Часть III. БАРХАТНАЯ МАСКА. 1670 год

 

ИСТИННЫЙДРУГ

 

Сильви прощалась с имением Фонсом. Опираясь на руку Персеваля, она совершала последнюю прогулку по саду, прежде чем пройтись по комнатам замка и проститься со слугами. Апрель выдался необыкновенно теплым и солнечным, природа торжествовала, благоухала сирень, яблони и вишни покрылись белым цветом, каждая свежая травинка, казалось, излучала радость оттого, что вылезла из земли и снова потянулась к свету. По пруду бежала легкая рябь от игривого ветерка, вода искрилась, словно кто‑то на дне запускал фейерверки… Увы, вся эта прелесть не могла рассеять горе двоих людей в трауре, не замечавших почти ничего вокруг. Персеваль видел, как по лицу его спутницы сбегают слезы. Он еще сильнее сжал ее руку.

— Давайте возвращаться. Вы напрасно себя терзаете…

— Возможно, но я прожила здесь столько лет, что просто обязана поблагодарить всю эту красоту и проститься с ней. Конечно, мне невыносимо сознавать, что она уже никогда не будет принадлежать моему Филиппу… Он так любил Фонсом! У меня разрывается сердце при мысли, что ему уже не суждено наслаждаться этим покоем, что его тень не потревожит будущих владельцев… Разве могли мы вообразить всего десять месяцев тому назад, что негодяй Сен‑Реми добьется своего и что Кольбер, действующий с согласия короля, поддержит его требования в судах?

— Это тем более поразительно, что Бофор и Филипп признаны погибшими исключительно по докладу этого же человека. Никто не знал, что он отплыл вместе с флотом в качестве добровольца, под вымышленным именем…

В начале февраля Сен‑Реми возвратился из Константинополя, где лечился после ранения и пленения на острове Канди, а затем был освобожден самим султаном Мехмедом IV, передавшим с ним послание французскому королю, в котором говорилось, что герцог де Бофор был пленен в бою и обезглавлен. Сен‑Реми якобы опознал его голову среди прочих русоволосых голов, предложенных ему для обозрения… Новость об этой смерти, в которую французы, в первую очередь парижане, никак не могли поверить, пробавляясь самыми невероятными слухами, была встречена при дворе надлежащим образом, был объявлен траур, в соборе Парижской Богоматери устроена прощальная церемония у пустого катафалка. Все это усугубило горе Сильви, если раньше у нее теплилась надежда, что ее сын и друг, считавшиеся пропавшими без вести, каким‑то образом выжили, то теперь эта надежда испарилась. Раз Бофор погиб, значит, и Филипп, не отходивший от него ни на шаг, не мог увернуться от оттоманского меча.

Однако ей предстояло спуститься еще на одну ступеньу вниз, в бездну отчаяния, ввиду прерывания рода герцогов де Фонсомов королевская канцелярия, посоветовавшись с парламентом и приняв во внимание имеющиеся документы, постановила присудить этот титул господину де Сен‑Реми, дабы исправить несправедливость, жертвой которой он был, и наградить за услуги, оказанные Короне.

Новый удар, нанесенный герцогине, возмутил д'Артаньяна. Давно зная от нее, что представляет собой в действительности Сен‑Реми, которого он видел у короля, он не сдержался и высказал свое отношение к происходящему Людовику, причем сделал это с присущей ему грубоватой откровенностью.

— Мне неизвестно, государь, чем провинилась перед вашим величеством госпожа де Фонсом, но ее проступок был, видимо, очень тяжким, раз изгнание ее самой, а затем гибель ее сына не показались вам достаточной карой. Иначе зачем было ее обирать?

— Во что вы вмешиваетесь, д'Артаньян?! — гневно вскричал король, ничуть, впрочем, не напугав своим гневом бравого мушкетера.

— Я просто передаю то, что говорят добрые люди. Впрочем, в этом дворце таких еще надо поискать. Царедворцы — те захлопают в ладоши и поспешат наговорить комплиментов новому герцогу… Но я‑то знаю, как бы к этому отнеслась ваша августейшая матушка!

— Оставьте в покое мою мать! Призывая в свидетели ее память, вы делаете не самый лучший выбор… — Спохватившись, что фраза прозвучала странно, король закончил: — Вы ошибаетесь, нищета герцогине не грозит. Ей оставят наследство, доставшееся после гибели мужа, и замок Конфлан, принадлежность которого ей не вызывает сомнений. Это облегчит ее ссылку, ведь она сможет проживать совсем рядом с Парижем.

