Предчувствия, гадания, помыслы и заботы современного человека 45 страница
Я застал его за чтением нового обширного трактата о любви к отечеству; неподалеку, на случай отдохновения, валялся новый роман Поль де Кока.
Прежде всего мы, разумеется, разговорились о различных благодетельных реформах, ожидающих наше любезное отечество, потом о действии, которое они оказывают на обывателей. Оказалось, что это действие покамест ограничилось тем, что генерал Голубчиков сошел с ума в ожидании уничтожения откупов да председатель уголовной палаты запил мертвую в ожидании судебной реформы. Мы, разумеется, погоревали.
– Удивляться тут нечему, – сказал мне полковник по поводу неприятного происшествия с генералом Голубчиковым, – такая весть может поразить и более крепкие организмы.
– Какой, однако, удар для всего семейства!
Полковник только махнул рукой, как бы говоря: погоди! то ли еще будет!
– Странно одно, – продолжал он, – как это Иван Николаич до сих пор не приготовился! Посмотрите на меня: я уж давным-давно ко всему готов!
– Что, разве получили что-нибудь?
– Не получил, но получу!
Полковник сказал это с таким дрожанием в голосе, что я не сомневался, что он получил нечто, но до поры до времени скрывает. Любопытство задело меня за живое.
– Вот вы говорите, что генерал не приготовился, – сказал я, желая увлечь его в откровенную беседу, – да помилуйте, как же тут и приготовиться-то! Ведь он еще нынче утром получил радостное для себя известие!
|
|
|
– И все-таки надо было приготовиться!
– Да как же это, однако ж?
– Поверьте мне, что ничего нет легче. Нужно только соображение и христианское смирение! – возразил полковник и, немного помолчав, прибавил: – Да, главное все-таки христианское смирение, как там кто ни говори! – Полковник, который курил в это время трубку, стал дуть в нее с такою силой, что искры целым облаком посыпались на ковер. – Я был сегодня у обедни и молился, – продолжал он таинственным голосом, – только, когда пропели херувимскую, я вдруг почувствовал, как будто что-то кольнуло меня в самое сердце… Я, знаете, впал в забвение, стою и молюсь, стою и молюсь… Ах, что я видел в эту сладкую минуту! ах, что я видел! Скажу одно: с этого мгновения бремя жизни скатилось с души моей! с этого мгновения я… готов!
«Черт возьми! а ведь дело плохо, коль скоро полковнику видения являются!» – подумал я, невольно припомнив катастрофу, приключившуюся с генералом Голубчиковым.
– И представьте себе, друг мои, едва я возвратился из церкви, как мне подают письмо от одного петербургского приятеля: он у нас в штабе по секретной части служит… Не угодно ли полюбоваться!
Он подал мне дрожащей рукою письмо, в котором я прочитал следующее:
|
|
|
«Мы провалились, любезный друг Simon, и ты можешь укладывать свои чемоданы, не опасаясь на этот раз быть введенным в ошибку. На днях все покончено: нас не будет! Мы должны перестать существовать, превратиться в дым – мы и дела наши! Первою мыслью моею было, разумеется, подумать о тебе, и знаешь ли, что я придумал? На днях наши финансисты скомпоновали какой-то невинный проект по винной части: не удрать ли нам с тобой штуку, пристроившись по части хе-ресов и розничной продажи сивухи? Говорят, такой состряпали проектец, что пальчики оближешь; следовательно, надежда есть. А я, к тому же, коротко знаком с самим его сивушеством князем Целовальниковым, следовательно, и тут надежда есть! Вспомни, дружище, стишки: «Надежда, кроткая посланница небес»…* и еще: «надежда утешает царя на троне» – дальше, хоть убей, не помню – и валяй в Питер! А не то и еще имеется в виду убежище: поговаривают, что учреждается серьезный надзор над пристанищами праздности и разврата и что по этому случаю также потребуется много деятелей. Что ж, можно махнуть и по части клубнички! Конечно, деятельность не очень почетная, но наш брат опричник за толчком не погонится: видали виды! Со мной, дружище, даже на днях случилось происшествие в этом роде. Послали меня за одним фигурантом* – ну, я, разумеется, разлетелся, однако обращаюсь к нему учтивым образом: пожалуйте, говорю, так и так: наша прискорбная и даже, можно сказать, гадкая обязанность – ну, одним словом, все, что в подобных оказиях говорится. – А кто, говорит, вам велел брать на себя такую обязанность, которую вы сами называете гадкою? Да как хлопнет меня по щеке! Однако я не растерялся. – Вы огорчены, милостивый государь, говорю ему. – Да, говорит, огорчен… да как хлопнет в другой раз! Веришь ли, друг, ведь я выдержал – истинным богом! Только и сказал ему, что в другое время я, конечно, вызвал бы его на дуэль, но теперь и так далее, одним словом, все, что в таких обстоятельствах говорится. И за все это, за все такие, можно сказать, рылопожертвования – вдруг абшид![186] Но надежда еще блистает: не там, так тут исполнять священные обязанности долга везде сладостно!
