На севере диком стоит одиноко

В.С.ХАЗИЕВ

ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЕ УПРАЖНЕНИЯ НАД СТИХОТВОРЕНИЕМ ГЕЙНЕ "FICHTENBAUM"

Изучение зарубежной литературы сталкивается с двумя основными трудностями: точностью перевода текста и адекватностью его понимания. Знакомство с родной литературой автоматически снимает первую трудность, но оставляет место для второй. Тем более, что можно долго спорить о том, возможна ли вообще однозначная трактовка содержания (смыслов, идеи) художественного произведения. Вероятно, правильным будет стремление знать и рассмотреть все возможные версии, из которых читатель может выбрать тот, который ему ближе по духу.

Давно, в шестидесятые годы прошлого века, когда еще невозможно было свободно найти "Мастера и Маргариту" М.А. Булгакова, немецкий друг привез из Германии роман русского писателя, изданный на немецком языке. Читал и восторгался талантом Михаил Афанасьевича. Однако, когда, наконец, смог прочитать роман на русском языке, был потрясен потерями при переводе. Подстрочный пересказ знакомит лишь с формальным содержанием, оставляя за скобками не только художественные достоинства, тем самым всю силу, мощь эмоционального эстетического воздействия, но и огромный пласт возможных для реконструкции в душе читателя идей и сюжетов, в чем, собственно, и весь смысл художественного произведения: в диалоге читателя с автором произведения. Если такой диалог не осуществляется, чтение – пустое занятие, трата времени впустую. Эта истина банальная и известная всем. Поэтому я всегда предпочитал читать любимые стихи Гёте, Шиллера, Гейне в подлиннике.

Перевод, если сделан гениальными поэтами и писателями, то уже и не перевод в буквальном смысле, а самостоятельное произведение на ту же тему и сюжет, только на другом языке.

Например, таковы, на мой взгляд, переводы М.Ю. Лермонтова и Ф.И. Тютчева стихотворения Г. Гейне "Ein Fichtenbaum" ("Ель"). Сразу отметим, что перевод допускает также вариант любого хвойного дерева – сосны, кедра, пихты, арчи и т.д., что создает возможность маневра с грамматическими родами при переводах, чем воспользовались Лермонтов и Тютчев, используя соответственно понятия "сосна" и "кедр". У Михаил Юрьевича стихотворение называется "На севере диком"[1], а у Федор Ивановича "С чужой стороны"[2]. В иных подборках стихотворений Тютчева по началу первой строки "На севере мрачном". Даже из переводов названий понятно, что получается у двух поэтов нечто совсем разное. И как любые истинно художественные произведения эти "дикий север" и "мрачный север" навевают чисто российские ассоциации и темы.

Конечно, точность перевода зависит еще от переводимого произведения. Перевод указанного стихотворения труден из-за его глубокого, как ниже увидим, многообразного, символического и метафорического[3] философского смысла, требующего изощренного герменевтического искусства, философской подготовки и житейской зрелости переводчика. Если произведение описательного и эмпирического характера, то близкая к подлиннику передача идеи, формы и содержания переводимого материала возможна[4]. В этом смысле показателен перевод другого произведения Гейне "Lorelei" ("Лорелей") В. Левиком, А. Блоком и С. Маршаком, где художественные различия не искажают сущности и содержания стихотворения

Рассмотрим, как прочувствовали и перевели два гениальных русских поэта известное стихотворение Гейне. Вот текст подлинника.

Ein Fichtenbaum steht eisam

Im Norden auf kahler Höh’

Ihn schläfert; mit weiβer Decke

Umhüllen ihn Eis und Schnee.

Er träumt von einer Palme,

Die fern im Morgenland

Einsam und schweigend trauert

Auf brennender Felsenwand[5]^.

Обратите внимание на отсутствие названия. Никакого Севера – ни "дикого", ни "мрачного". Если название дать, как принято, по первой строчке стихотворения, то речь идет об одном единственном персонаже. Неопределенный артикль "ein" еще более подчеркивает указание на единственный предмет. Как увидим, этот момент для точности понимания текста Гейне значим. Речь об одном персонаже, а не о двух, как традиционно считают в русских вариантах перевода. Хотя по тексту есть формально и сосна (кедр), и пальма, т.е. две вещи. Но ведь может оказаться, что речь идет не о двух отдельных предметах, а, например, о двух состояниях одного и того же.