— Слишком скромная компенсация за кровь, пролитую покойным маршалом и ее сыном! Передать титул этому ничтожному соискателю, хотя вашему величеству известно, что он покушался на жизнь Филиппа!

— С тех пор он искупил свою вину. И довольно об этом, капитан. Цените мою снисходительность! За вашу непочтительность вы поплатитесь всего лишь месячным арестом. За это время успеете остыть, ибо на сегодня вы, по‑моему, не в меру горячи.

Д'Артаньян не стал противоречить. Он знал, что натянутый тон короля предвещает вспышку ярости, и опасался не столько за себя, сколько за Сильви, которая могла бы пострадать из‑за его заступничества. Прежде чем подвергнунуть себя самого домашнему аресту, он передал командование лейтенанту и нанес короткий визит в Пале‑Рояль, однако Мари не застал, она отправилась молиться к кармелиткам на улицу Блуа. Зато Мадам оказала ему любезный прием.

— Я передам Мари, что вы хотели ее повидать. Смерть брата стала для нее жестоким ударом, и она будет признательна вам за попытку отстоять интересы ее семьи. Королю случается проявлять непонятную жестокость! А ведь всем известно, что он нередко бывает и удивительно добр…

Однако д'Артаньян уже не верил в доброту Людовика XIV. Добравшись до своего жилища, он вооружился пером и написал Сильви длинное письмо, где высказал все, что накопилось у него на сердце, заверив, что она может всегда рассчитывать на его преданность.

Сильви и Персеваль возвращались с прогулки по саду. Во дворе слуги грузили два экипажа, но появление новой дорожной кареты заставило их отвлечься. Один опустил подножку, другой распахнул дверцу. Раздались радостные возгласы, из кареты вышла стройная светловолосая девушка, тоже в скорбном траурном одеянии. Ее тотчас узнали.

— Боже! — воскликнула Сильви. — Мари! Мари дотрагивалась до ладоней людей, тянувшихся к ней словно в надежде на добрые вести. Потом кто‑то указал ей на сад и, видимо, сказал о гуляющих. Мари, подобрав юбки, устремилась к ним. Не добежав трех шагов, она остановилась.

— Матушка, — молвила она голосом, искаженным от волнением, — я приехала просить у вас прощения.

Она уже хотела упасть на колени, но Сильви не позволила ей этого сделать. Охваченная радостью, какую уже HI чаяла испытать, она раскрыла дочери объятия. Бледность Мари и страдание, запечатлевшееся на ее прелестном лице свидетельствовали, что она тоже нуждается в утешении.

Мать и дочь долго стояли, обнявшись, осыпая друг друга поцелуями и не стесняясь слез.

— Я давно тебя простила, — прошептала Сильви. — Увидеть свою доченьку — разве я могла даже мечтать об этом! Ах, Мари, ты сама не знаешь, какую радость доставила своим возвращением!

— Ты обрадовала всех нас, — вставил Рагнель. — Хоть я и не сомневался, что ты не сможешь не приехать, не сможешь не разделить с матерью эти страшные часы.

Персеваль тоже обнял Мари, однако проявленная им при этом сдержанность не прошла мимо ее внимания.

— Вы меня не простили? — спросила она печально.

— Я не буду более непримирим, чем твоя мать, хотя мне сейчас больнее, чем ей, пусть я и люблю тебя по‑прежнему. Когда мы томились в неведении о твоей судьбе, она чуть не скончалась от тревоги, а когда мы все узнали, она помешала мне отправиться к тебе, чтобы высказать в присутствии Мадам, что я о тебе думаю. В сущности, она была права, я бы только все усугубил. Теперь я счастлив, мы все забудем. Но известно ли тебе, что уже через час мы уезжаем?

— Я обратила внимание на приготовления. Но отчего такая спешка? Куда вы направляетесь?

— Не хотим дожидаться, пока новый хозяин выставит нас из пределов своих владений, — объяснил Персеваль с горечью. — Мы переезжаем в Конфлан — единственное, что король милостиво соизволил сохранить за твоей матерью. Да и то потому, что замок принадлежит ей самой, ибо она еще в детстве получила его в дар от покойной герцогини Вандомской, да хранит господь ее душу. — Произнося эти слова, шевалье снял шляпу.

Сильви всхлипнула. Герцогиня Франсуаза скончалась в сентябре в своем старом особняке в предместье Сент‑Оноре, куда возвратилась после отплытия флотилии, чтобы быть поближе к новостям. Ел уже исполнилось семьдесят, и она не выдержала известия о смерти сына, как его не выдержал ее старший сын, Луи де Меркер, кардинал‑герцог Вандомский, который, как рассказывали, был совершенно раздавлен трагическим известием. К страданиям Сильви прибавилась скорбь по женщине, заменившей ей мать, которую она по причине ссылки не смогла навестить на смертном одре.