|
|
|
Ожидающий тебя с нетерпением
Никифор Малявка ».
– Однако вам еще не изменила надежда! – сказал я, прочитавши письмо.
– Не изменила-то не изменила, а все-таки больно.
Полковник размахнулся и ударил чубуком об стену.
– Больно, Николай Иваныч! Больно в особенности с точки зрения благородного человека! – сказал он, останавливаясь предо мною, – поймите, ведь наша служба была самая благородная! Ведь мы были почти… масоны!
|
|
|
– Ссс…
– Да, масоны! Это я берусь доказать, хоть и знаю, что в нашем отечестве масоны не допускаются. Но мы масоны очищенные, мы масоны, у которых, кроме любви к отечеству, ничего в предмете не осталось!
– Да скажите мне, ради бога, полковник: что такое были эти масоны?
– Масоны были и будут существовать, покуда стоит мир; масоны – это просто благонамеренные люди, из которых некоторые заблуждаются, а некоторые не заблуждаются!
– Гм… это, конечно… всякой вещи бывает в мире по два сорта…
– Заблуждающиеся масоны имели между собой разные таинственные знаки, без дозволения начальства называли друг друга вымышленными именами: Никифора Петром, Петра Степаном, и тому подобное… Согласитесь, что в государстве этого допустить невозможно!
– Да, оно конечно… как-то подозрительно.
– Ну, и вся эта принадлежность перешла от масонов к нам. Мы те же масоны, но масоны, так сказать, от правительства!
– Если я вас понял, любезный полковник, то, стало быть, цель этих масонов заключается в том, чтоб покровительствовать несчастным.
– Совершенно так. Видишь, например, утопающего, ну, подойдешь, подашь ему руку – и он опять пошел себе жить да поживать. Или, например, обыграли вас в карты; вы приходите, объясняете… Я с своей стороны призываю лицо, воспользовавшееся вашею доверчивостью, и говорю ему: «Отдай деньги, потому что иначе тебе может быть худо!»
– Знаете ли что, полковник? Чем больше думаешь, тем больше убеждаешься, что такого рода учреждение – истинное благодеяние для человечества. Тихо, смирно, миролюбиво, без разговоров – сколько тут одного сокращения переписки!
– Да еще то ли мы делывали! ведь на нас, можно сказать, лежало благоденствие и спокойствие целого отечества – поймите это! Ведь, можно сказать, ни одной мысли в голове не зарождалось без того, чтоб эта мысль не была нам предварительно известна… Ведь это целый роман!
– На вашем месте, полковник, я непременно писал бы свои мемуары.
– Я думал об этом.
Полковник задумался и улыбнулся. Видно было, что над мыслями его пролетали воспоминания и что воспоминания эти улыбались ему.
– Да, были дела! – сказал он, щипля свой надушенный ус, – были дела!
Я знал отчасти эти дела. То были дела чудодейственной ловкости, то были дела ночных розысков и таинственных похищений. Полковник целую жизнь все ловил и хватал и, наконец, доловился и дохватался до настоящего скорбного положения. Согласитесь, что это сразит хоть кого.