Рассмотрим вариант М.Ю.Лермонтова.

На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна

И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как ризой она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.

И слова, и чувства немецкого и русского поэтов очень близки. На первый взгляд это стихотворение, как и у Гейне, о любви северной сосны к южной пальме, которая тоже томится любовной грустью. На такое размышление наводит и то, что в немецком языке "Fichtenbaum" мужского рода, а "Palma" женского. Но в лермонтовском варианте, если оставаться при этом мнении, получилась неувязка: сосна и пальма – обе существительные женского рода. Если придавать этому стихотворению смысл любовного флирта в мечтах, то приходится лисбиянский оттенок отнести к некоторой словесной шероховатости и несовершенству текста М.Ю. Лермонтова. Но это наивность! Лермонтов, думается, прекрасно видел этот "недостаток" русского перевода. И если бы он захотел, то мог бы легко найти русский словесный эквивалент мужскому роду немецкого "Fichtenbaum". Мы полагаем, что русский поэт специально сохранил это несоответствие, чтобы подчеркнуть иной, более глубокий смысл стихотворения Г.Гейне, более точный, но сокрытый за метафоричной внешней формой.

Если отказаться от этого внешнего простого смысла сюжета, то у Лермонтова речь идет о грустных думах одинокой северной сосны о печальной восточной пальме, о родстве одиноких душ, разбросанных по миру, кто на диком севере, кто в пустыне. "Голая вершина" и "далекая пустыня" одинаково безлюдны. Боль и трагедия одиночества – вот идея Гейне, которую почувствовал М.Ю. Лермонтов, что, видимо, и привлекло его внимание к этому произведению. Тогда для него то, что "сосна" и "пальма" – существительные женского рода, лишь подчеркивает, что речь не идет о лирической любовной грусти, а об одинаковости судьбы "лишних людей" общества. Каков бы не был их пол, они одинаково отверженные, обреченные на одиночество в толпе черни. Эта вторая версия, на наш взгляд, более адекватно отражает содержание немецкого оригинала. Но для понимания этого необходимо четко выделить в тексте два пласта – внешний, поверхностный, обычный, бытовой и внутренний, смысловой, идейный, философский, которые не совпадают. Метафоричность текста создает единое поэтическое поле из двух совершенно самостоятельных смысловых сюжетов.

Ф.И.Тютчев решил исправить недостаток в любовной (первой) версии перевода и заменил "сосну" на "кедра". Получился такой перевод еще более убедительным.

С ЧУЖОЙ СТОРОНЫ

На севере мрачном, на дикой скале

Кедр одинокий под снегом белеет,

И сладко заснул он в инистой мгле,

И сон его вьюга лелеет.

Про юную пальму все снится ему,

Что в дальних пределах Востока,

Под пламенным небом, на знойном холму

Стоит и цветет одинока…

Тоже прекрасные стихи. Но тоже не однозначный перевод формального текста, хотя создается ощущение, что Тютчев стремился именно к тому, чтобы ограничить содержание стихотворения Гейне только внешней любовной версией.

Теперь получилось очень хорошо. Стихи Тютчева можно было бы принять за уточненный перевод стихотворения Лермонтова, если бы они оба не были написаны на русском языке, или подумать, что Тютчев не знал подлинника и исходил из Лермонтовской версии. Но есть нюанс. Северный романтичный рыцарь грезит о юной восточной красавице. "Мрачный" воспринимается как темная звездно-лунная ночь, а "дикая скала" полна романтизма. Где еще, как ни на скале, да темной ночью при звездах и Луне могут мечтать романтики с Севера о южных знойных красавицах Востока, которые в мечтах тоже сохнут по романтичным рыцарям из далеких северных стран. Грусть ожидания романтичной любви – идея стихотворения Ф.И. Тютчева. Вчитайтесь, и сами почувствуете, что вариант Тютчева получился мягче, теплее, светлее, нежнее, более душевным. Эта версия удовлетворяет самому взысканному требованию любовной лирики. Всмотритесь в красоту строк, вслушайтесь в мелодию слов, и станет понятно, что Федор Иванович повествует о молодости, о молодом человеке, который мечтает о своем прекрасном будущем – о сказочной принцессе. У него еще все впереди, его жизнь пока белоснежна как чистый лист. Жизнь еще не нацарапала на нем свои жестокие истины будней, не успела навеять апатию, безверие и пессимизм. В этих снах еще нет места отчаянию и безволию. Он еще чувствует себя героем, способным найти и спасти свою пальму от одиночества, а человечество от несправедливости и бед. Молодость, которая всегда права, ибо еще нет доказательств ее неправоты. Они накопятся позднее. Молодость прекрасна и сильна надеждами, верой, что все сбудется рано или поздно.

