ДАЛЬНЕЙШИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ГРАБЕЖА
Действия мои в Париже можно пересказать двумя словами. Необходимо остановиться подробнее только на одном обстоятельстве, связанном в памяти моей с освобождением бедного папаши.
Дело на этот раз приняло самый серьезный оборот. Маститая жертва дошла до того, что решилась омолодиться, обновив свои зубы, волосы, цвет лица и стан (то есть купив для последней цели корсет). Уверяю вас, я едва узнала его — так возмутительно, неестественно он помолодел. Тщетно испытывала я над ним все мое влияние. Он обнял меня с трогательною нежностью и высказал благороднейшие чувства, но относительно предполагаемого брака своего он был непоколебим. Без этого жизнь его невыносима. Любимая женщина или смерть — таково было решение пылкого старика.
К довершению несчастья любимая женщина оказалась на этот раз достаточно смелою, чтобы сразу выложить свои козыри.
Я отделала негодяйку как следует. Она заняла совершенно неприступную позицию.
— Даю вам свое согласие расстроить этот брак, если сможете, — отвечала она. — Обратитесь к отцу своему. Поймите же, пожалуйста, что я совсем не желаю выйти за него замуж, если дочери его против брака. Пусть он только скажет мне: «Верните мое слово», — и он свободен.
Как справиться с такою защитой? Мы знали, точно так же как и она, что наш ослепительный родитель не скажет этого. Единственное средство спасти положение — не жалеть денег на изучение прошлого этой дамы с целью добыть против нее такие улики, которые даже влюбленный старик не мог бы считать ложью.
|
|
|
Мы потратились, мы изучили, мы собрали доказательства. Это потребовало двух недель. Наконец у нас в руках были улики, которые помогли открыть глаза доброму папаше.
Во время сбора информации мне приходилось общаться со многими странными личностями и, между прочим, с одним человеком, который при первой встрече испугал меня своей внешностью. Такой я еще не видела ни разу в жизни.
Лицо этого человека было неестественного.., я чуть было не сказала дьявольского.., черновато-синеватого цвета. Он оказался весьма добрым, сообразительным и услужливым человеком. Но при первой встрече ужасный цвет лица его до такой степени испугал меня, что я невольно вскрикнула. Этот человек не только отнесся весьма снисходительно к моей непреднамеренной бестактности, но и объяснил мне причину, придавшую лицу его такой необыкновенный цвет. Я совершенно успокоилась, прежде чем приступить к щекотливому вопросу, ради которого мы встретились.
— Извините меня, — сказал этот несчастный человек, — что я не предупредил вас о моем странном безобразии, прежде чем войти в комнату. Есть сотни таких, как я, в разных частях цивилизованного света, и я предполагал, что вам уже случалось встречаться с подобными мне людьми. Синеватый цвет моего лица вызван воздействием на кровь азотнокислого серебра, принимаемого внутрь. Это единственное средство против тяжкой болезни, другими средствами неизлечимой. Приходится мириться с последствиями ради исцеления.
|
|
|
Он не сказал, какая именно была у него болезнь, и я, разумеется, воздержалась от дальнейших расспросов. Я привыкла мало-помалу к его уродству и, без сомнения, забыла бы вовсе о человеке с синим лицом, занятая более важными делами, если бы мне не пришлось вновь встретиться с действием нитрата серебра при обстоятельствах, немало изумивших меня.