– Не то больно, – сказал он, – что жалованья там какого-нибудь на время лишусь, то больно, что практики-то этой не будет!
– Да, привычка – великое дело!
– Грудью, вот этою самою грудью жертвовал! И что ж в результате? – абшид!
Полковник, видимо, впадал в лиризм, потому что колотил себя в грудь самым неестественным образом.
– Что мне нужно? – декламировал он, став в позицию, как это обыкновенно делают благородные, но огорченные люди, – что мне нужно? Добрую сигару и стакан доброго вина!
Добрую сигару я отдам приятелю; стакан вина разделю с ним же!
Теперь у меня нет ни того, ни другого! Последнюю сигару я выкурил вчера, последний стакан вина выпил каналья денщик сегодня, в то время, как я молился богу!
Новых я купить не в состоянии. Я не знаю даже, буду ли в состоянии сшить себе новые сапоги!
Это горько! это неблагодарно!
– Яшка! – прибавил он совершенно неожиданно, кликая денщика, – ступай, подлец, к Барабошкиной и спроси, не осталось ли у ней хоть одной бутылки моего любимого вина?
Последний возглас оживил меня несколько. Нет ничего несноснее, как присутствовать при посторонней горести. Конечно, эта горесть не могла назваться и для меня совсем постороннею: ибо и я, наравне с другими, мог погибнуть в стремнине политического переворота; но все-таки я страшных писем еще не получал, следовательно, гибель моя представлялась еще отдаленною, и мысль о ней не портила еще моего аппетита в такой степени, в какой портила аппетит других моих сотрудников по вертограду администрации. Одним словом, от этих унылых стонов мною начинало уже овладевать нетерпение, и я имел основание думать, что появление бутылки вина хоть несколько изменит направление разговора.
– Тут была целая система, – приставал между тем полковник, – система, могу сказать, строго соображенная во всех своих частях и подробностях. Мы связаны между собой вот как!
Полковник соединил обе руки и просунул пальцы одной из них между пальцев другой.
– Спрашиваю я вас теперь, можно ли оставаться без системы? – добивался он.
– Знаете ли что? – отвечал я, как бы озаренный свыше вдохновением, – ведь я думаю, что без системы оставаться решительно никак невозможно!
– Стало быть, можно, коли оно так есть: взгляните и судите! – иронически заметил он.
Такого рода разговоры обыкновенно продолжаются до бесконечности. Источником им служат раны человеческого сердца, а раны эти, как известно, сочатся до тех пор, покуда не иссочат из себя всего гноя обид и оскорблений, в них накопившихся. Наш разговор был прерван появлением подлеца Яшки, который доложил, что купчиха Барабошкина с дерзостью отозвалась, что у нее никакой бутылки вина для полковника нет и не было.
– Вот видите! даже Барабошкина – и та отвечает! – сказал мой амфитрион, окончательно сраженный, – подлая! пронюхала, должно быть!
Полковник неистово зашагал но комнате.
– Любопытно! любопытно это будет, как-то они без нас обойдутся! Поверите ли, Николай Иваныч, когда мне в первый раз сказали, что нас не будет, – я думал, что это насмешка, я даже недалек был от мысли, что насмешка эта прямо относится к высшему начальству…
– Да, оно похоже на то.
– Нет-с, это была не насмешка. Намеднись приезжаю я в Москву, являюсь к своему старику*, и первое слово, которое от него слышу: А мы, брат, с тобой в трубу вылетели! – Кто же теперь следить будет? – спрашиваю я его, – кто доносить будет, ваше превосходительство? – И знаете, стою эдак перед ним, весь вне себя от изумления. Только что ж бы, вы думали, он мне в ответ? – Я, братец, говорит, в пенсию все свое содержание получаю, так мне до этого дела нет!!! – Так-то вот, ни в ком, просто ни в ком сочувствия нет.
– Скажите на милость!
– А намеднись вот у Пеструшкиных на бале, мальчишка Шалимовский, гимназист, подходит ко мне, мерзавец, и говорит: «А вы, говорит, знаете, Семен Мнхайлыч, что вас уничтожают?» Спрашиваю я вас, каково мне эти плюхи-то есть?