Мари нежно взяла мать под руку и медленно повела ее к дому.

— Бедная герцогиня! — прошептала она. — Можно подумать, что над Вандомами навис злой рок.

— О, да, — молвил Персеваль. — Она пережила троих детей — что может быть трагичнее этого? Да сохранит господь двоих мальчиков, которым предстоит преумножать славу этого гордого рода, молодого герцога Луи‑Жозефа — ему только исполнилось шестнадцать, и счастливчика Филиппа, вернувшегося с Канди невредимым. Он, впрочем, горько оплакивает ненаглядного дядюшку.

— Эта смерть многих оставила безутешными, — тихо сказала Мари. — Труднее всего смириться с мыслью, что его уже не придется увидеть, что жизнь пройдет без него…

— Ты все еще любишь его… — прошептала Сильви, беря дочь за руку. — Не надо было возвращать ему его слово.

— Нет, я поступила правильно! Иначе он бы меня возненавидел.

Персеваль поспешил сменить тему, чтобы разрядить обстановку.

— Наш отъезд, видимо, нарушает твои планы? Ты собиралась пробыть здесь несколько дней?

— Нет, я только заглянула сюда ради примирения с вами, прежде чем пересечь море, которое всегда полно сюрпризов. Мадам уезжает в Англию, король посылает ее на встречу с братом, Карлом II, чтобы восстановить согласие наших королевств. Это будет нечто вроде чрезвычайного посольства. Разумеется, я еду с ней. Но путешествие продлится недолго, Месье, свирепствующий с тех пор, как был отправлен в ссылку шевалье де Лорен, не отпускает жену дальше Дувра, где мы проведем всего три дня.

— Это и жестоко, и глупо! — возмутился Персеваль. — Раз король принял решение…

— Месье не всегда склоняется перед волей короля. Он болезненно ревнует жену к ее успеху, а после смерти их сына он ее возненавидел… Где бы они ни жили — в Пале‑Рояль, Сен‑Клу или Виллер‑Котре, согласие устанавливается редко. Но мне надо сказать вам еще кое‑что. Я вынуждена принять решение, которое вы, надеюсь, тоже мне простите…

— Снова прощение? — удивленно протянула Сильви.

— Да, причем опережающее само прегрешение. Человек, который поселится здесь вместо вас, зовущийся Сен‑Реми, давно в меня влюблен. Я решила выйти за него замуж.

— Что?! — дружно выкрикнули Сильви и Рагнель, не поверив своим ушам. Герцогиня побледнела, как полотно, шевалье, наоборот, сделался красный, как рак.

— Ты рехнулась? — прорычал он.

— Ничуть. Поймите же, король хочет этого брака, так как видит в нем способ снова привить к главному стволу отломившийся побег.

— Король! — фыркнул Персеваль. — Опять король!

— Да, это неизбежно. Он думает, что у нас будут дети. Если я не соглашусь, он навяжет ему другую жену. Я решила не противиться. Уверяю вас, никаких детей у нас не будет…

— Не делай этого, прислушайся ко мне! — взмолилась Сильви. — Пусть тебя не успокаивает близкий к пожилому возраст жениха. Если ты будешь отказывать ему в. том, что он имеет право от тебя потребовать как супруг, то он принудит тебя к этому силой. На свое счастье, ты еще не знаешь, какую жестокость способен проявить мужчина, возжелавший женщину! — Она поежилась, припомнив былое. — Это оставляет неизгладимые…

Но Мари не захотела слушать дальше. Она порывисто обняла мать, чмокнула ее в щеку и заторопилась к своей карете.

— Пускай сперва найдет для этого время! — донесся до них ее голос. — Не беспокойтесь за меня! У меня осталась верная подруга — госпожа де Монтеспан. Мадам тоже не даст меня в обиду. Они сумеют мне помочь.

— Боже! — простонала Сильви, закрыв лицо руками. — Что она задумала? Стать женой убийцы! Делить с ним дом и постель! Это немыслимо!

Персеваль пожал плечами и снова взял Сильви под руку.

— При дворе Людовика XIV случается и не такое. Но я доверяю Мари. У нее твердый характер, и ее трудно сломить. Кому знать это лучше, чем вам? Если с ней по‑прежнему дружна красавица Атенаис, то это означает, что она будет под надежной защитой. Говорят, король от госпожи де Монтеспан без ума…

Ему пришлось умолкнуть, к ним направлялся аббат Резини, сжимавший в руках требник, словно этот день не отличался от всех прочих. Ничто в его облике не говорило о подготовке к отъезду.