Удержав папашу на краю.., ну, положим, двадцатой пропасти, я вынуждена была остаться с ним еще на несколько дней, чтобы примирить его с услугой оказанной ему против воли. Вы возмутились бы, если бы видели, как он страдал. Папаша скрежетал своими дорогими вставленными зубами, он рвал свой превосходно сделанный парик. В пылу отчаяния он, без сомнения, разорвал бы корсет, если б я его не отобрала и не продала за полцены, чтобы ликвидировать хоть малую часть убытка. Что ни делай в нашем возмутительно устроенном современном обществе, все построено на деньгах. Деньги, чтобы спасать свободу, деньги, чтобы спасать папашу! Неужели нет выхода из этого? Шепну вам словечко на ухо: дождемтесь следующей революции.
|
|
|
Во время моего отсутствия я, конечно, переписывалась с Луциллой. Ее письма ко мне, очень грустные и очень короткие, печальными словами описывали жизнь в Димчорче. Со времени моего отъезда ужасные припадки болезни Оскара повторялись чаще и сильнее. Как только появилась возможность назвать день моего возвращения в Англию, я написала Луцилле, чтоб ободрить ее вестью о скором моем прибытии. За два дня до отъезда из Парижа я еще получила от нее письмо. Мне, признаюсь, страшно было распечатывать его. Если она пишет мне, зная, что мы скоро увидимся, значит, спешит сообщить какую-нибудь потрясающую новость. Мне представлялось, что новость эта должна быть самого дурного свойства. Я собралась с духом и распечатала письмо. О, как мы безрассудны! Если предчувствия наши исполняются раз, то сто раз оказываются они лживыми. Письмо это не только не огорчило, но, напротив, обрадовало меня. Мрак, окружавший нас, начинал рассеиваться.
Так, ощупью, крупным, ребяческим почерком Луцилла писала:
|
|
|
"Дорогой друг и сестра, не могу дождаться нашего свидания, чтобы сообщить вам добрую веешь. Ерейтонскому доктору отказали и вместо него пригласили лондонского. Душа моя, нигде нет таких специалистов, как в Лондоне. Этот новый доктор осмотрел больного, обдумал все и дал ответ тут же. У него есть свое лечение для болезни Оскара, и он ручается, что ужасные припадки пройдут. Вот вам новость. Приезжайте и будем вместе прыгать от радости. Как несправедливо отчаивалась я в будущем! Никогда, никогда не буду я больше отчаиваться. Отроду не писала я такого длинного письма.
Ваша любящая ЛУЦИЛЛА".
Внизу была приписка Оскара следующего содержания:
"Луцилла сообщила вам, что у меня появилась, наконец, некоторая надежда. Приписку эту делаю я без ее ведома, только вам одной, по секрету. При первой возможности приходите ко мне в Броундоун, так чтобы Луцилла об этом не знала. У меня есть к вам большая просьба. Счастье мое зависит от вашего согласия исполнить ее. Вы узнаете, в чем дело, когда увидимся.
ОСКАР".
Эта приписка меня озадачила. Она не согласовывалась с полным доверием, которое на моих глазах Оскар всегда оказывал Луцилле. Она противоречила понятиям моим о нем, как о человеке вовсе не скрытном, не склонном утаивать правду. Если он и скрывался, приехав к нам, то против своей воли, единственно от нежелания, чтобы в нем видели героя судебного дела. Во всех отношениях в обыденной жизни он был даже уж слишком откровенен и прямодушен. Какой может быть у него секрет от Луциллы, который он желает доверить мне, этого я никак не могла понять. Любопытство мое было сильно возбуждено, и больше прежнего захотелось поскорее вернуться. Мне удалось все устроить и проститься с отцом и сестрами вечером двадцать третьего декабря. Рано утром двадцать четвертого я выехала из Парижа и успела еще в Димчорч к концу праздника накануне Рождества.
Первый час Рождества пробил на часах в нашей хорошенькой гостиной, и только тогда я убедила Луциллу отпустить меня спать после дороги. Она опять была весела и беззаботна, как в наши лучшие дни, и ей столько хотелось рассказать мне, что на этот раз даже отец не переговорил бы ее. На следующее утро Луцилла поплатилась за чрезмерное возбуждение вчера вечером. Когда я вошла к ней в комнату, она страдала от сильной головной боли и не в состоянии была встать в обычный час. Она сама предложила мне сходить в Броундоун повидаться с Оскаром после приезда. Признаюсь, это было мне на руку. Будь она зрячей, я бы не посовестилась сама отправиться в Броундоун, но мне стыдно было обманывать мою бедную слепую даже в мелочах.
