Офицер в рясе был героем-любовником 33 страница

       «Поймите меня! Меня живого уложили в гроб и придавили гробовой крышкой. Я задыхаюсь от жажды дела. Преступников не лишают права умереть за родину, а мне отказывают в этом праве». Янушкевичу он тоже прислал несколько писем. Но все усилия Куропаткина были напрасны: великий князь и слышать не хотел о предоставлении ему какого-либо места в армии.

       Куропаткин знал, что всё дело в великом князе, и как только последний уехал из Ставки, начал осаж­дать письмами М. В. Алексеева.

       — Жаль старика, да и не так он плох, как многие думают; лучше он большинства наших генералов, — сказал как-то мне Михаил Васильевич, сообщая о только что полученном новом письме Куропаткина.

       В сентябре 1915 года генерал Куропаткин получил назначение на должность командира Гренадерского кор­пуса на место генерала И. Н. Мрозовского, назначенного командующим Московского военного округа. Куропат­кин, не теряя ни часу, употребив на сборы чуть ли не один день, полетел в армию.

       Гренадерский корпус стоял недалеко от Барановичей, на Западном фронте, которым тогда командовал генерал Алексей Ермолаевич Эверт, бывший во время Русско-японской войны сначала генерал-квартирмейсте­ром, а потом начальником штаба армии при Куропаткине. Эверт встретил Куропаткина с почестями, не как командира корпуса, а как почетного гостя. (В этом сказалось большое благородство души ген. Эверта, который мог считать себя обиженным ген. Куропаткиным в конце Русско-японской войны. Я был свидетелем следующего столкнове­ния между ними. В январе 1906 г., когда уже началась эвакуация наших войск, в праздничный день в вагоне командующего I-й Маньчжурской армией ген. Куропаткина происходил очень много­людный завтрак. В конце завтрака командир корпуса ген. Лауниц обратился к ген. Куропаткину с просьбой разрешить ему сдать корпус другому, а самому отбыть в Петербург. «Что ж, поезжай­те!» — ответил недовольным тоном ген. Куропаткин. Не уловив тона, и ген. Эверт, бывший тогда начальником Штаба армии, обратился с такой же просьбой:

           — Позвольте и мне, ваше высокопревосходительство, также сдать должность. Здесь я уже не нужен. А там, в Варшаве, меня ждет семья, за участь которой я страшно беспокоюсь, ибо в Варшаве неспокойно.

           Помолчав минуту, ген. Куропаткин, в совершенно непривыч­ном для него повышенном тоне начал:

           — Вот что, ваше превосходительство! Мы с вами солдаты. У солдат же главная семья — армия. Ей он прежде всего должен отдавать все свои силы и свои заботы. А о том, нужны вы сейчас здесь или не нужны, предоставьте судить мне.

           Настала мертвая тишина, которую нарушил Куропаткин сво­им обращением к завтракавшим:

           — Господа, будем вставать.

           И не сказав никому больше ни слова, вышел из столовой.).

       Это еще {402} более подняло дух старика. И по отзыву генерала Алек­сеева, и по словам офицеров Гренадерского корпуса, корпус этот был издерган и расстроен генералом Мрозовским до невероятной степени. Вследствие особенной подавленности духа и в офицерской, и в солдатской среде, малочисленности людского состава, растерянного в жестоких боях, и расстройства полковых хозяйств, корпус считался небоеспособным.

       Прибыв в корпус, генерал Куропаткин весь отдался делу. Он немедленно побывал во всех полках, обошел око­пы, не забыл и солдатских землянок, заглянул и в солдат­ские котлы. Во время своих посещений он беседовал с сол­датами и офицерами, делал распоряжения и давал указа­ния, как лучше устроить окопы и землянки, как улучшить пищу и одежду. В Куропаткине закипел его организа­торский талант. Ни одна сторона походной жизни не ускользнула от его внимания. Быстро сорганизовано бы­ло в корпусе правильное почтовое сообщение для не­медленной отсылки и получения солдатской корреспон­денции, оборудовано банное дело, устроены развлечения для солдат и т. д. и т. д. Куропаткин горел духом.

