РАСПРОСТРАНЕНИЕ ФРАНКСКОГО ВООРУЖЕНИЯ

⇐ ПредыдущаяСтр 9 из 26Следующая ⇒

Главными отличительными особенностями военного искусства так называемой центральной части Западной Европы в середине X — середине XIV веков являлись, таким образом, упор на тяжелую конницу, наращивание огневой мощи стрелков, в особенности — арбалетчиков, распространение замков, сначала земляных и бревенчатых, а впоследствии — каменных, и параллельное совершенствование осадных механизмов.

Если обратиться к политическим последствиям такого развития военного дела, то следует прежде всего провести четкую границу хронологического и географического порядка. Описанная выше военная технология в одних частях Европы получила развитие раньше, в других — позже. Так, например, деревянный замок с донжоном на севере Франции или в Рейнской области Германии появился в начале XI века, а в Англию был. занесен только во второй половине столетия. Арбалетчики тоже начали применяться раньше на континенте, нежели за Ламаншем. Как и Англия, Саксония также с запозданием, по сравнению с северной Францией или западной Германией, переняла некоторые нововведения в военном деле, в первую очередь — возведение замков. В общем и целом различие следует провести между теми частями Европы, где замки и тяжелая конница к началу XII века уже получили признание, и тем, где это произошло позднее. Если составить карту распространения нового военного искусства в несредиземноморской Европе на рубеже XII века, то на ней будут выделяться три зоны. В первую войдут уже упоминавшиеся северная Франция, Германия и Англия. В этой части Европы стержнем развития военного дела стали тяжелая конница, замки, осадные орудия и лучники, причем роль последних неуклонно возрастала. Были и еще две зоны. В одной главным действующим лицом военной кампании оставались пешие воины, сюда входили Шотландия, Уэльс и Скандинавия. Здешние армии сражались преимущественно в пешем строю, вооруженные копьями и луками, топорами и мечами. Когда в 1247 году английский король наложил на валлийское княжество Гуинет рекрутскую повинность, он определил ее в размере 1000 пеших воинов и 24 хорошо вооруженных всадников — пропорция говорит сама за себя179. Последняя, третья зона, которую следовало бы выделить на такой карте, — это район распространения кавалерии, но уже не тяжелой, а легкой. Ядро этого района составляла Восточная Европа, включая земли западных славян, балтов и венгров. Аналогичные методы ведения войны практиковались и в Ирландии. Ирландские конники вообще были значительно легче конного войска в любой другой части Европы, они не знали ни стремян, ни седла как такового и по сути являлись верховыми копьеносцами180.[10] Конница в странах Восточной Европы тоже была более легкой по сравнению с немецкой или французской. Немецкий современник с интересом отмечал, что славяне Померании обходятся только одним конем и носят все свое вооружение сами — ни запасных лошадей, ни оруженосцев181.

Отличной была ситуация в Средиземноморье, куда армии франков действительно принесли свое вооружение и тактику ведения боевых действий. В государствах крестоносцев, Сицилии и Испании, возводились замки и сооружались мощные осадные орудия182. Тяжелая конница людей Запада произвела большое впечатление на греческих и мусульманских очевидцев того времени. Один исламский источник рассказывает, как в 1148 году в Дамаске «конница неверных выжидала, чтобы вступить в бой и продемонстрировать свою прославленную мощь»183. В Испании высокое седло и длинные стремена христианских рыцарей считались исключительно удобными для наступательного боя184. Менестрель Амбруаз приводит слова мусульманского эмира, который так описывал европейских рыцарей — участников Третьего крестового похода: «ничто не может противостоять им, ибо закованы они в броню — монолитную, прочную и надежную»185. Арбалет тоже стал отличительной чертой западных рыцарей в районах Средиземноморья, а в Испании, как и на севере Европы, арбалетчики освобождались от податей и получали щедрые имущественные пожалования186.

Тем не менее контраст в этом плане между западными и иными армиями в Средиземноморье был менее разительным, а военное превосходство западных рыцарей менее явным, нежели в других регионах Европы. Противостоявшие войску франков коренные народы и государства имели древние традиции строительства каменных укреплений и изощренных осадных орудий. И в исламской, и в греческой армии была своя тяжелая конница, у мусульман к тому же был в ходу весьма эффективный в бою сборный лук («склеенный клеем», по выражению Фульхерия Шартрского187). Менее выраженный разрыв в соотношении сил в Средиземноморье нашел выражение и в результатах военных кампаний. Со временем мусульмане сумели выбить христиан из Палестины и Сирии, а в 1200 году уже двинулись в поход на Испанию. В XIII веке греки вернули себе значительную часть территории, которую потеряли в результате Четвертого крестового похода. И только на море превосходство западных армий носило решающий и продолжительный характер.

Однако в остальной части Европы в обеих названных выше зонах — с преобладанием пешего войска или легкой кавалерии — наблюдался резкий контраст с «центральным районом» — Францией, Германией и Англией. Здешние военачальники, несомненно, были знакомы с кольчугой, но латы все же оставались редкостью. Тут не было «армий, целиком в железе». При том, что оборонительные укрепления существовали, замков в том смысле, о котором шла речь выше, не возводилось; и, хотя воины южного Уэльса были вооружены длинными луками, а скандинавы стреляли из коротких, арбалета в этих краях не знали. Таким образом, картина несредиземноморской Европы к началу XII века как мира рыцарей и замков, арбалетов и осадных машин, постепенно тускнела по мере приближения к северным и восточным окраинам континента. И одним из важнейших достижений XII–XIII веков надо считать как раз раздвижение границ этого мира рыцарей и замков. Распространение новых методов ведения военных действий имело глубокие политические последствия. Оно по сути дела перевернуло весь кельтский, скандинавский и восточноевропейский мир.

Новое направление в развитии военного искусства находило себе дорогу тремя взаимосвязанными способами. На первое место надо поставить прямое завоевание. Рыцари и строители замков центральной части Западной Европы, со своими арбалетчиками, применяли всю имеющуюся военную мощь для расширения границ своих владений на запад и восток. Нормандское вторжение в Британию и немецкие завоевания в Восточной Европе сопровождались переносом новой тактики ведения войны и нового вооружения на завоеванные районы. Второй канал распространения достижений ратного искусства был напрямую связан с первым. Перед угрозой вторжения более сильного противника местные правители и знать, опасаясь за свою власть, прибегали к самому верному способу отпора агрессии — подражанию. К середине XIII века правители, например, Уэльса или Померании уже практически не уступали своим врагам в вооружении и тактике военных действий (как и во многом другом). Третий канал распространения нового военного искусства был, по сути, разновидностью только что описанного. Многие правители кельтского мира, Северной и Восточной Европы переняли получившие к тому времени распространение в Англии, Франции и Германии военные и организационные нововведения не в порядке вынужденной меры самообороны, а в рамках осознанной, целенаправленной политики укрепления своего могущества. Вспомогательной мерой в этой политике было наращивание подвластных им людских ресурсов. Таким именно образом — в результате завоевания, путем подражания либо в ходе планомерного развития — на протяжении XII, XIII и первой половины XIV веков новые методы ведения военных действий постепенно распространились за пределы Англии, Франции и Германии и укоренились на всем латинском Западе, а кроме того — среди некоторых языческих народов.