Итак, я пошла одна к Оскару с ведома и по желанию Луциллы. Я нашла его неспокойным, встревоженным чем-то, готовым вспыхнуть по малейшему поводу. Ни следа Луциллиной веселости не было заметно у ее жениха.
— Говорила она вам о новом докторе? — были первые слова Оскара.
— Она говорила, что вполне ему доверяет, — отвечала я. — Она твердо убеждена, что доктор говорит правду, заявляя, что может вас вылечить.
— Не полюбопытствовала ли она узнать, чем он меня лечит?
— Нет, сколько могла я заметить, с нее довольно, что вас вылечат. Остальное она предоставляет доктору.
Этот ответ как будто обрадовал его. Он вздохнул и откинулся на спинку кресла.
— Это хорошо! — сказал Оскар как, бы про себя. — Это мне приятно слышать.
— Разве способ вашего лечения является тайной? — спросила я.
— Он должен быть тайной для Луциллы, — сказал Оскар решительно. — Если она будет интересоваться, надо от нее скрывать, по крайней мере, на первое время. Никто не имеет на нее влияния, кроме вас. Я ожидаю от вас помощи.
— В этом-то и заключается ваша просьба?
— Да.
— А мне можно узнать этот тайный способ лечения?
— Конечно. Могу ли я просить, чтобы вы помогали мне, не понимая, в чем серьезная необходимость держать Луциллу в неведении?
Он с большим ударением произнес слова: «серьезная необходимость».
— Лечение это опасно? — осведомилась я.
— Нисколько.
— Может быть, оно не так надежно, как убедили Луциллу?
— Оно совершенно надежно.
— Другие доктора знали его?
— Да.
— Почему же они его не попробовали?
— Они боялись.
— Боялись? Да чем же вас лечат?
— Лекарством.
— Несколькими лекарствами или одним?
— Только одним.
— Как оно называется? ?
— Нитрат серебра.
Я вскочила на ноги, взглянула на него и, пораженная, опустилась в кресло.
Как только я пришла в себя, вспомнила впечатление, произведенное на меня встречей с человеком с синим лицом в Париже. Объясняя мне действие лекарства, он не назвал болезнь, от которой принимал его. Оскару суждено было страдать от этой же болезни. Я так была поражена, что слова не могла выговорить.
При его природной впечатлительности мне не нужно было произносить каких-либо слой. Лицо мое отразило все, что происходило у меня в душе.
— Вы видели человека, принимавшего нитрат серебра! — воскликнул он.
— А вы видели? — спросила я.
— Я знаю, какой ценой покупают излечение, — отвечал он спокойно.
Его хладнокровие потрясло меня.
— Давно ли принимаете вы это ужасное лекарство? — спросил я.
— Неделю с лишком.
— Я еще не вижу в вас перемены.
— Доктор говорит, что в продолжение многих недель видимой перемены не будет.
Эти слова возбудили во мне минутную надежду.
— Еще у вас есть время одуматься, — сказала я. — Бога ради, взвесьте хорошенько на что вы решаетесь, пока не поздно!
Он горько усмехнулся.
— Как я ни слаб характером, — отвечал он, — но на этот раз твердо решился.
Я, вероятно, смотрела на это дело, как женщина. Я возмутилась, глядя на его прекрасный цвет лица и думая о том, что с ним впоследствии будет.
— В уме ли вы? — заговорила я. — Вы утверждаете, что твердо решились сделать себя пугалом для всякого, кто вас увидит?
— Единственный человек, мнением которого я дорожу, никогда не увидит меня, — отвечал он.
Наконец я его поняла. Вот соображение, заставившее его решиться на этот ужасный шаг.
