Два отрывка доцензурной редакции 4 страница
Писатель вынужден признать, что народная масса не доросла до сознательного протеста, до понимания необходимости коллективной самозащиты. Эту горькую истину Салтыков поясняет рассказом о происшествии на переправе через реку Большую Глуповицу. Человека, избитого за неподчинение распоряжениям начальства, толпа не поддержала, она «развратно и подло хохотала». Видимо, эта неспособность массы к организованной самозащите и побудила Салтыкова в очерке «К читателю» включить в социологию Глупова и народ (Иванушек), под именем «глуповцев меньших», хотя обычно в «Сатирах в прозе» народная масса противопоставляется глуповцам, под которыми подразумеваются дворянство и бюрократия.
Так, в очерке «К читателю» сатирик пришел к грустному выводу об отсутствии широкой среды, которая явилась бы благоприятной почвой для скорого торжества новых идей. И пока, следовательно, передовая мысль вынуждена осуществлять свою историческую миссию исключительно силами «мыслящего меньшинства». «В наших собственных убеждениях, – заявляет писатель, обращаясь с призывом к этому «поколению», – в жизненности наших собственных сил должны мы исключительно искать для себя опоры, и ни в чем ином». Но, несмотря на все возрастающие трудности борьбы, Салтыков остается при своем прежнем убеждении, что демократическая интеллигенция, проявив героические усилия, сумеет добиться скорой победы. Это убеждение нашло выражение и в рассказах «Глупов и глуповцы» и «Глуповское распутство», относящихся по времени написания к началу 1862 года, но не появившихся при жизни сатирика в печати.
|
|
Во всех рассмотренных рассказах «глуповского» цикла Салтыков настойчиво проводит мысль об обреченности и «умирании» старого, крепостнического мира. Здесь то и дело встречаемся с утверждениями следующего рода: глуповское миросозерцание «окончательно заявляет миру о своей несостоятельности»; «позволительно нынче окончательно рассчитаться с прежнею жизнью»; «для вас, – обращается Салтыков к командующим
том, что голова глуповца, обшитая плотной роговой оболочкой, не пропускает никаких новых идей.
Восприняв закон исторической сменяемости социальных эпох прежде всего применительно к миросозерцанию, Салтыков сделал вывод, что наступило время, когда передовая, демократическая мысль, доведенная до энтузиазма, продолбит «камни невежества и предрассудков» («К читателю»). Многие страницы произведений «глуповского» цикла представляют собою страстные, патетические монологи, проникнутые глубокой верой автора в «волканическую силу» передовой мысли и горячим убеждением, что уже началось «обмирщение» и неуклонное торжество тех общественных идеалов, носителем которых пока является «мыслящее меньшинство». Это была просветительская мечта о возможности достижения больших и скорых практических результатов без насильственного переворота, путем идеологической войны; это была попытка просветительского штурма твердынь крепостничества и самодержавия. Салтыков разделял кратковременные иллюзии, что уже теперь, в начале 60-х годов, при пассивной поддержке народа, передовые интеллигенты, опираясь на свое идейное превосходство над противником, могут достичь коренных демократических перемен путем героической пропагандистской деятельности.
|
|
Позиция Салтыкова была объективно революционна по тем конечным целям, к которым он стремился, по той социальной программе, которую он выдвигал. Но она была утопична в тактическом отношении, в понимании практических путей осуществления общественного идеала. Салтыков заблуждался, считая возможным завоевание решающих демократических побед мирным путем. Ситуация начала 60-х годов была понята им, в отличие от Чернышевского, не в смысле возможности революционного переворота, а в смысле наступления эпохи неуклонного практического торжества передового миросозерцания.
|
|
Вскоре Салтыкову станет ясно, что идейное превосходство над противником еще далеко не сразу обеспечивает победу в области социальной и политической жизни, что передовые идеи практически побеждают только тогда, когда они находят себе подкрепление в политической сознательности и организованности борющихся угнетенных масс. В очерке «Каплуны» (начало 1862 года), который писался в качестве «последнего сказания» к циклу о глуповцах, Салтыков, исправляя свою недавнюю ошибку, выражавшуюся в излишне оптимистической оценке ближайших перспектив, скажет: «Не будем ошибаться: насилие еще не упразднено, хотя и подрыто; в предсмертной агонии оно еще простирает искривленные судорогой руки»; «насилие не упразднено, а идеалы далеко».