— Вы куда, аббат? — грубовато окликнул его шевалье де Рагнель. — На молитву в парке уже нет времени. Или вы решили не ехать с нами?

Наставник Филиппа, так и не сумевший сбросить вес, печально улыбнулся.

— Да, я так решил. Эти дни я много размышлял и молился. С вашего позволения, госпожа герцогиня, я останусь…

— Как, вы способны нас бросить? Хотите служить новому господину? — взвился Персеваль, снова залившийся краской от негодования. — Учтите, после нашего отъезда здесь многое изменится! Ламе, столь любезный вашему желудку, перебирается в Люксембургский дворец, госпожа герцогиня отсылает его в распоряжение Мадемуазель, желая отблагодарить ее таким способом за дружбу. Былой пышности не ждите. Так что вам, дружище, придется похудеть.

У коротышки‑аббата внезапно выступили слезы на глазах.

— Все это мне известно. Разве вы плохо меня знаете, шевалье? Полагаю, раз Жаннета последует за своей госпожой, то Корантен Беллек останется управляющим имением?

— Вы правы. Герцогство нельзя оставлять без присмотра. Новый… владелец, — Персевалю было так трудно выговорить эти слова, что он поперхнулся, произнося их, — обязательно затребует счета. Он интересуется подобными вещами, так что Корантен остается не ради удовольствия.

— Я тоже. Он будет ведать земными угодьями, а я — душой Фонсома. Я слишком любил молодого герцога, чтобы не попробовать внушить этому человеку, что он совершает преступление и что…

— Лучше внушите это королю! Сильви встала между спорящими, один из которых плакал, другой кричал во все горло.

— Опомнитесь, крестный! Зачем вы так обращаетесь с аббатом? Он доказывает нам свою дружбу, а вовсе не Предает, как вы возомнили. Другое дело, что я отказываюсь принять его жертву, этот Сен‑Реми — опасный субъект.

— Возможно, но я все равно останусь. Лучше я буду здесь вашими глазами и ушами. Кто знает, вдруг это принесет пользу?

— Почему бы и нет? Или вы, милейший крестный, уже забыли слова Мари?

— Нет, я ничего не забыл. Простите, аббат! С некоторых пор я принимаю в штыки все, что бы мне ни говорили» Наверное, я превращаюсь в старого ворчуна. А вам спасибо за преданность! Я должен был сразу смекнуть, в чем состоит ваше подлинное намерение.

Он крепко обнял аббата в знак благодарности, а потом так неожиданно разжал объятия, что бедняга рухнул бы, если бы его не поддержала госпожа де Фонсом. Наклонившись и поцеловав добряка в пухлую щеку, она сказала:

— Возможно, вы будете нам еще полезнее, чем сами можете представить. До встречи, дорогой аббат! Ваше место при мне всегда остается за вами. А вот и наши крестьяне! Пора идти прощаться…

Пока перед замком Фонсом разыгрывалась трогательная сцена, лишний раз показавшая герцогине и шевалье де Рагнелю, как велика привязанность к ним окрестных жителей, Мари катила в сторону Сен‑Кантена, где ей предстояло присоединиться к выехавшему из Сен‑Жермен огромному кортежу Мадам, направляющемуся в Дюнкерк. Девушка чувствовала огромное облегчение, наконец‑то она преодолела отчуждение, так мучившее всех. Нежность к близким, захлестнувшая девушку, была источником ее отваги. Они слишком настрадались, и теперь, когда Филипп, ее любимый брат, исчез навсегда, она считала своим долгом о них позаботиться. Она помнила, что Фульжен де Сен‑Реми покушался на жизнь брата. Ничего, она заставит поплатиться за содеянное этого человека, давно не дававшего ей покоя. Она сделает это именно тогда, когда он будет считать себя победителем!

Она машинально нащупала на груди бархатный мешочек, сжала его в ладони и нежно погладила пальцем. Его содержимое было способно избавить ее семью от кошмара.

За полтора года до этого, когда Мари боролась с отчаянием, в которое ее повергли речи Сен‑Реми и необходимость отказаться от мечты, Атенаис, открыто воевавшая с Лавальер, посоветовала ей обратиться к гадалке.

