отражение внешнего мира, то оно пассивно отра­жает этот внешний мир. Но зачем тогда нужно сознание? Что оно дает.' И как все-таки может проявлять активность?

К. Левин пытался разрешить эту проблему. На него самого ва­лентность предметов не действовала. Он был всегда настолько погло­щён собственными идеями, что даже во время прогулки мог внезапно остановиться посреди улицы и записывать пришедшую ему мысль в блокнот, не обращая внимания ни на удивленных прохожих, ни на транс­порт'. В итоге он решил: не только существующая в данный момент ситуация, но и её предвосхищение в сознании определяет деятельность человека. Человек может подняться над ситуацией («встать над по­лем», по терминологии Левина) и проявить свою волю. Не думаю, что такая идея решает проблему воли и активности. Если само предвосхи­щение автоматически вычисляется на базе прошлого опыта, то ни о какой свободе выбора не может быть речи. А если не вычисляется, то как иначе предвосхищается?

Однако именно в поиске решения этой проблемы Левин-экспе­риментатор стал изучать роль, которую играет личность в организации поведения и в предвосхищении. Левин-практик выступил с идеями управ­ления, вовлекающего подчиненных в принятие решения. Его визит в Японию в начале 1930-х гг. оказал глубокое воздействие на тамошние промышленные и научные круги и на последующую разработку т.н. «японских приёмов управления»². Левин показал, что личность не может

'См. Зейгарник Б. В. Теория личности К. Левина, М.. 1981, с. 14.

²Росс Л., Нисбетт Р. Человек и ситуация. Уроки социальной психологии М 1999 с.354-355.

192

быть эффективной, если она неправильно понимает и оценивает сама себя. Он понял, как важнейшую, проблему адекватности личности са­мой себе. Следующий его шаг: он экспериментально обнаружил исклю­чительное влияние на повышение адекватности личности той корректи­рующей информации (т. е. обратной связи), которую группа как целое дает своему члену. И стал одним из прародителей новой технологии в практической психокоррекции — технологии социально-психологических тренингов.

Ориентация гештальтистов на парадигму естественной науки сыгра­ла огромную роль в становлении теорий следующего поколения, особенно когнитивной психологии. Не зря К. Левин неустанно повторял своим ученикам: «Эксперимент без теории глух и слеп» '. Ученики К. Левина Ф. Хайдер и Л. Фестингер находятся непосредственно у истоков социаль­ной когнитивной психологии. Ф. Пёрлз, вдохновлённый гештальтист-ской терминологией, создаёт гештальт-терапию — собственный психо­терапевтический метод, который включается в течение гуманистической психологии, хотя при этом только терминами и напоминает своего вели­кого гештальтистского прародителя². (Впрочем, как уже говорилось, никакая практическая деятельность из теории не выводится, а теория важна для практика тем, что может его вдохновлять...) Взгляд на позна­ние как на процесс переструктурирования ситуации оказал громадное влияние и на постпозитивистскую методологию науки (М. Полани, Т. Кун и др.) и, как далее будет видно, на психологику.

Итак:

* Деятельность сознания нельзя выводить из элементов — она является непосредственной функцией от целого, порождается этим целым. Восприятие целого влияет на восприятие его частей.

¹Цит. по кн.: Братусь Б. С. Аномалии личности. М., 1988, с- 154.

² Когда А. А. Александров (Современная психотерапия. СПб. 1997, с. 134) хвалит Пёрлза за применение принципов гештальт-психологии в психотерапии, то он явно переоценивает теоретичность соответствующих заявлений основателя гештальт-терапии. Конечно, Ф. Пёрлз использует пассажи, которые по используемой терминологии легко признать за гештальт-психологические: «Формирование структуры «фигура/фон» пред­писывает, что только одно событие может занимать передний план, определяя ситуа­цию... Если появится более чем один гештальт, развивается раскол, дихотомия, внутрен­ний конфликт» - см. Пёрлз Ф. Внутри и вне помойного ведра. СПб, 1995, с- 81, А в другой работе ещё и так; «В каждый момент доминирующая потребность организма выходит на передний план в качестве фигуры, а остальные, по крайней мере временно, отступают на задний план» — Пёрлз Ф. Гештальт-подход и свидетель терапии. М., 1996, с. 21-22. Однако терминологические заимствования ещё ни о чем не говорят. Ведь из того, что в шахматах есть фигуры, не следует, что шахматы — это игра, построенная на принципах гештальт-психологии.

193

* Мир никогда не воспринимается как хаотичный. Элементы стимульного материала в соответствии с рядом законов объеди­няются в классы (в гештальт).

* Всё, что человек осознает, он осознаёт как фигуру на фоне. Фон аморфен, неструктурирован, не вычленяется сознанием, но без него осознание фигуры невозможно. Одна и та же фигура на разном фоне будет восприниматься по-разному.

* Субъект сам принимает решение, что является фигурой, а что — фоном. В частности, гештальтисты экспериментально показали, что человек имеет тенденцию при предъявлении ему изображения выделять в качестве фигуры такие конфигурации, которые ему знакомы по прошлому опыту и ранее уже выделялись в качестве фигур. При этом человек способен узнавать предъявленное изображение, не осознавая этого.

* При предъявлении двусмысленных изображений человек в каж­дый момент времени осознаёт только один смысл этого изображе­ния: он может поочерёдно видеть то один, то другой смысл рисун­ка, но никогда — вместе.

* Процесс познания определяется не столько получением новой информации, сколько переструктурированием целостной ситуации, нахождением нового видения задачи. Элемент, входящий в «старое» понимание ситуации, в «новой» ситуации приобретает совершенно иной смысл и иные свойства.

* Решение познавательных задач (головоломок) происходит внезапно для сознания и сопровождается сильным эмоциональ­ным переживанием.

* Одна из важнейших проблем для человека — проблема адекват­ности осознания самого себя самим собой.

---

Дата добавления: 2019-07-17; просмотров: 137; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!