Тема № 11. К. Гинзбург. Сыр и черви
Тема № 11. Пьер Нора. Франция – память
Пьер Нора концепция исторической памяти
Олег Аркадьевич Александров
Сообществу историков, причисляемых к Движению «Анналов», почти сто лет. За это время, прошедшее с публикаций концептуальных работ Марка Блока и Люсьена Февра, до книг Роже Шартье и Пьера Нора, изменились не только историческая наука, но и мир. Французская историческая наука обогатила мир новыми направлениями – историей ментальности и исторической антропологией, историей повседневности и микроисторией. Представители четвертого поколения историков-анналистов говорят об интеллектуальной истории, или истории идей, о которой упоминал Жак Ле Гофф в конце 1980-х годов.
Ныне задача историка – сохранить и приумножить накопленные знания и традиции, а также модернизировать их, учитывая изменения социально-экономической и культурной среды. Иными словами, следует бережно хранить память о событиях и процессах Истории. Историческая память используется как материал для анализа эволюции ментальных, социальных, культурных структур цивилизаций и обществ.
Но что представляет память, с исторической точки зрения ?
Определение памяти как комплекса способностей и функций по накоплению, сохранению и воспроизводству знаний и навыков отсылает нас к психологии. Гуманитарии рассматривают память как историческую категорию.
О памяти наций и общества еще писали Ф. Гизо и Ж. Мишле. Однако идея связать память и Историю с антропологией возникла у основателей «Анналов» - М. Блока и Л. Февра. Так рождается понятие «историческая психология», позднее трансформированное в «историю ментальности». К слову, термин «историческая психология», несмотря на продвижение ее Р. Мандру, В. Шкуратовым и эпатажным историком Б. Поршневым, не прижилось в лингвистическом багаже историков.
История ментальности, которой занимались Л. Февр, Ж. Ле Гофф, Ж. Дюби, А. Гуревич и другие историки, последние тридцать лет воспринимается как элемент исторической антропологии. Так ее понимал Жак Ле Гофф, объясняя в интервью отличия между историей ментальности и исторической антропологией. В то же время, в 1980-е годы, коллеги Ле Гоффа – Р. Шартье и Р. Дарнтон – писали про интеллектуальную историю, не используя термина «ментальность». Более того, Роже Шартье в статья и книгах отстаивал идея ревизии наследия «Анналов» и даже задавал риторический (а может, и не риторический) вопрос: а существовала ли школа «Анналов» ? Именно этот провокационный вопрос и побудил нас дать название данной главы. Конечно, странно отрицать существование Движения «Анналов», принимая во внимание ее историю и колоссальный вклад в историческую науку.
|
|
|
Что же касается истории ментальности, то она опирается на установки сознания, мышления и поведения, наследуемые обществом и индивидуумом. Есть соблазн ввести термин «история памяти», абсолютизируя ее, как это делает Пьер Нора. Такое понимание резко сужает поле историка, и ведет к пересмотру методологии исторической науки.
Тем не менее, Пьер Нора всю жизнь продвигал концепцию исторической памяти. В чем причина такого упорства и понимания Истории ? Как и в случае с Фернаном Броделем, разочарованным в роле Личности в Истории, Пьер Нора испытал трудности и лишения II Мировой войны и юдофобию. Не случайно фамилия Нора – это перевернутое имя Арон.
|
|
|
Пьер Нора родился в 1931 году в Париже. В отличие от своих коллег, Жака Ле Гоффа, Марка Ферро и других, П. Нора трижды (!) проваливался на экзаменах в Высшую нормальную школу. Историк Ольга Сергеева отметила, что поступление в Сорбоннский университет не смягчила горечь поражения. Но Пьер Нора не повторит судьбу Робера Мандру или Филипа Арьеса, воспринимавшихся как неофициальные историки-анналисты. Он реализует себя в другой сфере, возглавив в 1971 году издательство «Галлимар». Для историков это будет возможность публикации книг, продолжавших традиции основателей «Анналов». В частности, в «Галлимаре» публиковался Эммануэль Ле Руа Ладюри.
Надо сказать, что Пьер Нора не позиционировал себя как историк экономики или историк ментальности, культуры, причисляя к той или иной группе Движения «Анналов». Вместо этого он активно сотрудничал с журналом «Деба», полемизируя с популярными в 1960/70-е годы Мишелем Фуко, Пьером Бурдье, Морисом Делезом и другими философами, социологами, историками.