Весьма естественно, что такой оборот разговора вызвал в моей памяти отвращение Луциллы ко всему темному. Призналась ли она ему в этом так же, как мне? Нет. Я припомнила, что она не раз просила меня не сообщать ему этого обстоятельства. Вскоре после первого знакомства Луцилла спрашивала Оскара, на кого из своих родителей он похож. На этот вопрос он ответил ей, что его отец был человек смуглый. Деликатная Луцилла тотчас же встревожилась. «Он с большой любовью отзывается об отце, — сказала она мне. — Его может огорчить, если он узнает о моем отвращении к смуглым людям. Давайте молчать об этом».
Вспомнив все это, я готова была сказать ему, что Луцилла услышит от других о переменах, происшедших в нем, и предупредит Оскара о том, какие могут вытекать из этого неприятные последствия. Но, подумав, сочла необходимым сначала узнать, как он пришел к такому решению.
— Мне не нужно советов, — отвечал он резко. — В моем положении нельзя колебаться. Даже такой нервный, нерешительный человек, как я, не может сомневаться там, где нет выбора.
— Вам доктора сказали, что нет выбора? — спросила я.
— Доктора боялись сказать мне. Пришлось принудить их к ответу. Я им сказал, чтобы они, как честные люди, отвечали откровенно на прямой вопрос. Могу ли я надеяться, что припадки пройдут? Они отвечали, что в мои годы всегда есть надежда. Я продолжал допытываться. Могут ли они назначить срок, после которого я вправе ожидать выздоровления? Этого они не могут сделать. Врачи отвечали только, что, основываясь на своем опыте, они могут сказать мне, что болезнь моя, вероятно, пройдет, но когда, этого они сказать не в состоянии. Значит, она может продолжаться годы? Они были принуждены сознаться, что это возможно. А может быть, она и никогда не пройдет? Они попытались переменить тему разговора. Я этого не допустил. «Скажите мне по совести, — настаивал я, — это возможно?» Димчорчский доктор поглядел на лондонского доктора. Лондонский доктор сказал: «Если вы непременно хотите знать, да, это возможно». Представьте себе какую будущность обещал мне этот ответ. День за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, вечно быть в опасности, куда бы ни пошел, вдруг упаду наземь в припадке. Бедственное это положение или нет?
Как могла я отвечать ему? Что могла сказать?
Оскар продолжал.
— Прибавьте к этому, что я — жених. Величайшее горе, какое может постигнуть человека, постигает меня. Счастье моей жизни у меня в руках, и я не могу им воспользоваться. Не одно здоровье мое гибнет, все надежды мои рушатся. Любимая женщина недоступна мне, пока я страдаю, как теперь. Вдумайтесь во все это и потом представьте себе человека, сидящего здесь, за этим столом, с пером и бумагой, которому стоит только написать две строчки, чтобы тотчас же началось ваше излечение. Свобода через несколько месяцев от ужасных припадков, брак через несколько месяцев с любимой женщиной. Эта светлая будущность взамен адского существования, какое влачу я теперь. И купить все это ценой дурного цвета лица, которого единственное дорогое вам существо никогда не увидит. Стали бы вы колебаться? Когда доктор взял перо, чтобы написать рецепт, будь вы на моем месте, сказали бы вы «нет»?
Я сидела молча. Мое упрямство — женщины, как ослы в этом отношении — не хотело уступить, хотя совесть говорила мне, что он прав.
Он вскочил на ноги в таком же волнении, в каком я его видела в тот день, когда довела его до признания, кто он.
— Вы сказали бы «нет»? — повторил он, наклонившись надо мною, раскрасневшийся и трепещущий, как в тот день, когда шепнул мне на ухо свое имя. — Вы так сказали бы?
Когда в третий раз повторил он свой вопрос, страшная судорога, мне уже столь знакомая, исказила его лицо. Тело Оскара развернуло направо, он упал к ногам моим. Боже мой, кто мог сказать, что он не прав, при виде такого довода, какой в эту минуту представлялся глазам моим? Кто не согласился бы, что всякое уродство лучше такого состояния?
Вбежал слуга и помог мне отодвинуть от него мебель на безопасное расстояние.