{403} Буквально каждый день у него собирались для обсуж­дения различных вопросов то начальники дивизий и командиры бригад, то полковые командиры, то священ­ники, то врачи. И сообща с ними Куропаткин обсуждал то те, то другие, касающиеся войск, вопросы: с врачами — врачебные, с священниками — церковные, с военными начальниками — всевозможные. Благодаря заботам и хлопотам, а главное благодаря человечности, сердечно­сти и отеческой попечительности нового командира кор­пус быстро выздоровел, окреп и воспрянул духом.

       Но рядом с этим феерически блестящим результа­том работы Куропаткина на боевом поле, в первый же месяц, промелькнули и грозные для него признаки. В начале октября Гренадерский корпус наступал, и... на­ступление совсем не удалось. Генерал Куропаткин обвинял в неудаче начальника дивизии генерала Ставровича и некоторых командиров полков. Но на стороне думали иначе: там кивали в сторону Куропаткина. Он велико­лепно подготовил план наступления, еще лучше, после неудачного боя, собрав начальников дивизий и коман­диров полков, академически разобрал бой, указав каж­дому его ошибки, но во время боя он будто бы неудачно командовал. Если это верно, то повторилась старая история войны 1904-05 гг.

       Я провел в Гренадерском корпусе три дня — 16-18 октября — и наблюдал там описанную мною картину перерождения корпуса. В течение этих дней я несколько раз беседовал с генералом Куропаткиным и любовался, как его необыкновенной энергией, так и тем счастьем, которое сквозило в каждом его слове, когда он говорил о своем возвращении на службу в армию.

16 октября я видел, как он, на глазах неприятеля, не прячась, не выбирая более безопасного пути, обходил передовые окопы. И так — рассказывали — бывало всегда. Может быть, это кому-либо казалось не вызы­вавшимся нуждой опасным риском, которого должен был избегать высший начальник. Что тут опасности {404} было много, — спорить нельзя. Но зато как подымали дух войск такие действия высших военных начальников! Не меньше, чем энергией, я был удивлен могучим орга­низмом Куропаткина: ему в это время было 69-70 лет, а он с легкостью молодого человека перепрыгивал кана­вы, согнувшись залезал в окопы, в солдатские норы, и целые дни проводил в безустанном движении и деле.

       В эту поездку я посетил все части Гренадерского, 9 и 35 корпусов. Я не стану останавливаться на деталях своего объезда войск. Как всегда, так и теперь я со­вершал богослужения во всех частях, беседовал с вой­сками, вел затем отдельные продолжительные беседы со священниками, порознь с каждым и со всеми вместе. В Гренадерском корпусе священники еще раз были со­браны в квартире Куропаткина, и обсуждение разных, касавшихся духовного дела вопросов велось в его при­сутствии, при его активном участии. Но я должен оста­новиться на некоторых своих наблюдениях, вынесенных из этой поездки, которые потом вызвали распоряжения, касавшиеся всей армии.

       В Гренадерском и 35 корпусах несколько очень до­стойных офицеров с болью в сердце просили меня до­вести до сведения кого следует о двух явлениях фрон­товой жизни: 1) о невероятном, не вызываемом нуждой развитии канцелярщины и 2) о крайнем ограничении отпусков на родину солдат при частых и легко разре­шаемых отпусках офицеров. Заявлявшие мне доказы­вали, в первом случае, что штабная канцелярщина яв­ляется причиной многих наших бед; во втором, что и по чувству человеколюбия, и для пользы самого дела необходимо облегчить отпуска для солдат.

       Вернувшись, я доложил генералу Алексееву об этих жалобах. Он поручил мне доложить Государю, что я и исполнил. Результатом моего доклада явился особый приказ об отпусках для солдат. Было ли что-либо сде­лано для сокращения канцелярщины, — не знаю. Другое касалось церковного дела.