Перу Нора (совместно с Ф. Доссе) принадлежит девятитомный проект «Места памяти», в написании которого приняли участие десятки специалистов. Позже Доссе напишет книгу о Пьере Нора, воздав должное историку за его вклад в историческую науку.
|
|
|
На книги П. Нора наложили отпечаток его еврейское происхождение и неприязнь к социалистическим идеям, долгое время увлекавшим Ф. Броделя, Жака Ле Гоффа и других историков. Либерализм П. Нора вызвал острую критику историков-марксистов, в том числе Перри Андерсона. Английский историк разразился гневной статьей, обвиняя П. Нора в стремлении уничтожить память о Французской революции и ликвидировать последствия признаков классовой борьбы как движущей силы истории. Пьер Нора ответил оппоненту, указав на примитивность дуалистического мышления П. Андерсона. Действительно, работа П. Нора по актуализации знаний мест памяти призвана сохранить память о возможных негативных последствиях реализации марксистских идей. Сегодня, когда социалистические и коммунистические идеи давно дискредитированы, есть попытки их возрождения в слаборазвитых общества Азии, Африки, Восточной Европы, с целью получения политических дивидендов и реализации личных амбиций. В сочетании с исламизмом и терроризмом идеи К. Маркса способны разрушить европейскую цивилизацию, откинув человечество на десятки лет назад .
|
|
|
Поэтому следует согласиться с П. Нора, утвердившим концепцию сохранения исторической памяти через актуализацию ее объектов – музее, памятников, кладбищ, коллекций, скульптур, мемориальных комплексов, праздников, юбилеев и т.д. Используя места памяти, нация хранит не только информацию о выдающихся личностях и событиях, но и объединяет людей как единое сообщество. Это единство непохожих, по выражению Аристотеля.
Историческая память связывает прошлое и настоящее, переходя в будущее, подчас в виде теней прошлого – бунтов, революций и войн. Здесь кроется главная опасность исторической памяти – ностальгия по ушедшей эпохе, старым идеям и неоднозначным событиям. Яркий пример тому – постоянное воспроизводство некоторыми политиками, политологами, историками, философами радужной картинки образов советского прошлого, марксизма, утопический идей, французской революции, лейборизма в Англии и т.п. Напомним, что увлечение марксизмом не обошло ведущих историков Франции – Фернана Броделя, Филипа Арьеса, Жака Ле Гоффа. Хотя многих и отрезвила политика СССР в отношении Европы и США (установление диктаторских режимов в странах Восточной Европы, а также Азии и Африки), историки и поныне возвращаются с соблазнительным социалистическим идеям.
Мода на марксистское понимание Истории не коснулась Пьера Нора, который отлично понимал сходство фашизма и коммунизма (недаром Гитлер говорил, что ему близок большевизм).
Другой вопрос состоит во влиянии П. Нора на историю ментальности и историческую антропологию. Стоит заметить, что его работы не вызывали такого интереса, как книги Ле Гоффа, Броделя или Ле Руа Ладюри. Посмотрим пристальнее на взгляды П. Нора относительно исторической памяти.
Историческая память – важный компонент гуманитарного знания. Но память не объясняет истоки и процесс изменения ментальности личности и общества, в отличие от теории культуры. Историческая память не может заменить методологию истории ментальности и исторической антропологии. Ее роль заключается в сохранении образов прошлого, наследия наций и культур. С этой точки зрения, историческая память отражает совокупность сообщений, фактов, легенд, опыта, передающихся из поколения в поколение. Конечно, данное определение не вмещает комплекса нарративных источников – литературы, собрания коллекций, мемуаров, объектов коммеморации (праздники, дни памяти, юбилеи), образы архитектуры и скульптуры и т.д. Историческая память многогранна и неоднозначна, что делает ее понимание весьма затруднительным. Это все равно, что пытаться определить историю, социологию, личность…Анализ исторической памяти предприняли Филип Арьес и Мишель Пастуро . Полагаем, что звание историка памяти можно отнести к Ф. Арьесу, учитывая его интерес к объектам коммеморации (в книге Человек перед лицом смерти) и сборнике Время истории.
