Глава II — Церковное дело в Галиции в 1916-1917 гг.                    31 2 страница

{17}     — Николай Иудович! Да вы же сами просили об увольнении?

— Да, просил.

— Тогда в чем же дело?

— Я просил уволить меня, если это нужно для дела.

— Вот вас и уволили... — говорю я.

— Но от этого дело страдает, — возражает старик. Получилась несуразность: просил уволить, если это нужно для дела, и сам же знал, что от увольнения дело пострадает. А затем опять жалобы:

— У меня сердце вырвали... меня живого в гроб уложили... Это всё Алексеев... и т. д.

Я, наконец, вспылил:

— Вы несправедливы, Николай Иудович! — сказал я, — вы сами просились с фронта? Вас уволили. Но как? Вам дали сразу две огромных награды: сейчас вы — член Государственного Совета и состоящий при особе Государя. Чего вам еще надо? Послушайте меня: брось­те жаловаться, бросьте обвинять других! Если ваши жа­лобы дойдут туда, а они непременно дойдут, вам не простят их: там всё прощают, кроме неблагодарности и жалоб на них.

Мое наставление не особенно понравилось старику. Жалоб от него я уже больше не слышал. Не знаю, жа­ловался ли он другим. Наверное, очень многим жало­вался. Всё же мне от души было жаль этого доброго и честного старика, мучившегося теперь, хоть и не без сво­ей вины, от сознания какой-то заброшенности и ненуж­ности.

В Вербную субботу вернулся в Ставку Государь. В тот же день и я возвратился с фронта.

Ктитору штабной церкви кто-то сказал, что на все­нощной в Вербную субботу Государю дают вербу, укра­шенную живыми цветами, и красную пасхальную свечу. Стоило больших трудов привезти из Петрограда живые цветы. Достали и пасхальную свечу. В положенное вре­мя, после Евангелия, Государь подошел к стоявшему {18} посредине церкви аналою, чтобы приложиться к иконе праздника и получить от меня свечу с вербой. Я даю ему украшенную розами вербу и красную свечу. Государь отказывается взять и что-то шепчет. Я с трудом разбираю: «Зачем? Как на свадьбе... дайте простые»... Приш­лось дать Государю первую попавшуюся вербу и простую свечу. За обедом я объяснил Государю недоразумение, стоившее ктитору огромных хлопот.

— Кто мог посоветовать это? — удивился Госу­дарь. — Я терпетьне могу этих украшений. Самое луч­шее — простое.

       На Страстной неделе Государь ежедневно утром и вечером посещал церковь. Раньше его всегда встречали колокольным звоном. Теперь же он потребовал, чтобы, в виду великопостных дней, не было звона при входе его в церковь.

Во все дни Страстной недели при высочайшем столе пища подавалась только постная. Иностранцы к столу не приглашались...

Хотя после моего разговора о Распутине прошло более двух недель, я никак не мог еще отделаться от неприятного чувства какой-то неловкости при встречах с Государем. А он, точно желая утешить и ободрить ме­ня, окружил меня теперь таким вниманием, какого я не видал от него ни раньше, ни позже. Подходя к заку­сочному столу, Государь искал меня глазами, приглашал закусить, рекомендовал более вкусные закуски, раза два-три сам накладывал на тарелку икры или жареных грибов и подавал мне и пр. Кажется, в Великую Среду за обедом я сидел по левую руку министра двора. Граф был разговорчив: болтая без умолку и, забыв, что против него сидит Государь, откровенничал со мною вовсю:

— Я всегда говорю Государю правду, хоть это ему иногда не нравится. Вот на днях я сказал ему: «Так не должно быть», а он мне отвечает: «Это вас не касается».

{19}     Я же ему говорю: «Что касается Государя, то касается и министра его двора. Хорошо?»

Государь, обладавший прекрасным слухом, — а тут и глухой расслышал бы, — конечно, всё слышал и, смотря на меня, ласково улыбался.