{405} Должен заметить, что наш богослужебный устав строго исполнялся лишь в некоторых монастырях, где монахи могли выстаивать 6-7 часов службы. Вообще же везде и всюду у нас он сокращался. А так как опре­деленного правила, которое регулировало бы размеры и характер сокращений, не было, всё предоставлялось усмотрению настоятеля: «аще изволит настоятель», — то сокращения варьировались на всевозможные лады, иногда разумно, а иногда безумно, до полного изуродования самого богослужебного устава.

       В войсках, а еще более во флоте (На судах богослужение совершалось в зимнее время в трюме, при необыкновенно спертой атмосфере, не позволявшей выстоять больше часу.) богослужения, исключая особо торжественные случаи, не могли затя­гиваться больше полутора часов. Сокращения эти по­этому были неизбежны. Но и тут каких-либо указаний относительно того, что и как сокращать, не имелось.

Объезжая еще до войны суда флота и разные воинские части и присутствуя за богослужением в военных и морских церквах, я имел возможность наблюдать, как там на все лады коверкался церковный устав. Каждый священник сокращал по-своему, считаясь с личным вку­сом и разумением, и иногда извращая до неузнаваемо­сти наше чудное богослужение. Выходило, что назна­ченный в армию из Рязанской губернии священник слу­жил «по-рязански», новгородский — по-новгородски, иркутский — по-иркутски и т. д. На людей религиозных такое разнообразие, соединенное с произволом, произ­водило удручающее впечатление; людей разумных, знаю­щих богослужение, удручала бестолковость и безграмотность сокращений.

       16 октября вечером я слушал всенощную, совершав­шуюся одним из военных священников корпуса, в квар­тире Куропаткина. Священник «блеснул» безграмотно­стью в сокращении службы. Как будто нарочно, чтобы {406} сильнее удивить меня, вычитывалось и выпевалось то, что можно было сократить, и пропускалось наиболее характерное для праздничной службы: были пропущены все стихиры и шестопсалмие, не было прочитано ни одного стиха из канона.

       Я решил положить конец такой бестолковщине. Прибыв на заседание Св. Синода, я подробно из­ложил первенствующему члену Св. Синода, митрополиту Владимиру, положение богослужебного дела в армии. Суть моего доклада сводилась к следующему: в армии и флоте нет возможности выполнять богослужебный устав; везде служат с сокращениями и, не имея указа­ний, как и что сокращать, сокращают каждый по-своему, часто бестолково, несуразно, дико, — так далее продол­жаться не может. У нас уже есть утвержденный прак­тикою порядок служб, применяемый в придворных и домовых Петроградских церквах. Я предоставляю его на усмотрение Синода, чтобы последний благословил предписать его для всех военных и морских церквей, не лишая желающих права расширять его, но запрещая какие бы то ни было новые сокращения.

       — Что вы, что вы? — вскрикнул митрополит. — Вы хотите, чтобы на нас обрушились старообрядцы и наши ревнители уставных служб и начали обвинять нас Бог весть в чём. Я решительно протестую против такого предложения.

       — Я, владыка, ничего нового не вношу: сокраще­ния, везде и всюду, не исключая и монастырей, делались и делаются, только чаще всего делаются без смысла, безобразно, являясь соблазном для многих; я считаю необходимым положить конец этому соблазну, искажаю­щему часто наше богослужение до неузнаваемости. Что же, вы стоите за то, чтобы безобразие оставалось без­образием?

       — Делайте, что хотите, от своего имени и под своей ответственностью, а Синод не может решиться на такой шаг, — ответил митрополит.

{407} — Значит, вы позволяете мне самостоятельно раз­решить этот вопрос? — спросил я.

       — Это ваше дело, — ответил митрополит.

       Не добившись ничего от митрополита, я пошел дру­гим путем. Изложив порядок всенощной и литургии, как он практиковался в придворных церквах, я поднес его Государю, чтобы последний утвердил его для воен­ных и морских церквей. Государь без всяких колебаний начертал: «Одобряю». А я приказал оповестить об этом всё духовенство армии и флота, включив потом высочайше одобренный порядок службы в изданную мною для священников инструкцию. Никаких нареканий ни со стороны старообрядцев, ни со стороны обрядоверцев я после этого не слышал; благодарили же многие.