Если отвлечься от работ П. Нора, работавшему в 1950/90-х годах, и обратиться к более близкому нам времени, то следует назвать Питера Хаттона, параллельно с Нора исследующему феномен исторической памяти. П. Хаттон, автор книги История как искусство памяти (1990), проанализировал коллективную и индивидуальную память. Коллективная память представляет мозаику достоверных событий и мнимых явлений, слухов, фальшивых свидетельств. Ею часто пользуются нечистоплотные политики, превращая Историю в служанку государства, а нацию – в инструмент личных амбиций. Коллективная и индивидуальная память архаичны, в отличие от памяти социальных групп, отражающих наслоения событий и процессов.
Индивидуальная память включает воспоминания о жестах, символах и обрядах. Например, обычай приветствовать друг друга, вскидывая руку, восходит к Средних векам, когда рыцари сдвигали забрало шлема, приветствуя противника.
Аналогичная ситуация в религиозной коллективной памяти, о которой писал Морис Хальвбакс. Человек может верить в «своего» Бога, применяя оригинальные религиозные обряды или практики, и параллельно посещать церковь, другие культовые места памяти. Эти примеры вновь возвращают к дуализму мышления и сосуществованию ментальных установок. Историки-анналисты, исследующие дуализм мышления – установки «свой-чужой», «прошлое-настоящее» - опирались на работы антропологов и психологов начала прошлого века. Уже рассмотренные религиозные установки мировосприятия накладываются, в политических и экономических целях, на традиции прошлого, «старой доброй старины», «золотого века». Так же новые события обряжаются в религиозные догматы и ментальные установки, что дает отличный пропагандистский эффект. Данную методику применяют государства и церковь, мимикрируя под новые культурные и социальные тренды. Здесь коллективные ментальные установки сливаются с индивидуальной генетической памятью, активизирующей базовые стереотипы поведения и образы мышления.
В свою очередь, память социальных классов несет культурные ценности и обычаи, антропологические практики. На более высшем уровне – национальной памяти – ментальные установки выражаются в праздниках, юбилеях, идеологии государства.
В истории память социальных классов часто прерывалась войнами, эпидемиями, эмиграциями, что заставляло власть реконструировать дворянские и купеческие фамилии, воссоздавать народную культуру, восстанавливать религиозные практики. Так создавались генеалогии, а также мифы и легенды, проводилась героизация прошлого.
Пьер Нора, исследуя проблематику памяти в Истории, отметил особенности и отличия Франции от других стран. «В Германии носителями национальной идеи являются философы (в основном), в Центральной и Восточной Европе – национальный фольклор, во Франции – историки…Такая роль истории связана с многочисленными французскими особенностями:
1) Очень длительная непрерывность Франции и ее истории;
2) Формирование государства, затем – нации;
3) Французская революция» - утверждал Нора.
Однако тезисы историка памяти спорны. Не только в Германии и других странах философы сыграли немаловажную роль в развитии исторической науки. Разве во Франции Жан Жак Руссо, Дени Дидро, Вольтер и другие просветители не творили Историю, попутно обосновывая идеи, подкрепленные историческими примерами ? Или в России Михаил Ломоносов, Николай Новиков, Петр Чаадаев не сближали философию и историю ? Вряд ли можно дать отрицательный ответ. В утверждениях П. Нора кроется любовь к Франции, желание показать главенство французской исторической науки.
Не менее спорен тезис о времени большой длительности. Если говорить о временном лаге, то гораздо длительной историей обладают Китай и Индия, Египет и Иран, в которых матрица восточной ментальности не менялась тысячелетиями.
Скорее, в отношении Франции нужно отметить другую особенность: рекорд по числу революций и откатов в авторитаризм среди европейских стран. Франция «болела» марксистскими идеями в течение 150 лет, да и сейчас недовольство социальной политикой французских властей толкает часть нации в стан социалистов и националистов. К слову, национализм, зародившийся на волне Столетней войны между Англией и Францией (некоторые историки считают, что еще раньше, в начале XIV столетия), черпал вдохновение в эпоху Ренессанса и войн XIX века, в памяти об этих событиях.
