Новые взгляды главной героини. Перевернутая жизнь.

Онтологическая интеграция человека в мире в прозе Чехова 1889-1904 годов («Дама с собачкой», «В овраге», «На святках», «Архиерей», «Невеста»).

«Дама с собачкой»

Любовь – извечная тема в литературе. Работая над рассказом «Дама с собачкой», Чехов не стремился быть оригинальным. Но произведение классика, созданное в последний год девятнадцатого века, приобрело чрезвычайно глубокий смысл. Раскрыть его позволит художественный анализ. «Дама с собачкой» – история о заурядном курортном романе, поведанная незаурядным автором.

 Вдали от Москвы Чехов приступает к повествованию без лишних вступлений. Уже в первом абзаце появляется молодая женщина, прогуливающаяся по ялтинской набережной с белым шпицем. Следом за ней – главный герой, которого дама весьма волнует. Его образ вырисовывается на протяжении всего рассказа и только в конце приобретает четкие очертания. А начинается все с изображения жены Гурова (такова фамилия персонажа, то есть человека, которого заинтересовала дама с собачкой). Анализ героев рассказа лучше начинать с описания нелюбимой супруги. То, какой она предстает в глазах своего мужа, является ключом в раскрытии главных образов в произведении. А видит он ее узкой, недалекой и суровой. Сама жена Гурова, разумеется, о собственной персоне иного мнения. Страдая феминистическими идеями, которые вошли в моду среди скучающих, но деятельных дам на рубеже веков, она называет себя «мыслящей». Это крайне раздражает Гурова, равно как и ее манера называть его Димитрием. А потому он и изменяет ей довольно часто. И оттого ему так хорошо вдали от нее, от дома, от Москвы

Главная героиня: анализ Дама с собачкой имела тот облик и манеру вести себя, которые человеку опытному сразу же давали понять, что она замужем, пребывает в одиночестве впервые, и ей неимоверно скучно. Гуров был человеком знающим. Хотя он и отзывался о женщинах зачастую нелестно в светских мужских беседах, но прожить без них все же не мог. А потому ему хватило одного взгляда, чтобы дать молодой женщине верную характеристику, с которой можно и начинать анализ. Дама с собачкой чрезвычайно молода, имеет тонкую слабую шею и прекрасные серые глаза, в ее поведении присутствует угловатость. Дальнейших ход событий в рассказе говорит о том, что молодая женщина замужем за человеком, который ей неинтересен и неприятен. Она ждет, что в ее жизни произойдет знаковое событие. И она верит в то, что это случится. О мыслях молодой женщины Гуров пока не знает, но нутром чувствует, что их знакомство должно состояться. А потому, как только дама приближается, ласково подзывает к себе белого шпица. Тем самым знакомится с хозяйкой собаки. Вокруг – прекрасный курортный пейзаж. Мастерство Чехова заключается в умении изображать обстановку в мельчайших и, на первый взгляд, незначительных деталях. Это достойно того, чтобы посвятить характерной особенности писателя несколько слов и даже сделать краткий анализ.

 

В день знакомства героев морская вода имела сиреневый оттенок, была мягкой и теплой, и по ней шла лунная золотая дорога. Подобная картина характерная для летнего вечера в Ялте. Ее, возможно, автор воссоздал под впечатлением от посещения курортного города, которое состоялось незадолго до написания рассказа. Мелкие детали присутствуют и в описании образа главной героини. Движения ее неуверенны, угловаты, и в толпе она теряет лорнетку. Все это как будто подтверждает мысли Гурова, которые пришли ему на ум в день знакомства: «И все-таки в ней есть что-то жалкое».

 

Нравственное падение Они становятся любовниками. Для него в этом событии нет ничего неожиданного. Для нее – счастье. Но после она сидит с распущенными волосами в позе грешницы и говорит ему о своем нравственному падении, которому оправдания нет. Гуров же тем временем думает о том, как все эти слова нелепы, и не спеша ест арбуз. Этой реалистической деталью, несомненно, следует дополнить анализ. «Дама с собачкой» – рассказ, который начинается с обычной любовной связи. Он тяготится ее наивностью и смущением. Она же, всего этого не понимая, продолжает раскрывать ему душу. В этом основная проблема столкновения двух миров – женского и мужского. Представительницы слабого пола видят в своем возлюбленном лишь то, что желают видеть. Проблематика рассказа «Дама с собачкой», анализ которого является темой этой статьи, значительно сложнее и глубже.

 

Ялта и туман раннего утра Последующие дни проходят в блаженстве и неге. Они сидят на скамье, смотрят на море и молчат. Чехов изображает пейзаж с присущей ему манерой дополнять описание природы философскими размышлениями героя. Гуров все больше начинает задумываться о высоких целях бытия и о человеческом достоинстве. Он уже не ест арбуз и не тяготится душевными излияниями молодой женщины. Теперь они настроены на одну волну.

Пора на север Этими словами закончил одну из глав Антон Чехов. Дама с собачкой, анализ образа которой был представлен выше, и чья фамилия (Гуров успел это узнать) была Дидериц, отправилась в далекий волжский город. А по возвращении в Москву Гуров начинает постепенно все острее ощущать контраст между солнечной Ялтой и холодной столицей, между беззаботным времяпрепровождением и скучной работой в банке. И, наконец, между чистым, возвышенным чувством и жизнью обывателей, которые ничем не интересуются, кроме карт, вина и еды. анализ произведения дама с собачкой А осетрина-то с душком!

 

Ощущения человека, который после пребывания в состоянии эйфории вынужден вернуться в серую действительность, изобразил мастерски Чехов. «Дама с собачкой» анализ которой уже дал представление о некоторых реалистических штрихах, дополняющих картину столкновения романтики и суровой реальности, имеет еще один довольно интересный в этом отношении фрагмент.

 

Гуров все больше начинает тосковать. И все отчетливее он понимает, что причина его грусти не в приятных ялтинских прогулках под луной, которые ушли в прошлое. Все дело в спутнице, чей образ навязчиво присутствует и в настоящем. Но дома говорить об этом он не может. Вне дома – не с кем. Однажды, после очередного званого обеда, он выходит из ресторана на улицу в сопровождении одного из приятелей-чиновников, и желание поделиться своим романтичным настроением побеждает. Гуров неуверенно начинает свой рассказ о милой женщине, с которой ему довелось свести знакомство в Ялте. Но чиновник не слушает. Он садится в сани и, проезжая несколько метров, выкрикивает романтическому герою об осетрине, которую давеча подавали во время трапезы, и чья свежеть подвергается сомнению.

 

Изображение столкновения романтика и обывателя в этом месте мастерски завершено. Рассказ «Дама с собачкой», краткий анализ которого позволяет утверждать, что именно упоминание об «осетрине с душком» является кульминацией, далее раскрывает полностью образ Гурова.

 

 Под видом деловой поездки в Петербург, Гуров отправляется на поиски ялтинской дамы. В этой части истинным художником проявляется себя Чехов. «Дама с собачкой», анализ которой прежде всего касается художественных средств, использованных писателем, не имеет прямого описания состояния угнетенности. В рассказе отсутствует изображение душевных терзаний Гурова. И ничего не говорится о его тоске. Внутренний мир героя передан автором посредством упоминания всяческих деталей. Гуров приезжает в незнакомый город и снимает номер в гостинице. Там видит он серый суконный ковер, запыленную чернильницу, статуэтку однорукого всадника. А когда найден дом Дидерица, взору открывается высокий забор, утыканный гвоздями. Все эти элементы рисуют картину серости, однообразия, уныния.

Встреча Особое место занимает образ провинциального театра в произведении «Дама с собачкой». Анализ рассказа не призван раскрывать негативное отношение писателя к недостаткам социального общества. В былые времена критиков возмущало невнимание автора рассказа к проблемам буржуазного брака. Одного Чехов был прежде всего художником. А потому его интересовала человеческая душа. И неизменным средством для него был скрытый, еле уловимый подтекст. Анализ произведения «Дама с собачкой» – это изучений таких мелких деталей, как схожесть Дидерица с лакеем, образ местного губернатора, упоминание вульгарной лорнетки, которая была в руках у молодой дамы.

 Свидания в Москве Анализ рассказа Чехова «Дама с собачкой» должен также затрагивать тему истинной и ложной сторон жизни. Гуров начинает встречаться со своей возлюбленной в одной из московских гостиниц. Она регулярно приезжает и сразу же отправляет к нему с посланием человека в красной шапке. Достаточно подробно изображено то, как Гуров провожает свою дочь в гимназию, беседует с ней, рассказывая о природных явлениях, а между тем думает о своей тайной жизни, которая является истинной. И парадокс заключается в том, что ложь открыта для окружающих и одобряется ими. Произведение прерывается на полуслове. В этом характерная черта малой прозы Чехова. Герои долгими вечерами обсуждают, как избавиться от необходимости врать и прятаться. Но оба они понимают, что все только начинается… Таков анализ рассказа «Дама с собачкой». Чехов смог в этом произведении, используя множество неприметных деталей, изобразить столкновение мира романтика и обывателя, поэзии и прозы, высокого и земного. В этом и заключается уникальный дар писателя, который воспринимал и любил мир в любом качестве – как в прекрасном и возвышенном, так и в сером и убогом.

 

«Дама с собачкой» — рассказ А.П. Чехова. Первые записи этого рассказа относятся к 1896 г. Впервые в Кисловодске в августе 1896 г. в записных книжках Чехова появляется название «Дама с мопсом», в 1897 г. — наброски к рассказу из жизни губернского города, затем замысел корректируется в сторону «курортного романа». Между тем осуществление замысла откладывалось, и только в 1899 г. рассказ был окончен и опубликован в XII книжке «Русской мысли». Впоследствии рассказ был включен во второе издание сочинений А.П. Чехова (приложение к журналу «Нива» за 1903 г.). В процессе подготовки нового варианта «Дамы с собачкой» Чехов во многом изменил образ главного героя — Дмитрия Гурова, снял некоторые черты циничного отношения к женщинам, показал его способность к высоким чувствам.

В основу этого общепризнанного шедевра Чехова положены некоторые обстоятельства его личной биографии. В частности, в рассказе нашел отражение факт пребывания Чехова с О.Л. Книппер в Ялте в 1899 г. и некоторые «интимные отголоски» их романа. Однажды встретил Чехов в Ялте и некую «даму с собачкой», дочь Е.А. Роггенбау, что в конечном счете дало название рассказу. Известны и другие прототипы персонажей «Дамы с собачкой».

Несмотря на то, что рассказ Чехова построен на конкретных узнаваемых деталях (сюда следует отнести документальность описаний Ялты, ее природы, достопримечательностей, отдельных зданий, набережной и проч.), изобилует точными наблюдениями и портретными зарисовками, он носит характер притчи и именно это, «экзистенциальное измерение» рассказа обеспечило ему широчайшее признание в мире. С другой стороны, рассказ является в определенном смысле кульминацией чеховских новелл «о любви», где, в частности, находят гармоничное разрешение многие противоречия его отношения к женщинам. Не случайно героиня рассказа, Анна Сергеевна фон Дидериц, нисколько не похожа ни на Ариадну, ни на героинь рассказов «Анна на шее», «Дочь Альбиона» — женские типы, иронически обрисованные Чеховым. В этом смысле «Дама с собачкой» является важным этапом духовной эволюции самого автора. В «Даме с собачкой» ярко проявилась способность зрелого Чехова не разделять и не противопоставлять житейски пошлое и романтически-возвышенное, но как бы являть их в неразрывном единстве жизненной правды: привыкший жить двойной жизнью, начинавший «от нечего делать» и по заведенному обычаю очередной курортный роман, Дмитрий Дмитриевич Гуров вряд ли задумывался о последствиях, перевернувших его представления о мире и о себе самом. (В.Б. Катаев обратил внимание на некоторое сходство самих типов Анны Сергеевны и Гурова с такими «вечными образами» мировой литературы, как Дон Жуан и Донна Анна). Изменение самооценки героя, нарастание отвращения к прежнему существованию обретает у Чехова емкую афористическую форму (напомним лишь известную реплику чиновника об осетрине с душком, услышанную Гуровым «в ответ» на свое искреннее признание в увлечении женщиной). В свою очередь обрисовка романа Гурова с Анной Сергеевной — романа «неправильного», запретного, тайного — несмотря на ноты возвышенного (мотив расставания перелетных птиц, «которых поймали и заставили жить в отдельных клетках», встречающийся и в других произведениях Чехова этого времени, в частности, « Трех сестрах»), нигде не отрывается от земли. Взгляд автора падает на недоеденный арбуз на столе после описания сцены первой физической близости, на серый забор дома, за которым живет Анна Сергеевна, и на надпись «ход в амфитеатр» в сцене неожиданной встречи в городе С. Мастерство Чехова сплавляет возвышенное и низменное воедино, придавая повествованию черты сказа: «Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом».

 

Как и большинство произведений Чехова, рассказ не имеет благополучного финала. Герои, казалось бы, обретшие счастье, так и не находят ответ на всегдашний чеховский вопрос: как освободиться им, которых «судьба предназначила друг для друга», от нелепых «пут жизни». Любовь обнаруживает себя как длительное, всесторонне изменяющее человека испытание и труд души: «И обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается».

