ОБСЕССИВНО-КОМПУЛЬСИВНОЕ ВРЕМЯ 5 страница
При неврозах симптом четко вычленяется в сознании или теле пациента, а в остальном с ним можно вести диалог. И невротик в принципе понимает, что такое ошибочное утверждение, а что такое истинное. При шизофрении нет семиотических оснований для соотнесения истинного и ошибочного утверждений, там вообще уже нет понимания истинности и ложности, так как нет четких знаконосителей, таких, как истерические стигмы, фобические объекты или обсессивно-компульсивные ритуалы,
86
которые формально существуют в реальности и от которых при терапии можно отталкиваться. Получается парадоксальная вещь: с одной стороны, шизофреническое сознание наполнено ложными убеждениями, отождествлениями и ошибками, но, с другой стороны, их нельзя вычленить и "развязать".
Вопрос можно разъяснить, если принять традиционную психоаналитическую точку зрения, в соответствии с которой шизофрения является регрессией к архаическому мышлению. В архаическом мышлении ведь нет также и феномена наррации. Ее там заменяет мифологическое сознание, которое во многом напоминает картину шизофренического бреда. Масса отождествлений, из которых нельзя вычленить каких-то внятных истинных или ошибочных суждений. Последние вычленяются лишь при распаде архаического сознания. При этом чрезвычайно важно, что и сам язык мифологической стадии мышления устроен таким образом, что он принципиально не дает возможности для внятных отождествлений типа "Эдип женился на Иокасте" - эта фраза - образец постмифологического мышления. Для того чтобы она была возможна, нужен номинативно-аккузативный строй с подлежащим в именительном падеже и прямым дополнением в аккузативе.
|
|
|
Ю.С. Степанов в книге "Индоевропейское предложение" отмечает, что тип предложения "Активный субъект + глагол + активный объект" ("Охотник убил оленя"), то есть именно тот тип пропозициональности (номинативно-аккузативный), который необходим, чтобы смоделировать пропозициональную установку - А. считает, что охотник Б. убил оленя, -был в индоевропейском праязыке не распространен:
"Активный актант в позиции объекта оформляется в этих языках принципиально иным способом <...>. Таким образом, как это ни парадоксально, оказывается, что предложение типа IV "Человек, воин убивает врага" не могло существовать на <...> более ранних этапах протоиндоевропейского языка, если это этапы языка активного строя. <...> Итак, напрашивается вывод, что преобразование языка активного строя, где отсутствуют предложения типа IV "Воин убивает врага" с морфологическим оформлением активного объекта и соответствующего предиката-глагола, в язык номинативно-аккузативного строя, где такие предложения типичны, было сопряжено с определенными трудностями [Степанов 1989: 48, 55].
|
|
|
Представляется очевидным, что в древнем архаическом мышлении невозможна конструкция с чистым аккузативным объектом, который только в такой позиции можно "спутать" с другим объектом, так как язык первобытных людей был устроен принципиально по-другому. Современному номинативному (номинативно-аккузативному) строю предшествовало по меньшей мере шесть пропозиционально-семантических
87
типов, где в каждом последующем имя все более абстрагировалось от глагола: инкорпорирующий, прономинальный, посессивный, эргативный, локативный [Лосев 1982].
"В инкорпорирующем строе предложение строится путем простого комбинирования разных основ или корней без всякого их морфологического оформления, путем простого нанизывания, в результате чего и образующиеся из них предложения в то же самое время являются не чем иным, как одним словом".
Так, например, в колымском диалекте одульского (юкагирского) языка мы имеем такую фразу: asayuolsoromoh, где asa означает "олень", yuol "видение" и soromoh - "человек". Другими словами, это есть "олень-видение-человек", что в переводе на русский язык означает "человек увидел оленя".
|
|
|
"Отсутствие морфологии в инкорпорированном
грамматическом строе свидетельствует о том, что
инкорпорированное мышление оперирует исключительно только с
бесформенными, расплывчатыми, неанализируемыми
чувственными пятнами. <...> Отсутствие частей речи в языке соответствует отсутствию логических категорий в мышлении, а отсутствие логических категорий в мышлении есть отсутствие для такого мышления и в самой действительности подобного же рода противопоставления вещей и их свойств, качественных и количественных, их действий и др. <...> Эта идеология и эта логика есть мифология [Лосев 1982: 251].