Глупов не умер, «похороны» его отодвигались в неопределенное будущее. И Салтыков, предполагавший покончить с Глуповом в начале 60-х годов, был вынужден через десять лет вернуться к нему в «Истории одного города» во всеоружии своего карающего гения. Многие элементы содержания и формы этого знаменитого произведения восходят к первым очеркам о «глуповцах». Пытаясь на основе «устных преданий» проникнуть «во мрак глуповской жизни» и видя в ней царство «тупого испуга», автор восклицает в рассказе «Наши глуповские дела»: «О вы, которые еще верите в возможность истории Глупова, скажите мне: возможна ли такая история, которой содержанием был бы непрерывный бесконечный испуг?» Ответом на этот вопрос явилась «История одного города». Можно указать в том же рассказе немало и других мест, получивших потом развитие в «Истории одного города». Так, пушкинская «История села Горюхина», входящая в число творческих источников салтыковской летописи Глупова, находит в рассказе близкое соответствие в выдержках из «журнала» глуповского обывателя Флора Лаврентьича Ржанищева, в котором он «изо дня в день списывал все законные и непротивные правилам глуповского миросозерцания деяния свои». Страница рассказа о губернаторах добрых и злецах, повелевавших в разное время судьбами глуповцев, – это зерно будущей «Описи градоначальникам», а фольклорный мотив о бабе-яге, пожирающей Иванушек, будет дословно воспроизведен в «Истории одного города». Таким образом, рассказы и очерки начала 60-х годов, в частности «Наши глуповские дела», уже намечали художественно и тематически родственную им «Историю одного города», хотя мысль о создании этого большого произведения явилась у Салтыкова не теперь, а много позднее.
|
|
Связь «Истории одного города» с «Сатирами в прозе» с достаточной определенностью характеризует роль последних в развитии щедринской сатиры. Если «Невинные рассказы» в художественном отношении остаются преимущественно в пределах, обозначенных «Губернскими очерками», то «Сатиры в прозе» и прежде всего входящие сюда очерки о «глуповцах» показывают весьма существенные признаки обогащения художественного метода Салтыкова, дальнейшего формирования его социально-политической сатиры. Жанровые формы эволюционируют от сюжетно построенного, «правильного» рассказа к художественному очерку, свободно сочетающему образность с элементами публицистики. Все более утверждаются такие характерные особенности литературного стиля Салтыкова, как иносказательная манера повествования, реалистическая фантастика, художественная гипербола, приемы шаржа и гротеска, острота типологических сатирических наименований, формул, оборотов, эпитетов.
Первое заметное проявление этих новых свойств стиля находим в «Скрежете зубовном» (1860). Очерк не имеет связного сюжета и как бы распадается на две разностильные части. Завершающее очерк описание ночных грез и сновидений автора (лирический монолог о смерти и сказка «Сон», стилизованная под фольклорную традицию) первоначально предназначалось, как сказано выше, для «Книги об умирающих» и несет на себе признаки этого заброшенного замысла. Начальные же страницы очерка – рассуждения о «древе красноречия», с экскурсом в историю, и иллюстрация к этим рассуждениям в виде речей ораторов в общественном клубе – это ранний опыт того свободного по построению художественно-публицистического жанра, который с течением времени утвердит свое господство в творчестве сатирика.
В развитии принципов сатирической типизации «Сатиры в прозе» примечательны прежде всего началом процесса создания «собирательных типов», «коллективных портретов», ставших одним из характерных признаков щедринской сатиры.