Наилучшим примером первых двух способов такого проникновения, завоевания и подражания, может служить история Восточной Прибалтики. Установление в начале XIII века власти германцев над этими землями описано хронистом Генрихом Ливонским, который известен своим детальным отражением военных вопросов и самым глубоким интересом к вооружению и военному искусству в целом188.[11] Его свидетельства не оставляют сомнений, что существование германских колоний в Восточной Прибалтике (носившей в те времена название Ливония) зиждилось на их военном превосходстве как в техническом, так и в тактическом отношении.

Первый германский миссионер в Ливонии, Майнгард, пришедший сюда в 80-е годы XII века по следам немецких купцов, оказался евангелистом проницательным и даже расчетливым. После того, как ливонцы пережили ожесточенный набег со стороны литовцев,

«Майнгард назвал ливонцев глупцами за то, что у них не было фортификационных сооружений. Он пообещал, что построит им замки, если они примут решение стать сынами Господа. Те согласились и поклялись принять крещение. И вот на следующее лето из Готланда были доставлены каменщики».

Вскоре в Ливонии впервые появились каменные замки, воздвигнутые иностранными строителями. Для местных народов, которые до этого знали лишь укрепленные сухой кладкой земляные строения, каменная кладка на известковом растворе явилась откровением. Таким образом, Майнгард подметил военное превосходство своего народа, немцев, и попытался использовать его в своих целях, то есть для обращения ливонских язычников в христианскую веру. В итоге, однако, его одурачили: едва заполучив себе новые замки, ливонцы поспешили вернуться к язычеству.

Эта история, изложенная на первых страницах «Хроники» Генриха Ливонского, служит прологом к той теме, которая проходит красной нитью через все его сочинение, — военному превосходству немцев и постепенному распространению их ратного мастерства среди их врагов. Каменные замки представляли лишь один элемент этого превосходства — у немцев на вооружении были еще и мощные доспехи. Это давало им не только физическое, но и психологическое преимущество. Так, перед лицом превосходящих сил литовцев, немецкий князь Конрад «… и сам, и его конь закован в латы, как рыцарь, двинулся в бой против бесчисленных литовцев во главе тех немногих немецких воинов, которые у него оставались. Тогда неприятель дрогнул, ослепленный блеском доспехов, Господь наслал на него ужас, и литовцы расступились перед немецким войском». Отметим, что именно «блеск доспехов» (nitor аrmorum) поверг врага в панику. Когда группа немецких рыцарей «двинулась в самую гущу вражеских воинов, те испугались вида их закованных в броню лошадей». Конечно, преимущества, которые открывало в бою применение доспехов, не ограничивалось только внушаемым неприятелю ужасом. Генрих Ливонский отмечает полное отсутствие у местных воинов надежного защитного снаряжения, что делало их исключительно уязвимыми в бою. В одном из сражений «не защищенные доспехами неприятельские воины падали под градом стрел, которые разили их во все части тела». Генрих точно фиксирует подмечаемые им различия: эстонцы «не носили лат, поскольку не имели такой привычки к доспехам, какая была у других народов».

Уязвимость не защищенных доспехами или легко вооруженных прибалтийских воинов сочеталась с превосходством немцев в метательном вооружении. Решающее различие двух войск заключалось в наличии у немцев арбалетчитков. Они могли оборонять крепость или корабль; они могли сражаться на поле боя; они были незаменимой силой при штурме вражеских укреплений. Описан случай, когда неприятель обошел крепость стороной только потому, что навстречу ему выступили арбалетчики. Это произошло в 1206 году, когда русские переправились через реку Двину и подошли к крепости Укскюлль, построенной немцами незадолго до этого. «Некоторые получили серьезные ранения от стрел арбалетчиков… Им стало ясно, что в крепости засели немцы, и они предпочли двинуться дальше по реке… Русским было неведомо искусство стрельбы из арбалета».

Немцы имели превосходство и в осадном деле. При штурме крепости Межотне в 1220 году

«одни воины строили башню, другие возводили патерель, третьи вели огонь из арбалетов, четвертые построили “ежей” (передвижные укрытия) и начали подкоп под крепостной вал. Были еще такие, которые носили из леса бревна и кидали их в ров, после чего перетащили через него башню, тогда другие тоже принялись копать, укрываясь под нею… наконец была воздвигнута большая машина, и в форт полетели огромные камни. Их размер поверг защитников крепости в великий ужас».

Сочетание осадных башен, подкопов и метательных орудий было на редкость эффективно. Самый большой страх наводили на обороняющихся массивные метательные орудия. Среди местных приемов ведения боя достойного ответа этим новшествам не существовало. При осаде Феллина «немцы соорудили машину и, метая камни денно и нощно, сокрушили укрепления и положили бесчисленное множество людей и животных, которые скрывались внутри крепости, ибо эстонцы никогда не видели ничего подобного и не укрепляли домов так, чтобы они могли выдержать подобный штурм», «…ибо эстонцы никогда не видели ничего подобного» — в этой фразе, как в капле воды, отражен тот разрыв, какой существовал в развитии военного дела в сердце Европы (в лице Франции, Германии и Англии) и на ее географических окраинах. Именно наличие этого разрыва позволило небольшой кучке немцев навязать свое владычество куда более многочисленным коренным народам Восточной Прибалтики. Однако Генрих Ливонский в своей «Хронике» не только описывает военные победы немцев; в его труде находит отражение и сопротивление местных племен немецкой экспансии. В процессе этого сопротивления прибалтийские народы и сами овладевали новыми тактическими приемами.

Коренным народам новая военная наука давалась нелегко, и некоторые первые попытки сопротивления оказались настолько неудачными, что походили скорее на фарс. Так, во время осады Холма в 1206 году «русские тоже соорудили небольшую машину по примеру немецкой, но, будучи незнакомы с техникой метания камней, они направляли их назад и поранили многих своих воинов». Столь бесславные попытки привели к тому, что после первых немецких вторжений потребовалась жизнь почти целого поколения, чтобы коренные народы к 20-м годам XIII века стали наконец овладевать и метательными орудиями, и арбалетом. Если немцы (или датчане, которые в тот период тоже вторгались в земли Восточной Европы) стремились установить свое владычество в этом регионе, им было необходимо для этого опираться на местное население. Коренные жители были нужны им не только как производители сельскохозяйственной продукции, уплачивающие дань и десятину, но и в качестве военных союзников. Чужестранцев для поддержки независимого военного формирования было явно недостаточно. В то же время, для того чтобы рассчитывать на действенную поддержку местных дружин, им требовалось хотя бы минимальное знакомство с передовыми достижениями военного искусства их немецких завоевателей. Таким образом и происходил толчок к распространению новых военно-технических знаний.