Естественно, что в мифологическим мире нет места феномену художественного мышления, так же как в таком языке не может быть конструкции с пропозициональными установками. По мере продвижения к более абстрактным конструкциям и более абстрактному мышлению в предложении выделяются косвенные падежи. Но косвенный падеж мыслит субъект только в его связи с другими субъектами, и лишь номинатив дает чистый абстрактный субъект, тождественный себе самому и классу таких же субъектов.
|
|
|
Соответственно, наррация и сюжет возникают при распаде архаического сознания, где предмет не равен самому себе и сопричастен другим предметам [Леви-Брюль 1994], при переходе от мифа к эпосу, от ритуала к трагедии и комедии [Фрейденберг 1997].
Формированию современного типа предложения соответствовало и развертывание циклического мифологического времени, размыкание мифологического круга, возникновение феномена исторического времени и феномена события, на основе которого может строиться сюжет.
Ю. М. Лотман писал по этому поводу:
"Наиболее очевидным результатом линейного развертывания циклических текстов было появление персонажей-двойников. От Менандра, александрийской драмы, Плавта до Сервантеса, Шекспира и - через романтиков, Гоголя, Достоевского - до романов XX века проходит тенденция снабдить героя спутником-двойником, а иногда и целым пучком-парадигмой спутников. То, что в этих случаях перед нами развертывание единого персонажа, можно продемонстрировать на примере схемы комедий Шекспира. В "Комедии ошибок":
герои Антифокл_______ Антифокл
Эфесский Сиракузский
слуги Дромио_________ Дромио
Эфесский Сиракузский
Поскольку оба Антифокла и оба Дромио близнецы, а слуги и господа переживают два варианта единого сюжетного развития, очевидно, что перед нами распадение единого образа, одноименные герои представляют собой результат распадения единого образа по оси синтагматики, а разноименные - по парадигматической оси. При обратном переводе в циклическую систему эти образы должны "свернуться" в одно лицо <...>. Появление персонажей-двойников -результат дробления мифологического образа, в ходе чего различные имена Единого становились разными лицами -создавался сюжетный язык, средствами которого можно было рассказывать о человеческих событиях и осмыслять человеческие поступки" [Лотман 1992: 40-41].
Но означает ли все это, что для того, чтобы убить своего отца и жениться на своей матери, Эдип нуждался в пропозициональных установках и номинативно-аккузативном строе? Да, в той мере, в какой это было необходимо для того, чтобы стать предметом трагедии. Если бы Софокл писал свою трагедию на одульском или гиляцком языке, то вместо предложения "Эдип убил своего отца и женился на своей матери" схемой "сюжета" было бы нечто сроде "эдипо-отце-убивание-матери-женение", где, во-первых, не ясно, кто кого убивает и кто на ком женится, и, во-вторых, невозможна постановка эпистемического оператора "думает", "полагает", "считает".
Возвращаясь к Эдипу, можно сказать, что в свете современных реконструкций первобытного мышления совершенно не очевидно, что факт убийства отца и женитьбы на матери должен был восприниматься как нечто ужасное. Кажется, что, напротив, осознание преступности или греховности этих поступков - продукт позднейшего неархаического понимания реальности.
89
Убийство отца и тем более отца-царя, как показал еще Дж. Фрезер, -вещь вполне закономерная в первобытном общества [Фрезер 1980]. В. Я. Пропп прямо связывает сюжет об Эдипе и сходные сюжеты с ритуальным убийством царя [Пропп 1976], а также с волшебной сказкой, восходящей к обряду ининциации.
Сюжет боя отца с сыном - один из распространенных в фольклоре. По-видимому, убийство ближайшего родственника могло осознаваться не как нечто ужасное, а наоборот как нечто закономерное вследствие того, что понимание личности, ее субъективности и исключительности не было развито в архаическом сознании, так же как не было в нем, по-видимому, понимания смерти как чего-то трагического, невосполнимого, необратимого. Молодой царь убивал старого царя подобно тому, как мы обламываем отсохшие ветви у дерева. Характерно, что на Сардинии было принято громко смеяться при ритуальном убийстве стариков, откуда пошло выржение "сардонический смех" [Пропп 1976].
Примерно то же самое можно сказать и о сексуальной связи Эдипа с матерью. Запрет на инцест - безусловно достаточно позднее явление. В архаическом космогоническом мифотворчестве инцест был вообще необходимой предпосылкой для возникновения человечества, так как первые люди естественным образом (поскольку кроме них никого не было) выступали в инцестуальные связи [Левинтон 1982].