Помимо памятных событий и праздников (мест коммеморации), Пьер Нора акцентирует внимание историков на необходимости изучения мест памяти – музеев, архивов, кладбищ, коллекций, храмов. По его мнению, места памяти живут и рождаются благодаря чувству, спонтанной памяти нет, а значит – нужно создавать архивы, отмечать годовщины, произносить надгробные речи, нотариально заверять акты, потому что эти акты не являются естественными [ ].
В последние десятилетия интерес к исторической памяти возрос не только благодаря длительным исследованиям П. Нора, но и Ф. Арьеса, М. Хальвбакса, П. Хаттона и многих других гуманитариев. Реконструкцией и изучением памяти занялись биологи, физики, математики, композиторы, художники, архитекторы. Это модное течение или естественная потребность наций ? Ответ неоднозначен, ведь люди всегда старались сохранить традиции и обычаи. Мода тоже является историческим феноменом, поскольку ее элементы перманентно возвращаются к нам. Старые традиции, дизайн и архитектура ложатся на новые технические и художественные решения. Примером служит выпуск концерном Фольксваген одной из первых моделей – Жука – в современном дизайне. Возобновление производство модели, выпускавшейся тридцать лет, имело успех.
Но историческая память имеет и обратную, негативную сторону. Она может быть использована как средство пропаганды, манипуляции сознанием и мировосприятием. Мы видим, как в арабских странах под предлогом борьбы с капитализмом возрождаются ментальные установки, пробуждающие ненависть, ксенофобию, терроризм. Вирусом ксенофобии и национализма нечистоплотные политики заражают молодежь, пользуясь ее слабым знанием истории и уровнем культуры. В России авторитарная власть, опираясь на сервильный комплекс и ментальные архетипы, умело препарирует память о русской истории, убирая позитивные факты о сотрудничестве с Западной Европой и США. История подменяется пропагандистскими лозунгами, штампами, активизирующими ментальные установки «свой-чужой», «страх перед новым» и т.д.
Отсюда напрашивает вывод о необходимости противостояния лжеистории и ее апологетам достоверными, современными историческими исследованиями, их продвижением на рынке. Валу лженаучных «исторических» исследований вроде монографий о «великом» Сталине и «рыночнике» Берии, позитивной роли НКВД-ОГПУ-КГБ в период советской истории должны противостоять книги настоящих историков. К сожалению, таких книг мало: это фундаментальные труды Леонида Васильева, Арона Гуревича, научно-популярные книги Леонида Млечина.
Возвращаясь к работам П. Нора, следует критически посмотреть на его концепцию. Главный минус теории Нора – абсолютизация исторической памяти и материальных артефактов. Спору нет, они важны, но не меньшую роль играют другие исторические источники – мемуары, дневники, автобиографии, ментальные практики. Второй недостаток, на который нужно обратить внимание – превалирование памяти над Историей. Данное опасение, высказанной П. Нора, безосновательно, поскольку память – часть ментальности, и она не заменяет установок сознания, стереотипов поведения, образов мышления, антропологических практик.
Теория П. Нора принесла и принесет огромную пользу мировым цивилизациями, прежде всего – европейской цивилизации, призывом сохранить и приумножать места памяти. Нация, особенно элита, должна помнить о событиях, личностях, уроках Истории.
Добавим, что героизация, которая часто порицают как ненужные мифы и легенды, тоже необходима. Она вдохновляет, поощряет, придает импульс. При этом важно «отсечь» от наций злодеев в Истории, предотвратить их героизацию и фетишизацию. Современному историку полезно находиться над ситуацией, на позиции центризма с уклоном в сторону либеральных ценностей. Ибо крайние позиции в политике, экономике, Истории опасны кризисами, войнами и революциями. Нынешняя Европа осознала уроки революций и мировых войн, опасности социалистических утопий и религиозного радикализма, что позволяет ей уверенно смотреть в будущее, борясь с новыми вызовами Природы и Истории.
НАЦИЯ -ПАМЯТЬ
Нора П., Франция — память. С.51-56
Основные вопросы:
1. Научная жизнь П. Нора
2. Что из себя представляет «историческая память» по мнению автора?
3. Какую методологию использует автор в своем исследовании?
4. К какому направлению развития науки можно отнести его труд?
5. Какие отзывы о данном исследовании Вы встречали?