В Великий Четверг, во время закуски перед обедом, гофмаршал указал мне место за столом рядом с адм. Ниловым. Но потом Государь что-то сказал ему, и он, снова подойдя ко мне, объявил, что мое место изменено: я должен сесть рядом с Государем, по левую его руку. Когда я садился за стол. Государь приветливо обратился ко мне:

— Как мне хотелось, чтобы вы посидели около меня, а то часто сидят такие, которых совсем не хотелось бы видеть. В течение всего обеда Государь говорил только со мной, не сказавши никому другому буквально ни од­ного слова.

Пасха. Торжественное богослужение, которое Госу­дарь выстоял до конца. Христосованье и разговенье с Государем во дворце. Завтрак в обычное время. Государь просит меня зайти к нему после завтрака в кабинет и там передает мне большое фарфоровое, с изображением Спасителя, — пасхальное яйцо от Императрицы. Кроме меня, такие яйца получили: ген. Алексеев, ген. Иванов и адм. Нилов. Остальным были даны маленькие. Внимание ко мне Государя не ослабевает.

Я пишу обо всем этом, чтобы ярче обрисовать ха­рактер Государя. Повышенное его внимание ко мнезавсе описанные дни я объясняю таким образом. Мой до­клад о Распутине был неприятен ему. Но он заметил, что я был искренен, докладывая со скорбью, страдая, и за­тем после доклада страдал. Это подкупило его. И вот он теперь старался своим вниманием и особенной привет­ливостью сгладить тяжелое впечатление, оставшееся у меня на душе, показав мне, что у него нет обиды на меня. Как забудешь такую его ласку?

{20}     Ничем иным, как тем же доверием ко мне Государя, я объясняю следующее, не имевшее раньше прецедента, данное им мне поручение. На Святой неделе я должен был спешно выехать в Москву, чтобы уладить возникшие между епархиальным и военным духовенством трения, (Виновником этих недоразумений был б. московский мис­сионер архим. Григорий, — тот самый, который привозил вели­кому князю Николаю Николаевичу от московского митрополита икону Святителя Николая. Когда у него вышли какие-то крупные недоразумения с епархиальным начальством, он обратился ко мне с просьбой назначить его священником какой-либо воинской части или учреждения в Москве. Я, приняв во внимание огромную его энергию и упустив из виду его бестактность, исполнил просьбу, поручив ему исполнение должности гарнизонного благочинного в г. Москве. Почувствовав себя независимым от своего бывшего начальства и ошибочно рассчитывая на мою поддержку, он на­чал грубо и бестактно сводить счеты со своими бывшими епархиальными противниками. Дело приняло такой оборот, что в это «поповское» дело вмешалась великая княгиня Елизавета Федо­ровна, осведомившая даже Государя. Государь посоветовал мне лично выехать в Москву и самому разобрать дело.)

в которые вмешалась вел. княгиня Елизавета Федоровна и которые через нее дошли и до Государя. Отпуская меня в поездку, Государь спросил меня: «Вы знаете ген. Мрозовского?» (До сентября 1915 г. командир гренадерскогокорпуса, апотом командующий войсками Московского округа.). Я ответил, что прекрасно знаком с ним, еще по японской войне, когда мы служили в одной дивизии: он командиром артиллерийской бригады, а я благочин­ным дивизии.

— Вы будете у него? — опять спросил Государь. Я, конечно, не мог не видеться с Мрозовским, если бы и не имел особого к нему поручения.

— Тогда исполните мое поручение, — продолжал Государь. — Переговорите с ним. Только осторожно, чтобы его не обидеть. Дело вот в чем. До меня то и дело доходят слухи и жалобы, что он жесток в обращении с {21} офицерами; что за малейшие оплошности он слишком строго расправляется с офицерами, прибывающими с фронта: закатывает им выговоры, сажает на гауптвах­ту и пр. Мне жаль офицеров: на фронте они переносят, Бог весть, какие лишения, а приедут домой — и там не сладко. Теперь все мы нервны, взвинчены: нельзя еще играть на разбитых нервах... Вы поняли меня? Вот это осторожно и передайте ему. Вместе с этим передайте ему и мой привет.

Поручение было не из приятных. В какую бы дели­катную форму я ни облек его, суть от этого не менялась. Дело пахло высочайшим выговором.

Приехав в Москву, я по телефону запросил генерала, когда я могу застать его, чтобы переговорить с ним по высочайшему повелению. Он сразу заволновался, почуяв, что предстоит неприятный разговор. В 1 ч. дня я сидел у Мрозовского за завтраком. А перед завтраком я в самой осторожной форме передал ему поручение Государя.