Но перевод оказался удаленным от глубинного смысла, в сторону внешнего пласта, бытового толкования и восприятия текста. Усилился явно буквальный смысл, но ослабло чувство боли, навеваемое какими-то неясными предчувствиями. В стихотворении Тютчева есть какое-то несоответствие текста его смыслу, что-то не так. Об этом не просто говорит, а вопиет не устраненный до конца элемент трагизма. Если у Лермонтова "шероховатости" были связаны с передачей буквального смысла текста, то у Тютчева "шероховатости" возникают в связи с внутренним, скрытым смыслом. Это прежде всего несочетаемость тяжеловесных слов с елейно слащавыми. В первом ряду "мрачный", "дикая", "одиноко". Надо бы их пригладить под "сладкий сон", "инистую мглу", "юную пальму", "дальние пределы", "пламенное небо", "знойный холм" и "цветет". Получилось бы очень-преочень слащаво, но логично. А так появляется, как у Гейне и Лермонтова, еще один, вторичный, подстрочный смысл, от которого невозможно избавиться. Также, как и в оригинале и у Михаила Юрьевича, у Федор Ивановича под внешней любовной оболочкой просвечивает некий трагизм. Этот момент Лермонтов подчеркивал "неудачным" подбором рода существительных, а Тютчев "конфликтом" светлых и мрачных эпитетов. На наш взгляд, в этом проявляется в данном случае "упрямство" метафоричности текста оригинала, прямо подсказывающего необходимость видеть под внешним сюжетом еще и явно невысказанные чувства.

Еще один нюанс, который говорит о том, что Ф.И. Тютчев занимался не совершенствованием лермонтовского варианта перевода стихотворения Гейне, а переводил с оригинала. Он, как и М.Ю. Лермонтов, точно знал истинный смысл оригинала, но сознательно симпатизировал любовной версии, а не трагической, как Лермонтов. Это видно из названия "С чужой стороны", которая никак не вяжется с эротико-лирической версией. Кто или что с чужой стороны? Тютчев дал понять, что он знает суть текста Гейне, но ему, русскому поэту, нравится версия о любви, а не об одиночестве, о разлуке. Это становится ясно, когда мы попытаемся реконструировать содержание, которое вкладывал в это стихотворение сам Гейне.

Мечтают люди всегда о том, что им недоступно. Грусть о красивой несбывшейся жизни. О том, что не сложилось, не сбылось, не состоялось, не удалось, не случилось, не пришло или прошло мимо. Тоска по идеалу, которого нет в реальном потоке будней и который остается навсегда красивой, но неосуществимой и призрачной мечтой. Пальмы, может, где-то и растут, но не по нашу честь. Есть мечты, а есть и пустые безнадежные прожекты. Они навевают не грусть, а вызывают жгучую изжогу, как и желания о невозможном.

Для Гейне невозможным было возвращение на Родину, для Лермонтова - в светское придворное общество духовно.

В обоих русских переводах мне больше всего не нравится местоимение "все". Не знаю почему, но это "все" раздражает. Нет там никакого "все", как нет и никакой "прерасной" пальмы, что "цветет". Она одна и молча "trauert". Какое уж тут цветет и прекрасна! Пальма в трауре! Кто в печали и горе выглядит прекрасно и цветет? Да все не так!

Давайте посмотрим на текст. На севере, на холодной вершине, дереву спится ("ihn schläfert"). Именно так, в пассивно-страдательной форме по смыслу и сути, а не "и дремлет" или "заснул он". Он уже не бодрствует, он начинает засыпать, размываются контуры действительности, реальные очертания окутываются матовым туманом дремоты, куда-то уплывают и размываются очертания вещей и людей, нет четкости, внешняя конкретность начинает путаться с видениями, воображаемыми образами. Постепенно мир действительный перемешивается с миром иллюзорным. Объективное смешивается с субъективным, сознательное с бессознательным. "Ihn schläfert" означает уход из этого мира, погружение в мир нереальностей, иллюзий, воображаемых образов, сновидений, может, бреда.