 

Рассказ Чехова вызвал противоречивые оценки двух ближайших к Чехову современных писателей, М. Горького и Л.Н. Толстого. Горький писал: «Читал «Даму» вашу. Знаете, что вы делаете? Убиваете реализм, и убьете Вы его скоро — насмерть, надолго... Дальше Вас — никто не может идти по сей стезе, никто не может писать так просто и о таких простых вещах, как Вы это умеете». Толстой выразил несогласие с позицией автора, не разделяющего, по его мнению, добра и зла, и остающегося в отсутствии «ясного миросозерцания» под влиянием Ницше. Осуждением моральной позиции автора была занята и часть литературной критики (А.М. Скабический, Н.К. Михайловский). Однако целый ряд рецензентов объяснял беспощадность позиции автора тем, что «живой бог его необычайно высок» (А.С. Глинка), находя в рассказе черты «созревшего таланта» (А. Измайлов) и даже «таланта титанической мощи» (И. П-ский). Последний обнаруживал общее у рассказа Чехова с новеллой Мопассана «Лунный свет».

«В овраге»

Чехов был далек от революционной борьбы, он не видел тех социальных сил, которым принадлежало будущее. Но на его мировоззрении и творчестве явственно сказалось животворное влияние революционного подъема, определившего собой весь ход развития русской культуры конца XIX и начала XX века. В январе 1900 года в печати появилась повесть "В овраге". Она завершала группу произведений о деревне: "Мужики" (1897), "Новая дача" (1899). Само это тяготение к творческим группам, посвященным важным вопросам времени, - черта чеховского творчества, особенно характерная для его произведенений 90-х – 900-х годов. [27., С. 148]. Например, теме губительной власти капитала посвящена трилогия "Бабье царство", "Три года", "Случай из практики". Эта черта творчества Чехова по-своему отражает внутреннюю закономерность его развития как художника. В каждой из таких серий Чехов стремится решить волнующий его вопрос – о жизни, о труде, об искусстве, о любви, о "футляре", о власти денег.

 

 К какой бы стороне современной действительности ни обращался писатель, какую бы проблему ни решал, всюду стояла перед ним, требовательно напоминая о себе, тема народа. Творческая эволюция писателя, во многом отражавшая движение самой жизни, когда на арену истории выходили труженики города и деревни, все больше выводила писателя за пределы сферы жизни интеллигенции, побуждала его непосредственно обратиться к миру народной жизни. В этих произведениях 90-х и 900-х годов Чехов не просто рисует отдельные образы и ситуации, связанные с деревней; сама деревня, крестьянство, его общие судьбы – вот что становится теперь предметом художественного изображения.

Произведения "Мужики", "В овраге", "Новая дача" Чехова оказались произведениями именно девяностых годов, тесно связанными с кругом общественно-политических вопросов. Народники всячески изображали деревню как светлый мир патриархальных отношений, которому угрожает капиталистическая зараза. Весь смысл их произведений сводился к тому, чтобы показать, как торжествуют школы и больницы – над кабаками, как побеждают идеальные героические натуры царство тьмы и невежества, как несут они свет и счастье бедным "поселянам". А Чехов, говоря, что новые времена лишили мужика всяких иллюзий и надежд, подчеркивал жестокую правду жизни русской деревни, втянутой в общий процесс капиталистического развития России. До Чехова к тому же выводу пришел С. Каронин, с исключительной глубиной исследовавший жизнь пореформенной русской деревни. Его "Рассказы о парашкинцах" и "Рассказы о пустяках" рисовали последовательное крушение всех и всяких иллюзий и чаяний русского крестьянина, начавшееся уже на второй день после реформы 1861 года, показывали, как постепенно все больше и больше ошеломляла мужика бесплодная погоня за куском хлеба, пока вся его жизнь не заполнилась до края мелочами и пустяками. Чехов, стремится, раскрыть как можно полнее всю совокупность социальных отношений крестьянских масс и государственного строя, народа и его эксплуататоров, обостряющиеся социальные противоречия в самой деревне.

 Именно так и изображена крестьянская жизнь в больших его повестях о деревне, созданных в последний период. Каждая из них освещает одну из сторон этих социальных отношений в качестве ведущей темы произведения.

В повести "Новая дача" (1899) Чехов раскрывает лживость и неестественность отношений, создающихся между крестьянами и пытающимися прийти к ним на помощь господами-интеллигентами. Инженер Кучеров, строящий мост около деревни 0бручановки, и его жена Елена Ивановна поселяются поблизости от этой деревни на Новой даче, искренне желая установить с мужиками дружеские отношения, жить с ними "в мире и согласии". Но крестьяне начинают относиться к ним враждебно, хотя враждебность эта не имеет как будто бы никаких видимых причин. Кучеровы — очень хорошие люди: они мягки, искренни, уступчивы, готовы всячески помогать нуждающимся крестьянам; у них самые лучшие побуждения — посвятить свою жизнь облегчению участи народа. Те же из мужиков, которые, неизвестно почему, с первого взгляда возненавидели Кучеровых — Козлов, Лычковы, Володька — люди вздорные, грубые, пьяницы, охотно готовые поживиться за счет помещиков. Жизнь деревни показана в этой повести с абсолютной правдивостью. Чехову чуждо желание что-либо смягчить, украсить. И тем не менее ясно, что мужики правы в своей вражде к Кучеровым, к их Новой даче. Они правы, не доверяя их попыткам протянуть им руку помощи. Картина нарисована так, что все полнее и полнее раскрывается вся фальшь и ложь этих добрых намерений Кучеровых. Сами того не осознавая, Кучеровы всем укладом своей жизни, привычками, поведением подчеркивают на каждом шагу разительный контраст между ними и мужиками. Вот идет по деревне Елена Ивановна с маленькой дочкой. Уже один только вид ее, дорогое платье, нарядный кружевной зонтик вызывают у мужиков угрюмое недоумение и злобу. "В этой жизни вам тяжело, зато на том свете вы будете счастливы",— утешает крестьян барыня, а в ответ несутся мрачные, злые слова: "Должно, нет нам счастья ни на том, ни на этом свете. Все счастье богатым досталось". Великолепные породистые пони, изящные экипажи, изысканные костюмы, барские увеселения — вот жизнь, которую ведут обитатели Новой дачи. В новом имении, по словам кучера, "не будут ни пахать, ни сеять, а будут только жить в свое удовольствие, жить только для того, чтобы дышать чистым воздухом". Для мужиков Кучеровы — представители паразитического класса. И такое убеждение бессильны были рассеять все самые благие порывы и стремления Кучеровых. Что бы там ни говорила барыня "Кучериха", как бы ни уговаривала их, что ее муж "добрый человек, хороший", что бы ни сулила,— все равно она для мужиков одна из тех, кто отнял у них счастье. Больше того, именно доброта Кучеровых вызывала яростную ненависть крестьян. Растущая враждебность мужиков заставляет Кучеровых навсегда покинуть Новую дачу. Всей логикой своего произведения Чехов подводит читателя к выводу, что противоречия между господами и мужиками глубоки и серьезны, и всякие попытки смягчить их лишь усиливают взаимное непонимание и враждебность. В конце рассказа дача переходит к какому-то чиновнику. Новый владелец не обращает на крестьян никакого внимания, не отвечает на их поклоны. И с ним мужики уживаются лучше, чем с прежними хозяевами. Кучеровы своей добротой, приветливостью вольно или невольно пытались замазать, замаскировать вражду между барином и мужиком, они "лезли в душу" к крестьянину. Эта попытка прикрыть вражду и неравенство добрыми словами только озлобляла крестьян, глубоко убежденных в том, что между ними и барами нет и не может быть ничего общего, никогда не будет мира и согласия. Так углубляется в творчестве Чехова тема "врагов", тема классовых столкновений и конфликтов. Веками накоплявшаяся враждебность народа к "господам", которую нельзя погасить никакой барской филантропией, ясно раскрывается в этом рассказе. Беспощадно правдивое, суровое изображение деревенской жизни в повестях "Мужики", "В овраге" уже само по себе являлось убедительнейшим опровержением интеллигентных иллюзий о деревне и мужике и тех "рецептов", которые предлагались для "залечивания" глубочайших и болезненнейших ран деревенской жизни. Проблемы, затронутые в повести "Мужики". Чехов задумывал свою повесть как большое эпическое произведение, скорее всего как роман, в котором деревня занимала лишь первую часть, опубликованную в 1987 году. Но вторая часть "Мужиков" не была закончена и не увидела света. [28., С. 155]. Все произведение, если говорить не только о напечатанном тексте, но в том виде, в каком оно задумывалось и писалось, строится так: сначала, в деревенской части, герои мечтают о Москве; затем, оказавшись в городе, у этих "тихих и мирных", но страшных Патриарших прудов, в "ужасных" переулках, они тоскуют по деревне. Это произведение может служить блестящей иллюстрацией положения дел в "капиталистической" русской деревне. [6., С. 382]. "Заработки" уже давно стали для жуковских, как и соседних с ними крестьян делом необходимым и привычным, так что выработалась даже своя специализация. "Всех жуковских ребят, которые знали грамоту, отвозили в Москву и отдавали там только в официанты или коридорные (как из села, что по ту сторону, отдавали только в булочники), и так повелось давно, еще в крепостное право..." — сообщает нам А. П. Чехов (IX, 198). Легко заметить в Жукове и специфические признаки нового времени. Прежде всего это обезземеливание крестьян. В семье Чикильдеевых Николай уже сызмальства оторвался от земли, его брат Денис ушел в солдаты, между тем третьему брату, Кирьяку, делать дома нечего, и он живет у купца в сторожах, а потом, когда купец прогоняет его, собирается уходить в город. Но и две невестки — основные работницы в семье — работают летом у помещика. Нужно ли удивляться, что своего хлеба Чикильдеевым хватало всего лишь до рождества, а потом муку уже покупали. Земля, следовательно, не прокармливала даже тех, которые еще держались за нее. Кормиться нужно было заработками, и Чикильдеевы работали на дому для ближайшей фабрики — мотали шелк и вырабатывали на нем всей семьей копеек двадцать в неделю. А ведь нужно было еще платить подати. Когда в Жуково приезжает становой пристав, то выясняется, что за Чикильдеевыми накопилось недоимки сто девятнадцать рублей — сумма, если учесть, что семья в месяц зарабатывала менее рубля, воистину обескураживающая. Так оказывается, что ни земля, ни "заработки", действительно превратившиеся в "разнузданную эксплуатацию", не спасают семью Николая от самой лютой, беспросветной нужды. Он понимает это сразу, как только переступает порог избы. Когда все собрались "и когда Николай, войдя в избу, увидел все семейство, все эти большие и маленькие тела, которые шевелились на полатях, в люльках и во всех углах, и когда увидел, с какою жадностью, старик и бабы ели черный хлеб, макая его в воду, то сообразил, что напрасно он сюда приехал, больной, без денег да еще с семьей, — напрасно!" (IX, 194). Жизнь Чикильдеевых не является исключением. Не лучше живут и другие мужики. Нужда, крайняя, безысходная нужда — вот что прежде всего характеризует чеховскую деревню. При этом безысходность, утрата каких бы то ни было надежд и иллюзий и есть, по Чехову, характерная особенность жизни современной деревни. "Прежде,— пишет Чехов,— лет 15—20 назад и ранее, разговоры в Жукове были гораздо интереснее. Тогда у каждого старика был такой вид, как будто он хранил какую-то тайну, что-то знал и чего-то ждал; говорили о грамоте с золотой печатью, о разделах, о новых землях, о кладах, намекали на что-то; теперь же у жуковцев не было никаких тайн, вся их жизнь была как на ладони, у всех на виду, и могли они говорить только о нужде и кормах, о том, что нет снега..." (IX, 215). Говоря, что новые времена лишили мужика всяких иллюзий и надежд, Чехов подчеркивал жестокую правду жизни русской деревни, втянутой в общий процесс капиталистического развития России. Разбирая повесть "Мужики", Михайловский тонко уловил важную особенность произведения: эта повесть не исчерпывалась "мужицкой" проблематикой. [27., С. 202]. В нем имеют место разные проблемы, которые будут раскрываться при дальнейшем анализе произведения. Тема футляра – сквозная, определяющая все его творчество, особенно 90-х – 900-х годов, - касается не только жизни героя интеллигентного сословия, но и людей из народа. Тема равнодушия развивается у Чехова по двум руслам: перед нами либо образованный человек — душевно успокоившийся, либо человек из народа, забитый, замученный жизнью, доведенный до тупости и безразличия" (чехов и романтизм). Проблематика повести "Мужики" и ее продолжения связана с образом этой Мавры, этих людей, уходящих в свою скорлупу. Вот запись к повести (на отдельном листе): "В городе ни разу не были ни бабы, ни бабка" (XII, 313, л. 19, № 2). Дальше еще придется говорить о героине повести Марье, жене Кирьяка, брата Николая. Эта запись ведет к ней. В повести в ответ на слова Ольги о Москве, о больших каменных домах и красивых приличных господах "Марья сказала, что она никогда не бывала не только в Москве, но даже в своем уездном городе; она была неграмотна, не знала никаких молитв, не знала даже "Отче наш" (IX, 196). Так же как и понятие "человек в футляре", у Чехова получает широкий, многоохватный смысл представление о "крепостном" человеке; его художественное внимание устремлено к разным формам закрепощенности человека после отмены крепостного права. Таким образом, повесть "Мужики", посвященная конкретной теме, связана также с большой сферой размышлений писателя — о футлярности, о закрепощенности человека.