– Даже мальчишки, и те!
– Да в мальчишках-то и сила вся! Откровенно скажу, что если бы не мальчишки, мы и до сих пор благоденствовали бы! Это они своим тявканьем, это от них все загорелось. Господи! жили-жили, и вдруг напасть!
– Да и старики-то, Семен Михайлыч, хороши!
– И мальчишки, и старики, и Барабошка, и весь мир заодно!
– Однако ж ведь вам недавно мундир переменили: по-видимому, это должно бы поощрить!
– Да, и переменили, и поощрили! Ну да, и переменили, и поощрили! Что ж, и поощрили!
– Как же это, однако?
– Вот видите, Николай Иваныч, я целый месяц об этом знаю… Вы понимаете, что у меня должно тут происходить? – Он указал на грудь. – Все это время я думал… все думал…
– И что же?
– Я просто пришел, к заключению, что все это не более как страшный сон!
– Тсс…
– Да, это страшный сон, потому что этого не может быть!
– Однако вы имеете письма?
– Имею действительно, но в то же время питаю уверенность… что мы возродимся!
– То есть как же это?.. Вы думаете, значит, что вам опять дадут новый мундир?
– Да нет, не то, не в мундире тут сила: дух времени не таков! Но что мы возродимся – это верно. Потому ненатурально! Опять-таки спрашиваю я вас, возможно ли существовать без системы?
– Нет, я положительно убежден, что без системы и одного дня пробыть невозможно.
– Ну, а какого же тут черта систему выдумаешь! Следовательно, мы возродимся: в мундирах ли, без мундиров ли, но мы возродимся – это верно! Конечно, сначала все это будет как будто под пеплом, а потом оно потеплится-потеплится, да и воспрянет настоящим манером!
– Да вы-то? вы-то? что с вами будет?
– Что обо мне говорить! Я… я могу найти для себя убежище в одном из новых учреждений, о котором пишет Малявка… Но это все равно! Главное все-таки в том, что мы возродимся!
Полковник был велик: я понял это и позавидовал ему. Мне думалось о том, как сладко и велико должно быть гражданское чувство, в силу которого человек забывает о себе, чтоб всем существом своим устремиться к одному предмету – любезному отечеству!
Мы расстались утешенные и облегченные. Всю дорогу я твердил себе:
– Мы возродимся, ибо без системы существовать нельзя!
IV
На бале
В бывалые времена, когда губернаторша желала повеселить себя и своих demoiselles[187], то просто говорила губернатору:
– Губернатор! что ж ты не прикажешь откупщику бал дать?
– Можно! – ответствовал обыкновенно губернатор и тотчас же посылал за откупщиком.
– Бал? – вопрошал губернатор.
– Можно-с, – ответствовал откупщик.
И дело устроивалось легко, просто и умилительно. Губернатор оставался доволен, что он дал возможность откупщику повеселиться; откупщик оставался доволен, что он хотя на несколько часов мог послужить в некотором смысле административным орудием для соединения общества.
Наш глуповский губернатор не дальнозорок (употребляю это слово не в обидном для этого сановника смысле, но просто желая выразить, что он близорук). Помещики знают это и говорят: «это ничего»; чиновники знают это и говорят: «это ничего»; наконец, местные либералы знают это и говорят: «это ничего». Для всех «ничего» – стало быть, очень хорошо.
С своей стороны скажу: это хорошо именно потому, что это «ничего». Горе тому граду, в котором «князь» юн, усерден по службе и не чужд разговоров о самоуправлении. «Князь» может забрать себе в голову, что он благонамереннейший и образованнейший человек, и черт знает чего наделает! Почнет купцов за бороды трясти, а помещикам реприманды делать, почнет женские гимназии устроять, почнет заботиться о распространении обществ трезвости… одним словом, учредит нечто вроде временного землетрясения.