Основные источники и литература
1. Нора П. (ред.) Франция – память. СПб.: Изд-во С. -Петерб. ун-та, 1999. - 328 с.
2. Хапаева Д. Прошлое как вызов истории. Нора П. (ред.) Франция – память. СПб.: Изд-во С. -Петерб. ун-та, 1999. - 328 с.
3. Нора П., Всемирное торжество памяти. Режим доступа – электронный ресурс http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/nora22.html (дата обращения 23.09.2018)
4. Сабанчеев Р.Ю. КОНЦЕПЦИЯ "МЕСТ ПАМЯТИ" ПЬЕРА НОРА КАК СПОСОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ РЕКОНСТРУКЦИИ// Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2018
Тема № 11. К. Гинзбург. Сыр и черви
Биография Карло Гинзбург (итал. Carlo Ginzburg) — итальянский историк, один из создателей микроистории. Внёс также значительный вклад в изучение социальной истории и религиозных представлений в Европе в конце Средних веков — начале Нового времени, а также в методологию истории. Родился в семье известных литераторов и антифашистов. Отец, Леон Гинзбург, родившийся в Одессе, был исследователем русской литературы XIX века и её переводчиком на итальянский язык, в 1944 году был арестован и убит нацистами. Мать, Наталия Гинзбург, была известной писательницей. По собственному признанию, на его научное творчество оказали влияние русская литература XIX века и советский кинематограф 1920-30-х годов, с которыми он познакомился благодаря деятельности своего отца. В 1961 году окончил Высшую нормальную школу в Пизе, после чего получил учёную степень по истории. Преподавал в различных университетах Италии и США (Рим, Болонья, Лечче, Лос-Анджелес), с 2006 года преподаёт в альма-матер. В начале 1960-х годов начал работу с материалами процессов инквизиции XVI-XVII веков. Позднее активно выступал за открытие архивов Ватикана для широкого круга исследователей. Первая монография — «Бенанданти. Ведовство и аграрные культы на рубеже XVI и XVII вв.» (I benandanti. Ricerche sulla stregoneria e sui culti agrari tra Cinquecento e Seicento) (1966) — была посвящена пережиткам языческих культов плодородия в области Фриули в Северной Италии. Местные крестьяне верили в существование особой категории людей, «бенанданти», которые наделены сверхъестественными способностями и могли применять их для помощи урожаю и для борьбы со злыми существами из потустороннего мира. Гинзбург также пришёл к выводу, что к XVI-XVII векам в связи с изменением роли «бенанданти» и активизацией охоты на ведьм произошло изменение в их восприятии местным населением: их стали считать пособниками Сатаны. Наиболее известная работа Гинзбурга — Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. (1976), переведена на 18 языков. В этой работе Гинзбург на материале протоколов инквизиции описывает взгляды еретика-самоучки Меноккио (Доменико Сканделло), мельника из Фриули. Название книге дала идея Меноккио о том, что ангелы и бог появились из хаоса точно также, как и черви в сыре. Меноккио высказывал в деревне радикальные мнения о структурной организации мира, об Иисусе, о христианской церкви и других религиях. Автор пытается выявить материал, послуживший основой для формирования обычным человеком неортодоксальных представлений, и указывает на влияние народных дохристианских представлений, протестантизма, а также доступных Меноккио книг (Библия на итальянском языке; «Декамерон»; «Путешествия Джона Мандевиля»; жития святых; несколько других книг бытового, исторического и религиозного характера; предположительно Коран). Прочитанные Меноккио книги подвергались необычной интерпретации и получали неортодоксальный смысл. Кроме того, Гинзбург указывает на то, что любое заурядное наблюдение (например, черви, появляющиеся в гниющем сыре) могло подпитывать «еретические» представления Меноккио. В работе «Ночная история. Истолкование шабаша.» (Storia notturna. Una decifrazione del sabba) (1989) Гинзбург предположил, что негативное восприятие ведьм сравнительно позднее и связано с деятельностью инквизиции, в то время как изначально в массовом сознании их оценивали нейтрально или даже положительно, признавая за ними способность осуществлять связь с потусторонним миром в интересах людей. В 1999 году вышел сборник статей «История, риторика и доказательство» (History, Rhetoric, and Proof), построенный на полемике с постмодернистской историографией.*
Одной своей стороной книга «Сыр и черви» тесно связана с изучением этих проявлений народной культуры, отраженных в зеркале материалов ведовских процессов; другой — с историей реформационных идей и религиозных движений середины—второй половины XVI в., которым Гинзбург также посвятил ряд работ. В 1970 г. он выпустил обстоятельное исследование о так называемом «никодемизме»**, скрытом религиозном вольнодумстве, которое, не принимая конфессиональную замкнутость и нетерпимость католической и протестантских церквей, сохраняло в новых условиях критический дух ренессансного гуманизма и было близко к наиболее радикальным в идеологическом отношении течениям Реформации, вроде анабаптизма. Многие аспекты религиозных исканий в Италии XVI в. были затронуты Гинзбургом в подготовленной совместно с А. Проспери работе, предметом изучения которой стал важнейший памятник итальянской Реформации, анонимный трактат «Благодеяние Христа» (Beneficio di Cristo)***.