 

 

"В овраге". В письме к Г. И. Россолимо (21 января 1900 г.) Чехов писал, что его повесть "В овраге" — "последняя из народной жизни". [40., С. 196]. Повесть действительно подытожила все изображение крестьянства в творчестве Чехова. Мы ясно видим в ней, как чутко отражал реалии Чехова новые события и веяния в русской деревне, с которыми она вступала в XX век, все более бурля и протестуя. Показывая развитие капитализма в деревне, писатель стремился глубоко понять вызванные им новые явления в жизни деревни. В этой повести есть нечто существенно новое: в основе изображенной в ней драматической коллизии лежат социальные противоречия в среде крестьянства. Расслоение деревни, дикая разнузданность, произвол, безнаказанность кулаков и безнадежное положение бедноты – вот что показывает Чехов. Пусть Чехов нигде не заявил этого прямо, но вся логика его произведения подводит к выводу о том, что положение в деревне неразрывно связано с проблемой политического и социального устройства в целом. В изображении деревенских хищников (Цыбукины) повесть Чехова служила как бы связующим звеном между творчеством старых писателей-демократов (развивая далее щедринские типы Колупаевых и Деруновых) и молодым Горьким (предшествуя ему в изображении "свинцовых мерзостей" жизни жадных собственников-мещан). Обличая хищничество, Чехов в то же время говорил о том, что сам капитализм обостряет протест крестьянской массы, воспитывает силу народного гнева. С первых страниц повести мы попадаем в темный, недобрый мир, в царство неправды. Григорий Цыбукин держит бакалейную лавочку, но это для вида — он тайно торгует и водкой, и скотом, и хлебом, чем придется. Старик любит порядок, степенность, а еще больше любит похвастать своим богатством — ведь именно оно отличает его от простых людей, мужиков, которых он презирает. Купил себе Цыбукин вороного жеребца за триста рублей и катается с женой Варварой — не для того чтобы просто кататься, а чтобы видели люди, какая у него лошадь. И сын Григория Анисим тоже умеет показать себя. Его письма, писанные чужим, красивым почерком, полны выражений, которых он никогда не употреблял в разговоре: "Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности". Нацарапанная уже его собственной рукой, точно испорченным пером, подпись выразительно контрастирует с этими заемно-красивыми, чужими словесными завитушками. Сам он, Анисим, некрасив, приземист, лицо одутловатое и бороденка рыжая, жидкая, но когда ему сообщили, что для него подобрана красивая невеста, он горделиво изрекает: "Ну, да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукины, надо сказать, все красивые". В невесты ему выбрали простую поденщицу Липу — из-за ее красоты. Цыбукиным нужна работница в доме и нужно еще, чтоб жена Анисима была красивая – это так же необходимо, как красивый почерк писем Анисима, как вороной жеребец в триста рублей. Алексей Лаптев, нетипический купец, мучился из-за того, что ему, при всем его богатстве, недоступны красота, поэзия, любовь. Цыбукины, "типические купцы", не сомневаются, что деньги – это сила и за свои деньги они достанут все, что нужно. Грустной лаптевской мысли о том, что счастье, очевидно, не в деньгах, противостоит самодовольно-торжествующее цыбукинское: были бы деньги! Григорий Цыбукин ничем не гнушается – деньги не пахнут. Цыбукин еще не в полном смысле слова капиталист, но и не мещанин. Обман – главная черта существования Цыбукиных, старика Григория, его сына Анисима, как оказывается дальше – фальшивомонетчика. Разоблачая подлые дела всего семейства, Чехов – и в этом сила повести – все время наводит на мысль о социальной подлости, о бесчеловечности общественного порядка, при котором обман, жульничество, надругательство над личностью остаются безнаказанными, выступают как черты повседневного быта. Старик Цыбукин, сын Анисим обманывают людей не просто потому, что они "плохие", но прежде всего потому, что весь современный им жизненный порядок построен на обмане народа. Однако Чехов, правдиво изображая силу темного царства неправды, с замечательным мастерством оттеняет его показную обманчивую нарядность, его внутреннюю непрочность. Поистине символом этого поддельного, ненастоящего мира кажутся новенькие, как на подбор, сверкающие на солнце фальшивые монеты, привезенные Анисимом. Старик Цыбукин, узнав, что деньги фальшивые, пугается, велит Аксинье бросить их в колодец, но той жалко выбрасывать – хоть и фальшивые, а все же деньги! И она отдает их косарям за работу. Главный итог повести - кто трудится, тот и старше, тот и главный. Миру неравенства, построенному не на действительных заслугах людей, а на их богатстве, чине, положении, всей этой иерархии Чехов противопоставляет свою демократическую оценку человека – не по деньгам, не по знатности, а по труду. Обличая хищничество, Чехов в то же время говорил о том, что сам капитализм обостряет протест крестьянской массы, воспитывает силу народного гнева. Хотя в повести сама крестьянская масса не выдвинута на первый план, как в предыдущих произведениях о деревне, но во всем показе жизни Цыбукиных ясно чувствуется и нарастающая враждебность к ним народа. Она резко прорывается в момент семейного празднества, свадьбы у Цыбукиных. Чехов сознательно берет этот момент семейного торжества, который обычно использовался "хозяевами" для демонстрации патриархальной близости к народу, "единения" с ним. Включенные в эту картину гневные слова об "иродах", сосущих кровь народа, взрывают патриархальную "идиллию" и раскрывают истинные отношения "хозяев" и тружеников. Повесть "В овраге" начинается с описания жизни и быта в селе Уклеевке, в семье Цыбукиных – жизни, освященной законом, укладом, традицией. И рассказывается обо всем внешне, как будто с "цыбукинской" точки зрения. Но затем она все больше оттесняется другими "точками зрения" - тем, как воспринимает мир Липа, Костыль, старик Вавила. И в конце произведения уже не та же самая традиционная жизнь, а иная.

ПО ПОВОДУ НОВОГО РАССКАЗА А.П.ЧЕХОВА «В ОВРАГЕ»

«...Жизнь долгая — будет ещё и хорошего и дурного, всего будет! Велика матушка Россия! Я во всей России был и всё в ней видел... Ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное...»

Это говорит один из героев нового рассказа Чехова «В овраге», — это говорит Чехов, сострадательно и бодро улыбаясь читателю. Я не стану излагать содержание его рассказа, это одно из тех его произведений, в которых содержания гораздо больше, чем слов. Чехов, как стилист, единственный из художников нашего времени, в высокой степени усвоивший искусство писать так, «чтобы словам было тесно, мыслям — просторно» (из стихотворения Н.А.Некрасова «Форма» - Ред.). И если б я начал последовательно излагать содержание его рассказа, то моё изложение было бы больше по размерам, чем самый рассказ. Это может показаться смешным. Что ж? Правда очень часто кажется смешной. Передавать содержание рассказов Чехова ещё и потому нельзя, что все они, как дорогие и тонкие кружева, требуют осторожного обращения с собою и не выносят прикосновения грубых рук, которые могут только смять их...

В новом рассказе Чехова героями являются: деревенский лавочник, грабитель и мошенник; его сын, агент сыскной полиции; другой сын, глухой и глупый; жена лавочника, добрая баба; его снохи — одна хорошая, другая дурная; старый плотник Костыль, человек мудрый и милый, как малое дитя.

«Кто трудится, кто терпит, тот и старше...» — наивно говорит этот плотник.

Все эти люди, хорошие и дурные, живут в рассказе Чехова именно так, как они живут в действительности. В рассказах Чехова нет ничего такого, чего не было бы в действительности. Страшная сила его таланта именно в том, что он никогда ничего не выдумывает от себя, не изображает того, «чего нет на свете», но что, быть может, и хорошо, может быть, и желательно. Он никогда не прикрашивает людей, и те, кто его не любят, — такие, впрочем, совсем уже вымирают, — не любят его именно за это, хотя и объясняют свою неприязнь иначе. Они, в сущности, просто чувствуют себя обиженными, когда видят своё отражение в этом удивительном огромном зеркале — сердце автора. Им становится стыдно за себя, и они немножко злятся. Это можно простить им — всякий современный человек нуждается в подрисовке не меньше любой старой кокетки. Он ведь страшно много прожил сердца на обожание профессора Серебрякова, в книгах которого, как «дядя Ваня», двадцать пять лет видел руководство к жизни, а жизнь промигал. Чехов очень много написал маленьких комедий о людях, проглядевших жизнь, и этим нажил себе множество неприятелей.

Ещё со времён «Скучной истории» начали говорить о Чехове. «Да, конечно, это талант крупный, но...» и, подражая Сент-Беву, старались превратить похвалу в гнездо ос. А Чехов слушал — впрочем, вероятнее, не слушал — и писал. В самом начале трудной литературной карьеры Чехова один из наших критиков, наиболее бездарный и тем отличающийся от других, менее бездарных, пророчил о нём как о человеке, который сопьётся и умрёт под забором (имеется в виду А.М.Скабичевский, автор рецензии на книгу А.П.Чехова «Пёстрые рассказы» (СПб. 1886), опубликованной в журнале «Северный вестник», 1886, книга VI, июнь - Ред.). Критик этот жив до сего дня, и... я не хотел бы быть на его месте, если он не забывает того, что пишет. Критик этот умрёт, и тогда о нём вспомнят, немножко попишут о нём и снова забудут его. А когда умрёт Чехов — умрёт один из лучших друзей России, друг умный, беспристрастный, правдивый, — друг, любящий её, сострадающий ей во всём, и Россия вся дрогнет от горя и долго не забудет его, долго будет учиться понимать жизнь по его писаниям, освещённым грустной улыбкой любящего сердца, по его рассказам, пропитанным глубоким вниманием жизни, мудрым беспристрастием и состраданием к людям, не жалостью, а состраданием умного и чуткого человека, который всё понимает.

Человек, который всё понимает, очень несчастный человек, у него непременно должна быть та болезненная трещина в сердце, о которой говорит Гейне (В «Путевых картинах», часть III - Ред.). Он, этот человек, видит пред собою жизнь такой, какова она есть, — отдельные жизни — как нити, а всё вместе — как огромный, страшно спутанный клубок. Этот клубок болтается где-то в пространстве и весь трепещет от силы противоположных стремлений и страстей. Одну и ту же нитку тянет в разные стороны.

Жена лавочника Цыбукина говорит своему сыну, сыщику:

«Живём мы хорошо, всего у нас много... только вот скучно у нас. Уж очень народ обижаем. Сердце моё болит, дружок, обижаем как — и боже мой!»

Ей не хочется обижать народ, но порядок жизни таков, что надо обижать.

А сын её, сыщик, отправляясь подделывать рубли и полтинники, говорит:

«Теперь так говорят, что будто конец света пришёл оттого, что народ ослабел, родителей не почитают и прочее. Это пустяки. Я так, мамаша, понимаю, что всё горе оттого, что совести мало в людях...»

Его давно уже тяготят мучения совести, но он всё-таки делает фальшивые рубли. Это очень правдиво, это удивительно верно взято Чеховым. Ведь, милостивые государи, как подумаешь хорошенько — все мы фальшивые монетчики! Не подделываем ли мы слово — серебро, влагая в него искусственно подогретые чувства? Вот, например, искренность — она почти всегда фальшивая у нас. И всякий знает, сколько он лжёт даже тогда, когда говорит о правде, о необходимости любви к ближнему, уважения к человеку. И постоянно каждого из нас, как Анисима Цыбукина, тянет в противоположные стороны, к заботам о воплощении в жизнь истины и справедливости и к езде верхом на шее ближнего. Всего более и всего чаще в человеке борются два взаимно друг друга отрицающие стремления: стремление быть лучше и стремление лучше жить. Объединить эти два позыва в стройное одно — невозможно при существующей путанице жизни.

Чехов понимает этот разрыв в человеке как никто и как никто умеет в простой и ослепительно ясной форме рисовать трагикомедии на этой почве. Он не говорит нового, но то, что он говорит, выходит у него потрясающе убедительно и просто, до ужаса просто и ясно, неопровержимо верно. И потом, речь его всегда облечена в удивительно красивую и тоже до наивности простую форму, и эта форма ещё усиливает значение речи. Как стилист, Чехов недосягаем, и будущий историк литературы, говоря о росте русского языка, скажет, что язык этот создали Пушкин, Тургенев и Чехов. Его упрекали в отсутствии миросозерцания. Нелепый упрёк! Миросозерцание в широком смысле слова есть нечто необходимо свойственное человеку, потому что оно есть личное представление человека о мире и о своей роли в нём.

В этом смысле оно свойственно даже таракану, что и подтверждается тем, что большинство из нас обладает именно тараканьим миросозерцанием, то есть сидит всю жизнь в тёплом месте, шевелит усами, ест хлеб и распложает таракашков.

У Чехова есть нечто большее, чем миросозерцание, — он овладел своим представлением жизни и таким образом стал выше её. Он освещает её скуку, её нелепости, её стремления, весь её хаос с высшей точки зрения. И хотя эта точка зрения неуловима, не поддаётся определению — быть может, потому, что высока, — но она всегда чувствовалась в его рассказах и всё ярче пробивается в них. Всё чаще слышится в его рассказах грустный, но тяжёлый и меткий упрёк людям за их неуменье жить, всё красивее светит в них сострадание к людям и — это главное! — звучит что-то простое, сильное, примиряющее всех и вся. Его скорбь о людях очеловечивает и сыщика и грабителя-лавочника, всех, кого она коснётся: «Понять — значит простить» — это давно сказано, и это сказано верно. Чехов понимает и говорит — простите! И ещё говорит — помогите! Помогите жить людям, помогайте друг другу!..

«Откуда мне знать, есть бог или нет? — говорит сыщик Цыбукин своей матери. — Нас с малолетства не тому учили, и младенец ещё мать сосёт, а его только одному и учат: кто к чему приставлен! Папаша ведь тоже в бога не верует... И старшина тоже не верует в бога, и писарь тоже, и дьячок тоже... А ежели они ходят в церковь и посты соблюдают, так это для того, чтоб люди про них худо не говорили, и на тот случай, что, может, и в самом деле страшный суд будет...»