Перед читателем очерка «Скрежет зубовный» проходит ряд идеологически однородных фигур, особ высокого звания и положения. Крепостники и бюрократы старого, дореформенного закала, ничем не поступясь в своих убеждениях, маскируют их пустой либеральной фразой и заканчивают свои речи призывом к «неторопливости и постепенности». Один и тот же социально-политический тип варьируется в ряде лиц, напрашивающихся на единую для всех кличку, на единую сатирическую мерку.
В очерке того же года «Наш дружеский хлам», включенном в сборник «Невинные рассказы», но своей идейно-художественной тональностью сближающемся с «глуповским» циклом, представлено такое скопление губернских аристократов, какого ни в одном из предыдущих произведений Салтыкова еще не встречалось. Называя в числе действующих лиц генерала Голубчикова, статского советника Генералова , в шутку прозванного генералом аристократа Рылонова, Салтыков как бы ищет для всех них одно обобщающее определение, подобающую всем их сатирическую кличку.
В очерке «Наши глуповские дела» губернская бюрократия представлена в виде «плешивого синклита»: «губернатор там был плешивый, вице-губернатор плешивый, прокурор плешивый. У управляющего палатой государственных имуществ хотя и были целы волосы, но такая была странная физиономия, что с первого и даже с последнего взгляда он казался плешивым».
Приведенные примеры показывают, как художественная мысль сатирика влечется логикой изображаемых явлений к собирательным образам, коллективным портретам, подготовляя почву для появления «историографов», «помпадуров», «глуповских градоначальников». Группируя в связи с каким-нибудь социально-политическим признаком множество однородных фигур, Салтыков испытывал необходимость в подыскании им соответствующего сатирического определения. «Сатиры в прозе» только намечают этот генерализирующий метод типизации, но уже и здесь на основе его достигнуты яркие обличительные и разоблачительные обобщения. Высшие из них – Глупов и глуповцы –возникли в связи с просветительской верой в победу ума над глупостью и, таким образом, явились закономерным художественным выражением той позиции, которую занял Салтыков в годы первой революционной ситуации в России.
Именно в это время интенсивно складывается особая система «просветительской» поэтики Салтыкова, система эпитетов, метафор, зоологических уподоблений, гротескных образов и типологических обобщений, призванных, так сказать, графически, портретно заклеймить варварское миросозерцание и «скотообразие душ» крепостников: «мохнатые чудища», «кремнистоголовые», «огнепостоянные лбы» и т. д.
Обаяние идеалов, воспринятых Салтыковым от западных утопических мыслителей, от Белинского и Петрашевского, было так велико, красота их так человечна, перспектива, открываемая ими угнетенному народу, так светла, что одно это уже внушало глубокую веру в их покоряющую силу; и с высоты этих же идеалов ярко выступала перед взором сатирика вся первобытность, звериная «мохнатость понятий» крепостника – человека в «дурацком колпаке».
Можно с полной основательностью сказать, что на всем протяжении своей литературной деятельности Салтыков никогда не выступал таким убежденным просветителем, глубоко верящим в непосредственную, практическую победу передовой мысли, как на рубеже 50 – 60-х годов. Останется он просветителем и в дальнейшем, но уже в более высоком, в более революционном смысле. Просветительство его будет иметь задачей не достижение непосредственного практического результата, а подготовку народных масс для организованной и сознательной борьбы.
Демократическая критика, высоко оценивая художественные достоинства и общественное значение «Сатир в прозе», отмечала, что «каждая из них, отдельно взятая, есть полная, разносторонняя картина действительной жизни; каждая из них затрогивает чрезвычайно глубоко общественные вопросы, с возможной отчетливостью рисует нам живых людей, со всеми особенностями их характера и внешней обстановки»[250].