Проделанные исследования в области истории религиозной мысли Реформации и Контрреформации позволили Гинзбургу в книге «Сыр и черви» поместить рассматриваемое им явление народного вольнодумства в контекст эпохи, искать не только моменты сходства с архаическими верованиями, хранившимися в глубинах народной памяти, но и связи с культурной и религиозной обстановкой, в которой оно состоялось. Таким широким подходом к историко-культурному анализу Гинзбург во многом обязан школе известного итальянского историка Делио Кантимори*, учившего принимать во внимание социально-культурную почву, на которой произрастает исследуемое явление духовной жизни, прослеживать его корни в прошлом и, наконец, — что не менее важно — искать в нем черты более общих тенденций развития, свойственных изучаемому историческому моменту. Нужно также отметить влияние, оказанное на Гинзбурга трудом М.М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», на который он весьма часто ссылается в своей работе. Это влияние заметно, прежде всего, в постановке самой проблемы исследования народной культуры, или «культуры угнетенных классов», в которой Гинзбург вслед за Бахтиным отказывается видеть лишь искаженное усвоение форм духовной жизни, выработанных образованными кругами общества, его высоко просвещенной элитой. Не отрицая взаимовлияния и взаимопроникновения двух культур, оба исследователя подчеркивают самобытность народной культуры, ее укорененность в очень давней фольклорно-мифологической традиции с присущим ей особым типом восприятия мира и человека, разных сторон их бытия. Лишь одно, хотя и существенное обстоятельство не устраивает Гинзбурга в «превосходной книге Бахтина», открывающей «богатую исследовательскую перспективу», — то, что персонажи народной культуры «говорят с нами почти исключительно языком Рабле». Здесь кстати заметить, что упрек Гинзбурга в адрес Бахтина не вполне справедлив, ибо какой памятник, рожденный в недрах самой народной культуры, мог бы дать такую полную и обобщенную ее картину, которая послужила бы русскому исследователю достаточным материалом для реконструкции этой культуры в ее целостности? Как бы то ни было, Гинзбург вправе заявить желание обратиться к народной культуре «без посредников»; что он и предпринял в книге «Сыр и черви», пытаясь по материалам инквизиционного процесса воссоздать и подвергнуть анализу умонастроение мельника, жившего в конце XVI в.
По предмету и целям исследования, источникам и хронологии указанную работу можно сопоставить с опубликованной десятью годами раньше монографией о «бенанданти». И в одном, и в другом случае Гинзбург сумел найти тот тип исторических документов, которые позволяют воспринять идеи и представления людей из простонародья практически без искажения и чьей-либо чужой интерпретации: писцы инквизиции фиксировали показания обвиняемых по возможности точно, на итальянском языке, передавая даже интонацию. Разница между ними, однако, в том, что в первой работе был исследован феномен коллективного сознания, сумма поверий о «бенанданти», свидетельствующих о сохранении в народной среде мифологии, которая уходит своими корнями в дохристианские времена; во второй — взгляды лишь одного представителя простонародья, не только опиравшегося на устную традицию, но и активно использовавшего, осмысляя на свой лад, доступные ему произведения высокой, ученой культуры.