— Это теперь уж недолго продолжится, — сказал он, видя мое волнение и стараясь меня успокоить. — Месяца через два, говорит доктор, лекарство подействует.
Я ничего не могла ответить, я могла только горько упрекать себя за то, что спорила с ним, раздражала его и, может быть, вызвала ужасный припадок, вторично случившийся с ним в моем присутствии.
На этот раз он продолжался недолго. Может быть, лекарство начинало уже действовать. Через двадцать минут Оскар был в состоянии снова сесть в кресло и продолжать разговор со мною.
— Вы говорите, что я буду пугать вас, когда лицо мое посинеет, — сказал он со слабою улыбкою. — Разве теперь я не пугаю вас, валяясь в корчах на полу?
Я попросила его не говорить больше об этом.
— Ей-богу, — сказала я, — вы убедили меня, как я ни упряма. Будемте думать теперь только о вашем выздоровлении. Чего вы от меня желаете?
— Вы имеете большое влияние на Луциллу. Если когда-нибудь в разговорах с вами она проявит любопытство узнать действие лекарства, переведите разговор на другую тему, отвлеките ее тотчас же. Пусть она останется в таком же неведении, как и теперь.
— Зачем?
— Зачем? Если она узнает, что знаете вы, как подействует это на нее? Она возмутится и ужаснется, так же как и вы. Она сейчас же придет сюда и будет стараться, так же как и вы, отговорить меня. Правда это или нет?
(Невозможно было не согласиться, что это правда.) — Я так ее люблю, — продолжал он, — что ни в чем не могу отказать ей. Ей удалось бы в конце концов отговорить меня. Как только она ушла, я стал бы раскаиваться в своей слабости и опять взялся бы за лекарство. Таким образом, человек, и без того уже изнуренный болезнью, был бы осужден на постоянную борьбу. Стоит ли, после того что вы видели, ставить меня в такое положение?
Ставить его в такое положение было бы, очевидно, невероятно жестоко. Могла ли я не согласиться облегчить ему, насколько возможно, его жертву, жертву необходимую?
В то же время, однако, я заклинала его не забывать одного.
— Подумайте, — говорила я. — Нельзя надеяться, что перемена в вас будет навсегда неизвестна ей. Рано или поздно кто-нибудь выдаст тайну.
— Я желаю только, чтобы эта тайна была сохранена, пока во мне совершается перемена. Когда процесс этот будет закончен, я сам ей расскажу. Что пользы говорить ей заранее, какой ценой покупаю я выздоровление? Безобразный цвет лица моего никогда не будет пугать мою милую. Что же касается других людей, я не буду навязывать себя свету. Немногие близкие знакомые скоро привыкнут к моей наружности. Луцилла подаст им пример. Она недолго будет тревожиться переменой во мне, которую не сможет ни ощущать, ни видеть.
Следовало ли мне предупредить его тут о неисправимом предрассудке Луциллы и о том, как трудно, пожалуй, будет примирить ее с происшедшей в нем переменой? Вероятно, следовало. Вероятно, я поступила дурно, не решившись причинить новую боль страдальцу, так много уже вытерпевшему. Я просто не в силах была этого сделать. А вы бы сделали? О, если так, то, надеюсь, никогда не встретиться с вами. Какой вы, должно быть, жестокий человек! Кончилось тем, что я ушла из Броундоуна, дав слово скрывать от Луциллы, какою ценой Оскар решился купить выздоровление.
Глава XX
ОПЯТЬ ДОБРЫЙ ПАПАША
Данное Оскару обещание не поставило меня в неприятную необходимость быть долго настороже, опасаться могущих произойти случайностей. Если только пять дней пройдут благополучно, можно будет успокоиться насчет будущего. Накануне Нового года Луцилла обязана была, по условию завещания, отправиться в Лондон и провести положенные три месяца под кровом тетки.
За короткое время до ее отъезда, она два раза касалась опасного вопроса.