Новые произведения Салтыкова привлекали внимание современников не только силою сатирических обличений, блестящим остроумием и тонким анализом явлений общественной жизни, но и тем, что им был присущ глубокий лиризм, с покоряющей искренностью выражавший высокий гражданский пафос писателя-демократа. «Он, – говорилось в одной из анонимных рецензий, – лирик насквозь, до костей; гнев, им изображаемый, – его собственный гнев; страдания, им описываемые, – его собственные, непосредственные страдания, и каждое его слово, каждая страница есть крик, неподдельный крик его собственного сердца, жалоба, брань, хохот… Это настоящая великороссийская скорбь, настоящие великороссийские страдания!»[251]
В то же время критика, открыто враждовавшая с Салтыковым, заявляла, что «сатиры его никак не имеют общероссийского характера и что все, в них заключающееся, относится именно к какому-то Глупову, лежащему где-нибудь в глуши и затишье, и где все, совершающееся у нас, отражается лишь в каком-то странном, искаженном виде»[252].
Даже наиболее сочувственные отзывы либеральной критики о «Сатирах в прозе» обычно сопровождались упреками сатирику за односторонность картин, мрачность выводов, излишнюю резкость тона, то есть именно за все то, в чем наиболее ярко проявлялся демократизм убеждений Салтыкова, в чем он всего резче расходился с либералами. Так, П. В. Анненков, автор одной из лучших статей о «Сатирах в прозе», считая, что сатирические увлечения Салтыкова, «капризная игра его юмора» приводят к погрешностям против жизни, не находил его произведения вполне верными истине и рекомендовал читателям «мысленно вводить их в меру», принимать только с «поправками и оговорками». Вместе с тем критик, называя картину общественной жизни, представленной в «Сатирах в прозе», «мастерской вещью», выделял в качестве характерных особенностей Салтыкова-художника силу, искренность и достоинство его одушевления, постоянный интерес к исследованию мысли человека, беспощадность и меткость анализа явлений, необычайную изобразительность приемов, живописность слова, оригинальность стиля.
Первое отдельное издание «Сатир в прозе» было разрешено цензурой 9 января 1863 года. При подготовке сборника Салтыков устранил из журнального текста некоторые цензурные искажения; при переизданиях в 1881 и 1885 годах он проводил мелкую стилистическую правку.
В настоящем томе «Сатиры в прозе» печатаются по третьему изданию (1885). Проверка текста по рукописям, корректурным гранкам и всем прижизненным изданиям позволила устранить ряд явных цензурных купюр и искажений в очерках «К читателю», «Скрежет зубовный», «Наш губернский день», «Литераторы-обыватели», «Наши глуповские дела», в рассказе «Госпожа Падейкова» и в пьесе «Соглашение».
Все рукописи и корректурные гранки произведений, вошедших в «Сатиры в прозе», хранятся в Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР в Ленинграде.
Указатель личных имен и названии периодической печати[253]
А длерберг Владимир Федорович, граф (1791–1884), ген. – адъютант, в 1852–1870 гг. мин. имп. двора и уделов – 610.
Аксаков Иван Сергеевич (1823–1886), публицист и поэт, славянофил – 554, 560, 562, 614 .
Александр II (1818–1881), росс. император с 19 февр. 1855 г. – 574, 598, 605, 606 , 615, 622, 627, 635 .
Александр Македонский (356–323 до н. э.) – 446.
Анненков Павел Васильевич (1813–1887), лит. критик, мемуарист – 579, 580, 594, 596, 607, 614, 615, 629 .
Аннибал – см. Ганнибал .
«Антракт », еженедельная театр. газета, изд. в 1866–1868 гг. в Москве – 570 .
Апфельбаум , популярный фокусник, выступавший в Петербурге в 30-40-е годы – 269.
«Атеней », еженедельный (в 1859 г. – двухнедельный) журнал критики, совр. истории и лит-ры, изд. с 1858 по апр. 1859 г. в Москве под ред. Е. Ф. Корша – 549, 578 .