— Она говорит удивительные вещи и иногда помогает их осуществлению. Вас проводит Дезейе…

Так однажды вечером, сопровождаемая служанкой прелестной маркизы. Мари оказалось в саду при домике на улице Борегар, в квартале Вильнев‑сюр‑Гравуа, выросшем в начале века вокруг церкви Нотр‑Дам‑де‑Бон‑Нувель. Там, в подобии кабинетика, где помещался стол и два кресла, она познакомилась с Катрин Монвуазен, по прозвищу Соседушка, красивой рыжеволосой женщиной 37‑38 лет, в красной бархатной накидке с золотым шитьем и в зеленой юбке с кружевной оторочкой, вызвавшей у Мари не доверие, а приступ веселья. Тем не менее слова прорицательницы вернули ей серьезность, она услышала в общих чертах изложение своей ситуации! За речами о настоящем последовало угадывание будущего, Мари предрекалась новая любовь к человеку издалека.

— Благодаря ей вы забудете свою теперешнюю, столь обременительную страсть. Новая любовь будет сопряжена для вас с серьезным испытанием. Я не вижу, что это будет за испытание. Главное — не забывать, что существуют снадобья от любых недугов. Я знаю их уйму. Придет время, и мы с вами встретимся снова…

Мари ушла от ясновидящей, не до конца убежденная в ее способностях. Ей казалось смехотворным даже предположить, что она перестанет любить Франсуа — единственного мужчину, заставившего учащенно биться ее сердце еще в раннем детстве! Тем не менее, когда город и двор облетела весть о двойной утрате, в особенности же когда зашла речь о передаче отцовского герцогства Сен‑Реми — тому самому Сен‑Реми, которому она позволила втереться к ней в друзья, привязаться к ней, но которого она теперь от всей души презирала! — Мари вспомнила про Соседушку. На этот раз она предстала перед ней одна, невзирая на темноту. Тогда гадалка и вручила ей мешочек с белым порошком, висевший с тех пор у нее на груди, как талисман.

— Никто не удивится, если немолодой мужчина заболеет, тем более если он женат на молоденькой… Все кончится в считанные дни, и вы сможете посвятить себя новой любви… — заверила рыжая колдунья.

Яд! Соседушка продала ей яду! Сначала приобретение вызывало у Мари ужас, но в ее кошмарных снах то и дело раздавался голос матери: «Этот человек хотел злодейски умертвить твоего младшего брата!» В конце концов она привыкла к мысли, что страшно отомстит негодяю, посмевшему ее полюбить и причинившему ее близким столько страданий. Даже его отплытие на Канди, «дабы снискать славу и быть достойным ее», приобрело зловещую окраску. Вдруг это он нанес Филиппу смертельный удар? Нет ничего проще, чем совершить такую подлость в пылу рукопашной… Стоило ей так подумать — и симпатия и дружеское расположение к Сен‑Реми, возникшие когда‑то под платанами Сольеса, сменились ужасом и отвращением. Решимость превратиться в вершительницу правосудия и покончить с Сен‑Реми родилась сама собой. Мари хватило бы смелости, чтобы довести до конца дело, вызывавшее у нее трепет. Всю оставшуюся жизнь она замаливала бы свой грех в монастыре… Зато те, кого она любит, получили бы возможность стариться в покое.

Она так погрузилась в свои размышления, что не заметила перемену погоды. В Сен‑Кантене с неба лило, как из ведра, и старый горделивый город Пикардии, немало пострадавший от испанских войн, казалось, стал жертвой нового вторжения. Мари пришлось отказаться от намерения добраться до великолепной ратуши, где, как ей было известно, остановились на ночь король, королева и принцессы. Оставив одолженную у Мадемуазель карету, она очутилась на грязной мостовой, в невообразимой сутолоке лошадей, экипажей, господ, дам и слуг, которым грязь доставалась без разбору рангов. Над людской кашей возвышался, как маяк над штормовым морем, Лозен, восседая на великолепном горячем коне, он пытался внести своими распоряжениями порядок в безнадежный хаос. При этом он отнюдь не превышал своих полномочий, несколькими месяцами ранее он был назначен капитаном Первой роты гвардейцев. Именно ему король доверил командование своим сказочным эскортом в без малого тридцать тысяч душ, направлявшимся в сторону Кале. Лозен надрывался не напрасно, мало‑помалу порядок был восстановлен. Внезапно его орлиный взор выхватил из толпы Мари, отважно пробиравшуюся к ближайшему постоялому двору. Развернув коня, он подъехал к ней, свесился вниз, подхватил ее и усадил перед собой на просторный конский круп.