Бросьте камнем осуждения в этого сыщика, если можете! Разумеется, у вас не поднимется рука на Цыбукина, ибо и вы тоже ведь заглядываете в храмы ваших святынь лишь для того, чтоб «люди про вас худо не думали». Не сами ли вы называете святыни ваши «забытыми словами». А так как вам много дано — с вас нужно спросить не только больше, но и раньше, чем с человека без почвы, без веры в себя, в людей и в бога. Человек болит душой, но идёт делать фальшивые деньги, заглушая тревогу совести ссылкой на других, которые «тоже»... Разумеется, дрянь человек! Но как он может быть лучше? И куда его, если он будет лучше? В той обстановке, в которой он живёт, лучшие должны погибнуть. И остается сыщику Цыбукину сказать вам, судьям своим, словами плотника Костыля:

«Мы на этом свете жулики, а вы на том свете будете жулики».

Осветить так жизненное явление — это значит приложить к нему меру высшей справедливости. Чехову это доступно, и за это его глубоко человечный объективизм называли бездушным и холодным. Говорилось даже, что ему все равно, о чём ни писать — о цветах, о трупах, о детях, о лягушках, у него всё выходит одинаково хорошо и холодно (имеется в виду статья Н.К.Михайловского «Об отцах и детях и о г.Чехове», посвящённая сборнику рассказов А.П.Чехова «Хмурые люди». Впервые статья опубликована в газете «Русские ведомости», 1890, номер 104 от 18 апреля, под названием «Письма о разных разностях» - Ред.). Вообще, едва ли был и есть писатель, к которому в начале деятельности относились бы так несправедливо, как к Чехову.

Но дело не в этом.

Дело в том, что каждый новый рассказ Чехова всё усиливает одну глубоко ценную и нужную для нас ноту — ноту бодрости и любви к жизни.

«Жизнь долгая — будет ещё и хорошего и дурного, всего будет! Велика матушка Россия...»

В новом рассказе, трагическом, мрачном до ужаса, эта нота звучит сильнее, чем раньше, и будит в душе радость и за нас и за него, трубадура «хмурой» действительности, грустного певца о горе, страданиях «нудных» людей.

Глядя на жизнь и наше горе, Чехов, сначала смущённый неурядицей и хаосом нашего бытия, стонал и вздыхал с нами; ныне, поднявшись выше, овладев своими впечатлениями, он, как огромный рефлектор, собрал в себя все лучи её, все краски, взвесил всё дурное и хорошее в сердце своём и говорит:

«Жизнь долгая — будет ещё и хорошего и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! Я во всей России был и всё в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал; соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад, в Россию, пешком шли, и, помню, плывём мы на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на пароме, — если помер, то царство ему небесное, — глядит на меня жалостно, слёзы текут: «Эх, говорит, хлеб твой чёрный, дни твои чёрные...» А домой приехал — как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась — закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, ещё бы годочков двадцать прожил, значит, хорошего было больше... А велика матушка Россия!..»

И огромные родятся в ней таланты, прекрасные, глубокие сердца в ней есть! Будем верить, что хорошего не только было больше, но и будет больше!

 

«На святках»

“На святках” - трогательный рождественский рассказ русского писателя Антона Павловича Чехова. Это рассказ о рождественском чуде, о любящих родителях и о “единственной любимой дочери”. Композиция рассказа разделена на две части: в первой действие происходит в деревне, во второй – в Петербурге. Денно и нощно переживала старуха Василиса о том, как в Петербурге живет ее единственная дочь Ефимья, которая еще четыре года назад уехала со своим мужем из деревни. Любопытно наблюдать, как пляшет пространство в рассказе у Чехова: раз – Василиса с дедом в трактире, два – Ефимья с мужем в Петербурге, три – старуха дома топит печь, четыре – снова в трактире. Такие перекликающиеся топосы создают яркую живую насыщенную картину жизни главных героев, способствуют их раскрытию. Чехов в данном рассказе проводит строгую границу между устной речью и письмом ( в данном случае я имею в виду письмо в плане послания, а не других любых форм письменной речи). За неумением писать старуха обращается к брату хозяйке квартиры Егору. Здесь и проявляется эта граница речи и письма, вымолвив пару вступительных фраз-клише, Василиса больше не в силах ничего продиктовать, хотя рассказать своей дочери, хотя рассказать ей хотелось много: “Больше ничего она сказать не могла. А раньше, когда она по ночам думала, то ей казалось, что всего и не поместить в десяти письмах”. Василиса ничего не могла продиктовать, так как умением письма не обладала, а сказать напрямую дочери она, действительно, могла многое: и про “всякие происшествия, свадьбы, смерти”, произошедшие в деревне за эти четыре года, передать устную речь в письменную Василиса не может, вот вам яркая жесткая граница.

 

 

Парадоксальность и сила крошечного рассказа «На святках» (1900) ощущается всеми его читателями. Парадоксальность же его состоит в том, что Чехов изображает ситуацию, в которой разрывы причинно-следственных связей в коммуникативной цепи оказываются не способны помешать контакту. Старуха-мать – отправитель письма – намеревается рассказать о своей жизни. Вместо этого рассказа к адресату (почему-то) отправляется абсурдный текст. Несмотря на это дочь – получатель – (почему-то) воспринимает письмо родителей как значимое. Перед нами, как кажется, коммуникация, которая состояться не могла, но тем не менее состоялась. Поэтому в литературе о Чехове наиболее распространена интерпретация изображенного события как рождественского чуда, которого и следовало ожидать в святочном рассказе. Нам, однако, кажется, что такой подход, при всей его привлекательности, оказывается упрощением: диалектика успеха / неуспеха коммуникации здесь гораздо сложнее, что мы и попытаемся показать.

 

Желаемое сообщение не было написано и отправлено, потому что Василиса не умеет высказать то, что хотела бы написать. Судя по тому, что она диктует, ей представляется, что письмо должно содержать только набор готовых формул. А рассказ о том, «сколько за это время было в деревне всяких происшествий, сколько свадеб, смертей! Какие были длинные зимы! Какие длинные ночи!» (10, 182) в эти формулы не укладывается. В отличие от большинства писателей и философов, Чехов не воспринимал письмо как записанную речь, как «дополнение» речи. Одного рассказа «На святках» достаточно, чтобы удостовериться в том, что, по Чехову, между устной речью и письмом стоит непреодолимое препятствие: понимание письма как чего-то готового, риторически заданного. Василиса диктует только принятую в письмах форму приветствия и поздравления. Эти клише не могут вместить реальных фактов, и приветствие дополняется текстом, написанным отставным солдатом Егором, в результате чего к адресату уходит послание абсурдное и по форме, и с точки зрения намерений отправителя. Между этими двумя моментами – неумением «писать» и написанием абсурдного текста – образуется логический и темпоральный зазор, пауза, зияние. На место выделенного выше «и» нельзя поставить логическую связку «поэтому».

 

Заметим сразу, что подмена автора и текста происходит здесь по причине обычной для Чехова омонимии знаков, о которой мы писали во второй главе. Позиции писца и автора не различаются, потому что договор между старухой и Егором, который можно сформулировать так: «грамотный человек берется за плату написать письмо», – в соответствии с полисемией слова «написать» может означать и «записать под диктовку», и «сочинить». Если нечего записывать, остается сочинить. Сам язык делает Егора «автором».
Таким образом, не-написание желаемого письма и написание ненужного письма оказываются не связаны причинно, но, тем не менее, каждый из этих фактов по отдельности имеет сходную причину: они оказываются обусловлены языком, а точнее – представлениями героев о языке.
Процесс подмены (жизненно важной) речи (случайным) письмом распространяется по всей коммуникативной цепи: он затрагивает не только отправителя, но и получателя: старики хотели написать дочери – Егор пишет ее мужу. Обе позиции – отправителя и получателя – оказываются недифференцированными, смешанными: «пишет» сперва мать, потом Егор, но как бы от лица стариков; адресовано письмо и Ефимье, и ее мужу, но, по сути, только Ефимье; на конверте стоит только имя мужа. Коммуникативная цепь, таким образом, оказывается крайне усложненной. Есть номинальный адресант, подпись в конце письма, – это родители. Есть номинальный адресат, обращение в начале письма, – это дочь и ее муж. Есть два реальных адресанта двух частей текста: мать, произносящая формы ритуального приветствия, благословения и поздравления, и Егор, дописывающий письмо. Каждому из реальных адресантов соответствует своя часть письма: «ритуальное приветствие» и «военный устав», и свой адресат – дочь и ее муж. Есть потенциальные читатели письма: ими могли бы стать и дочь, и муж. Наконец, есть реальные читатели: муж, который прочитывает «несколько строк» (184), и дочь, которая тоже читает только несколько строк из первой части, написанной матерью.
То, что читатели и исследователи рассказа принимают за «чудо», – момент контакта между родителями и дочерью – возникает только за счет того, что в момент «приема» игнорируются все составляющие второй, «паразитарной» коммуникативной цепи (Егор – муж). Отсекается лишнее, шум. У раннего Чехова предметом насмешки часто становилась излишняя деятельность, которая мешает чему-то главному. В данном случае перед нами обратный пример. Лишнее элиминируется, а недоведение до конца, неполная деятельность окрашивается позитивно. Все, что мешало контакту, по какой-то причине отсекается. Это – факт, констатация, которая еще не стала интерпретацией. Обычный тезис исследователей: человечность победила пошлость, – представляет уже расширенное толкование этого факта, дополненное положительной оценкой. Но, как мы увидим в дальнейшем, момент «контакта» в этом рассказе, как впоследствии и в «Архиерее», оказывается совсем не однозначным.
Прежде всего надо ответить на вопрос о причинах произошедшего контакта. То, что должно было помешать коммуникации, – абсурдное ядро письма, написанное Егором, – не помешало только потому, что Ефимье не позволили читать дальше слезы, эмоции. Перед нами случай, когда успех эмоциональной коммуникации закрывает путь абсурду словесной (той, которая должна нести информацию, но не несет ее). Ритуальные формулы приветствия тоже не несут информации, но зато они не мешают контакту, они фатичны по своей сути, написаны ради контакта. Мнимый парадокс, который онтологизируют исследователи, возникает только за счет общепринятого представления о том, что в нормальной коммуникации послание должно быть прочитано до конца: недочитанное письмо – это неполная коммуникация. Но если часть письма – абсурд, и именно эта часть не прочитывается, то минус на минус дает плюс: коммуникация состоялась в той мере, в какой она могла состояться. В послании, которое при правильной, полной коммуникации обречено на провал, есть потенциальные возможности успеха, которые реализуются только если коммуникация окажется неправильной и неполной.
Для выявления более общей закономерности чеховского подхода нам от этого наблюдения надо перейти к ответу на вопрос: в каких условиях это происходит в данном рассказе и может произойти в других чеховских текстах?
Главное условие мы обозначим так: подача «сигнала существования». Эмоциональная коммуникация в рассказе подготовлена обстоятельствами, изложенными в экспозиции. Обмен письмами между родителями и дочерью прерван года три – три с половиной назад. Но и до этого времени, по-видимому, писала только дочь, хотя большинство ее писем не доходило. О том, что старики когда-либо посылали письма, не сказано, и поскольку они в затруднении и впервые узнают, кто мог бы написать письмо, то очень вероятно, что они никогда не писали дочери. Прошло несколько лет, родители стары, дочь даже не знает, живы ли они, – и нет ничего естественнее тех слез, которыми она встречает письмо. Первые строки письма выступают как сигнал «мы живы»:

Любезному нашему зятю Андрею Хрисанфычу и единственной нашей любимой дочери Ефимье Петровне с любовью низкий поклон и благословение родительское навеки нерушимо. <...> А еще поздравляем с праздником Рождества Христова, мы живы и здоровы, чего и вам желаем от Господа… Царя Небесного (181–182).

Слова «нашему зятю», «нашей дочери», «родительское благословение», «мы живы и здоровы» – все это сигналы того, что живы и отец, и мать. Ритуальная формула успевает вместить сигнал о самом главном, чего, очевидно, не может сделать адрес на конверте, написанный чужой рукой. И с этой точки зрения рассказ вовсе не говорит ни о каком «рождественском чуде»: читателю понятно, почему Ефимья заплакала. Ее реакция на полученный сигнал адекватна, и, значит, коммуникация совершенно нормальна.
Итак, условием успешной коммуникации оказывается сигнал «я есмь», вызвающий эмоциональный отклик. Бессодержательность приветствия-клише в данном случае не мешает контакту, более того – очевидно, что одной из функций подобных клише как раз и является подача «сигнала существования». Они – аналог встречи, оклика, находки. Бессодержательные сами по себе, эти клише могут наполняться радостью для воспринимающего в зависимости от того, кто их произносит, – они ситуативны. Они представляют адресанта как целое, как единый облик. Парадокс заключается только в том, что столь экзистенциально значимый для любого человека семантический комплекс ‘оклик – облик – отклик’ всегда клишируется и ритуализуется.
Заметим далее, что Василиса диктует письмо, а Ефимья читает его вслух. В обоих случаях участвует голос, понимаемый, по традиции, как близкий к присутствию и наделенный позитивными этическими коннотациями. Плачет не только дочь – плачет и мать, после того, как она продиктовала начальные фразы. Совсем не исключено, что в обоих случаях слезы вызваны эффектом (или иллюзией) присутствия, который создает свой голос, обращенный к отсутствующему адресату (у Василисы), или свой голос, передающий слова отсутствующего отправителя (у Ефимьи). Присутствие другого как бы есть, хотя на самом деле нет ни его, ни переданной информации.
Но передача бытовой информации и не была главным стимулом для отправителя письма. Главное желание Василисы, которое побудило ее написать письмо, – это не желание рассказать о событиях в деревне, о своей тяжелой жизни или попросить денег, а желание узнать, жива ли дочь, желание контакта, фатическое общение в самом чистом виде:

И доила ли старуха корову на рассвете, топила ли печку, дремала ли ночью – и все думала об одном: как-то там Ефимья, жива ли (181);
– á...ñ Вот тут написано… – сказала старуха, вынимая из платочка письмо. – От Ефимьи получили, еще бог знает когда. Может, их уже и на свете нет (182).