Наш начальник края принадлежит к так называемой старой школе. Он управляет с прохладою, любит поесть, попить и поврать с барынями, о самоуправлении же не имеет никакого понятия. Зато чиновники боготворят его, зато помещики беспрестанно зовут его к себе откушать, зато откупщик устрояет в честь его обжорные торжества и говорит на них благодарственные спичи, в которых сравнивает его с Минервою; зато землетрясения ни временного, ни постоянного у нас нет и не бывало. Зато он приехал к нам на губернию худенький и мизерненький (словно кошка, у которой от голода шерсть вылезла), а в два года отъелся так, что сделался совершенной кубышечкой, и только последние моральные потрясения возвратили его к первоначальной худобе и мизерности.
На днях как-то губернаторша, по старой привычке, обратилась к мужу с обычным вопросом относительно устройства какого-либо увеселения.
– Губернатор! – сказала она, – ты забываешь, душа моя, что откупщик уж третий месяц ничего не делает!
– Мож… – отвечал было губернатор, но потом спохватился и, махнув рукою, прибавил очень решительно: – Нельзя!
– C’est inconcevable![188] – сказала губернаторша.
– Чего тут «inconcevable»! – запальчиво возразил губернатор, – ты знаешь ли, сударыня, что за нами с тобой нынче тысячи глаз наблюдают?
В это время маленький Володя (сынок их превосходительств) навел на maman свое зеркальце (на детском языке это называется «устроить зайчика»), и отражение света на минуту ослепило глаза ее. Губернаторша подумала, что это смотрят те самые тысячи глаз, о которых только что упомянул губернатор.
– Во всяком случае, хоть нам самим, да следует что-нибудь устроить! – сказала она, – ведь это невозможно! Aglaé и Cléopâtre (pauvres petites![189]) совсем никаких развлечений не имеют!
– Я сам об этом… да! надо положить конец этим распрям, надо соединить обе партии! – пробормотал губернатор, как бы обдумывая нечто грандиозное.
– Ну, вот и прекрасно! Кстати же мы так давно не доставляли никаких удовольствий обществу!
Слово «партия» не ново в провинции, но значение его на наших уже глазах совершенно изменилось. В прежние времена у нас обыкновенно свирепствовали две партии: старого предводителя дворянства и нового предводителя дворянства. Обе партии исключительно занимались тем, что объедали и опивали своих патронов и бушевали на выборах, кладя им шары направо, поднося им шары на блюде и вообще оказывая самые разнообразные знаки верноподданнической преданности. Тут борьба не имела никакого политического оттенка, тут дело шло единственно о том, кто кого перекормит. И, господи! что за обеды проистекали из этого благородного соревнования! Петр Петрович шесть недель спаивает с круга какого-то благорожденного теленка, холит и ублажает некоторую необычайную свинью; белые как снег поросята визжат и мятутся от желудочных болей, следствия неслыханного обжорства… Партия Петра Петровича притаила дыхание, взирая на эти приготовления, и заботится только о том, чтоб Иван Яковлевич как-нибудь не прознал об них и не успел отразить удар чем-нибудь в том же роде. Но Иван Яковлевич тоже не промах; с помощью преданных ему клевретов он зорко следит за своим противником, и в то время, как тот торжествует мысленно победу, он наносит ему удар в самое сердце, посылая в Москву за такою провизией, о которой мудрецам глуповеким и во сне не снилось.
– Фазанов! фазанов! фазанов! – кричит он восторженно и от нетерпения даже подпрыгивает.
И вот через какой-нибудь день после обеда у Петра Петровича, где гости до оглупения объедались неслыханными колбасами и чудодейственною телятиной, устраивается обед у Ивана Яковлевича, где гостям предлагают фазанов и тончайшее вино в бутылках с золотыми ярлыками… Чудное время! где ты?
Мы, предержащие власти, а также те из благоразумных людей, которые находили для себя выгодным равно уважать и Петра Петровича, и Ивана Яковлевича, – мы с одинаковым рвением ели и у того и у другого. Мы ели и радовались, что в отечестве нашем процветает гостеприимство, что в отечестве нашем откармливаются неслыханные свиньи и что это-не мешает фазанам населять отечественные леса. Души наши ничем не возмущались, ибо мы были сыты; сердца наши стучали в груди ровно, ибо мы были пьяны: понятно, какое благотворное влияние оказывало это обстоятельство на дела.
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 113; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!