Способ, которым получили осадные орудия эзелийцы (один из народов, населявших современную территорию Эстонии), показывает, какими именно каналами шло это распространение. Эзелийцы, которых можно считать одним из самых воинственных и диких народов из всех, с кем пришлось столкнуться завоевателям, в 20-х годах XIII века готовились к крупномасштабному отпору захватчикам, и их приготовления включали среди прочих такие меры, как снаряжение специальных миссий к одному из соседних племен, уже овладевшему осадными орудиями благодаря опять-таки своим иноземным завоевателям:

«Некоторые из них отправились в Варболь изучать технику патере ля, машины, которую принесли народу Варболя покорившие его датчане. Они возвратились в Эзель и принялись строить патерели и другие машины и обучать других. Каждый из них делал для себя машины».

Вскоре они обучили этому искусству другие эстонские племена и русских. Если в начале своей «Хроники» Генрих Ливонский называет применение осадных машин «немецкой техникой» (ars Theutonicorum), то к концу его труда появляется еще и сочетание «эзелийская техника» (ars Osiliarum).

Распространение немецкого военного искусства проходило и другими путями. Особенно это относится к начальному этапу, когда завоеватели нуждались в местных силах не только в качестве вспомогательных и подчиненных им отрядов, но и в роли независимых союзников. Среди самых заманчивых приманок, которые они могли предложить потенциальному союзнику, было преподнесение в дар каких-либо новых средств ведения войны. Так, епископ Риги, предводитель немцев в Ливонии, отправил в дар соседним русским князьям закованных в латы боевых коней и военных советников. Правитель другого соседнего королевства — Кукенойса (Кокенгузена) получил «двадцать крепких воинов, в доспехах и на коне, рыцарей, арбалетчиков и каменщиков для укрепления его крепости».

Коренные племена знакомились с новым оружием не только в виде орудий своих поработителей или даров союзников. Они добывали его и на поле боя, снимая с тел убитых вражеских воинов. Многие местные воины обзавелись кольчугами, сняв их с немецких трупов. При взятии крепостей в их руки попадали доспехи, кони и арбалеты. Какие-то фортификационные сооружения немцы укрепляли, но затем оставляли под натиском местных народов, теперь отбить их назад становилось сложнее. В целом можно сказать, что к 1220-м годам немцы в некоторых областях оказались перед лицом противника, который использовал оружие и технику ведения боя, все в большей степени походившую на их собственную.

Из этой истории явствуют два вывода. Первый — что немцы обладали военным превосходством, основанном на наличии у них тяжелой конницы, каменных замков, арбалетов и осадных орудий (плюс к их преимуществам в кораблестроении). Второй — что разрыв в военном искусстве не был таким разительным, чтобы коренные племена не могли со временем ликвидировать отставание. До некоторой степени ситуация была схожа с более поздней колонизацией Америки и Африки, однако в этом случае техническое превосходство завоевателей было не столь подавляющим.

Похожим образом развивались события в Уэльсе и Ирландии в XII и XIII веках. Здесь, как и в Восточной Прибалтике, первоначальное вторжение иноземцев стало возможным благодаря военному превосходству завоевателей. Например, практика строительства замков была привнесена сюда именно захватчиками, и классическим первым шагом англо-нормандских авантюристов, прибывавших в Уэльс или Ирландию в XII–XIII веках, было возведение центрального замка. «После того, как нормандцы победили англичан в бою, — писал о Уэльсе один наблюдатель XII века, — они присоединили к себе и эту землю, укрепив ее многочисленными замками»189. Этот процесс ярко предстает в валлийской хронике под названием Brut у Tywysogion:

«Король послал к Гилберту фиц-Ричарду, который был храбр, знаменит, и могущественен, и дружен с королем, — то был человек, славный любыми своими делами, — и обратился к нему с просьбой прибыть к нему. И он явился. И король обратился к нему. “Ты всегда, — сказал он, — желал получить от меня часть земли бриттов. Теперь я вверяю тебе территорию Кадугана. Иди и возьми ее”. И он с радостью принял ее из рук короля. И тогда собрал войско и со товарищи пришел в Середиджен. И захватил его и возвел там два замка»190.

Таким образом валлийцы познакомились с замками как инструментом завоевания — в точности как Англия столетием раньше, а Ирландия полстолетием позже. В Ирландии закованные в тяжелые доспехи англо-нормандцы столкнулись с противником, не имевшим такой мощной защиты: «Иноземцы и ирландцы из Тимхэра [Тары] вступили в неравный бой: рубахи из тонкого атласа были на сынах Конна, иноземцы же были монолитной фалангой из металла»191. Когда О'Конноры в 1249 году напали на Этенри и «увидели, как из города на них надвигается жуткая конница в кольчугах, страшный ужас охватил их, и они обратились в бегство».192

Тем не менее, как и в Ливонии и в других частях Восточной Европы, превосходство завоевателей в военной технике не было непреодолимым и продолжалось не вечно. Хотя один валлийский автор XII века описывал, как англо-нормандцы «возводят замки по образу и подобию французских»193, к концу столетия валлийские князья сами применяли осадные орудия и строили каменные замки194. Осмотические процессы, такие, как смешанные браки, прием гостей, наличие пленников на службе при дворе местных правителей, изгнание и временное союзничество, ломали барьеры между захватчиками и коренным населением. Превосходство в искусстве фортификации и боевых доспехах, не говоря уже о преимуществе нетехнологического порядка (более высокие уровень жизни и численность населения) позволили англо-нормандской знати, в некоторых случаях при поддержке крестьянских поселений, осуществить вторжение в Уэльс и Ирландию. Однако покорения местного общества или замены его новым удалось избежать.

Таким образом, Уэльс периода конца XI — конца XIII веков был в некотором смысле наполовину завоеванным государством. Аналогично складывалась судьба Ирландии, однако здесь процесс приобрел постоянный характер. В обоих случаях на судьбе страны отразилось военное превосходство врага, которого хватило для установления своего колониального правления, но не для того, чтобы заполучить все.

Успехи англо-нормандских завоевателей были не безграничны. Одной из причин этого было то обстоятельство, что их военное искусство не всегда и не в любых условиях оказывалось превосходящим. Например, тяжелая конница хорошо подходила к равнинной местности, но в гористом рельефе Уэльса или на ирландских болотах воин в тяжелой кольчуге мог оказаться и бесполезен. В одном случае описывается, как кто-то из англо-нормандских предводителей побуждал своих людей побыстрее выбраться из узкой долины, где им грозила внезапная атака противника:

«Лорды и бароны! Слушайте все!