И "север" не с прописной буквы, ибо по контексту речь не о пространственной стороне света. В немецком языке все существительные пишутся с прописной буквы, тогда как на русском языке север может быть и не Севером.

"Ihn schläfert". С ним что-то делается, возможно, помимо его воли, возможно, по необходимости что-то происходит неотвратимое, неумолимое, безжалостное. Внешне (символически) это выглядит как оборачивание льдом и снегом кедра в белое покрывало, укутывание и замораживание его в прозрачной коре. Немецкий язык позволяет Гейне писать, что виновники беды кедра - Лед (Eis) и Снег (Schnee). То есть те, чьи имена обычно не только пишут, но и произносят "с большой буквы", т.е. с особой интонацией и подчеркиванием значимости. По меньший мере, это имена собственные, а возможно и имена владык холодной вершины, где на свою беду, возможно, на погибель и смерть оказался этот Fichtenbaum.

Лёд и Снег заворачивают замученного, теряющего сознание Fichtenbaum в белый саван, а он при этом "träumt", что можно перевести и как "мечтает", и как "видит сон". Но сны бывают разные: и пророческие как озарение, и мучительно бредовые. Здесь же речь идет о затуманивании сознания. Вряд ли замученный человек способен мечтать или видеть сон. Сознании ослабевает, и прежде чем экран мышления станет совсем черным и пустым, еще мелькают бессвязные обрывки образов прежней разумной жизни в виде галлюцинаций и бредовых видений.

Во-первых, уж точно не как "снится ей" (у Лермонтова) и не как "снится ему" (у Тютчева). Здесь у Гейне как раз активная форма – "er träumt". С персонажем происходит нечто не по внешней чьей-то воле, силе и необходимости. Здесь происходящее обусловлено внутренними причинами собственного состояния. Во-вторых, посмотрите, как у Гейне сбалансировано: "Er träumt", и в это же время синхронно "Palme…trauert". Вряд ли сны и мечтания могут породить событие для траурного настроения пальмы. Этот "träumt" и не мечта, и не сон, а предсмертный бред, умирающего (кедра ли, сосны ли, или кого-то другого). Персонаж здесь объект мужского рода. Важно то, что Fichtenbaum попал в чужой мир ("Im Norden auf kähler Höh"), властители которого – Лед и Снег – оковали его ("umhüllen ihn"). События в настоящем времени: в чужих холодных краях он (может, человек по фамилии Фихтенбаум? Ведь у нас, что ни странный человек, что ни консультант, что ни историк – то непременно почему-то чаще всего или немец, или еврей) попал в смертельную беду, пленен непривычной жесткой или даже жестокой силой, окружен и схвачен.

Именно в этот момент анализа немецкого текста начинает где-то в глубине сознания зарождаться тревожная, беспокоящая душу мысль. Неясные догадки превращаются в смутные подозрения по поводу правильности понимания того, что властителей два персонажа – лед и снег. А ни старость ли это со смертью? Такая же нерасторжимая пара. В сложившееся представление начинает вплетаться какая-то пока неясная, но могучая другая тема. Она еще на втором плане и едва слышима. Скорее это даже не мысль, а какое-то предчувствие неожиданного поворота мысли. Кольнув в сердце, оно уходит, и ум возвращается в прежнюю калию.

Фихтенбаум окован снегом и льдом. Что произошло, мы не знаем. Перед нами последний акт происходящей трагедии. Вероятно, приговор уже оглашен и приведен в исполнение. Мы застали самую малость концовки – финал исполнения приговора. И можем лишь догадываться, что не следовало этому Фихтенбауму стремиться к холодным вершинам ("kahler Höh")… Чужакам не везде рады, точнее, нигде не рады. Трудно пришлым делать карьеру, особенно на вершинах. Чужой всегда рискует свернуть себе шею, оказаться в одиночной камере под сумрачными или белесыми сводами ("weiβer Decke" – ледяной потолок, понятно, что вовсе не белые своды) - весьма реальная перспектива для фихтенбаумов, ищущих счастье в чужих краях. Вместо горячих объятий на вершинах, куда все стремятся, можно встретить там весьма холодный прием, даже могут завернуть ("umhüllen ihn") в саванное покрывало ("weiβer Decke") холодного неприятия и непонимания. Можно даже безвинно пострадать из-за судебной ошибки или оказаться жертвой тирании и деспотизма, и некому будет заступиться за иностранца, неизвестно чего ищущего в неродных краях, среди чужих людей.