— Боже, какими судьбами вы здесь? Я полагал, что Мадемуазель одолжила вам карету для поездки в Фонсом…

— Я уже побывала там. Кучер не смог двигаться дальше, и я предпочла сойти, чтобы не застрять на долгие часы.

— Мадемуазель в ратуше. Я доставлю вас к ней. Принцесса, невзирая на дождь, любовалась с лестницы геройством Лозена, в которого тайно (хотя это ни для кого не составляло секрета) влюбилась во время великолепного построения на плацу, когда король вручил молодому гордецу его командирский жезл. Над чувствами Мадемуазель все втихомолку посмеивались, однако веселье уступило место тревоге, когда прошел слух, будто она решила выйти за него замуж, превратив тем самым гасконского дворянина в герцога де Монпансье, кузена короля и обладателя крупнейшего состояния всего королевства. Видя, как предмет ее воздыханий сажает к себе на коня какую‑то женщину. Мадемуазель сперва нахмурилась от ревности, но быстро испытала облегчение, узнав Мари.

— Вот и вы, моя малышка! — крикнула она радостно. — Все прошло удачно? Как поживает ваша матушка?

— Боюсь, неважно. Я чуть было с ней не разминулась, они уже приготовились к отъезду. Она и шевалье де Рагнель покинули замок вслед за мной, чтобы обосноваться в Конфлане.

— Так быстро? Разве новый герцог уже нагрянул?

— Получив королевский указ, мать не стала медлить. Не хотела ждать, чтобы ее выставили за дверь.

— Ужасно! — посочувствовал Лозен, влюбленно поглядывавший на принцессу. — Бедная красавица герцогиня, какие жестокие испытания выпадают на ее долю! Сначала утрата сына, теперь торжество этого выскочки… Кстати до меня дошел слух, что король желает выдать вас за него.

— Так и есть. В нарушение правил титул перейдет нему от жены.

— И вы на это соглашаетесь?

— Придется согласиться.

— Возвращайтесь к своим обязанностям! — прикрикнула на Лозена Мадемуазель. — Без вас там сейчас и обойдутся. Я отведу Мари к Мадам. С вами мы увидимся позднее.

О приближении к покоям герцога и герцогини Орлеанских свидетельствовал резкий возмущенный голос Месье. Принц в очередной раз предавался занятию, ставшему него излюбленным со времени ареста его незабвенного фаворита закатывал жене визгливую сцену. В выборе поводов для скандала он не проявлял изобретательности, и Мадам смертельно скучала бы, если бы не принимала все близко сердцу.

— Вы не поедете в Англию, к брату, если король вернет мне шевалье де Корена — твердил Месье.

Мадемуазель и ее спутница застали бледную Мадам на диване. Черты ее лица были обострены, глаза закрыть Она изо всех сил старалась пропускать мимо ушей возгласы супруга, бегавшего по комнате взад‑вперед, как медведь по клетке, и останавливавшегося только для того, чтобы еще раз погрозить жене кулаком. Мари бросилась к свое госпоже. Мадемуазель же попыталась усмирить скандалиста — без особого, впрочем, успеха.

— В сущности, я не могу взять в толк, зачем Мадам пересекать Ла‑Манш! — бубнил он. — Вы только на не взгляните! Она и так полужива и наверняка долго не протянет. Недаром мне предсказывали, что меня ждут многочисленные женитьбы…

— Уймитесь, кузен! — возмутилась принцесса. — Разве можно такое говорить? Смотрите, еще накликает беду!

— Именно к этому я и стремлюсь! — рявкнул Месье. Сцена продолжилась бы далеко за полночь, так как принц привык к круглосуточной брани, если бы не внезапное появление короля. Тот окинул быстрым взглядом присутствующих и, прервав их почтительные реверансы, шагнул к Мадам, пытавшейся подняться ему навстречу.

— Не двигайтесь, сестра. Я пришел просить вас умолкнуть, Месье, брат мой. Все только и слышат, что ваш голос.

— Я буду кричать, есть на то ваше дозволение или нет, государь, до тех пор, пока не добьюсь справедливости.Здесь я у себя дома!

— Говоря о справедливости, вы имеете в виду возвращение вам чересчур близкого приятеля, подталкивающего вас к неповиновению? Так выслушайте, что я вам скажу, вы не только отпустите мадам в Дувр, к королю Карлу, но и смиритесь с тем, что она пробудет там более трех дней, ибо миссия, которую я на нее возлагаю, крайне важна и не может быть выполнена на бегу. Здесь потребуется не меньше двух, а то и двух с половиной недель. Что вы на это скажете?