Читателю остается неизвестным, исполнилось ли это желание матери узнать, жива ли дочь, но он видит, как дочь узнала, что ее родители живы. При доставке послания, при осуществлении коммуникации желание одной стороны может не исполниться, но точно такое же желание другой исполняется. Контакт осуществлен, но на дистанции и в односторонней форме, и в этом заключено чеховское ограничение понятия «контакта», которому в языке приписывается полнота и непосредственность. Фатическая коммуникация (почти) успешна.
Но Чехов не был бы Чеховым, если бы позитивное начало не сочеталось в его текстах с негативным или амбивалентным. Контакт сопровождается «пробуждением (иллюзорной) надежды», которая здесь, как и повсеместно у Чехова, связана с идеализируемым прошлым. Полученное письмо – не только сигнал того, что живы родители, но и напоминание о деревне. Очевидно, что жизнь в городе кажется Ефимье мукой: «Унесла бы нас отсюда Царица Небесная, заступница-матушка!» (185), а воспоминания о деревне идеализируются: «В деревне душевно живут, Бога боятся… И церковка в селе, мужички на клиросе поют» (185). Форма этой «лубочной» картинки деревни обусловлена тем, что адресована ребенку – «старшенькому», которому не больше трех лет, но она ясно выражает и представления самой Ефимьи. Аналогичный мотив ностальгии крестьянина, уехавшего в город, по родной деревне, есть в «Мужиках»: «В воспоминаниях детства родное гнездо представлялось ему светлым, уютным, удобным <...>» (9, 281). Это представление о том, что хорошо в прошлом или «там, где нас нет» у Чехова всегда иллюзорно (продолжение фразы из «Мужиков»: «<...> теперь же, войдя в избу, он даже испугался: так было темно, тесно и нечисто»; 9, 281). В рассказе «На святках» та же иллюзорность ясно видна в том, что на самом деле хотела сообщить Василиса: «áНñадо бы написать, какая в прошлом году была нужда, не хватило хлеба даже до святок, пришлось продать корову» (182). Таким образом, представление-воспоминание, вызванное письмом-сигналом от родителей, прямо противоречит тому, что родители хотели бы написать. Коммуникация как передача информации абсолютно безуспешна: адресат принимает сообщение прямо противоположное по смыслу той фактической информации, которую хотел отправить, но не отправил адресант. Все, что выходит за пределы чистого сигнала существования, предстает здесь, как и во многих других чеховских текстах, идеализирующей иллюзией. То, что хотела рассказать Василиса, – «ненаписанное письмо» – не доходит до адресата, и, таким образом, передача информации, казалось бы, остается в рамках негативной нормы: как не состоявшаяся в ситуации, когда она и не могла состояться. Ситуация была бы «нормально безуспешной» – если бы не прямая противоположность между тем, что хотела сказать мать, и тем, что поняла дочь. Учитывая это последнее обстоятельство, можно говорить о неком сомнении в самом понятии нормы. Если у Чехова и есть «чудо», то это только фатальность неудач, которые преследуют в его текстах передачу информации.
Заметим, что повествователь подчеркивает в восклицаниях Ефимьи клишированность, готовость ее реакции, используя глагол «причитать»: «áПñричитывала Ефимья, обливаясь слезами» (185). Если сигнал существования, заключенный в готовую «твердую» форму приветствия, окрашен, безусловно, положительно, то пробуждение иллюзии, также заключенное в готовую (жанровую) форму причета, может вызывать уже смешанную, амбивалентную реакцию сочувствия и сожаления. Клише не плохи и не хороши сами по себе, они только могут становиться таковыми в конкретной ситуации.
Наконец, заметим, что в этом фрагменте, как и во многих других рассказах, есть еще одно условие контакта, хотя бы и неполного. Родители живут тяжело, «как сироты», – и так же живет Ефимья. Нет информации, но есть некая общность в горе и несчастье, которую они чувствуют – или за них чувствует читатель. В разделе о риторике у Чехова мы уже писали о постоянном противопоставлении горя и риторически украшенного слова. В данном случае перед нами еще один яркий пример.
Таким образом, контакт в рассказе «На святках» предстает неполным – односторонним «окликом», «сигналом существования», но не информацией и не пониманием; это только кратковременный проблеск, лишенный последствий. Но даже такой неполный контакт у Чехова осуществим только между людьми, находящимися в эмоционально сходных условиях горя, несчастья и отчаяния. В следующем разделе мы увидим глубинное сходство характера контакта в этом рассказе и в «Архиерее».
Как мы уже сказали, условием осуществления фатической коммуникации в этом рассказе становится двойное отрицание: не доходит ненаписанное письмо и не прочитывается написанное (Егором). Последнее – письмо Егора – безусловно, представляет собой коммуникативный парадокс. На первый взгляд оно кажется абсурдным набором слов, ни о чем не говорящим, и к тому же посланным с непонятным намерением, неизвестно зачем. Более того, ситуация, когда письмо «замещает» устную речь, дается в самом сильном и радикальном варианте: бесчеловечный дискурс военного устава узурпирует место слова о душевной боли, событиях и несчастьях. При этом и сами цитаты из военного устава искажены до неузнаваемости, они теряют ту информативность (вроде определения, «что есть солдат»), которая оправдывает само их существование. Наконец, с точки зрения прагматики текст Егора не осуществляет свою функцию просто потому, что именно эта часть письма не прочитывается ни мужем Ефимьи, ни ею самой. Таким образом, письмо Егора кажется дисфункциональным с точки зрения трех основных коммуникативных факторов: намерения отправителя, структуры текста и восприятия получателя.
Однако при внимательном чтении можно увидеть, что письмо Егора имеет и код, и референт, и адресата, и даже определенные (риторические) правила построения. Его очень трудно «нормализовать» читателю, потому что читательское отношение к этому письму и его автору задается словами повествователя: «Это была сама пошлость, грубая, надменная, непобедимая, гордая тем, что она родилась и выросла в трактире <...>» (183). Но у Чехова внешняя оценка, особенно в прямой речи героя или в его словах и мыслях, пересказанных повествователем (продолжение фразы: «<...> и Василиса очень хорошо понимала, что тут пошлость, но не могла выразить на словах»; 183), – как правило, не является окончательной авторской завершающей оценкой.
Попробуем объективно разобраться в фактах, которые, может быть, позволят не только непредвзято судить о герое, но и понять само слово «пошлость». Егор нанимался писать под диктовку и / или передать «письменным» языком слова адресата. Если адресат не знает, что писать, то Егор, по-видимому, не обязан ничего делать. Так может рассуждать читатель, полагающий, что договор состоял в том, что Егор должен только записывать под диктовку. Но при отсутствии в сознании героев категории автора, выражение «написать письмо», как мы уже сказали в начале, может значить и «написать под диктовку», и «сочинить». Во всяком случае, если в письме остались бы только приветствия Василисы, то в отношении оплаты возникла бы неясность. Деньги берутся за написанное письмо, за результат, и Егор должен сделать работу, чтобы их получить. Возникает неявный парадокс: с точки зрения читателя, который решил, что задача была – писать под диктовку, Егор делает больше, чем обязан: пишет сам, хотя за это не брался. Правда, если письмо бессмысленное, то он просто формально отрабатывает плату, чтобы не возникло недоразумений. Но если письмо все-таки осмысленное (а оно, как мы скоро увидим, почти поддается «выпрямлению»), то герой, охарактеризованный как «сама пошлость», поступает безупречно: делает больше, чем обязан, и все, что может в силу своего разумения. Что касается точки зрения читателя, который полагает, что «написать письмо» означало «сочинить», то тут получается, что Егор просто выполнил работу, за которую взялся.
Против этого парадоксального оправдания могут говорить только потенциальные «человечные» возможности: можно было расспросить стариков об их жизни и записать их рассказ или хотя бы прочитать письмо от Ефимьи, которое сохранилось у старухи. На это Егор не способен, и читатель вправе решить, что тут действительно сказывается «пошлость». Но все дело в том, что кроме причин моральных, есть еще и причины языковые. Во-первых, Егор даже не понимает, что старики хотят написать дочери, а не зятю, и расспрашивает их о том, чем занимается в городе зять. Значит, в его представлении письмо должно не столько говорить об отправителе, сколько воздействовать на получателя, относиться к разряду аффективных жанров. А во-вторых и в главных, Егор, так же как и сами старики, как и Ефимья, может выражаться только с помощью клише – по крайней мере, на письме. В этом у Чехова равны «и первейший генерал, и последний рядовой» – любые герои, как бы они ни различались этически, что очень хорошо видно именно в этом рассказе: к готовым формулам прибегают и хорошие, и плохие люди. Вопреки распространенному мнению, что главным врагом Чехова был стереотип мышления, мы еще раз видим, что готовая формула сама по себе не хороша и не плоха. Автор воздерживается от прямой оценки, но предполагаемая реакция читателя может быть и позитивной (на слова матери), и негативной (на письмо Егора), и амбивалентной (на слова дочери). Мораль, которая кажется слишком очевидной в этом рассказе, на самом деле зависит от коммуникативной проблематики.
Мы видим, что текст Чехова дает даже в случае письма Егора основания для понимания читателем стимулов героя: действия мотивированы, поступки не столь однозначны, как кажется на первый взгляд. Против героя выступают внешние оценки, которые обычно выражают точку зрения другого героя – в прямой речи или с помощью «пересказанной мысли».
Обратимся к содержанию письма, то есть к его семантике и прагматике. Они определяются тем, что Егор понимает работу мужа Ефимьи – швейцара – как продолжение военной службы. Это подтверждает фраза в первом варианте рассказа: «Вы теперь есть Швейцар, почитайте Вашего Хозяина, который Вам теперь есть: Начальник» (10, 268). Тогда перед нами обращение к солдату, написанное от лица родителей, то есть старших, которые имеют право учить. «Пошлость» здесь – прежде всего поучение, она связана с уверенностью во владении истиной. Пошлость дидактична. Обращение содержит: напоминание о дисциплинарных взысканиях (то есть узде, которая должна удерживать от дурных поступков), напоминание о том, что есть солдат, о долге, о внешних и внутренних врагах. Все эти определения солдат заставляли учить наизусть на «уроках словесности», отчего они и принимаются Егором за подходящую форму поучения со стороны старших. Заключительное «Перьвейший наш Внутреный Враг есть: Бахус» – шутка в конце поучения, которая должна смягчить дидактический тон письма, – прием, который с античных времен рекомендовала риторика. Это письмо (и, значит, «пошлость») риторично, – а риторика у Чехова, как мы уже писали, всегда контрастно соположена человеческому горю. Специфика рассказа «На святках» – в том, что готовые риторические приемы заполоняют сознание не только «пошлого» героя, но и тех, к кому должно быть обращено читательское сочувствие. Это рассказ о бессловесности (любого) человека и о власти клишированного языка. Специфически же чеховским парадоксом оказывается не сама по себе эта ситуация, а невозможность ее однозначно оценить.
Таким образом, и семантика, и прагматика «инородного тела» в рассказе вовсе не так абсурдны, как кажется на первый взгляд. Эффект абсурда создает прежде всего стиль. Стилистически письмо Егора, безусловно, восходит к юмористике, как и композиционная форма рассказа – короткая сценка, практически исчезнувшая у Чехова 12 лет назад. От «Письма к ученому соседу» вплоть до последних рассказов тянется магистральная для Чехова тематическая линия «псевдопросвещения», представляя десятки изображений графомании и неграмотности, претендующих на выражение «идеи». Структурной и функциональной параллелью к письму Егора оказывается, например, «Жалобная книга». Предназначенная для жалоб (старики в «На святках» тоже хотят пожаловаться на жизнь), она вместо этого содержит «пробы пера», доносы и жалобы, которые герои не умеют высказать. Преимущественно комичны у Чехова и другие приемы, использованные в письме Егора: обращение не по адресу (ср. «Баран и барышня», «Беззащитное существо» и «Юбилей», «Оратор» и мн. др.); изменение адресата по ходу сочинения и передачи сообщения («Рассказ, которому трудно подобрать название», «После театра»); перенасыщенность тропами. Как мы уже говорили, риторика у Чехова соположена, неявно противопоставлена не «безыскусному слову», а человеческому горю: безвестная разлука с единственной дочерью, голод, неурожай, близость смерти. Этот трагикомизм в высшей степени свойствен чеховскому творчеству последних лет. Внедрение совершенно инородного и абсурдного текста с юмористическими обертонами в текст о беде находим в «Душечке»: «Иван Петрович скончался сегодня скоропостижно сючала ждем распоряжений хохороны вторник» (10, 105).
Однако помимо противопоставления ‘риторика / горе’ письмо Егора еще и сополагается с другим готовым текстом – приветствием матери. Рядоположенность в одном письме двух по-разному архитектонически окрашенных клише вызывает вопрос: можно ли сказать, что первая и вторая части письма уравниваются в рассказе, поскольку и то, и другое – готовые формулы? Как нам кажется – нет, и их различие оказывается принципиально важным.
Первая часть – ритуальное приветствие – это общепринятая и уместная в данном контексте единая готовая формула. В ее движении по коммуникативной цепи не возникает никаких препятствий: мать диктует, Егор пишет, дочь читает. Такого рода зачин письма – общий и общезначимый для всех людей. Заметим, что Егор ничего не переспрашивает, хотя должен записать длинную фразу.
Вторая часть – не единое клише, а мозаика разных искаженных клише, не общепринятая и совершенно неуместная. Ее даже нельзя назвать готовой, это некое первобытное творчество, бриколаж.
Первая часть, несмотря на свою клишированность, непосредственно связана с жизнью участников переписки – в качестве «сигнала существования», о котором мы писали выше. Как и сам факт получения письма, начальное приветствие говорит о том, что адресат жив. Но письмо не могло «дойти» без первой части, пустой конверт вызвал бы не контакт, а недоумение. Без второй части оно вполне могло бы обойтись.
Однако и вторая часть оказывается неким образом связана с жизнью героев. На крошечном повествовательном пространстве читатель легко может заметить странное совпадение: в письме Егора идет речь о генерале и рядовом, а в момент получения письма швейцар Андрей Хрисанфыч – бывший рядовой – вступает в диалог с генералом. Но характер «связи с жизнью» тут принципиально иной. Это совершенно случайное совпадение абстрактного текста и конкретной жизненной ситуации, причем ситуация имеет отношение не к Ефимье, а только к ее мужу. Если характер контакта между матерью и дочерью – существенный, жизненно важный, то странный «контакт» между отставными солдатами сводится к внешне абсолютно случайному совпадению, которое остается неизвестно им обоим. Однако за совпадением «генерал / рядовой» можно и нужно увидеть другой смысл, выходящий за рамки кругозора героев. С точки зрения проблем коммуникации, которым и посвящен рассказ, эпизод разговора швейцара и генерала, очевидно, говорит о следующем: Чехов рисует случай безуспешной устной коммуникации, парадигматически соотнесенный со случаем успешной (хотя бы фатически, как контакт, и притом неполный контакт) письменной коммуникации. Перед нами парадокс, в котором можно увидеть суть рассказа: в ситуации отправки и получения письма, полностью лишенного информации и содержащего абсурдное и неуместное ядро, есть частичный успех, а в ситуации коммуникации беспрепятственной, устной (то есть с возможностью переспросить), отмеченной соприсутствием участников, – никакого успеха нет. Генерал каждый день спрашивает, что находится за дверью, и всякий раз забывает ответ.
Здесь, как и потом в «Архиерее», можно решить, что Чехов в точном смысле слова деконструирует имплицитные представления об успешной коммуникации, которые ложатся в основу и лингвистических моделей, например, модели Якобсона. В отсутствие любых препятствий (диалог швейцара и генерала) она не работает, а в условиях, когда практически все коммуникативные факторы заблокированы (письмо) – работает. Однако в чеховском тексте обнаруживается еще один смысл, который позволяет отвергнуть этот подход. Генерал забывает информацию не сразу, и потому говорить, что здесь и сейчас не сработала модель устной коммуникации, нельзя. Здесь и сейчас он, конечно, воспринимает то, что за дверью находится кабинет для массажа или душ Шарко, а забывает ненужную ему информацию на следующий день. И явной параллелью к этому звучит то, что так же поступает швейцар:

Андрей Хрисанфыч <...> вспомнил, что раза три или четыре жена давала ему письма, просила послать в деревню, но мешали какие-то важные дела: он не послал, письма где-то завалялись (185)

Отрывок из военного устава уравнивает генерала и рядового: Чеховым выбран единственный возможный момент снятия этой оппозиции. Финальный эпизод делает то же: оба, и генерал, и рядовой забывают ненужную им информацию. Этические оценки тут очевидны: поступок мужа должен оцениваться резко негативно, забывчивость генерала – просто забавна. Но к этой параллели чеховский рассказ проводит еще одну: случайное отсечение ненужной информации – текста Егора – при чтении письма становится главным условием контакта и может оцениваться только положительно. Таким образом, Чехов отказывается не от модели коммуникации (как мы показали, никакого «чуда контакта» в рассказе нет, происходит только то, что могло и должно было произойти), а от оценок. Клише, как мы уже писали, сами по себе не плохи и не хороши. И так же не плохо и не хорошо взятое в общем виде «отсечение лишнего».
Рассказ, который кажется этически более чем однозначным, на самом деле демонстрирует только отказ от общих, генерализующих оценок языковых проблем. Анализ рассказа «На святках» приводит к мысли, что контакт в чеховском мире осуществим только как некий эмоциональный проблеск у людей, которых объединяет горе и несчастье: ср. аналогичные случаи в рассказах «Студент» и «По делам службы». Этот мгновенный проблеск не имеет продолжения в рамках отдельного текста. Чеховское понимание коммуникации остается по сути скептическим даже в этих рассказах, неизменно оставляющих у читателей светлое чувство.
Понимание неоднозначности понятия «контакт» и следующий из этого понимания отказ от однозначных оценок, намеченный в рассказе «На святках», ярче всего проявляется в общепризнанном чеховском шедевре – рассказе «Архиерей».

«Архиерей»

Пересказать сюжет чеховского рассказа «Архиерей» достаточно сложно: слишком много мелких, будничных событий, среди которых главные готовы потеряться. Привычные церковные службы, неинтересные незначащие встречи, невыразительный досуг, болезнь — здесь Чехов не скупится на подробности. Однако приезд к главному герою горячо любимой матери дан бегло, через малозначительные диалоги. Печальный же конец — смерть архиерея — как бы скомкан, описан с какой-то стыдливой краткостью. По-видимому, не в этих событиях и даже не в самой смерти преосвященного содержание рассказа. Но в чем же тогда?

Думается, главным в замысле писателя было желание раскрыть душу и сердце архиерея Петра. Человека воистину духовного. Автор делает это прежде всего через воспоминания героя о детской любви к божьему миру, к матери, которую любил и помнил «почти с трех лет». Он вспоминает себя «без шапки, босиком, с наивной верой, с наивной улыбкой», счастливого, ощущающего, «что радость дрожит бесконечно в воздухе во время крестного хода». Пейзажи, связанные с воспоминаниями, тоже исполнены любви и проникновенности. Вот высокая колокольня, «вся залитая светом», а по всему саду, «освещенному луной», разливается «веселый, красивый звон дорогих тяжелых колоколов». «Скрип колес, блеянье овец, церковный звон в ясные, летние утра… как сладко думать об этом!»

Любовь к церковной службе, праздничному перезвону сохранилась в душе архиерея, и до сих пор он верует истово!

Слушая про «жениха грядущего в полунощи» и про «черты украшенный», он чувствовал душевный покой, тишину, и «слезы заблестели у него на лице, на бороде».

Всюду, где архиерей наедине со своими чувствами, тональность беспечальная, светлая, мягко лирическая, навевающая душевное умиротворение.

Однако как только мы видим героя в людском окружении, все становится окрашенным по-другому — темновато, скучно, уныло. Приехали две богатые дамы, помещицы. Визит бессмысленный: полтора часа они просидели у заболевшего уже архиерея с втянутыми лицами. Заявился молодой кунец Еракин. Будто бы по очень важному делу: пожертвовать монастырю….. но речь его невразумительна, понять его невозможно. Он испытывает лакейское преклонение перед званием архиерея и от волнения несет бессмыслицу.

Другая просительница, старая сельская попадья, вообще не в состоянии выговорить ни слова. Ведь он «владыка». А преосвященный Петр — никакой не владыка. Человек он добрый, тихий, благожелательный. Бесхитростно простой, совершенно лишенный честолюбия:» мне бы быть деревенским священником, дьячком или простым монахом». Людской страх и отчуждение действуют на него угнетающе. Больнее всего то, что и мать видит сына через призму его положения. Она сильно к нему привязана, любит. Но уже не знает, как говорить ему: ты или вы? И можно ли в его присутствии смеяться или нет?

И когда преосвященный сказал, как он скучал по ней и нежно погладил ее руку, мать «улыбнулась, просияла, но тотчас же сделала серьезное лицо и проговорила:» Благодарим вас!» Только в момент его предсмертной агонии «она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка…» «Вы» забыто, исчезло:

Павлуша, голубчик, — заговорила она, — родной мой!.. Сыночек мой!..

Но Павлуша уже не в состоянии ответить, он в беспамятстве. Не слышит горячих материнских слов. И ужаснее всего то, что при жизни он — не Павлуша, а преосвященный Петр — и не слышал их никогда. А виной всему ненавистное Чехову рабское чинопочитание.

В этих уродливо сложившихся условиях, когда одиночество облеченного властью человека становится таким пронзительным, преосвященному легче всего не с родными, а, как это ни странно, с дремуче невежественным Сисоем, который свято убежден, что японцы и черногорцы одного племени, и которому все «не ндравится». Все дело в том, что Сисой не лебезит, не подхалимничает, не трепещет перед саном архиерея. Между тем тлетворный дух раболепия настолько силен, что начинает портить и самого героя. Не позволяя себе в проповедях дурно говорить о людях, во время приема посетителей он гневается, выходит из себя. Потом он раскаивается, но штрих это многозначителен. Начальственный гнев тоже есть в нем, и Чехов не может об этом не упомянуть.

На следующий день после смерти почитаемого всеми человека наступает пасха. Гулкий радостный перезвон с утра до вечера стоит над городом. Назначен новый архиерей, и об умершем уже никто не вспоминал. «А потом и вовсе забыли». Вот она, суровая правда о цене людского преклонения перед тем, что выше их и сильнее. Наверное, чтобы подчеркнуть эту суровость, Чехов скупится на подробности. Суета сует… А что же настоящее? Любовь тех немногих близких, кто помнит тебя, да чистая душа, спасенная в вере и сохраненная для Бога.

Проза А.П. Чехова – исключительно слож-ный объект анализа и интерпретации, так как она обладает внутренней цельностью и конст-руктивной упорядоченностью при интеллекту-альной и эмоциональной напряженности, со-держательной ёмкостью при внешней простоте выразительных средств, стилистической утон-чённостью при символической глубине. Вот почему хрестоматийные чеховские произведе-ния открывают для новых поколений читателей и исследователей неожиданные ракурсы. Безусловно, это связано с природой художе-ственного текста вообще, с тем, что он проявля-ет себя как «поле» смыслообразования: автор воплощает в художественном целом свою кар-тину мира – читатель стремится ее «разгадать». Если говорить об особенностях идиостиля А.П. Чехова, то в качестве одной из основных необ-ходимо назвать виртуозное сопряжение в изо-бражении двух, казалось бы, противоположных начал: повседневности быта и фундаменталь-ных вопросов бытия. В каждом из произведе-ний А.П. Чехова эти два плана не противопос-тавлены друг другу и не являются статическими полюсами реальности в системе художествен-ного целого, а взаимодействуют и перетекают друг в друга, образуя, по словам Р.Е. Лапушина, «то, что можно назвать системой поэтических координат данного произведения» [3, с. 278].

Эта черта художественного мышления А.П. Чехова воплотилась в особенностях формиро-вания смыслового пространства его повестей и рассказов и прежде всего в особой значимости подтекста – не выраженного явно, скрытого смысла текста, но при этом значимого для авто-ра, отражающего его интерпретацию и оценку жизненных явлений, взгляда на мир, морально-нравственные ценности и в целом его картину мира. Этот смысл проецируется на художест-венную идею, оказывается доступным читателю на основании восприятия текста в целом, но при обязательном соотнесении его разных сторон, при развитой читательской компетенции, об-щем кругозоре, умении учитывать многочис-ленные экстралингвистические явления и фак-ты, которые так или иначе могли бы быть со-пряжены с данным текстом как эстетическим феноменом. Можно говорить об актуализаторах подтек-ста на языковом, тематическом, сюжетно-фа-бульном, образном, структурно-композицион-ном и других уровнях текста. Но определяю-щую роль здесь играют языковой уровень и его ключевая единица – слово, которое не отражает мир, а содержит его в себе. В пределах художественного целого смы-словая структура слова проявляет себя как ди-намическая единица, которую характеризует «внутренний смыслообразующий процесс, жи-вущий и воспроизводимый в словесно-худо-жественной реальности: в ней действитель-ность становится осмысленной, а смысл – дей-ствительно осуществляемым» [2]. Слово не просто информирует или передаёт представле-ния, а «являет» их. Поэтому, по справедливому замечанию М.М. Гиршмана, «поступок, во-площаясь в слове, именно в словесно-худо-жественной реальности обнаруживает свой внутренний смыслообразующий потенциал. Слово же, вовлекая в себя внешнюю по отно-шению к нему реальность, само становится своеобразным поступком, событием, порожде-нием смысла» [Там же].

На примере рассказа А.П. Чехова «Архие-рей» рассмотрим, как в опоре на эстетический потенциал слова формируется подтекст.

Рассказ «Архиерей» (1902) принято считать одним из вершин А.П. Чехова-прозаика. В нем нашли отражение основные мотивы и идеи творчества писателя: поиск человеком смысла жизни и смерти, долгий и мучительный путь к обретению своей духовной сущности, забвение и бессмертие, разобщённость близких и траге-дия одиночества, «дурная бесконечность» как следствие несовершенства человеческого обще-ства и красота сущего, которой люди не заме-чают.

Этот рассказ стал для А.П. Чехова предпо-следним: после него, в 1903 году, была написа-на «Невеста», по словам Н.М. Бицилли, «вещь, при всех своих достоинствах все-таки носящая на себе следы усталости, упадка сил, – ведь Че-хов уже был близок к смерти» [1, с. 316]. Имен-но в «Архиерее» А.П. Чехов осуществил то, что уже давно составляло цель его творческих стремлений: дать картину, «в которой (бы) все частности, как звезды на небе, слились в одно общее» [10, с. 170].

Эта картина дана в характерной для А.П. Че-хова форме: рассказ практически бессюжетен. Фабула сведена к описанию нескольких собы-тий: главный герой – преосвященный Пётр – заболевает, постепенно теряет силы и интерес к жизни; к нему приезжает мать, которую он дав-но не видел; преосвященный умирает. Центр тяжести перенесён с описания событий на из-менения во внутреннем состоянии главного ге-роя.