Первые четыре строчки описывают событийную, внешнюю сторону происходящего. Следующие четыре посвящены внутреннему состоянию умирающего, завернутого в ледяной белоснежный саван. Снова два пласта: внешний и внутренний, которые опять-таки подсказывают читателю истинную смысловую конструкцию произведения, сокрытую за метафоричным противопоставлением того, что происходит с сосной и что он при этом думает.

Что станет последним желанием умирающего, нетрудно догадаться. Как у нормальных людей, видимо, желание - хоть на миг увидеть родную землю на заре, когда солнце восходит, когда свет прогоняет тьму, хотя бы на миг туда, где все знакомо, близко и тепло. Хоть на миг прикоснуться к самому родному и дорогому человеку, к тому, кому будет больно, кто почувствует такое же смертельное одиночество, когда придет весть о твоей смерти, к тому, кто в трауре босиком и в слезах побежит за околицу, не замечая ни раскаленного под ногами песка родной земли, ни слепящего знойного солнца на безбрежном голубом своде неба. Раскаяние, запоздалые сожаления, чувство непоправимой беды, последнее: "Прости..."

Этот смысловой пласт работы Гейне в том, что одинокий кедр, укутанный плотным белым саваном из льда и снега, медленно замерзает в белой бескрайной пустыне. И приходит ему в смертном сне видение стоящей в черном трауре на раскаленном песке в блеске сверкающего и ослепляющего восточного солнца печальной пальмы-вдовы. И возникает образ самого дорого, что есть в жизни. На смертном одре кедр думает не о себе, а о той боли, которую причинит его смерть пальме, которую он любит, когда ей сообщат, что она овдовела. И боль физическая отступает перед душевными муками от мыслей, что он причинил боль родному, самому дорогому и любимому человеку. Он почти осязаемо чувствует ее боль, как она будет страдать не ощущая ни раскаленного песка босыми ногами, ни ослепляющей до слез яркости солнца, сжигающего не только тело, но и все жизненные силы души. Эти мысли и чувства еще удерживают кедр у порога смерти, согревают, ибо только любовь сильнее смерти. Тысячи еще других смыслов и нюансов, ассоциаций и чувствований, состраданий и сопереживаний несет в себе метафоричность стихотворения Г. Гейне. Так возникает диалог с сутью стихотворения, и открывается та сущность бытия, которая сокрыта в словах Гейне.

Общий тон внешнего пласта стихотворения ясен: трагедия любящего сердца от недоступных разумению случайностей судьбы. Что его вынудило поехать в этот ледяной север, что он там потерял, вместо того, чтобы сидеть у себя дома, где восходит солнце… Не об этом ли плачет пальма и упрекает его, проклиная непонятную стихию судьбы и необъяснимую тягу человека к странствиям по вечным и бесконечным просторам бытия. Теперь становится понятным неожиданное название перевода Тютчева – "С чужой стороны". Кедр пришел с чужой стороны и пострадал от произвола Льда и Снега. И на смертном одре он вспоминает свою почти уже овдовевшую любимую, и приходят видения о том, как она будет ходить в трауре по нем.

Мучительная тоска по Родине человека, оказавшегося на чужбине по воле рока или судьбы. Поэт Гейне, изгнанный из любимой Германии и тоскующий по Родине, как истинный великий художник через образы одинокой сосны (кедра) и пальмы в трауре выразил свою житейскую беду, свое горе, свою боль, страдание изгнанника[6]. Чувство одиночество приняло чеканную форму художественного произведения о тех, кто (будь то северная сосна или южная пальма) оказался в жизни одиноким изгнанником. И боль у них одинаковая, как и судьба.

Примерно так читается в оригинале это стихотворение. Гениальное в простоте формы и глубины содержания стихотворение!