1. Меноккио
Его звали Доменико Сканделла, прозывался он Меноккио1. Родился в 1532 году (во время процесса он называл свой возраст — пятьдесят два года) в Монтереале, небольшом селении на фриульских холмах, в 25 километрах к северу от Порденоне, у самого взгорья2. Здесь же и жил все время, кроме двух лет(1564—1565) изгнания, к которому его приговорили за участие в потасовке — их он тоже провел неподалеку,в Арбе и в каком-то еще местечке Карнии. Был женат и имел семерых детей; еще четверо умерли. Канонику Джамбаттисте Маро, генеральному викарию инквизитора Аквилеи и Конкордии, он заявлял, что занятие его было «плотницкое, столярное, выкладывать стены и всякое другое мастерство». Но в основном он был мельник и одевался как мельник: белые шерстяные рубашка, накидка и колпак3. Так, одетый в белое, он и присутствовал на своем процессе.«Я — последний из бедняков», — говорил он два года спустя. «Я арендую две мельницы и два участка
земли, и этим кормлю свое бедное семейство»4. Тут не обошлось без самопринижения. Пусть даже значительная часть урожая уходила на арендную плату за
землю и мельницы (оплата, видимо, осуществлялась натурой)5, все же остаток должен был быть не так мал, и кое-что удавалось откладывать на черный день. Так, например, когда Меноккио пришлось перебраться в Арбу, он немедленно арендовал мельницу* Все интересное протекает в тени... Мы ничего не знаем о настоящей истории людей. Селин (фр.) и здесь. Когда его дочь Джованна вышла замуж(спустя месяц после смерти отца), то получила в приданое 256 лир и 9 сольдо: сумма не огромная, но и немизерная, в сравнении с обычными размерами приданых в это время и в этой среде6.В целом представляется, что место, занимаемое Меноккио в социальном микрокосме Монтереале, было не о из последних7. В 1581 году он исполнял должность подеста в своем селении и в селениях по соседству (Гайо, Гриццо, Сан Лонардо, Сан Мартино)8,известно также (хотя точной даты мы не знаем) о его пребывании.в должности «камерария», т.е. старосты церковного прихода Монтереале. Возможно, что и здесь, как почти повсеместно во Фриули, старая система ротации таких должностей была уже вытеснена избирательной системой
9. В таком случае умение Меноккио «читать, писать и складывать числа» наверняка принималось во внимание. Камерариями, как правило, избирались те, кто получил хоть какое-то образование. Такие школы, где можно было почерпнуть даже начатки латыни, имелись в Авиано и в Порденоне; одну из них, возможно, посещал Меноккио.28 сентября 1583 года на Меноккио поступил донос в святую инквизицию. Ему вменялись в вину «безбожные и еретические» речи об Иисусе Христе. Речь шла не об единичном случае: Меноккио свои мнения обосновывал и стремился распространять («praedicare et dogmatizzare eribescit»). Это еще больше осложняло его положение.Попытки прозелитизма с его стороны нашли обширное подтверждение в материалах следствия, которое открылось месяц спустя в Портогруаро и про-
должилось затем в Конкордии и в Монтереале. «Он то и дело спорит с кем-нибудь о вере и даже со священником», — сообщал генеральному викарию Франческо Фассета. По словам другого свидетеля, Доменико Мелькиори, «он спорит то с одним, то с другим, и когда хотел спорить со мной, я ему сказал: я сапожник, ты мельник и человек неученый, что ты можешь об этом знать?» Предметы веры возвышены и трудны, говорить о них — не дело сапожников и мельников; для этого требуется ученость, а ученость — это привилегия клириков. Но Меноккио не верил, что церковь ведома духом святым, он повторял: «Попы все под себя подмяли, все себе захватили,
чтобы сладко есть и мягко спать». О себе он говорил: «Бога я знаю лучше, чем они». Когда приходской священник, объявив ему, что «все его причуды — чистейшая ересь», отвел его в Конкордию к генеральному викарию, чтобы тот направил его на путь истинный, Меноккио пообещал исправиться — и тут же принялся за свое. Он говорил о Боге на площади, в трактире, по дороге в Гриццо или в Давиано, возвращаясь домой с гор: «он всякому, с кем заговорит, — сообщал Джулиано Стефанут, — ввернет что-нибудь о Боге и всегда прибавит какую-нибудь нечестивость; и никого не слушает, а все спорит и кричит».
Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 932; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!