Первый раз она спросила, знаю ли я, какое лекарство принимает Оскар. Я отвечала, что не знаю, и тотчас же переменила тему разговора. Второй раз Луцилла еще ближе подошла к открытию истины. Она осведомилась, каким образом лекарство способствует излечению. Ей говорили, что припадки начались после известного сотрясения мозга, и ее беспокоило, не подействует ли как-нибудь лекарство на голову больного. Этот вопрос, на который, я, разумеется; не могла отвечать, она задала обоим докторам. Предупрежденные Оскаром, те успокоили ее, объявив, что лекарство улучшает общее состояние и не имеет прямого влияния на голову. С этой минуты ее любопытство было удовлетворено. О многом еще нужно было подумать Луцилле перед отъездом из Димчорча. Видимо, поэтому она не заводила более опасного разговора.
Было у словлено, что я поеду с Луциллой в Лондон. Оскар должен был последовать за нами, когда состояние здоровья позволит ему совершить это путешествие. Он имел доступ в дом тетки как жених Луциллы во время пребывания ее там. Что касается меня, то я была допущена в дом по просьбе Луциллы. Она не согласилась расстаться со мною на три месяца. Мисс Бечфорд написала мне очень учтивое письмо, предлагая радушный прием в течение дня. Свободной спальни у нее не было. Мы условились, что я буду ночевать в гостинице по соседству. Тут же должен был поселиться и Оскар, когда доктор разрешит ему поездку в Лондон. Теперь считалось вполне вероятным, что свадьбу можно будет справить через три месяца после возвращения Луциллы из городского дома мисс Бечфорд.
За три дня до отъезда Луциллы все эти планы по отношению ко мне рухнули.
Пришло письмо из Парижа, опять с дурными вестями. Мое отсутствие очень плохо подействовало на папеньку. Как только освободился он от моего влияния, с ним не стало сладу. Сестры уверяли, что отвратительная женщина, от которой я спасла его, непременно женит его на себе, если я тотчас же снова не приеду в Париж. Что было делать? Делать было нечего, как только прийти в бешенство, поскрежетать зубами, опрокинуть стул в своей комнате и потом вторично отправиться в Париж.
Луцилла вела себя изумительно. Видя, как я рассержена и огорчена, она с необыкновенною деликатностью воздержалась от всяких выражений сожаления.
— Пишите мне почаще, — сказало милое существо, — и приезжайте назад, как только будет возможно.
Отец повез ее в Лондон. За два дня до их отъезда я распрощалась со всеми и в приходском доме, и в Броундоуне и опять отправилась через Ньюгевен и Дьепп в Париж. Я не так была настроена, чтобы церемониться с этой новой любовной вспышкой моего вечно юного родителя. Я настояла на том, чтобы тотчас же увезти его из Парижа в поездку по Европе. Я была глуха к его пространным объяснениям, я была глуха к его возвышенным речам. Отец объявил, что умрет в дороге. Припоминая это, я улыбаюсь своей собственной жестокости. Я сказала: «En route, papa» [6]. Взяла и увезла его в Италию.
Он влюблялся по временам то в одну, то в другую прекрасную путешественницу на пути от Парижа до Рима. (Удивительный старик!) Прибыв в Рим, этот рассадник врагов человечества, я нашла средство погасить любовный пыл моего родителя. Вечный город имеет триста шестьдесят пять церквей и (предположим) три миллиона шестьдесят пять картин. Я настояла, чтоб отец все их пересмотрел.., в семьдесят пять лет. Успокоительное действие последовало, как и ожидала. Я нагнала столбняк на папеньку церквями и картинами, а потом, для первого раза, испытала его мраморной женщиной. Он заснул перед Венерой Капитолийской. Увидев это, я сказала себе: теперь все хорошо, донжуан исправился, наконец.
Переписка Луциллы со мною, сначала веселая, мало-помалу приняла грустный тон.