Быстрей пройдем эту долину,

Чтобы достичь холма,

И оказаться на твердой почве и открытой местности»195.

Неровности рельефа часто снижали эффект от применения западноевропейской тяжелой конницы, причем не только в Уэльсе или Ирландии, но и в Восточной Европе196. Показательна в этом отношении гибель Вильгельма Голландского в 1256 году. Он атаковал фризов — «неотесаный, дикий и необузданный народ», чьи воины носили легкие доспехи и бились в пешем строю, вооруженные дротиками и топорами, и те коварно заманили его в замерзшее болото. Вильгельм, «в шлеме и кольчуге, верхом на огромном боевом коне, закованном в броню», провалился под лед и метался в ледяной воде, пока фризы не прикончили его197.

Несмотря на подобные ограничения, есть все основания считать, что в военном отношении центральные районы Западной Европы имели значительное превосходство. Это особенно наглядно видно из тех случаев, когда правители областей, расположенных на географической периферии, проводили осознанную политику освоения новых военных приемов. Это третий из упоминавшихся выше методов распространения передового военного искусства.

Если исконные правители поощряли преобразования в своем обществе, то у них появлялась возможность сохранить власть перед лицом внешней угрозы. То была своеобразная прививка нового к старому стволу. Этот процесс протекал в нескольких странах — Шотландии, западнославянских княжествах Померании и Силезии, в скандинавских государствах, но сопровождался переменами разного характера. В некоторых случаях местную знать надо было подавить и каким-то образом трансформировать либо нейтрализовать. Могли предприниматься усилия по поощрению притока иноземных переселенцев. Могла быть сформирована новая аристократия. Существенные изменения подчас претерпевали и отношения с внешними государствами.

Классическим примером страны, которая под руководством своей правящей династии, осознанно поощрявшей иммиграцию извне, видоизменилась сама, служит Шотландия. Этот процесс включал, в частности, полную трансформацию военной и политической системы скоттов. Картину того, как это происходило, можно воссоздать, рассмотрев три последовательных фазы многолетней истории шотландских набегов на север Англии. В годы правления Малькольма III (1058–93), а затем в 1138 и 1174 годах армии скоттов подвергли Нортумберленд разграблению. В исполненных боли отчетах английских хронистов об этих трех эпизодах, естественно, традиционно присутствует мотив невзгод. Но есть и существенные различия, указывающие на перемены в военной и политической сфере.

Когда воины Малькольма III в конце XI века в легких доспехах двинулись на юг, их целью было жечь, грабить и порабощать. Успешный набег был большим шагом вперед в экономическом плане, поскольку служил источником пополнения поголовья скота и людских ресурсов. «Молодые мужчины и женщины, и все, кто с виду подходил для тяжелой работы, были уведены в стан неприятеля… Шотландия наполнилась английскими рабами и служанками, так что отныне не осталось такой деревни и даже дома, где бы их не было»198. Среди богоугодных деяний английской жены Малькольма III, королевы Маргарет, было освобождение и выкуп таких рабов199.

У англичан, оказавшихся перед лицом такой угрозы, было две возможности. Во-первых, они могли перебраться в другое место, более надежно защищенное. Хорошо укрепленный Дарэм в годы нашествия скоттов был наводнен беженцами. До нас дошло описание того, как в 1091 году, к вящему неудовольствию автора-церковника, стада скота заполнили церковный двор и монастырская служба была едва слышна за плачем детей и причитаниями матерей. Однако не у всякого поблизости было такое надежное укрытие, да и там, где было, места для всех не хватало. Альтернативой было бросить насиженные места и бежать в дикие места, ища защиты в горах и лесах200. В 1091 году «некоторые попрятались в укромных местах в лесу и горах». В 1070 году скотты сделали вид, что возвращаются на свою территорию, дабы выманить беженцев из их укрытия и заставить вернуться в родные селения, а потом разграбить201. Когда скрыться от врага в лесу или таком центре, как Дарэм, оказывалось невозможно, единственным убежищем становилась церковь, где можно было хотя бы рассчитывать на каменные стены и могущество местного святого. Примерно в 1079 году воины короля Малькольма подошли в Гексаму:

«Народ Гексама знал о ярости короля, но что им было делать? Их было слишком мало, чтобы оказать сопротивление, ни крепости, где укрыться, ни союзников, от кого ждать помощи. Единственная их за щита заключалась в силе их святых, которую они так часто ощущали на себе. И они собрались в церкви»202.

В те времена на севере Англии замков почти не было. Замки, конечно, не могли бы вместить все население округи, однако они безусловно способствовали бы более достойному отпору завоевателям. Не имея же замков, население вверяло себя «защите мест, осененных присутствием святых мощей»203. (Другие средневековые источники отмечают, что те районы, где не было замков, нуждались в особенно энергичных святых, как покровителях, так и мстителях204.)

Ситуация менялась стремительно. По сути дела, перемены начались уже во времена Малькольма III, причем происходили они по обе стороны границы. Во-первых, после нормандского завоевания по всей северной Англии начали возводить замки. Уже в 1072 году один такой замок был построен в Дарэме. Он предназначался не для того, чтобы защищать крестьянскую скотину или плачущих младенцев, а чтобы «епископ и его люди могли надежно укрыться в случае нападения». В 1080 году был возведен Ньюкасл, а в 1092 — Карлайл. В начале XIII века епископ Дарэмский основал замок в Норэме на Твиде «для отпора бандитским набегам и вторжениям скотгов»205. Вторым, но не менее важным этапом стали события в самой Шотландии. Сыновья Малькольма III, в особенности Давид I (1124–1153), видели военное превосходство соседей и соперников с юга и начали проводить осознанную политику насаждения в Шотландии в качестве своих вассалов англо-нормандских рыцарей и баронов206. В противоположность Уэльсу и Ирландии «нормандское завоевание» Шотландии было по сути приглашением, и только. Короли скоттов могли отныне опираться не только на легковооруженное местное войско, но и на чужаков — тяжелых всадников и строителей замков. Среди самых известных исторических источников, иллюстрирующих этот процесс, — грамота 1124 года о пожаловании королем Давидом земли Аннандейл на юго-западе Шотландии Роберту Брюсу, англо-нормандскому аристократу, один из потомков которого впоследствии правил на шотландском троне207. Здесь, вдоль границ мятежной провинции Галлоуэй, было заложено обширное феодальное владение с замками башенного типа, причем хозяин этой земли поддерживал самые тесные связи с королем. Преимущества этого процесса в глазах короля были тем более очевидны, чем явственнее ощущалась угроза извне местной знати и населению Галлоуэя. Уже в 1124 году под текстом грамоты поставили свидетельские подписи не местные магнаты, а переселенцы англо-нормандского происхождения.