Глубоко символично, что события, описан-ные в рассказе, приходятся на страстную неде-лю – великую седмицу, последнюю неделю ве-ликого поста, предшествующую Пасхе и по-свящённую воспоминаниям о страданиях и кре-стной смерти Спасителя. Поэтому смысл того, что происходит в последние земные дни с пре-освященным Петром, воспринимаются в проек-ции на самого Иисуса Христа.

Пётр чувствует, что умирает, но в нём нет страха смерти, к смерти он равнодушен, но не-равнодушен к жизни, ему не хочется конца. Не-равнодушен он и к тому, что следует за смер-тью. Эта психологическая ситуация, обуслов-ленная мировоззренческим кризисом преосвя-щенного Петра, не раз являлась предметом об-суждения в кругу исследователей творчества А.П. Чехова. Так, например, Е.И. Стрельцова характеризует эту ситуацию как один из приме-ров парадоксальности чеховского видения ми-ра: «Он, воцерковлённый человек, будто абсо-лютно приближенный к Богу, не только не по-мышляет о подготовке к смерти, о достойном её приятии, о таинствах исповеди, причастия или соборования, но, лёжа три дня в постели, он перестаёт молиться. Близкий, кажется, Богу че-ловек (род преосвященного «со времен приня-тия на Руси христианства, принадлежал к духо-венству»), оказывается глубоко неверующим. Вот чеховский парадокс» [6].

Мы приблизимся к разрешению этого пара-докса, если в анализе смысловой структуры текста рассказа будем опираться на его ключе-вые единицы – архиерей и простой, обыкно-венный человек, которые в контексте художе-ственного целого векторно определяют на-правление духовных исканий преосвященного Петра и поэтому берут на себя роль смыслооб-разующих номинативных единиц текстового и подтекстового уровней. В рассказе главное – повествование не о предсмертных днях и смер-ти одного из архиереев, а о духовном возрож-дении простого, обыкновенного человека, его нравственном воскресении и обретении внут-ренней свободы.

Два ключевых лексико-семантических цент-ра фокусируют в себе основные смысловые ли-нии текста, на композиционном уровне экспли-цирующие оппозиционную противопоставлен-ность желаемого и действительного, прошлого и настоящего, света и тьмы, радости и опусто-шённости, внутренней свободы и покорности судьбе. История духовного преображения ар-хиерея, воскресения простого, обыкновенногочеловека может быть осмыслена и как история победы глубоко личного, человеческого над обезличенным, жизни над смертью, вечного над суетным.

Мотивы чередуются, на языковом уровне фиксируя себя лексическим повтором, поляр-но сгруппированной эмоционально-оценоч-ной лексикой, контекстными антонимами и синонимическими рядами, нередко образую-щими градационное пространство. Всё это создаёт сложный ритмический рисунок еди-ного смыслового целого. Так идёт процесс обогащения смысловой структуры ключевых слов, которые вынесены в сильные позиции текста: архиерей – в заглавие, простой, обык-новенный человек – в кульминационный фрагмент текста (забытьё, из которого Пётр уже так и не вышел).

Первые абзацы текста сразу дают толчок развитию мотива душевных страданий челове-ка, уставшего от «дурной бесконечности» по-вседневности, суеты, мелких ежедневных обя-занностей, утомительных посетителей, объятых страхом перед преосвященным или ведущих себя с ним подчеркнуто подобострастно. Как это всегда бывает у А.П. Чехова, можно найти как ближайшее, бытовое, предметное объясне-ние мучительному состоянию героя (он болен, и болезнь прогрессирует, отнимая физические и душевные силы). Но если исходить из художе-ственного целого, то становится понятно, что болезнь Петра только катализатор процесса осознания им его внутренней несвободы.

Рассказ начинается со всенощной под Верб-ное воскресенье. Службу ведёт Пётр. В деталях описаны процесс богослужения и тяжёлое фи-зическое и душевное состояние архиерея. Это описание диссонирует с заглавием рассказа, так как для служителя церкви такого высокого ран-га право и обязанность вести службу почётны.

Обычно Пётр чувствовал себя во время службы «деятельным, бодрым, счастливым». Но на этот раз его угнетает полумрак церкви: «огни потускнели, фитили нагорели, всё было, как в тумане», «в церковных сумерках толпа колыхалась, как море», «в тумане не было вид-но дверей» [8, с. 186. Здесь и далее курсив мой – Е.Л.]. Этот мотив томления духа усиливается на протяжении всего текста, то сближаясь с темой архиерейства Петра, то отдаляясь от нее и рас-ставляя другие смысловые акценты: героя угне-тает сознание несовершенства людей и дисгар-монии человеческих отношений, суетности за-бот, интересов, усилий в мире, где всё времен-но, быстротечно, текуче.

 Нарастающий внутренний кризис героя пе-рестаёт восприниматься только как сомнения преосвященного в силе его веры. Например, в III главе: «И теперь, когда ему нездоровилось, его поражала пустота, мелкость всего того, о чём просили, о чём плакали; его сердили нераз-витость, робость; и всё это мелкое и ненужное угнетало его своею массою, и ему казалось, что теперь он понимал епархиального архиерея, который когда-то, в молодые годы, писал «Уче-ния о свободе воли», теперь же, казалось, весь ушёл в мелочи, всё позабыл и не думал о Боге» [8, с. 194].

И ниже: «...народ казался ему грубым, жен-щины-просительницы скучными и глупыми, се-минаристы и учителя необразованными, порой дикими» [Там же].

Но ещё более мучительную досаду впере-мешку с горькой иронией вызывают у преосвя-щенного бумаги, «входящие и исходящие», ко-торые «считались десятками тысяч» и с кото-рыми он, по долгу своей службы, вынужден был иметь дело: «Благочинные во всей епархии ставили священникам, молодым и старым, даже их жёнам и детям, отметки по поведению, пя-тёрки и четвёрки, а иногда и тройки, и об этом приходилось говорить, читать и писать серьёз-ные бумаги. И положительно нет ни одной сво-бодной минуты, целый день душа дрожит, и успокаивался преосвященный Пётр, только ког-да бывал в церкви» [Там же]. Но Пётр не осуждает людей, никого не судит и, как человек от природы добрый, всех жалеет. В его отношении к окружающим прослеживает-ся христианское переживание всеединства, ще-мящее чувство внутреннего родства со всеми, кто его окружает. Так, в стариковском храпе вечно недовольного, сердитого, вздорного ста-рика Сисоя Пётр слышит «что-то одинокое, сиротское, даже бродяжеское» – нечто сродни тому чувству неприкаянности-одиночества, ко-торое испытывает сам.

Архиерей тяготится своим социальным по-ложением, он хотел бы быть «деревенским священником, дьячком... или простым мона-хом...». Он не противопоставляет себя другим. Это подчёркивается в том числе и сквозной бы-товой деталью, репрезентируемой лексическим повтором: герои рассказа – то Мария Тимофе-евна с Катей, то Сисой всё время «пьют чай», и Пётр с досадой думает о матери: «похоже <...>, как будто в своей жизни она только и знала, что чай пила». И тут же сам после службы с удовольствием «напился чаю».

 Страх и благоговение перед ним его собст-венной матери приносят Петру самую большую боль. Тем более что к матери он относится с сыновней нежностью и благодарен за сердечное тепло, которым она согревала его в детстве. Именно этого сердечного тепла теперь и не хва-тает преосвященному, он глубоко одинок и мечтал бы вернуться в детство, где всё было проще, понятнее, радостнее и человечнее.

 Перед читателем поставлен новый вопрос: почему чувство одиночества испытывает чело-век, избравший для себя путь служения Богу? И почему во время пения монахов архиерей, «слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог украшенный, чувствовал не раская-ние в грехах, не скорбь, а душевный покой, ти-шину и уносился мыслями в далёкое прошлое, в детство и юность, когда также пели про жениха и про чертог, и теперь это прошлое представля-

Е.И. Лелис 286лось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда не было» [8, с. 195]?

Воспоминания о светлом и радостном про-шлом навеяны преосвященному Петру приез-дом его матери. Сначала ему только показалось, что он увидел ее в толпе молящихся во время службы: она, «точно во сне или в бреду», «гля-дела на него весело, с доброй, радостной улыб-кой». В безликой толпе, в тумане и полумраке архиерей «вдруг» различил не просто человече-ское лицо, а лицо очень близкого, родного че-ловека. Именно от этого тихо заплакал архие-рей, и «мало-помалу церковь наполнилась ти-хим плачем», преобразив ритуал всенощной в подлинное событие.

На поверхность выходит мотив искренних слёз, очищающих душу (которая «целый день дрожит») преосвященного Петра, возвращаю-щего его в состояние ребёнка, защищённого матерью от всех бед и страданий, согретого её любовью и не знающего одиночества. Интерес-ными в этом отношении оказываются тонкие наблюдения В.И. Тюпы над именем главного героя – преосвященного Петра, которого в дет-стве звали Павлом: «Ритуально обретённое со-циально-ролевое имя Пётр, означающее, как известно, «камень», совершенно чуждо про-стому (курсив автора – Е.Л.) человеку Павлу» [7, с. 43]. Отсюда и мотив каменных плит мона-стыря, давящих героя низких потолков и ка-менных зубчатых монастырских стен. Ведь даже в своей вере преосвященный далек от ортодоксальной каменности: «он веровал, но всё же не всё было ясно <...> и всё ещё каза-лось, что нет у него чего-то самого важного, о чём смутно мечталось когда-то, и в на-стоящем волнует всё та же надежда на бу-дущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей»[8, с. 195].

Опираясь на философию П. Флоренского о незримой связи имени и судьбы, В.И. Тюпа вы-сказывает справедливое для логики образа главного героя замечание: подлинное имя пре-освященного, данное ему при рождении, пра-вильнее отражает его жизненные установки, потому что знаменует неутомимое духовное «хотение», «влечение». Павел живёт не разумом и убеждениями, что было бы более характерно для Петра, а «непосредственно волею жизни» [7, с. 44]. Действительно, чеховскому герою  кажется, что всё окружающее его живёт своей особой жизнью, непонятной, но близкой человеку. И самим героем на протяжении всего рассказа постоянно овладевают сменяющие друг друга оттенки настроения, свидетельствующие о со-провождающих его сомнениях и напряжённых поисках внутренней опоры.

Мотив размышлений, сомнений и метаний архиерея преобразуется в рассказе в мотив «хо-ждений» и «остановок», подчеркнутых переме-щением преосвященного: в далёком прошлом, живя за границей, он тосковал по родине, а вер-нувшись домой, с теплотой вспоминал заграни-цу. Теперь же он то едет в церковь на службу, то возвращается домой, то снова отправляется в церковь, опять возвращается и т.д., наконец, возвращается в последний раз и оканчивает свой земной путь.

Так, можно утверждать, что имена Павел и Пётр в контексте образа главного героя имеют реминисцентную природу, так же, как и имя матери преосвященного – Мария Тимофеевна, которое можно рассматривать в качестве знака сакральных истоков её материнства и заступни-чества.

В какой-то момент Пётр начинает понимать, что материнская любовь – это и есть та опора, которая давала ему силы. Прожив несколько лет за границей, он вдруг почувствовал, что образ матери постепенно сливается в его сознании с образом родины: «Сидишь, бывало, вечером у открытого окна, один-одинёшенек, заиграет му-зыка, и вдруг охватит тоска по родине, и, ка-жется, всё бы отдал, только бы домой, вас повидать...» [8, с. 191–192].

Действительно, приезд матери для архие-рея – это радость встречи с близким человеком: Пётр, несмотря на физические мучения послед-них дней жизни, несколько раз радостно сме-ётся, вспоминая о том, что приехала его мать.

Приезд матери – это и событие, давшее ду-шевные силы и толчок к внутреннему преобра-жению Петра: возвращение к началу жизни, к чистому и по-детски светлому восприятию ми-ра. Архиерей легко находит общий язык с восьмилетней племянницей Катей, понимает ее чувства, любуется ее детской непосредствен-ностью и рыжими волосами, которые, подни-маясь из-под гребёнки, «как сияние», делают её похожей на ангела. Ему близко её воспри-ятие мира: например, только Катя и архиерей заметили, что у отца Сисоя седая борода «от-даёт зеленью».

Неудивительно, что внутреннее преображе-ние Петра первой заметила его мать: раньше она в присутствии архиерея «робела, говорила редко и не то, что хотела, и даже, как казалось ему, все эти дни в его присутствии всё искала предлога, чтобы встать, так как стеснялась сидеть» [8, с. 196], а теперь возле умирающего простого человека «уже не помнила, что он

Слово и подтекст в рассказе А.П. Чехова «Архиерей»287архиерей, ицеловала его, как ребенка, очень близкого, родного» [8, с. 200], называя «Павлу-шей», «голубчиком», «сыночком», «родным».

Только смерть даёт Павлу-Петру освобож-дение от суеты, утомившей социальной роли, физической и душевной боли. Только в послед-ние мгновения перед смертью-освобождением, в забытьи, он представил себе, что он «уже про-стой, обыкновенный человек, идёт по полю бы-стро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!» [8, с. 200]. Трудно сказать, обрёл ли истинную веру главный герой, но образ поля невольно воспринимается как аллюзия на мысль из за-писной книжки самого А.П. Чехова о том, что «между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец» [9, с 33–34].