Шесть недель прошло со времени отъезда ее из Димчорча, а письма Оскара все не подавали надежды на приезд его в Лондон. Лечение приносило результаты, но не так быстро, как ожидал доктор. Может случиться, он не скрывал от нее худшего, что ему не позволят выехать из Броундоуна до возвращения Луциллы. В таком случае Оскар просил ее запастись терпением и не забывать, что хотя и медленно, но все-таки он поправляется. Очень естественно, что все это раздражало и огорчало Луциллу. «Никогда, — писала она, — не проводила я время у тетушки так уныло, с самого детства моего».
Прочитав это письмо, я тотчас же почувствовала что-то недоброе.
С Оскаром я переписывалась почти так же часто, как с Луциллой. Его последнее письмо ко мне прямо противоречило последнему письму Оскара к своей невесте. Мне он писал, что быстро поправляется. При новом лечении припадки становятся все реже и короче. Значит, Луцилле он посылает печальные вести, а мне радостные.
Что бы это значило?
Следующее письмо Оскара, полученное мной, содержало ответ на этот вопрос.
"Я уже говорил вам, — так писал он, — что окрашивание кожи моей началось. Цвет лица, которому вы некогда имели любезность удивляться, исчез навсегда. Лицо теперь бледно-сероватого, пепельного цвета, до такой степени напоминающего смерть, что я иногда сам себя пугаюсь, когда гляжусь в зеркало. Недель через шесть, по расчету доктора, цвет этот перейдет в черновато-синеватый, тогда, как он выражается, «напитание» совершится вполне.
Я не только не чувствую бесполезных сожалений о том, что решился принимать лекарство, оставляющее такие безобразные следы, а напротив, так благодарен моему нитрату серебра, что не могу выразить словами. Если вы спросите о причине такого странного равнодушия к своей внешности с моей стороны, я объясню вам ее одной строкой. Вот уже десять дней у меня не было припадка. Другими словами, десять дней я жил в раю. Уверяю вас, что охотно согласился бы лишиться руки или ноги, чтобы обрести это блаженное спокойствие, эту упоительную надежду на будущее, которая теперь наполняет меня. Но и сейчас одно меня тревожит. Разве есть на земле радость, в которой не таилась бы вероятность горя?
Я недавно открыл одну, не замеченную прежде, особенность в Луцилле, весьма неприятно подействовавшую на меня. Признаться ей в совершившейся со мной перемене кажется мне теперь делом гораздо более затруднительным, нежели я думал, когда обсуждал вопрос этот с вами в Броундоуне.
Не замечали ли вы, что сильнейшая из ее антипатий есть чисто воображаемое отвращение ко всякому темному цвету, где бы ни появлялся он. Этот странный предрассудок, как я полагаю, — болезненное следствие ее слепоты, одинаково не объяснимое и ею самой, и другими. Объяснимое ли, нет ли, оно существует. Прочтите следующую выдержку из письма Луциллы к отцу, которое он показал мне, и вы не удивитесь, что я дрожу при мысли о том времени, когда нужно будет сказать ей, что я сделал. Вот что пишет она мистеру Финчу:
«У меня, к сожалению, была маленькая размолвка с тетушкой. Теперь все улажено, но мы, кажется, уже не такие друзья, как прежде. На прошлой неделе был здесь обед. В числе гостей находился один индиец, обращенный в христианство, весьма понравившийся тетушке. Пока горничная одевала меня, я, к несчастью, осведомилась у нее, не видела ли она этого индийца, и, услышав, что видела, спросила, какая у него наружность. Горничная отвечала, что он высокого роста, худой, очень смуглый, с блестящими черными глазами. Мое неудержимое воображение тотчас же разыгралось вокруг этого ужасного сочетания темных цветов. Волей-неволей в моем уме возник уродливый образ этого индийца, какое-то чудовище с человеческим обликом. Я отдала бы все на свете, чтобы не выходить в гостиную. Когда все уже собрались, за мною прислали и индиец был представлен мне. Едва почувствовала я его приближение, как мой мозг заполнился смуглыми демонами. Он