М.Ю. Лермонтов уловил эту ноту жизненной трагедии выброшенного из родной социальной среды человека. И придал ему свое звучание. Хотя он не был изгнанником в прямом, так сказать, "дипломатическом" смысле, он чувствовал себя изгнанником, чужим среди светской черни. Одиночество бывает не только на чужбине, как у Гейне, но и на Родине, как у Лермонтова. Внешне разные судьбы по сути созвучны, ибо страдания одни и те же. М.Ю. Лермонтов как бы говорит своим стихотворением: "Мы разные, но лишь внешне, эмпирически, а метафизика наших судеб тождественна, родственна". Сосна и пальма однополые не только по роду, но, что важнее, по трагичной судьбе. Отсюда проистекает сокрытая в метафоричности дуальность (бинарность) смысла стихотворения и у Г. Гейне, и у М.Ю. Лермонтова, и у Ф.И. Тютчева. Простота художественной формы служит материалом для выражения идеи, но этот материал одновременно и вуалирует суть, для вычленения которой поэтому требуется, как мы увидели, некоторое герменевтическое усилие.

Я не поэт, но желание выразить на русском языке трагическую силу маленького стихотворения Генриха Гейне, так сказать, без вуали не давало мне покоя не одно десятилетие. Я хотел устранить вводящий, на мой взгляд, в заблуждение любовный контекст, лирическую словесную бутафорию. Я хотел сделать для второго пласта то, что сделал для первого Ф.И. Тютчев. Сколько бы вариантов не сочинял за эти десятилетия, ни один не удовлетворял и не удовлетворяет до сих пор. Но мой несовершенный в поэтическом плане вариант передает точнее смысл. Так мне казалось несколько десятилетий.

Объятая снегом и льдом, на вершине

Сосна одинокая спит.

И снится, возможно, последнее в жизни –

Кто память о ней сохранит.

И видится пальма в трауре белом,

Печальна она и в слезах.

Востока песок, даже жгучий, бессилен

Пред хладом печальным в сердцах.

Долгие годы я вынашивал это понимание как более точную и адекватную трактовку идеи, содержания и сюжета стихотворения Гейне, не задаваясь вопросом, зачем мне это надо. Но мой перевод не поэзия, а зарифмованный научный трактат, ибо не хватает как раз метафоричности, которая делает простые словесные формы стихотворения достоянием высокой поэзии. Поэт передает не смысл, а рисует картину. Как сделано это у Гейне, у Лермонтова, у Тютчева. Поэт работает с первым пластом, оставляя второй читателю. В этом суть и различие искусства от науки. Через образы сосны (кедра) и пальмы поэты передали нежные чувства любви и трагедию страдающей от одиночества души. Настоящая поэзия и должна быть такой бинарной: простота формы и глубина содержания.

Так уж сложилось, что первым читателем и критиком почти всех моих трудов является младшая дочь – Наталья. Когда я прочитал ей написанное выше, она заинтересованно выслушала, несколько подумав, вдруг высказала то, что занозой сидело во мне долгие годы. Сосна (кедр) и пальма, лед и снег – два персонажа. Что-то в этом есть недоговоренное. Что-то не совсем ясное, непонятное, тягостное, метафоричное. Так бывает, когда забудешь нужное слово, которое вертится на языке, но никак не проговаривается. Свежий взгляд нового человека, который еще не утоп в словесной трясине текста, иногда совершает то, что Эпикур называл "броском мысли": просто и ясно видит то, что соответствует сущности. Трактовка Натальи так проста и изящна, что теперь не дает мне покоя чувство прожитой даром жизни, бесполезности тех долгих лет, которые я мучился над этими строками.

В любом варианте ощущалось нечто очень-очень близкое, но непонятое. Точнее, понятое, но не высказанное в логике понятий, понятое метафорично. Такое понимание сущности воспринимается как внутреннее напряжение, как неудовлетворенность, как чувство вины за что-то несовершенное, недоделанное, недосказанное, как какая-то нечестность, как чувство невыполненного долга, как обман, вызывая одновременно и стыд, и боль.

М.Ю.Лермонтов и Ф.И.Тютчев прочитали каждый свою половину стихотворения Г.Гейне. Они по разному расставили акценты: один на трагизме, другой на лиризме.