 

Кульминационный момент рассказа, репре-зентирующий ключевые единицы простой, обыкновенный человек, ретроспективно возвра-щает читателя к заглавию произведения – «Ар-хиерей». Так ключевые слова приобретают смы-словую ёмкость, вбирая в себя семы, высвечен-ные идейно-художественным контекстом: ар-хиерей – это не только «общее название для высших чинов духовенства православной церк-ви (епископа, архиепископа, митрополита, пат-риарха) [4, с. 47], но и ‘человек, уставший от своей статусной социальной роли’, ‘человек, уставший от роли духовного учителя’, ‘человек, в силу своего высокого духовного звания став-ший одиноким и глубоко страдающий’, ‘чело-век, искавший, но не нашедший ответа на глав-ные вопросы бытия’; простой, обыкновенный человек – это не просто «ничем не примеча-тельный, не выделяющийся среди других, обычный» [5, с. 581], но и ‘человек, свободный от бремени высокого социального статуса’, ‘че-ловек, равный другим людям, брат если не по крови, то по духу’, ‘человек, нашедший дорогу к истине и радостно идущий к ней’. Безусловно, смысловая глубина ключевых слов не исчерпы-вается этими семантическими наращениями.

Таким образом, ключевые слова художест-венного текста, являясь значимыми смысловы-ми единицами текстового уровня, зафиксиро-ванными в «сильных позициях» текста, прояв-ляют способность к существенному смыслово-му обогащению и преобразованию и потому играют роль векторов, направляющих мысль читателя и способствующих восприятию им «колеблющейся глубины» текста. Эстетической реализации ключевых слов, формированию их смысловой и эмоционально-оценочной значимости способствуют лексиче-ский повтор, эмоционально-оценочные пере-клички, контекстная синонимия, антонимия, аллюзия и другие средства композиционно-смысловой организации текста, достойные бо-лее внимательного, специального рассмотре-ния.

Прочтение подтекста через эстетически зна-чимое слово помогает осознанию художествен-ного целого.

«Невеста»,

Антон Павлович Чехов творил на протяжении двух веков, в его произведениях отражены все волнующие человека проблемы, от которых никуда не деться, но справляться с ними обязательно требуется. Писатель не всегда дает ответы на то, как поступать в той или иной ситуации, но он показывает случаи, от которых стоит отталкиваться, чтобы размышлять, делать выводы и набирать книжный опыт для предотвращения ошибок при столкновении с трудностями. Знаменитый рассказ, без которого невозможно говорить о творчестве Чехова – это книга «Невеста», что явно посвящена событиям революционных дней. То был период эпохи безвременья.

Главная героиня по имени Надя Шумина по представлениям обычного человека имеет счастливую жизнь, в ней есть и близкие, и будущий муж, присутствует гармония, умиротворенность. Однако любое спокойствие, как показывает жизнь, нарушает какое-либо действие или человек. Так и в рассказе: появляется персонаж Сашка, который своими целенаправленными мечтаниями, грациозными планами окутывает сознание главной героини. Молодой человек толкует Наде Шуминой о том, что она ведет неправильный образ существования, она стоит на месте, не реализует себя, закрылась за спинами родных, да строит желания о великой любви. Сашка говорит о том, что так все просто не бывает: человек обязан всегда действовать. Как рассуждал когда-то Л.Н.Толстой: «надо рваться, путаться, биться». Важно, если оступился, начать сначала. А покой – это лишь сон, мечтания, которые отрывают индивидуума от реальности, уводя в иной мир и абстрагируя от проблем и невзгод жизни. Героиня, осознав бессмысленность своего времяпрепровождения, стала меняться. Она свершила революцию внутри себя, оставив в стороне райскую, желанную жизнь. Все это сказки для нее. Главное, по мнению девушки, вести деяния, направленные на пользу родине.

Чехов ясно дает понять, что глаза Нади открываются, она пробуждается от глубокого сна. Теперь ее не радуют занимательные вечера, пляски, да вечное пребывание дома. Антон Павлович изображает изначально прекрасную и комфортную жизнь главной героини, показывая, что так жить можно, только пользы от этого мало, ибо, оставляя все позади: свои стремления, достижения, открытия, - ты теряешь возможность проявить себя, дать что-то стране, оставить частичку собственной души в этом мире. Конечно, сладкая судьба всех прельщает, но поддаваться не стоит покою. «Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро!»

Так, Чехов продемонстрировал историю о невесте, которая смогла очнуться от упоенной жизни, нашла себя, стала реализовывать в себе положительные качества. Писатель дал осознать тот факт, что жизнь – это не поле перейти, она гораздо сложнее. Просто не стоит убивать в себе личность, живя так, как тебе заблагорассудится. Главное понять, что важнее для человека: комфортная однообразная судьба, либо вечные взлеты и падения, крахи и достижения. В любом случае все зависит от самого человека!

Сюжет и анализ

В небольшой экспозиции в начале рассказа читатель знакомится с главными героями. Наглядно познакомиться с героями при помощи ментальной карты. Главной героине, Наде, 23 года, с 16 лет она "страстно мечтала о замужестве" .Но сейчас, когда уже был назначен день её свадьбы с Андреем Андреевичем – "умным, добрым" человеком, который ей нравился, вдруг всё переменилось: "радости не было, ночи спала она плохо, веселье пропало". Девушка начинает остро чувствовать однообразность своей жизни, и мысль об этом мучительна : «почему-то казалось, что так теперь будет «без перемены, без конца!» Тревога и волнение нарастают, и состояние природы за окном соответствует душевному состоянию героини: "Ветер стучал в окна, крышу...","Дождь стучал в окно...", "Было серо, тускло, безотрадно..." все это, и звук колотушки сторожа, к которому каждую ночь прислушивалась Надя, нагнетают драматическое напряжение. Даже слушать разговоры Александра Тимофеевича о том, как недостойна, невыносима жизнь Нади и её близких стало «почему-то досадно» хотя раньше это смешило её, ведь тот уже несколько лет подряд; «говорит всё одно и то же, как по писаному», а именно : «Никто ничего не делает. Мамаша целый день только гуляет, как герцогиня какая-нибудь, бабушка тоже ничего не делает, вы – тоже. И жених, Андрей Андреич, тоже ничего не делает». Саша сформулировал то, что внезапно осознала сама Надя: «Мне молодости вашей жалко». Жизнь в родном доме становится для Нади мучительной, дискуссии матери с отцом Андреем, вечные разговоры о "гипнотизме" и "неразрешимых загадках природы", низменны и скучны. Также героиня понимает, что разлюбила, а может и вовсе не любила никогда своего жениха. Читатель видит никчёмность Андрея Андреича , который окончил филологический факультет , играет на скрипке, но притом совершенно ничем полезным не занимается : «Я ничего не делаю и не могу делать», – признаётся он,: «Отчего мне так противна даже мысль о том, что я когда-нибудь нацеплю на лоб кокарду и пойду служить?» Даже речь Андрея Андреича кажется Наде скучной, будто она читала что-то подобное в романе "старом, оборванном, давно уже заброшенном". Будущий дом их больше не нравится героине, она чувствовала, что застрянет там, как в футляре, из которого не позволят выбраться семейные узы:

В небольшой экспозиции в начале рассказа читатель знакомится с главными героями. Наглядно познакомиться с героями при помощи ментальной карты. Главной героине, Наде, 23 года, с 16 лет она "страстно мечтала о замужестве" .Но сейчас, когда уже был назначен день её свадьбы с Андреем Андреевичем – "умным, добрым" человеком, который ей нравился, вдруг всё переменилось: "радости не было, ночи спала она плохо, веселье пропало". Девушка начинает остро чувствовать однообразность своей жизни, и мысль об этом мучительна : «почему-то казалось, что так теперь будет «без перемены, без конца!» Тревога и волнение нарастают, и состояние природы за окном соответствует душевному состоянию героини: "Ветер стучал в окна, крышу...","Дождь стучал в окно...", "Было серо, тускло, безотрадно..." все это, и звук колотушки сторожа, к которому каждую ночь прислушивалась Надя, нагнетают драматическое напряжение. Даже слушать разговоры Александра Тимофеевича о том, как недостойна, невыносима жизнь Нади и её близких стало «почему-то досадно» хотя раньше это смешило её, ведь тот уже несколько лет подряд; «говорит всё одно и то же, как по писаному», а именно : «Никто ничего не делает. Мамаша целый день только гуляет, как герцогиня какая-нибудь, бабушка тоже ничего не делает, вы – тоже. И жених, Андрей Андреич, тоже ничего не делает». Саша сформулировал то, что внезапно осознала сама Надя: «Мне молодости вашей жалко». Жизнь в родном доме становится для Нади мучительной, дискуссии матери с отцом Андреем, вечные разговоры о "гипнотизме" и "неразрешимых загадках природы", низменны и скучны. Также героиня понимает, что разлюбила, а может и вовсе не любила никогда своего жениха. Читатель видит никчёмность Андрея Андреича , который окончил филологический факультет , играет на скрипке, но притом совершенно ничем полезным не занимается : «Я ничего не делаю и не могу делать», – признаётся он,: «Отчего мне так противна даже мысль о том, что я когда-нибудь нацеплю на лоб кокарду и пойду служить?» Даже речь Андрея Андреича кажется Наде скучной, будто она читала что-то подобное в романе "старом, оборванном, давно уже заброшенном". Будущий дом их больше не нравится героине, она чувствовала, что застрянет там, как в футляре, из которого не позволят выбраться семейные узы:

 

«Андрей Андреич водил Надю по комнатам и всё время держал за талию; а она чувствовала себя слабой , виноватой, ненавидя все эти комнаты, кровати, кресла, её мутило от нагой дамы...он... так был счастлив, расхаживая по этой своей квартире; а она видела во всём одну только пошлость, глупую, наивную, невыносимую пошлость, и его рука, обнимавшая её талию, казалась ей жёсткой и холодной, как обруч».                                                                                      

Растерянная Надя делает отчаянную попытку поделиться своими переживаниями с матерью, но та её не понимает.

 «Нет, родная моя, нет, – заговорила Нина Ивановна быстро, страшно испугавшись . – Ты успокойся, – это у тебя от нерасположения духа. Это пройдёт. Это бывает. Вероятно, ты повздорила с Андреем, но милые бранятся – только тешатся».

На фоне этих переживаний то, к чему призывает Саша, кажется таким прекрасным и благородным:

«Если бы вы поехали учиться! только просвещённые и святые люди интересны, только они и нужны... Милая, голубушка, поезжайте! Покажите всем, что та неподвижная, серая, грешная жизнь надоела вам! Покажите это хоть себе самой!»                           

И наконец Надя решается:

«Жениха презираю, себя презираю, презираю всю ту праздную, бессмысленную жизнь... Я не вынесу здесь и одного дня. Завтра же я уеду отсюда.»

– говорит она Саше, тот соглашается, убеждает, что главное «перевернуть» жизнь, и все изменится. Наде сбегает, не попрощавшись с родными, не объяснившись с Андреем, не задумываясь, как это отразится на них. Мать писала ей позже: «Когда ты уехала тогда с Сашей и пришла от тебя телеграмма, то бабушка как прочла, так и упала, три дня лежала без движения. Потом всё Богу молилась и плакала».Со временем все было прощено и забыто, она получала из дому «тихие и добрые» письма. Какими же видит Надя родных, когда приезжает на каникулы? Как встречают её? «Бабушка, совсем уже старая, по-прежнему полная и некрасивая, охватила Надю руками и долго плакала, прижавшись лицом к её плечу, и не могла оторваться. Нина Ивановна тоже сильно постарела и подурнела, но всё ещё по-прежнему была затянута, и брильянты блестели у неё на пальцах.– Милая моя! – говорила она, дрожа всем телом. – Милая моя!» Но почему они так постарели за год? Не из-за переживаний ли за Надю? О новой жизни героини не говорится ничего, зато описание того, как изменил, «перевернул» их жизнь поступок Нади, читатель видит достаточно полно: «Видно было, что и бабушка и мать чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и бесповоротно: нет уже ни положения в обществе, ни прежней чести, ни права приглашать к себе в гости; так бывает, когда среди лёгкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет ночью полиция, сделает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил, подделал, – и прощай тогда навеки лёгкая, беззаботная жизнь !»

Новые взгляды главной героини. Перевернутая жизнь.

Постепенно светлый образ Нади Шуминой очерняется в глазах читателя. Надя оказывается жестокой по отношению к Андрею Андреевичу, который не удостоился никакого объяснения по поводу расстройства свадьбы, к матери, которой Надя напоминает о несчастной доле приживалки в доме свекрови, к бабушке, которая искренне любит Надю и Сашу, простив побег первой, и закрывая глаза на обличительные речи второго. За короткий период времени Надя Шумина коренным образом меняет свои представления об окружающих её людях ."Умный, добрый" Андрей Андреич оказывается "неумён, просто глуп"; мать из "необыкновенной женщины" превращается в "глупенькую" и "несчастную"; "интеллигентный", "интересный" Саша становится "серым и провинциальным". Но почему так меняются её взгляды? Может это свидетельствует о её духовном росте? Нет. Читатель лишь видит, как иллюзии прошлой жизни, которая когда-то ей казалась счастливой, и правильной, блекнут перед новыми убеждениями, приобретенными в Петербурге. К концу произведения читатель окончательно убеждается, что Надя сбежала лишь из желания вырваться, осчастливить свою жизнь, эгоистично забыв об остальных, а вовсе не ради благородного стремления «осчастливить человечество», ведь Надя не хотела просвещать родных, менять окружающий ее мир сама, а все гадала, когда же разрушится старый, вместе с домом бабушки ,где слуги теснятся в одной комнате в грязи. И вот, навстречу этой новой жизни она навсегда покидает отеческий дом.

Уставшая от своей жизни Надя Шумина поддается на уговоры Александра Тимофеевича и решает «перевернуть» свою жизнь. Она оставляет близких позади, не задумываясь, сколько боли им приносит, ради перемен, нового мира. Но сама ничего менять не настроена, теша себя благородными иллюзиями.

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 295; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!