Б айборода , общий псевдоним М. Н. Каткова, Ф. М. Дмитриева и П. М. Леонтьева в «Русск. вестнике» в 1856–1858 гг. – 633 .
«Изобличительные письма» – 638 .
Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788–1824) – 567, 568 .
«Дон-Жуан» – 567 ; Гаиде – 33, 53, 567 ; Дон-Жуан – 33, 34, 53, 468, 567 ; Ламбро – 33, 34, 53, 567 .
«When we two parted…» – 57, 568 .
Бакст Осип Игнатьевич (ок. 1837–1895), издатель и владелец типографии в Петербу рге – 581 .
«Сборник рассказов в прозе и стихах» – 581 .
Бальзак Оноре де (1799–1850) – 50, 568 .
«Отец Горио» и «Покинутая женщина» – 568 ; виконтесса де Босеан – 50, 568 ; папаша Горио – 568 .
Баранов Павел Трофимович (1814–1864), ген. – майор, в 1857–1862 гг. тверской губернатор – 597 .
Барклай де Толли Михаил Богданович (1761–1818)–470.
Батыевичи – см. Батый .
Батый (ум. 1255), хан Золотой Орды – 357, 616 .
Бауэр Бруно (1809–1882), нем. философ-идеалист, младогегельянец – 192.
Безобразов Владимир Павлович (1828–1889), экономист и публицист, младший лицейский товарищ Салтыкова, служил в мин. гос. имуществ, затем в мин. финансов, один из представителей дворянского либерализма, сотруд. «Русск. вестника» – 577, 609, 617, 622 .
«Аристократия и интересы дворянства. Мысли и замечания по поводу крестьянского вопроса» – 622 .
«О сословных интересах. Мысли и заметки по поводу крестьянского вопроса» – 578 .
Безобразов Николай Александрович (1816–1867), публицист, представитель крепостнической оппозиции крестьянской реформе – 632 .
Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848) – 450, 451, 593 .
Бенардаки (или Бернардаки) Дмитрий Егорович (ум. 1870), миллионер-откупщик, золотопромышленник – 570 .
Беранже Пьер-Жан (1780–1857) – 507, 633 .
«Мистигрис» – 507, 633 .
Беррье Пьер-Антуан (1790–1868), франц. адвокат и депутат парламента – 361.
Бертон Шарль Франсуа (1820–1872), франц. актер, неоднократно гастролировал в Петербурге – 283.
Бетурне Амбруаз (1795–1838), франц. поэт – 610 .
«Jeune fille aux yeux noirs» – 346, 610 .
Бибиков Дмитрий Гаврилович (1792–1870), ген. – адъютант, в 1852–1855 гг. мин. внутр. дел – 567 .
«Библиотека для чтения », ежемесячный лит. – худ. журнал, изд. в 1834–1865 гг. в Петербурге, с 1856 г. выходил под ред. А. В. Дружинина, с 1860 – А. Ф. Писемского, с 1863 – П. Д. Боборыкина – 549, 568, 596, 607, 620 .
Борецкая Марфа, вдова новгородского посадника Исака Борецкого. глава литовской партии в Новгороде, известна под именем Марфы Посадницы – 48.
Брюс Яков Вилимович (1670–1735), гос. деятель, сподвижник Петра I, математик, физик, астроном, по его имени назван календарь 1709–1715 гг. – 406.
Булгарин Фаддей Венедиктович (1789–1859), писатель и журналист, осведомитель политической полиции – 541.
Булкин . А. – псевдоним Ладыженского С. А . (см.).
Бунге Николай Христнапович (1823–1895), финансист, проф. Киевского ун-та, член финанс. комиссии по подготовке крестьянской реформы, в 1881–1886 гг. мин. финансов, в 1887–1895 гг. – пред. Комитета министров – 617.
Бурдин Федор Алексеевич (1827–1887), актер Александрийского театра, друг А. И Островского, знакомый Салтыкова – 569 .
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 126; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!