Но что-то третье осталось за скобками и перевода, и понимания этих поэтических строк. У Гейне не только тоска изгнанника по Родине, не только боль одиноких людей в любых краях и в любой социальной среде. Гейне пишет еще о своем, о чем-то очень-очень личностном, чтобы понять которое надо читать это стихотворение, глядя вместе с ним не по сторонам, а во внутрь, в душу самого поэта. Такое понимание брезжило и в моем мозгу, но пришло в голову в ясной словесной форме дочери. Может, потому что она на 36 лет моложе меня? Может, чтобы понять истинный смысл этого стихотворения, нужен был именно диалог старости и молодости? Не знаю, но суть раскрылась именно в этом.

Она ухватила то, что я никак не мог отрефлексировать, хотя смутная догадка блуждала. Гейне – поэт, и он пишет о себе, как и все поэты. Его мучает какая-то горькая мысль о своей судьбе, но не о внешних ее обстоятельствах, а о чем-то внутреннем, еще более болезненном и трагичном, чем эмиграция. Меня сбили, как и поэтов, с пути "Fichtenbaum" и "Palma", показалось, что речь идет о двух персонажах, хотя в этом было что-то нескладное, незавершенное, какая-то корявость сути. У Лермонтова эта нескладность хорошо видна: сосна женского рода и вроде как-то неприлично ей влюбляться в пальму. Чего одной северной девушке мечтать о другой восточной красавице? В русском языке этот момент еще яснее, чем на немецком, ибо и "сосна" и "пальма" женского рода. Это почувствовал Тютчев и пытался исправить дело, заменив "сосну" на название хвойного дерева мужского рода. Но "кедр" и "пальма" еще более скрыли истинный смысл. Получился полноценный романтичный диалог двух влюбленных. Лермонтов и Тютчев тоже попались на эту языковую удочку. Полагаю, они интуитивно тоже чувствовали: что-то есть искусственное в этом тексте.

Наталья уловила главное. Речь действительно об одном персонаже, хотя терминов и два. Он один, а состояний два. И если честно, то, кажется, этот вариант самый-самый удачный из всех, даже если Гейне не о чем подобным и не думал. Поэт и не должен дискурсивно продумывать все, на то он и поэт, а не ученый. Ему достаточно интенции, глубинной прочувствованности, субъективной обостренности чувств. А простота гениальности в том и состоит, что теперь кажется, что Гейне хотел выразить именно это и ничего другого и думать не мог. Вариант Натальи в том, что лед и снег – это болезни и старость. Умирающий от старости и болезней кедр вспоминает, каким он был красивым и сильным в молодости. Пальма – метафора нашей молодости, когда солнце жизни только восходит, когда даже мысли нет, что судьба может загнать в одиночество, со скалы которого уже нет спуска вниз, назад, к основанию жизни, к началу бытия. Мы греемся в лучах надежд, которым нет никакого – ни количественного, ни качественного – предела, даже смерть в молодости воспринимается лишь как один из возможных вариантов решения жизненных проблем.

Но стихотворение дуально не потому, что так замыслил построить свою работу поэт, а потому, что он описывает стихотворением реальную жизнь, которая сама бинарна, двойственна, где внешнее и внутреннее образуют метафоричное единство. В утро нашей жизни, когда еще кругом все (вот оно это раздражающее "все"!) светло и прекрасно, мы уже в трауре, мы уже сделали первые шаги к старости и смерти, начали собирать этой трагический урожай Но до поры до времени этого не замечаем и не чувствуем этого. Надо дойти до вершин жизни, когда холодная старость окутает белой сединой голову, чтобы понять то, что не понимаем в молодости: все мы смертны с момента своего рождения, и главное – расстояние до него мизерное. Восход солнца оповещает о неумолимом вечере и неотвратимом закате, за которым последует вечная тьма. Вместо дневной жары придет вечерняя прохлада, а затем и ночной холод. Тьма предстоящей ночи рождается вместе с утренним солнцем. Бытие не возникает из небытия, ибо они рождаются вместе, а со временем лишь меняются местами. Молодость и жизнь – самые главные метафоры, скрыто несущие в себе свои противоположности: старость и смерть. Стихотворение метафорично потому, что метафорична жизнь. Лермонтов читал стихотворение глазами старости, а Тютчев – молодости. Они совершенно точно перевели разные половинки одного и того же стихотворения, которое можно было бы назвать "Жизнь и смерть" или "Молодость и старость", и перевести так.