— Что же это? Значит, Государь делает мне вы­говор? — сказал генерал, выслушав меня. Как я ни ста­рался доказать, что это не выговор, а просьба, убедить генерала мне, кажется, не удалось.

Да и нужно ли это было?

В субботу, 16 апреля, я посетил вел. кн. Елизавету Федоровну и долго беседовал с нею. Она не скрывала своего беспокойства из-за распутинской истории и очень  одобряла, что я переговорил с Государем.

На Святой же неделе прибыла в Ставку Императрица с дочерьми. Конечно, ей в мельчайших подробностях был известен мой разговор с Государем, 17 марта,но при встрече со мной она и виду не подала, чтоей что-либо известно, и отношения ко мне не изменила.

В конце апреля я выехал на Западный фронт, в рай­он IV армии (Молодечно).

{22}     1 мая я освящал знамена для 65 пех. дивизии, вхо­дившей в состав 26 корпуса (ген. Александра Алексееви­ча Гернгросса), состоявшего из 64, 65 и 84 пех. дивизий. На торжестве присутствовали: командующий армией ген. Рагоза, ген. Гернгросс, начальники дивизий и все офицеры корпуса. После церковного торжества и разда­чи командующим армией солдатам георгиевских крестов, в огромной палатке, красиво декорированной зеленью, со­стоялся, поражавший обилием и изяществом яств, завт­рак, на который были приглашены все присутствовавшие на торжестве. Завтракало несколько сот человек. Я при­слушивался к разговорам. В разных местах от времени до времени произносилось имя Распутина. Вдруг слышу громкий и резкий голос ген. Гернгросса:

— Я согласился бы шесть месяцев отсидеть в Пет­ропавловской крепости, если бы мне позволили выдрать Распутина. Уж и выдрал бы я этого мерзавца.

В ответ на это раздался хохот завтракавших. И это произошло при Командующем армией, рядом с которым сидел Гернгросс, при офицерах трех дивизий, на глазах множества прислуживавших у стола солдат. Ген. Герн­гросс не мог не понимать, что он творит. Всего несколько недель назад в IV армию прибыл на должность команди­ра бригады 8 Сибирской дивизии бывший товарищ ми­нистра внутренних дел и командир Корпуса жандармов, свиты его величества ген. майор Вл. Феод. Джунковский, уволенный от высоких должностей за свой правдивый доклад о Распутине. И если теперь воспитанный в стро­гих традициях верности и покорности Государю, старый боевой генерал Гернгросс решается на такую выходку в отношении близкого к Государю и ревниво охраняемого Государем лица; если эта выходка вызывает дружный хохот офицеров трех дивизий и ни одного возражения, то не значило ли это, что и в голосе Гернгросса, и в смехе офицеров звучали не только ненависть и презрение к Распутину, но и грозное предостережение самому {23} Государю?

Раньше армии могла угрожать пропаганда извне, теперь же разлагающая струя направлялась на армию из самого царского дворца, при бессознательном содей­ствии самих же царя и царицы, державшихся за Распу­тина, как за какой-то талисман, в котором будто бы за­ключалось всё их спасение. Гернгроссовский эпизод 1 мая был своего рода mеmento mori для последующего време­ни. Но на него не обратили должного внимания, как не обращали тогда внимания и на многое другое, знаменовавшее, что мы быстрыми шагами идем к надвигающейся катастрофе.

В течение следующих дней я объезжал полки IV ар­мии, стоявшие на фронте. Между прочим, в 8-й Сибирской дивизии я виделся с ген. Джунковским.