— Никогда! Если меня доведут до крайности, то она вообще не сдвинется с места.

— Тем хуже. Слушайте внимательно, шевалье де Лорен, до сих пор содержавшийся в Лионе, в крепости Пьер‑Ансиз, только что переведен в Марсель, в замок Иф, известный нездоровым климатом. Более того, я приказал лишить его слуги и запретить переписку.

Месье охватил ужас, и он сразу перестал бесноваться.

— Вы не сделали этого, государь!

— Сделал и не остановлюсь на этом, если вы меня принудите. Знайте, брат мой, я никому не позволю чинить препятствия моей политике. Мне необходимо сближение Франции и Англии. Я не помилую никого, и меньше всего вас, французского принца. Если шевалье де Лорен будет слишком мне досаждать…

— Нет, государь, брат мой! Умоляю, перестаньте причинять ему страдания! Мысль об этом для меня невыносима! Замок Иф, господи боже мой!

— Только от вас зависит, выйдет ли он оттуда, сможет ли переехать в Италию и снова взять в руку перо.

Съежившись под безжалостным взглядом брата, Месье выбросил белый флаг, он холодел от одной мысли, что больше никогда не увидит человека, вызывавшего у него пылкую любовь…

— Я — покорный слуга вашего величества, — молвил он и, поклонившись, покинул комнату бегом, словно за ним гналась тысяча чертей.

Людовик XIV проводил его взглядом с загадочной улыбкой на устах, после чего поднес к губам руку невестки.

— Теперь все будет хорошо, сестрица. Придите в себя и вспомните об ожидающей вас радости. А, мадемуазель де Фонсом, вы здесь?

— Жду повелений вашего величества, — ответствовала девушка, приседая в реверансе.

— Мы рады. Вы будете одной из пяти фрейлин, которые отправятся вместе с Мадам в Дувр. После вашего возвращения господин де Сен‑Реми будет представлен при дворе, затем последует объявление о вашей свадьбе. Только после этого ему будут присвоены новые титулы и имена.

— Как будет угодно вашему величеству.

— Мне нравится ваше послушание. Впрочем, при таком хорошем воспитании иначе быть не может… Вот вам вознаграждение, ваша мать, вдовствующая герцогиня, получит разрешение вернуться в Париж, когда пожелает, и поселиться у вас или у шевалье де Рагнеля.

Титул «вдовствующая герцогиня», которым король наградил ее мать, показался Мари комичным, он совершенно не подходил этой очаровательной женщине, обреченной, казалось, на вечную молодость. Тем не менее она была благодарна королю, так как считала, что Сильви будет счастлива вернуться на улицу Турнель — но только туда, а никак не на улицу Кенкампуа, ведь там обоснуется Сен‑Реми! Впрочем, торжество последнего усилиями Мари окажется недолгим… Это, впрочем, касалось только ее. Она взирала в будущее с хладнокровием и смирением. Где ей было знать, что поездка в Англию окажется отмечена для нее событием, о котором она не смела и помыслить!

Английский корабль «Мари‑Роз» доставил из Дюнкерка в Дувр Мадам и ее свиту. Ступив на мощеную набережную Дувра, где посольство поджидал Карл II со своей блестящей свитой. Мари невольно загляделась на молодого дворянина, тоже не спускавшего с нее глаз с первой же минуты. Ему было 28 лет, звался он лордом Энтони Селтоном и был одним из приближенных английского короля, очень богатым вельможей. Мари он показался воплощением соблазна. Он был светловолос и обладал ярко‑голубыми глазами, от которых нельзя было оторваться. Он покорил множество сердец, но оставался непоколебим, ибо, наподобие рыцарей прошлого, был одержим жаждой совершенства. И только повстречав Мари, он понял, что наконец‑то нашел ту, о которой всегда грезил. Мари тоже ощутила в сердце неведомое прежде томление. То была настоящая любовь с первого взгляда, причем взаимная. Влюбленным не было никакого дела до любопытства окружающих, а оно было велико, особенно у Мадам, которая с радостью избавила бы Мари от предстоящего брака с нелюбимым человеком, оставив ее в Англии. Все то время, что принцесса провела в Дувре, в тесноте — Месье пошел на уступку в вопросе о продолжительности пребывания, но проявил твердость в том, что касалось места, ибо не желал, чтобы его жена вкусила пышности лондонских приемов, — Энтони Селтон и Мари де Фонсом проводили вместе, за исключением немногих часов сна.