Если перейти к рассмотрению шотландского вторжения 1138 года, то совершенно очевидными оказываются политические и военные последствия распространения новых военных технологий как в Англии, так и в Шотландии208. В некоторых случаях набеги этого года носили характер примитивного разграбления и взятия рабов, хорошо знакомого отцу короля Давида: «Все мужчины были убиты, а девушки и вдовы, обнаженные и связанные, толпами угнаны в Шотландию в рабство». Тем не менее времена менялись. Известно, что король Давид свою часть рабов вернул, хотя не исключено, что это лишь штрих к портрету конкретной исторической личности и не стоит делать обобщений. Источники выделяют как особо жестоких поработителей пиктов, то есть коренных шотландцев209. Однако армия скоттов в 1138 году состояла не из одних пиктов или воинов из Галлоуэя, «прославившихся» тем, что мозжили младенцам головы о порог210, но и значительное количество недавно осевших в этой стране нормандских рыцарей. Армия скоттов образца 1138 года становилась все более похожа на аналогичные войска англо-нормандской Англии.

За время, прошедшее после 1070 года, изменились и методы ведения войны. Строительство замков на севере Англии означало, что захватчики столкнулись с новыми трудностями. Рыцари, засевшие в английских замках, могли совершать неожиданные вылазки и обращать скоттов в бегство211. Их необходимо было нейтрализовать. Возможно, что для этого могла потребоваться длительная осада. В одном случае король Давид держал в осаде замок Уорк на протяжении трех недель, применяя «арбалеты и механизмы»212. Замки являли собой новую цель и новый инструмент ведения войны. Они таили в себе не только новые сложности, но и новые возможности. Для Малькольма III, в конце XI века, вопрос «захвата» Нортумберленда вряд ли бы стоял. Он мог жечь, грабить, порабощать. Он мог взыскать дань или отступного либо взять заложников. Но как только его люди возвращались в Шотландию, все его внешнее могущество сводилось к потенциальной угрозе соседним народам. Когда же на Севере были отстроены замки, захват этой земли стал более реальным: отныне он означал захват и удержание замков. За несколько лет до вторжения 1138 года Давид I как раз это и сделал: «огромным войском он занял и удерживал пять замков»213. В число этих пяти входили Карлайл, Ньюкасл и Норэм — те самые замки, которые были воздвигнуты для отпора скоттам. Парадоксально, но фортификационные сооружения, призванные защищать от вторжения, сделали это самое вторжение и завоевание куда более реальным и продолжительным. Замки стали инструментом для осуществления владычества.

Напряжение и трудности, с которыми сталкивалось королевство, оказавшись перед лицом описанного выше военно-политического процесса, наглядно проявились на поле боя при Норталлертоне, где в 1138 году состоялась так называемая «битва Штандартов» между скоттами под водительством короля Давида и англо-нормандскими войсками Северной Англии. Перед самым сражением в стане скоттов произошла отчаянная ссора. Король и его нормандские и английские советники решили выставить в авангард «так много рыцарей в доспехах и лучников, как только возможно». Тотчас же возроптали воины Галлоуэя: «Чего, о король, ты робеешь, и почему так страшат тебя эти железные доспехи, что ты видишь вдалеке?.. Мы уже побеждали людей в кольчугах». Один из шотландских эрлов даже похвалялся: «О король, зачем ты идешь на поводу у этих чужеземцев, когда ни один из них, при всей их броне, в сегодняшнем бою не останется стоять передо мною, хоть я и без доспехов!» В ответ один придворный нормандец обвинил эрла в бахвальстве, и ситуация разрядилась только тогда, когда король согласился поставить отряды Галлоуэя вперед.

В сражении сразу стало ясно, какие трудности для противника таят в себе новые методы ведения боя. Воинские порядки отличались разительно. Передовые отряды скоттов образовали галлоуэйцы, «незащищенные и голые», с копьями и щитами из воловьей кожи. За ними двигались войска под командованием сына короля, в составе рыцарей и лучников. Собственная гвардия короля включала английских и французских рыцарей, эти больше походили на противника, нежели на передовые отряды своего войска214.

В «битве Штандартов» галлоуэйцы отважно и решительно шли вперед, воодушевляя себя боевыми возгласами, но их остановили плотные ряды закованных в броню рыцарей и град стрел — «северные мухи с жужжанием вылетали из колчанов и обрушивались на них, как ливень». «Сплошь покрытые стрелами, как еж иголками», лишившись сраженных в бою командиров, остатки шотландского войска дрогнули. Вскоре англичане перешли в наступление, рыцари шотландского короля увели его с поля боя, и вся армия скоттов обратилась в бегство. До самой границы ее атаковали еще и местные племена, которые давно страдали от шотландских грабежей и набегов. Король Давид, должно быть, мечтал, чтобы у него было больше иностранных рыцарей и баронов, а военные преобразования шли быстрее — тогда они могли бы продвинуться дальше.

Его внук Вильгельм I Лев (1165–1214) продолжил политику короля Давида. «Он всячески привечал, любил и держал при себе иноземцев. Своих же земляков он никогда не жаловал». В 1173–1174 годах он вторгся в Англию в попытке захватить Нортумберленд, где надеялся «заполучить замок и его главную башню». Вильгельм начал осадную войну. Его осадные орудия, однако, были несовершенны (одна метательная машина поубивала нескольких собственных воинов — этот случай похож на описанную выше историю с прибалтами, произошедшую 30 годами позднее), однако в целом война была похожа на тогдашние военные действия во Франции или Германии. Помимо не защищенных доспехами местных ополченцев, в его армии были собственные рыцари и многочисленные французские наемники. Когда читаем о сражении при Альнвике, где король был взят в плен, то узнаем о том, насколько мужественно проявил себя король скоттов. В отношении него употребляются эпитеты pruz и hardi (мудрый и храбрый) — классическая похвала рыцарю тех времен. Рыцари Шотландии называются «славными вассалами» (mult bons vassaus), о них сказано, как, сражаясь с английскими рыцарями, они проявляли взаимное уважение, как были вынуждены сдаться и ожидать выкупа. Один поединок между рыцарями двух армий описан в таких выражениях:

«В тот день особо отличился Вильгельм де Мортимер. Как разъяренный вепрь, носится он в гуще противника. Он наносит серию мощных ударов, но в ответ получает не менее сильные. Вдруг он оказывается лицом к лицу с бесстрашным рыцарем, лордом Бернаром де Бейлиолем… Он повергает его вместе с боевым конем наземь, но освобождает под честное слово, как полагается между рыцарями. Лорд Бернар проявляет себя наилучшим образом, он достойный противник. В конце сражения слава достанется тому, кто лучше бьется мечом и положит больше врагов»215.