После того, как за свой честный доклад о Распутине он был уволен от должностей товарища министра внут­ренних дел и командира Корпуса жандармов (Увольнению Джунковского способствовала целая коалиция его врагов. Во главе их стоял Распутин с Вырубовой, которых подзадоривали б. министр внутренних дел А. Н. Хвостов и сена­тор С. П. Белецкий. С другой стороны и совсем по другим причи­нам против Джунковского интриговал В. Н. Воейков, считавший Джунковского, в виду исключительного расположения к нему Государя, одним из главных своих конкурентов при дворе. Весь­ма осведомленные в деле Джунковского люди, как его начальник штаба, ген. В. П. Никольский, категорически утверждали, что Воейков много способствовал падению Джунковского.),

он просил Государя снять с него, как с опального, вензеля. Госу­дарь отказал ему в этом: более того, он дал ему право носить форму Корпуса жандармов, над облагорожением которого Джунковский потрудился больше всех других командиров Корпуса. Тут сказалась обычная манера Го­сударя подслащать горькие пилюли. Джунковский тогда попросился в армию и теперь он скромно и самоотвер­женно исполнял должность командира бригады 8-ой {24} Сибирской дивизии (Вскоре он был назначен начальником 15-й Сибирской диви­зии, а во время революции командиром 3-го Сибирского корпуса. Увидев, что нельзя управиться с солдатским комитетом, он подал в отставку по болезни. В корпусе он пользовался громадным ав­торитетом и среди офицеров, и среди солдат.). Не заезжая в Ставку, я проехал с фронта в Петроград и 13 мая присутствовал на заседа­нии Св. Синода. По окончании заседания ко мне подошел митрополит Питирим.

— О. протопресвитер! Ее величество поручила мне переговорить с вами по весьма серьезному делу, — обратился он ко мне. — Когда бы нам сделать это?

— Странно! — ответил я. — Перед отъездом из Ставки я каждый день виделся с Императрицей, беседо­вал с ней, но она ни словом не обмолвилась о предстоя­щей мне беседе с вами.

— Да. Но ее величество поручила мне... Так где же и когда мы переговорим с вами?

— Где угодно, — ответил я, — у вас ли, у меня ли. Я уезжаю в Ставку во вторник 17 мая.

— Может быть, мы сейчас же, здесь побеседуем? — предложил митрополит Питирим.

       Я, конечно, согласился. Мы отошли к окну, что про­тив синодального стола и, стоя, начали беседу. В сино­дальном зале никого уже не было. Только у входных в синодальный зал дверей стояли Тверской архиеп. Сера­фим, протопр. А. А. Дернов и и. д. товарища обер-проку­рора В. И. Яцкевич.

— Так вот, — начал митрополит, — ее величество очень обеспокоена, что в армии много разговоров о Гри­гории Ефимовиче. Какое кому дело, что хороший человек стоит около царской семьи? А вот мешает же он кому-то! В армии говорят и то, и то...

И митрополит передал мне почти дословно то, что я 17 марта говорил Государю. Ясно было, что мой {25} разговор с Государем сообщен Императрице, а последнею или Вырубовою передан митрополиту Питириму с по­ручением «повлиять» на меня.

— Я не знаю, хороший ли человек Распутин, — как будто о нем говорят другое, но армия действительно волнуется из-за него, считая его виновником многих га­достей. Как велика ненависть к нему в армии, можете усмотреть из следующего... И я, не называя ни места, ни имен, рассказал эпизод 1 мая, бывший на завтраке после освящения знамен в 65 пех. дивизии.

— Если командир корпуса, заслуженный, старый боевой генерал позволяет себе такую выходку в отно­шении лица, столь близкого к царской семье, значит: как далеко зашло дело!

— Вот Императрица и просит вас повлиять на ар­мию, чтобы в ней не было таких разговоров. Вас армия знает, вас она любит, — вы можете сделать это, — пе­ребил меня митрополит.

— Владыка! — обратился я к митрополиту, — от­четливо ли вы представляете себе то, о чем меня просите? Вы знаете, что такое теперь наша армия? В ней сейчас 10 миллионов. Она на двухтысячеверстном фронте и в беспредельном тылу, ибо тыл — вся Россия. Каким пу­тем убеждать ее? Живым словом? Вы же понимаете, что это невозможно. Чтобы мне переговорить со всеми частями, потребовалось бы несколько лет. Обратиться к армии с воззванием? Тогда заговорят о Распутине и те, которые доселе молчали. Да и с каким словом, с какими наставлениями я обратился бы к армии? Я не умею врать. А если бы и стал врать, разве тут враньем можно помочь делу?

— Как тяжело, как тяжело! — почти застонал ми­трополит.