Кроме того, как показал С. С. Аверинцев в специальном исследовании об Эдипе, кровосмешение героя с матерью в архаическом мышлении истолковывалось позитивно как овладение матерью-родиной, то есть как субституция царской власти, что мы наблюдаем в трагедии Софокла. По свидетельству Светония, Цезарю накануне нереализованного переворота приснилось, что он насилует свою мать, и это было истолковано как доброе предзнаменование [Аверинцев 1972].
В свете всего сказанного ясно, что и классические психоаналитические неврозы - результат развития языка и мышления в той же мере, что и нарративное мышление. Ведь если опять-таки бессознательное структурировано как язык, то в этом языке должны быть синтаксические и прагматические ресурсы для того, чтобы моделировать ситуацию невроза. Архаический язык таких ресурсов не предоставлял. Если мы можем представить себе нечто вроде шизофрении в архаическом сознании, с той лишь поправкой, что там она принималась, конечно, не как нечто патологическое, не как психическое расстройство, то представить себе архаическую фобию, обсессию или истерию не представляется возможным. Если человек архаического склада боялся волка и лошади, это не было ошибкой патологического сознания. В этом, как кажется, основной историко- и логико-философский изъян концепции Фрейда о съедения отца сыновьями и особенно о чувстве вины, возникшем после
90
этого ("Тотем и табу" [Фрейд 1999]). Либо этот акт каннибализма произошел уже на этапе распада мифологического мышления, когда понятия "отец", "сын" и "съедать" были понятиями в современном смысле (но тогда это лишает фрейдовскую концепцию значительной части ее объяснительной силы), либо это было невозможно. То есть если арахаические люди и поедали отцов, как уже указывалось выше, то они только, так сказать, "облизывались" и никакого чувства вины испытывать были не в состоянии.
Нам остается рассмотреть еще одно, главное для контекста этой книги психическое расстройство - шизотипическое. Его сложность в том, что, с одной стороны, оно тяготеет к шизофрении, а с другой, - к неврозам. Тяготение к шизофрении сказывается в наличии у шизотипческого субъекта схизиса. Тяготение к неврозам сказывается в мозаической структуре этого расстройства, которое может инкорпорировать в себя различные неврозоподобные формы - от классических трансферентных неврозов до депрессии и паранойи.
В том, что касается проблемы qui pro quo и невротической наррации при шизотипии, оба выделенных свойства - схизис и мультиневрозоподобность играют важнейшую роль. Дело в том (мы писали об этом уже в главе "Шизотипческое время"), что шизотипическое сознание устроено таким образом, что у него нет единого непротиворечивого взгляда на жизнь, нет одной правды, от которой можно оттолкнуться, совершая ошибочное действие, и к которой можно стремиться, это действие или убеждение корректируя. В этом смысле шизотипия - дитя постмодернизма и прямо или косвенно отражает его эстетический опыт.
В чем же заключается особенность сюжета qui pro quo в шизотипическом постмодернистском и предпостмодернистском нарративном искусстве? Как кажется, в том, что в эстетической онтологии подобного дискурса нет представления об ошибке и ее исправлении как движущей силе сюжета. Развязка состоит не в том, что ошибка исправляется, ложное узнавание сменяется истинным и все становится на свои места, а в постижении того, что все варианты одновременно и ошибочны, и истинны. Классический пример, который я уже приводил на страницах этой книги, - новелла Акутагавы "В чаще". Непонятно и в принципе неразъяснимо, какая из версий убийства (самоубийства) самурая оказывается истинной. Никакая. Обаяние мира - именно в множественности истин и множественности ошибок. В этом смысле, с одной стороны, говорить об ошибке нельзя, если все является ошибкой, но нельзя также говорить и о тотальной шизофренической взаимопоглощенности истинного и ошибочного, поскольку шизотипическое сознание в принципе способно отличать истинное от ошибочного. Та же самая онтология множественности истин и ошибок
91
лежит в основе таких известных произведений, как "Волхв" Фаулза, "Бледный огонь" Набокова, "Хазарский словарь" Павича и многих других.