взял мою руку. Я делала над собой невероятные усилия, но не могла удержаться, чтобы не вздрогнуть и не отшатнуться, когда он прикоснулся ко мне. В довершение несчастья индиец подле меня сидел за столом. Не прошло пяти минут, как я увидела себя окруженною длинными, тощими, черноглазыми привидениями, все размножающимися и напирающими на меня. Кончилось тем, что я вынуждена была выйти из-за стола. Когда гости разъехались, тетушка сердито напала на меня. Я созналась, что поведение мое было в высшей степени безрассудно, и только просила снисхождения к моей слабости. Я напомнила ей, что, ослепнув на втором году от рождения, не имею никакого понятия о наружности людей и могу только рисовать их себе в воображении по чужому описанию или по свидетельству моего осязания. Я ссылалась на то, что мое воображение расположено играть со мной шутки и что я не имею возможности, как другие, с помощью зрения исправлять ложные понятия свои о людях. Все было напрасно. Тетушка не хотела слушать никаких оправданий. Я так рассердилась на ее несправедливость, что напомнила ей о собственной ее антипатии, не менее нелепой, чем моя, антипатии к кошкам. Тетушка видит, что кошки безвредны, однако содрогается и бледнеет, когда кошка в комнате. Сопоставьте мое безрассудное отвращение к смуглым людям с ее безрассудным отвращением к кошкам и скажите, чья слабость извинительнее?»
Таков был отрывок из письма Луциллы, затем Оскар продолжал:
"Не знаю, поймете ли вы меня теперь, если сознаюсь, что в письмах к Луцилле я представил свое состояние в самом неблагоприятном свете? Это единственный предлог не ехать к ней в Лондон. Как ни тяжела мне долгая разлука, я не решаюсь пойти на встречу с ней в присутствии посторонних, которые тотчас заметили бы ужасный цвет моего лица и выдали бы меня. Представьте, что она содрогнется и отшатнется от меня, когда я возьму ее за руку! Нет! Нет! Если уж сказать ей, так здесь, в уединении, выждав удобный случай, приготовив ее к такому признанию (если признание неизбежно), чтобы вы одни были при этом и заметили, какое впечатление оно произведет на нее.
Остается только прибавить, что письмо это строго конфиденциально. Вы обещали не говорить Луцилле о перемене во мне без моего разрешения. Я теперь более чем когда-либо надеюсь на это обещание. Немногие окружающие меня здесь люди, так же как и вы, обязались хранить эту тайну. Если необходимо узнать ей правду, так я сам должен рассказать ей, по-своему и в свое время".
«Если уж сказать», «если признание необходимо» — из подобных выражений в письме Оскара я убедилась, что он тешит себя безумною мыслью о возможности скрыть навсегда от Луциллы происшедшую в нем перемену.
Если б я была в Димчорче, то, без сомнения, начала бы сильно тревожиться тем оборотом, который принимало дело.
Но расстояние действует успокаивающе на тревожные мысли наши о том, что происходит дома. Будучи не в Англии, а в Италии, я выбросила из головы антипатии Луциллы и опасения Оскара, как не стоящие серьезного внимания. Рано или поздно (соображала я) само время образумит этих беспокойных молодых людей. Состоится их свадьба, тем дело и кончится. А между тем я продолжала угощать папашу святыми семействами и храмами. Бедный, как он зевал перед картинами и куполами, как усердно клялся никогда более не влюбляться, если только я привезу его обратно в Париж!
Мы отправились в обратный путь дня через два после получения от Оскара письма. Я оставила исправленного отца моего отдыхать в спокойном кресле, способного еще, может быть, на платоническую любовь к женщине его лет, но уже неспособного (как твердо была убеждена я) ни на что другое.
— О дитя мое, дай мне отдохнуть! — сказал он, когда я прощалась с ним, — и никогда более не показывай мне картин и церквей, пока живу я на свете!
Глава XXI
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 119; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!