— Владыка! Позвольте мне быть с вами откровен­ным, — прервал я его. — Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вы совершенно не представляете, {26} какой это страшный вопрос — вопрос о Распутине. Это самый страшный из всех вопросов нашего времени. Его необходимо разрешить, надо разрешить как можно ско­рее и разрешению его должна помочь Церковь. Хотя вы, владыка, не первенствующий член Св. Синода, но вы — Петроградский митрополит; на вас поэтому обращены все взоры. Поверьте мне, что настанет пора, когда спро­сят, что сделала Церковь для разрешения этого вопроса, и прежде всего спросят вас. Тогда вам предъявят боль­шой счет.

— Как тяжело, как тяжело! — начал опять взды­хать митрополит. — Знаете что? — обратился вдруг он ко мне. — С какой бы радостью я ушел в отставку. Вот только дали бы мне пенсию...

— Ну, думать о пенсии нам с вами теперь совсем не время, — возразил я. — Уйдем мы в отставку тогда, когда скажут нам: уходите! А пока мы должны делать и делать.

— Что же, что делать? — нервно спросил митро­полит.

— Близость Распутина к царской семье грозит страшными последствиями. Надо избавить эту семью от опасной распутинской опеки. Надо их убедить, чтобы они освободились от Распутина. Если нельзя этого сделать, убедите Распутина уехать от них, чтобы, если они дороги для него, спасти их. Другого способа успокоить армию и народ и охранить падающий престиж Государяя не вижу, — закончил я.

       На этом мы расстались.

Я совершенно объективно и, насколько мог, точно передал свою беседу с митрополитом. Предоставляю са­мому читателю сделать дальнейшие выводы. А о себе одно скажу: я отошел от митрополита и возвращался домой с каким-то гадливым чувством, которое у меня всё нарастало по мере того, как я вдумывался в слова, {27} вспоминал выражение лица, ахи и вздохи своего собе­седника...

Какие же были последствия этой беседы? — спро­сит читатель. Существенных — никаких. Митрополит остался тем же, чем он и раньше был. Менять позицию в отношении Распутина ему было пока невыгодно, ибо он держался Распутиным; печального же будущего и для России, и для себя от этой истории он не прозревал. На меня же пока махнул рукой. Впрочем, в июне и в июле митрополит Питирим на заседаниях Св. Синода (в его квартире) дважды предлагал мне архиепископство.

Я уверен, что предложение это делалось с ведома Императрицы.

— Вы поймите только, — убеждал меня митропо­лит, — сделаетесь архиепископом, вы сразу займете вто­рое по влиянию место в нашей иерархии: Петроградский митрополит, потом вы.

Я ответил, что вопросы карьерного порядка меня совсем не интересуют, а для исполнения своей должно­сти я обладаю полнотою власти и не имея архиепископ­ского сана.

В тот и другой раз митрополита поддерживал то­варищ обер-прокурора Зайончковский. Я поблагодарил митрополита Питирима за его заботы о моей персоне, но от предложения категорически отказался. Когда же Зай­ончковский наедине высказал мне удивление по поводу моего отказа от архиепископского сана, я ответил ему:

— Во-первых, менять свое звание я считаю себя не в праве без согласия всего военного духовенства. Во-вто­рых же... Ужели вы не понимаете, что митр. Питириму и распутинской компании очень желательно сделать меня архиереем, чтобы «завтра» же сплавить меня «с почетом» в какую-либо епархию, а на мое место посадить своего человека? Сейчас же им некуда меня сплавить.

— Теперь я понимаю ваш отказ и совершенно соглашаюсь с вами, — сказал Зайончковский.

{28}     Вскоре после описанного разговора с митр. Питиримом я был приглашен в Царское Село для совершения всенощной и литургии в Государевом Федоровском со­боре. Мне сослужил царский духовник прот. А. П. Ва­сильев. По обычаю, мы не возвращались после всенощной в Петроград, а оба заночевали в большом Царскосельском дворце, только в разных помещениях. Мне очень хоте­лось переговорить с о. Васильевым, так как некоторые лица очень энергично старались восстановить о. Василь­ева против меня, внушая ему, что я очень добиваюсь за­нять его место. Сам о. Васильев как-то писал мне об этом.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 160; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!