Объятая снегом и льдом, одиноко

Сосна на вершине стоит.

И свищут над нею свирепые ветры,

И бездна под нею лежит[7].

Мольбу небесам посылая, желает

Той жизни хоть миг повторить,

Где пальмой прекрасной жила, что не знает

Заснеженных траурных плит.

Казалось бы, что теперь уже все сказано о стихотворении объемом в каких-то восемь строк. Но…

Но позволим себе обратить внимание еще на одно обстоятельство, которое необходимо учесть при переводе смысла данного стихотворения. Если Fichtenbaum разложить на составные части, понимая некоторую искусственность этого, на fichte и Baum, то ficht – форма, в дебрях языка соседствующая с глаголом fechten, который образует основу и для слова "фехтовальщик", и для слова "бродяга" (Fechtbruder), а также для слов "драться", "биться", "сражаться", "бороться" и (fechtengehen) – бродяжничать. Есть такие люди, которым дома не сидится. Они были и в Античности, и в Средние века, и в Новое время, и есть сегодня. Они стремятся заглянуть за горизонт и земли, и знаний, и чувств, и реальности, и времени. Такова вся Западная культура, которая устремлена вперед, постоянно бежит за убегающим горизонтом прогресса. Не случайно европейцы пришли колонизировать Восток, а не наоборот, хотя в пятнадцатом веке Китай была самой могущественной державой во всех отношениях: экономическом, политическом, военном, морском, научном и т.д. Но восточная культура экстровертна, завернута на самую себя. Западная же культура интровертна – устремлена во вне и в пространственном, и временном, и познавательном, и практическом смыслах. Возвращаясь к стихотворению Гейне, понятно, почему не Восток колонизировал Запад, хотя имел больше возможностей, а наоборот. Восточному купцу (путешественнику, бродяге, фихтенбаумам) в холодном Западе было неуютно, он здесь умирал, тоскуя по уютно обустроенному восточному дому. Здесь надо было рваться вперед, а не довольствоваться традициями. Запад рвал с прошлым, чтобы прыгнуть в будущее не только по эпохам, а сутью самой культуры, сущностью своей души. Это неприемлимо для Востока, для него это - смерть, это - отказ от человеческого в человеке. Восток предпочитает быть у себя дома, где тепло, светло и спокойно. Запад ищет бурю и победы, без которых он тоже чувствует себя мертвым, потерявшим человеческое в человеке. Гейне выразил через собственные чувства сущность западного Человека, рвущегося вперед, трагичного по своей сущности, кающегося у порога смерти, которая однако не может его остановить.

В маленьком стихотворении Гейне прочувствовал, что ждет Восток, если он примет культуру Запада. Но наш взгляд, он ошибся. Но только по времени. Так бы было во времена Гейне, но не в двадцатом веке. В конце двадцатого века как раз Восток пришел на Запад, усвоил его технологии и прыгнул в будущее, ибо сумел сохранить свою традиционную культуру. Современный Восток стал Евразийством (вот она - опять бинарная метафора!), объединив обе мировые культуры, тогда как Запад остается прежним однобоким и односторонним.

Вот о чем стихотворение Гейне – о вечном и жестоком противостоянии Запада и Востока, Молодости и Старости, Жизни и Смерти, Бытия и Небытия, а не о лирических сантиментах влюбленной парочки, хотя именно этот, казалось бы, поверхностный пласт бытия привлекает большинство людей и в жизни, и в искусстве.

ЛИТЕРАТУРА

[1] Лермонтов М.Ю. Сочинения. М., 1988. С.208 (названия нет).

[2] См. Федор Тютчев. Стихотворения. Петрозаводск. "Карелия". 1983. С.206.

[3] См. Поль Рикёр. Герменевтика, этика, политика. М., 1995. С. 144.

[4] См. Казакова Т.А. Практические основы перевода. СПб. 2001.

[5] Aus der Schatzkammer der Deutschen Lyrik. Moskau.1975. S.56. (У Гейне тоже нет названия).

[6] Стадников Г.В. Генрих Гейне. М., 1984.

[7] См. картину И.Шишкина "На севере диком".

Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 194; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

Мы поможем в написании ваших работ!