Единственное, что отличает в данном эпизоде шотландских рыцарей от английских, это то, что они находятся в противоборствующих станах. Если верить одному источнику, то король Вильгельм по ошибке сначала принял наступающих англичан за своих людей, возвращающихся из очередного набега216. Вот наглядный показатель того, насколько внешне стали похожи конницы двух армий. И этот момент отлично уловили галлоуэйцы. Для них английская знать и пришлые аристократы нормандского происхождения являли собой такого же противника, как армия с южных рубежей. Как только они услыхали о захвате короля Вильгельма в сражении при Альнвике, они поднялись, разрушили все новые замки, выстроенные в Галлоуэе, и поубивали всех чужаков, каких сумели отыскать217. Эта их акция показывает, насколько напряженная борьба развернулась в Шотландии в результате появления там, пускай по приглашению правящего дома, новой знати, владевшей передовым военным искусством. Тем не менее будущее было за чужаками. В XIII веке именно армия закованных в латы воинов и арбалетчиков обеспечила шотландцам превосходство над «незащищенными и голыми» жителями острова Мэн218. К XIV веку потомки нормандских рыцарей уже владели шотландской короной.

Процесс, протекавший в Шотландии между XI и XIV веками, имеет параллели и в других странах. Так, Померания, которая в конце XI века была страной легкой конницы, набегов за рабами и политически раздробленного общества, за XII–XIII века изменилась кардинально. Пригласив многочисленных германских рыцарей, даровав им землю и заполучив их к себе на военную службу, местная правящая династия тем самым укрепила собственное могущество и получила возможность, наподобие Шотландии, противостоять натиску извне. В грамотах померанских князей первой половины XIII века год от года растет число свидетельских подписей немецких рыцарей, и они все больше напоминают документы типа жалованной грамоты Аннандейля, упомянутой в Главе 2. Написанный в другое время и в другом месте, этот документ был сродни грамотам, порожденным схожими мотивами и побуждениями.

В скандинавских королевствах, как и в Шотландии, прогресс в военной области совершался без завоевания извне. Датские гражданские войны 30-х годов XII века знаменуют появление немецкой тяжелой конницы и осадной техники в Скандинавии: в 1133 году в Роскильде саксы построили осадные машины, и на следующий год триста немецких «сильнейших воинов» (milites… fortissimi) принимали участие в битве при Фотевике219. Однако внедрение военных новшеств и привлечение иноземных рыцарей явно проходило под контролем местных правителей. Хотя между сторонниками передового военного дела и консерваторами шла ожесточенная борьба220, скандинавские правящие династии и знать на всем протяжении периода военной модернизации сохраняли свою власть и независимость.

Привлечение в свое войско нормандских рыцарей королями Шотландии, так же, как германских — правителями Померании или Дании, может иметь двоякое объяснение. Во-первых, и это причина более общего плана, найм иностранных воинов сам по себе имел определенную привлекательность в глазах любого средневекового правителя. Ни один из них не стремился развивать национальную государственность, зато все жаждали укрепления и расширения своего военного могущества. Самым простым способом добиться этого и был набор воинов с их последующим вознаграждением. Никаких причин ограничивать этот набор политическими барьерами не было. В действительности для правителя в нем были реальные преимущества. Иноземные воины, во всяком случае поначалу, оказывались в полной зависимости от того монарха, которому служили. Они никак не были связаны с местной аристократией, не были привязаны к этой земле, а потому их преданность не подвергалась сомнению, и они не могли составить серьезного соперничества власти. Они были мобильны, стремились проявить себя и заслужить награду. Вот почему не приходится удивляться, что военные дружины многих крупных правителей Средневековья в значительной степени состояла из иностранных воинов. Однако в таких областях, как Шотландия или земли западных славян, эти соображения общего порядка подкреплялись еще и некоторой спецификой: здесь чужаки были носителями более совершенной техники ведения войны. Это объясняет приход англо-нормандцев в Шотландию и ту роль, какую сыграли в XII–XIV веках в Польше, Богемии, Венгрии и других землях Восточной Европы немецкие гости (hospites)221. Говоря словами одного венгерского проповедника, «по мере того, как из разных земель приходят поселенцы, они несут с собой разные языки и обычаи, разные умения и виды оружия, которые служат украшению и славе королевского дома и смиряют гордыню внешних правителей. Королевство, в котором есть только один народ и одна традиция, обычно слабое и непрочное»222.

Конечно, было бы упрощением пытаться объяснить изменения на политической карте Европы 1300 года одним только воздействием конкретного вида военного искусства. Часто решающими оказывались другие факторы. Нельзя упускать из виду многочисленные соображения политического и культурного толка, не говоря уже о демографических и экономических факторах. Для Шотландии, в противоположность Уэльсу и Ирландии, решающим в жизнеспособности государства оказалась достигнутое на раннем этапе династийное единство. В Восточной Европе политическое будущее целых народов порой определялось временем их обращения в христианскую веру: те, что были крещены раньше, то есть до 1000 года, вступили в Позднее Средневековье в качестве монархий, у других была иная участь. Как можно было бы ожидать, военные процессы скорее взаимодействовали с политическими, нежели определяли их. Тем не менее один из важнейших элементов общеисторического процесса той эпохи заключался в распространении тяжелой конницы, замков и передовой баллистической техники из районов их происхождения между Луарой и Рейном в земли, а значит и армии ирландских королей и литовских герцогов.

ОБРАЗ ЗАВОЕВАТЕЛЯ

«Хартия меча — что лучше может быть?»223

По мере того, как в XI, XII и XIII веках военная западноевропейская аристократия расширяла свое влияние, ее представители создавали не только государства завоевателей и колониальные общества, но и формировали представление о себе и своих кампаниях. Образы завоевателя и завоевания дошли до нас в хрониках и документах, которые составляли их церковные «братья и кузены», в песнях и рассказах, которые сама сочиняла и с удовольствием слушала знать. Эти письменные творения воспроизводят речь и жестикуляцию прославленных завоевателей. Они донесли до нас терминологию и риторику, сравнимые по накалу страстей с самой экспансией. Появляются в них и мифологические мотивы: первое пришествие завоевателей; фигура героического воина-первопроходца, бедного рыцаря или знатного, который рискнул пуститься в опасное иноземное предприятие; сверхчеловеческие подвиги новых героев. Из всех этих источников облик завоевателя вырисовывается таким, как он видел себя сам.