Можно сказать, что применительно к подобным дискурсам не работает принцип референтной непрозрачности Куайна, когда есть прозрачные, референтные контексты, а есть непрозрачные, нереферентные, и задача состоит в том, чтобы одни перевести в другие, если это возможно. Здесь вообще не работает теория пропозициональных установок, потому что каждое высказывание является потенциальной пропозициональной установкой. В этом смысле не случайно во второй половине XX века была сформулирована так называемая перформативная гипотеза, в соответствии с которой на уровне глубинной структуры (автор этой гипотезы Дж. Росс был хомскианец [Ross 1972]) каждое декларативное высказывание (то есть высказывание прямого контекста типа "Идет дождь") всегда имеет некую перформативную пресуппозицию вроде "Я полагаю, что идет дождь", "Мне кажется, что идет дождь", "Я уверен, что идет дождь", что переводит высказывания о дожде в разряд косвенных контекстов и тем самым лишает их значений истинности (по Фреге).
Можно сказать, что шизотипическая личность живет в постоянном режиме ошибок и заблуждений различной невротической и парапсихотической этиологии, которые имеют неисправимый характер. Выход из этого может быть только один - возвести принцип ошибки на метафизический уровень, например, придя к выводу, что жизнь - это в принципе ошибка, заблуждение Бога. В более позитивистском ключе божествами шизотипического мышления являются три мыслителя XX века и соответственно три фундаментальных эпистемологических принципа -дополнительность Бора, неопределенность Гейзенберга и неполнота Гёделя, общий смысл которых как раз в том, что достижение окончательной истины - это иллюзия, возможны только ошибки различных уровней.
Последний вопрос, который здесь хотелось бы затронуть: что первично, а что вторично - наррация или невроз? Ответ на него аналогичен ответу на вопрос о том, что первично - жизнь или искусство, материя или сознание. В принципе детям читают книжки именно в Эдиповом возрасте, и не исключено, что здесь имеет место, как бы сказал Эрнст Мах, "принципиальная координация", взаимная зависимость между нарративной ошибкой и невротическим qui pro quo. Фольклорные царевичи-волки и царевны-лягушки могут провоцировать детские фобии вроде той, что была у Ганса, не в меньшей мере, чем объектные отношения с отцом и матерью. И главное, что язык, работая одновремено в двух режимах, обыденном и литературно-фольклорном, обнаруживает фундаментально сходные механизмы. В сказке Ивана-царевича принимают за волка, в жизни отца принимают за лошадь или опять-таки за волка. Вся разница лишь в том, что в сказке герой всегда проходит инициацию, а в жизни не всегда.
92
Литература
Аверинцев С.С. К истолкованию мифа об Эдипе // Античность и современность. М., 1972.
Блейлер Э. Аффективность, внушение, паранойя. М., 2000.
Брилл А. Лекции по психоаналитической психиатрии. М., 1999.
Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999.
Карнап Р. Значение и необходимость: Исследование по семантике и модальной логике. М., 1959.
Кляйн М. и др. Развитие в психоанализе. М., 2000.
Крипке С. Загадка контекстов мнения // Новое в зарубежной лингвистике, вып. 18. М., 1986.
Куайн У. Референция и модальность // Новое в зарубежной лингвистике, вып. 13. М., 1982.
Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М., 1994.
Левинтон Г.А. Инцест // Мифы народов мира, т. 1. М., 1982.
Лосев А.Ф. О пропозициональных функциях древнейших лексических структур // Лосев А. Ф. Знак. Символ. Миф: Труды по языкознанию. М., 1982.
Лотман Ю.М. Происхождение сюжета в типологическом освещении // Лотман Ю.М. Избранные статьи в 3 тт. Т. 1. Таллинн, 1992.
Нюнберг Г. Принципы психоанализа. М., 1999.
Пропп В.Я. Морфология сказки. М., 1965.
Пропп В.Я. Фольклор и действительность. М., 1976.
Руднев В. Морфология реальности: Исследование по "философии текста". М., 1996.
Руднев В. Характеры и расстройства личности: Патография и метапсихология. М., 2002.
Степанов Ю.С. В трехмерном пространстве языка. М., 1985.
93
Степанов Ю.С. Индоевропейское предложение. М., 1989.
Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика, вып. 12. М., 1978.
Фрейд 3. Введение в психоанализ: Лекции. М., 1989.
Фрейд 3. Анализ фобии пятилетнего мальчика // Фрейд 3. Психология бессознательного. М., 1990.
Фрейд 3. Скорбь и меланхолия // Фрейд 3. Художник и фантазирование. М., 1994.
Фрейд 3. Из истории одного детского невроза // Зигмунд Фрейд и Человек-Волк. К., 1996.
Фрейд 3. Фрагмент исследования истерии (Случай Доры) // Фрейд 3. Интерес к психоанализу. Ростов, 1998.
Фрейд 3. Тотем и табу. М. 1999.
Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 218; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!