       В конце января 1916 г., в пору затишья на фронте, генерал Алексеев выезжал в Смоленск, где жила его семья, на бракосочетание его единственного сына Нико­лая с г-жей Немирович-Данченко, дочерью полковника. С ним выехали я и генерал Али-Ага-Шихлинский с же­ной. Сам генерал был магометанин, а жена его, кроме того, — дочерью Кавказского мусульманского муфтия.

(Если не ошибаюсь, об этом именно муфтие я слышал сле­дующий рассказ от Государя. В 1915 году, будучи в Тифлисе, Государь посетил мусульманскую мечеть. Его встретил там пре­старелый муфтий, в облачении, речью: «Ваше благородие!» — начал говорить муфтий. Кто-то дернул его за рукав: «Не так!» «Ваше высокоблагородие» — поправился муфтий. Опять одерну­ли его. «Ваше превосходительство», — еще раз поправился ста­рик. Опять неудовольствие на лицах окружающих и недовольный шепот. Старик заметил это и, забыв про этикет, обратился к Царю: «Простите меня, старика: я забыл, как мне вас называть!» Добродушная улыбка Государя поправила дело, и старик сказал несколько теплых слов.).

Мы прибыли в Смоленск ночью, а утром я направился в собор, чтобы приложиться к чудотворной иконе Божией Матери. Пришел я туда, во время служения молебна перед иконой, и стал в уголку, чтобы выждать, пока кончат молебен, и приложатся к иконе богомольцы. Через {408} несколько минут, — вижу я, — входят в собор Шихлинские. Я еще дальше продвинулся в угол, чтобы своим присутствием не смутить их, но стал наблюдать, что же они будут делать в нашем храме. Оба они подошли к свечному ящику и купили две больших свечи, после чего он направился к иконе Святителя Николая и поставил перед нею свою свечу, а она поставила свечу перед иконой Божией Матери. Вечером, встретившись, мы начали делиться впечатлениями дня.              

       — А мы были в соборе и видели чудотворную икону Божией Матери, — сказал мне генерал.

       — Я видел вас в соборе, но, — признаюсь, — чтобы не смутить вас, постарался остаться незамеченным, — ответил я.

       — Почему же смутить? — возразил генерал. — Мы с женой всякий раз, как только приезжаем в какой-либо город, прежде всего идем в главный храм, и там я ставлю свечу перед иконой Свят. Николая, а жена перед иконой Божией Матери. Мы вообще чтим христи­анских святых, а в особенности самого Христа, Его Матерь и чудотворца Николая.

       При этом генерал рассказал мне об одном моменте, который он считал самым счастливым в своей жизни. Это было несколько лет тому назад. Когда он оставлял часть, которою довольно долго и очень благополучно командовал, военный священник, от имени воинских чинов, предложил ему выслушать напутственный моле­бен и принять молитвенное пожелание на дальнейшую счастливую жизнь.

       — Конечно, я согласился, — рассказывал генерал, — И когда я услышал на молебне свое имя, произносимое православным священником, чудные слова ваших молитв, за меня возносившихся, и взглянул на молящиеся лица своих любимых солдат, я испытал чувство такого во­сторга, такой неземной радости, каких никогда ни рань­ше, ни позже не переживал...

       Прав ли был священник, служивший молебен для {409} магометанина? Церковный закон осудил бы его. Но неужели осудит его Бог?..

       Вспоминаю другой эпизод, о котором в 1913 году рассказывал мне генерал П. Д. Паренсов, бывший в то время комендантом Петергофа.

 

       В одном из кавказских казачьих полков в 1900-х годах случилось так, что командиром полка был маго­метанин, а старшим врачом еврей. Пасха. Пасхальная заутреня. В церковь собралась вся полковая семья. Тут же и командир полка, и старший врач. Кончается за­утреня. Полковой священник выходит на амвон со Св. Крестом и приветствует присутствующих троекратным возгласом: «Христос Воскресе!», на который народ отвечает ему: «Воистину Воскресе!» А затем священник сам целует крест и предлагает его для целования мо­лящимся. Первым подходит командир полка, целует крест, обращается к священнику со словами: «Христос Воскресе!» и трижды лобызается с ним. За ним идут к кресту и христосуются со священником: офицеры, врачи и чиновники. От священника они подходят к ко­мандиру полка и христосуются с ним. Вот подошел к кресту старший врач-еврей, поцеловал крест, похристо­совался со священником, а затем подходит к командиру полка-магометанину. Этот говорит ему: «Христос Вос­кресе!» Еврей-врач отвечает: «Воистину Воскресе!» И магометанин с евреем, трижды целуясь, христосуются...