Этот завоеватель был человек с определенным набором побудительных мотивов и своим эмоциональным строем. Классические имиджмейкеры, какими по сути являлись ранние хронисты нормандского завоевания на юге Италии (Готфрид Малатерра, Вильгельм Апулийский, Амат Монте-Кассинский224), не склонны приписывать успех нормандцев их превосходству в живой силе или техническим преимуществам, а скорее ряду психологических особенностей. Нормандцы составляли лишь небольшой островок северян посреди целого моря ломбардцев, греков и мусульман, но они превосходили их в моральном отношении. Во-первых, им была присуща необычайная энергия (strenuitas). Этот мотив особенно явственно прослеживается в трудах Малатерры, который пишет о невероятной энергии представителей клана Огвилей, стоявших во главе нормандской кампании; о том, как «мощно управлялись с оружием» предводители нормандцев; о людях, «снискавших славу благодаря своей храбрости»; об обращениях военачальников к своим воинам перед битвой, в которых звучали призывы «помнить о прославленной мощи наших предков и нашей расы, которую мы сохранили до наших дней»; и о страхе греков оказаться порабощенными «силой наших людей»225. Вторжение Роберта Гвискара в материковую часть Византии в 1081 году тоже показало его «беспримерное бесстрашие и энергию рыцаря».

Нормандцам присуща не только неистощимая сила, но и храбрость. Если верить Малатерре, они были «самыми стойкими воинами» (fortissimi milites), и «всегда бились храбро» (fortier agentes). Текст Амата Монте-Кассинского дошел до нас лишь в более позднем французском переводе, но, судя по всему, есть основания полагать, что и во французском варианте сохранился дух — и, возможно, лексика — раннего этапа нормандского завоевания. В сочинении описываются «рыцари редкой отваги» (fortissimes chevaliers), которые правили Южной Италией из своей столицы Аверсы, «города Аверсы, полного рыцарей» (plene de chevalene) ', и рассказывается о том, как «с каждым днем росла слава нормандцев, и с каждым днем множились бесстрашные рыцари». «Сказать по правде, — пишет он с обезоруживающей откровенностью, — отвага и бесстрашие (la hardiesce et la prouesce) этой горстки нормандцев стоила больше целого сонмища греков». Он воспевает их «смелость» (сorage), «храбрость» (hardiesce) и «доблесть» (vaillantize) и пишет о том, как каждый византийский император отмечал «храбрость и силу народа Нормандии»226.

Под пером этих пронормандских летописцев появление нормандцев знаменовало совершенно новую силу на исторической арене. Оно означало приход народа, который, среди прочего, выделялся своим военным мастерством, «народа Галлии, более мощного на поле брани, нежели любой другой народ», как пишет об этом Вильгельм Апулийский227. Во время сицилийской кампании 1040 года, когда нормандцы служили в наемных частях византийского войска, самые храбрые из мусульман Мессины обратили в бегство греческий контингент: «Затем пришел черед наших воинов. Мессинцы еще не испытывали на себе нашей отваги и поначалу бились свирепо, но когда осознали, что враг силен как никогда, то отступили перед натиском этой новой, воинственной расы»228. Эта «новая раса» изменила правила ведения войны и связанные с нею ожидания.

Отчасти эти перемены означали нарастание жестокости, грубости и кровожадности, ибо необузданная жестокость была таким же важным атрибутом воинской доблести, как сила и доблесть. «Свирепые нормандцы», как назвал их Вильгельм Апулийский229, именно тем и славились. Местным ломбардским князьям они виделись «дикой, варварской и ужасной расой нечеловеческого нрава»230. И этот образ тщательно культивировался. Один инцидент, демонстрирующий нарочитую жестокость нормандских вождей, произошел во время спора между нормандцами и греками по поводу награбленной добычи. В лагерь явился греческий посланник. Стоявший поблизости нормандец потрепал его коня по голове. Потом вдруг, «чтобы греческому посланнику было, что поведать грекам о нормандцах по возвращении, голым кулаком нанес удар коню в шею, одним ударом свалив его наземь почти бездыханным»231. Такое дерзкое и леденящее душу своей жестокостью увечье коня посланника (которому, впрочем, немедленно был предоставлен новый конь, причем лучше прежнего) должно было довести до сознания греков одну мысль: нормандцы не колеблясь проливают кровь. Еще более примечательный пример намеренной жестокости представляет эпизод, имевший место после того, как нормандский вождь граф Роджер в 1068 году разбил войско Палермо в небольшом отдалении от их родного города232. Мусульмане взяли с собой почтовых голубей, которые теперь попали в руки нормандцев. Роджер повелел пустить голубей лететь назад в Палермо, где женщины и дети ожидали известий. Голуби принесли им весть о победе нормандцев, причем записки были начертаны кровью убитых мусульман.

Цель такой неоправданной жестокости, которую можно назвать осознанной демонстрацией неистового нрава, была в том, чтобы добиться подчинения. В изображении источников это было не просто проявление необузданности и не какая-нибудь дикая форма самовыражения. Насилие имело целью довести до сознания местного населения, что на сцену вышли новые игроки и победа их предопределена. В другом отрывке, у Вильгельма Апулийского, мы читаем о первом вторжении Робера Гвискара в Калабрию:

«Повсюду нормандцы прославили себя,

Но, не изведав еще их могущества,

Калабрийцы пришли в ужас от появления

Столь воинственного вождя. Робер, поддерживаемый

Множеством воинов, повелел повсюду, куда они вступали,

Грабить и жечь. Земля была опустошена,

И все было сделано для того, чтоб повергнуть жителей в страх»233.

Аналогичным образом, когда Робер Гвискар осадил город Кариати, были предприняты все усилия, «чтобы падение его навело трепет на другие города»234. Мотив совершенно ясен: требовалось «нечто ужасное, что можно было бы поведать о нормандцах». Окруженные со всех сторон врагами куда более многочисленными, они могли компенсировать это лишь рассказами о своей «природной воинственности и свирепости»235.

Целью террора являлись богатство и власть. И нормандцы и их летописцы так же открыто, как о насилии и жестокости, писали о своей алчности:

«Они распространяются по всему миру тут и там, по разным областям и странам… этот народ стронулся с места, оставив позади небольшое состояние, чтобы заполучить большее. И они не последовали обычаю многих, кои перемещаются по земле и поступают на службу к другим, но, подобно рыцарям древности, пожелали всех обратить в своих подданных. Они взялись за оружие, и нарушили мир, и совершили много воинских подвигов и рыцарских деяний»236.

Такими словами Амат рисует картину кочующего воинственного племени, влекомого жаждой наживы и владычества. Аналогичную оценку дает Малатерра: «Нормандцы — это раса коварная, они всегда отвечают мщением на причиненное им зло, предпочитают иноземные поля своим в надежде заполучить их себе, они жадны до добычи и власти»237. «Жадные до господства»238 — таким сочетанием Малатерра обычно характеризует клан Огвилей. Граф Роджер, один из наиболее удачливых представителей этого клана, по его словам, «был одержим природной жаждой господства».

Галерея образов и сложная комбинация эмоций и качеств, какими рисуются нормандцы — завоеватели Южной Италии в XI веке, не ограничивались лишь этим историческим контекстом. Другие авторы, писавшие о деятельности рыцарей-агрессоров, использовали ту же терминологию и образный ряд. Ордерик Виталий, летописец нормандцев в период наивысшего подъема их захватнического движения, в своем труде употребляет слово strenuus и его производные 142 раза. Смешанное войско нормандцев, англичан, фламандцев и немцев, которое в 1147 году осаждало Лиссабон, по свидетельству автора, удостоилось похвалы своего союзника, короля Португалии: «Мы хорошо знаем, и убедились на опыте, что вы бесстрашны, и сильны, и неукротимы». Конечно, эти похвалы бледнеют перед тем, как восхваляли себя сами нормандцы. Так, предводитель нормандского войска в Лиссабоне Эрве де Гланвиль произнес такую речь:

«Кто не знает, что нормандский народ не жалеет усилий для приумножения своего могущества? Его воинственность лишь усиливается перед лицом враждебности, она не ослабевает из-за трудностей, а когда они преодолены, разве предается он праздности и бездействию и дает себя поработить? Ибо он хорошо знает, что порок лености преодолевается действием»239.

В другом отрывке из того же текста, посвященного захвату Лиссабона, в уста мусульман, засевших в осажденном городе, вложены слова: «Вами движет не нищета, — обратились они к армии франков, — а ваши внутренние устремления»240. Ссылка на эти «внутренние устремления» (mentis… ambitio), психологические устремления, выходившие за рамки экономической необходимости, встречается также в другом пассаже Ордерика Виталия. После провала нормандской кампании против византийцев в 1107 году один из воинов, как явствует из текста, обратился к их предводителю, сыну Роберта Гвискара Боэмунду, со словами: «Не наследное право подвигло нас на это опасное предприятие… но желание править в чужих владениях заставило тебя пуститься в столь рискованный поход… и жажда добычи манила нас»241.

Энергия и жестокость западноевропейских завоевателей, их жажда господства, описанные в сочинениях западных летописцев, присутствуют и в их характеристике, оставленной арабскими и греческими наблюдателями. Тот факт, что образ западноевропейской военной аристократии в изображении «своих» и «чужих» совпадает, наводит на мысль, что этой знати действительно были присущи явственные поведенческие особенности. Конечно, образ — это не более чем картинка, в ряде случаев — изображение самих себя, но все это не просто фигуры речи. Психология завоевателей, их видение собственного облика, тот образ, какой хотели представить они сами, какой рисовали их братья во Христе и каким его видели их враги, складываются в единый рисунок.

Естественно, этот образ оказывается менее привлекателен, когда рисуется людьми, пострадавшими от насилия и свирепости захватчика, но в целом это тот же самый образ нормандца-завоевателя, что отображают нормандские историки, только вышедший из-под пера жертв этого насилия. Летописцы нормандского завоевания южной Италии, такие, как Амат Монте-Кассинский, неизменно рисуют противостоящих им греков как народ невоинственный и в каком-то смысле женственный242. Так, во время первого столкновения нормандцев с греками северяне обращают внимание, что греки «похожи на женщин», и в одной своей речи перед походом предводитель нормандцев обращается к своим воинам со словами: «Я поведу вас против женоподобных мужчин» (homes feminines). Поразительно, что это противопоставление мужественной мощи нормандцев и «женственности» византийцев явно перекликается с различием в социальной психологии этих двух групп, которое признается самими греками, хотя, разумеется, в другой формулировке.

Анна Комнина, дочь византийского императора Алексея (1081–1118), в своем труде «Алексиада» дает знаменитый портрет западного рыцарства, в частности нормандцев из Сицилии, которые прошли через Константинополь по пути в Святую землю. Ее отец, император, пишет она, заслышал о грозящем появлении «несметного воинства франков»: «Его встревожило их появление, ибо он был знаком с их необузданным нравом и непостоянством взглядов и намерений… и с тем, как они неустанно рвутся к богатству и способны в этом рвении под самым ничтожным предлогом нарушить свои обещания». Их неистовый нрав и непредсказуемость сочетались, однако, с неизменной несокрушимостью: «Кельты (такой термин Анна Комнина часто употребляет в отношении завоевателей с Запада) в любом случае отличаются исключительным бесстрашием и дикостью нрава, когда же случай на их стороне, они становятся несокрушимы». Их жадность предстает как составная часть все того же комплекса присущих завоевателям качеств: «Латинская раса вообще отличается алчностью, когда же они решают завоевать какую-либо страну, они становятся необузданны и впадают в безумство». Западные армии демонстрировали неистовую решимость схватиться в бою с любым соперником:

«Кельты независимы, они ни у кого не ищут совета и никогда не следуют воинскому порядку или мастерству, однако, случись сражение или война, сердца их наполняются отчаянной храбростью, и ничто не может их удержать. Не только рядовые солдаты, но и командиры неустрашимо бросаются в самую гущу неприятельских рядов»243.

Как отмечает Анна Комнина, ратная доблесть западных вождей была под стать отваге их воинов — какой контраст с учеными генералами, в отдалении наблюдающими за ходом сражения, пока солдаты бьются врукопашную. Как сказал об этом мусульманский эмир Усама ибн Мункыз в своей «Книге назидания», «у франков ничто так не ценится в мужчине, как воинская доблесть»244. «Каждый кельт, писала Анна, стремится превзойти других». Именно личная физическая сила и мужество служили залогом успеха в этом военизированном обществе, где столь большое значение имело личное соперничество. Она замечает, что Роберт Гвискар «обладал страстным и свирепым сердцем, и отношение к врагам у него было такое, что либо он пронзит противника копьем, либо сам падет от удара». Его сын Боэмунд, к которому Анна испытывает одновременно отвращение и восхищение, «был груб и дик… И даже смех его повергал окружающих в трепет». Злость и напыщенность были присущи и племяннику Боэмунда Танкреду, и он во всем вел себя «под стать своему племени»245. В этих мужах легко узнать грубых героев нормандских летописцев. Анна Комнина наверняка согласилась бы с характеристикой, которую дал Гвискару Малатерра: «Во всем он проявлял наивысшую храбрость и наибольшее рвение ко всему великому»246.

Грекам захватчики виделись иррациональным, варварским племенем с необузданной жаждой власти — «кровожадными и воинственными людьми», по словам историка Михаила Атгалеятеса247. Мусульманин Усама писал о том, что «франки — это животные, наделенные добродетелями отваги и бесстрашия, но и только»248. Необузданность, храбрость, грубость и алчность — вот какой демонический сплав качеств определял облик завоевателя. Этим качествам предстояла долгая жизнь.

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 216; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!