       С канонической точки зрения этот случай может трактоваться, как возмутительный факт. В бытовом же отношении он не только теряет остроту, но и обнару­живает симпатичные черты: командир полка и старший врач, не христиане, хотят быть вместе с своей полко­вой семьей в ее великий праздник, причем проявляют свое уважение и к святыне, и к священным обязанностям этой семьи. Это, в свою очередь, приближает их к церк­ви, делает церковь для них не чужою, роднит их с прочими членами церковной семьи. Только ханжи и изуверы могли видеть в таких явлениях оскорбление {410} святыни. Здравомыслящие же должны признать, что вреда для церкви от таких явлений не могло быть; польза же часто получалась, когда такие магометане и евреи незаметно для них самих просвещались верой Христовой, а иногда и принимали Св. Крещение. Бывали случаи, что военные чины-магометане потом строили на свои средства полковые церкви. Церковь лейб-гвардии Конного полка в Красносельском лагере была выстроена на средства командира этого полка, Хана Нахичеванского.

       Но вернемся к генералу Алексееву.

       В Ставке и на фронте мне не раз приходилось слы­шать жалобы, что генерал Алексеев игнорирует Главно­командующих, не считаясь с их взглядами, мнениями и намерениями. В таких обвинениях, несомненно, было справедливо одно: с августа 1915 года по январь 1916 г. ни в Ставке, ни на фронте не было ни одного совещания генерала Алексеева с фронтовыми военачальниками; де­ло ограничивалось телеграфными и письменными сно­шениями. При неопределенности нашего положения на фронте такой порядок мог угрожать неприятными по­следствиями прежде всего самому генералу Алексееву, ибо в случае неудач ответственность за принятые им, без совещания с главнокомандующими, решения падала на него одного. При недобросовестности же людской, властностью генерала Алексеева могли объяснять и все неудачи, от чего бы они ни происходили.

       Сидя за свадебным столом, рядом с хозяйкой, женой генерала Алексеева, я высказал ей всё это, посоветовав осторожно передать мужу и заставить его серьезно подумать над дальнейшим. Она согласилась с моими доводами и обещала, не выдавая меня, переговорить с Михаилом Васильевичем.

       Через две недели после этого, в половине февраля, в Ставке происходил, под председательством Государя, Военный совет (значит, мой разговор с А. В. Алексеевой достиг цели). Съехались все Главнокомандующие со {411} своими начальниками Штабов и среди них недавно на­значенный Главнокомандующим северного фронта гене­рал-адъютант А. Н. Куропаткин со своим начальником штаба генералом Н. Н. Сиверсом. (Назначение ген. ад. Куропаткина главнокомандующим Се­верного фронта, вместо разболевшегося ген. ад. Рузского, состоя­лось, благодаря ген. Алексееву. Но благоволение ген. Алексеева к нему продолжалось недолго. Северный фронт должен был по­вести в начале марта 1916 г. наступление. Наступление не уда­лось. Мне помнится, ген. Алексеев виновником неудачи признал ген. Куропаткина. А затем ген. Куропаткин еще и еще проявил свою нерешительность. Когда я вернувшись, — кажется, в июне, — с Северного фронта передал ген. Алексееву привет Куропат­кина, он в ответ на это с чрезвычайным раздражением разра­зился: «Баба ваш Куропаткин! Ни к черту он не годится! Я ему сейчас наговорил по прямому проводу»... В июле ген. Куропаткин был освобожден от главнокомандования и послан в Туркестан на должность генерал-губернатора.)

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 154; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!