Ослепленная новой любовью, позабыв обо всем на свете, Мари сперва наслаждалась пирами, лодочными прогулками и трапезами на траве, которым король Карл был особенно привержен, и не зря — конец мая и начало июня в его стране особенно прелестны! Но мало‑помалу она начала вспоминать, что ожидает ее во Франции, и ее радость постепенно потухла, как лампа, исчерпавшая все масло. Понимая безысходность своего положения, она стала избегать молодого лорда, однако это оказалось нелегко в старом замке с огромной башней, возведенном еще Плантагенетами. Как‑то раз Энтони настиг ее во время молитвы в церкви Святой Марии и торжественно, сознавая всю значимость происходящего, предложил стать его женой.

— Это невозможно, — ответила она, глядя на него глазами, полными слез. — Я обручена и по возвращении во Францию должна выйти замуж.

— Знаю, но мне также известно, что жених ваш стар, а это не может вас устроить.

— Откуда у вас все эти сведения?

— От Мадам, у которой я просил вашей руки, прежде чем обратиться к вам.

— Что же сказала вам Мадам?

— Что желает от всего сердца видеть вас графиней Селтон, однако не может вами распоряжаться, ибо это — привилегия самого короля Франции.

— В том‑то и беда, что этот брак — его воля. Тут я бессильна.

— Отнюдь! Останьтесь в Англии. Мадам представит вас королеве Екатерине, а потом к вам присоединится герцогиня, ваша матушка. Мне сказали, что она в ссылке. Значит, может покинуть Францию. Вся моя английская родня встретит ее с распростертыми объятиями. — И это невозможно, вы же знаете! Моя мать с радостью согласилась бы на наш брак, так как всегда мечтала о моем счастье, однако король Людовик может заявить о своем недовольстве Мадам и принудить ее…

— Не бойтесь этого! Она только что подписала с братом договор, столь желанный для Людовика XIV, согласно которому мы порываем с Голландией и развязываем ему руки. Он должен испытывать к ней благодарность.

— Верно, и я знаю, что он ее отблагодарит, ибо сильно к ней привязан, однако способен тем не менее на нее рассердиться и отдалить от себя, лишив таким образом столь необходимой ей поддержки. Месье — дурной муж, его жена несчастна. Страдает даже ее здоровье. Знаете ли вы, что, когда зашла речь об этой поездке, он принялся донимать ее своими ухаживаниями, чтобы она забеременела и не смогла ехать?

Энтони не удержался от смеха.

— Это при его‑то пристрастии к мужскому полу! Весьма странный принц! Трудно даже поверить, что это — nd‑томок Генриха IV, как его венценосный братец и наш король Карл, ведь оба — большие любители женщин… Но оставим эту тему. Как я вижу, единственный способ вас заполучить — это самому просить вашей руки у французского короля. Решено, я вольюсь в почетный эскорт принцессы и отправлюсь с вами во Францию.

— Нет, умоляю, не делайте этого! — вскричала Мари, испытывая одновременно беспокойство и радость от этого доказательства его любви. — Он все равно откажет.

— Можете говорить, что вам вздумается, моя дорогая! Лишь одно я вам запрещаю, не говорите, что не любите меня, ибо это значило бы покривить душой. Запомните, во мне течет нормандская, бретонская и шотландская кровь, иными словами, я — средоточение упрямства. Бог свидетель, я желаю вас заполучить и ни перед чем не остановлюсь!

Сказав так, он надолго задержал у своих губ ее ледяную руку, а потом выбежал из церкви, оставив Мари в полной растерянности. Наилучшим выходом ей показалось довериться госпоже.

Но решение оказалось неверным. Мадам слишком устала, ей нездоровилось, к тому же она только что ответила отказом на домогательства брата, упрашивавшего, чтобы она оставила ему самую молоденькую из своих фрейлин, прелестную Луизу‑Рене де Керуаль, в которую Карл влюбился.

— Ничем не могу вам помочь, милочка, — услыхала Мари. — Повлиять на короля Людовика не в моей власти. Энтони Селтон тоже меня не послушается. Ведь он влюбился в вас пуще жизни! Пусть поступает, как ему заблагорассудится.

— А если он от этого пострадает? Принцесса отмахнулась.

— Он — взрослый человек и сам отвечает за свои поступки. Мужчины слишком часто пользуются нами в своих интересах. Пускай в кое‑то веки за нас поборются!

И все же чуть погодя она дала Мари слово переговорить с королем Карлом, чтобы он как можно дольше удерживал Энтони в Англии, и добилась своего. Молодой лорд повиновался своему монарху и отправился в Эдинбург, выполнять порученную ему важную миссию. Мари, одновременно успокоенная и убитая горем, даже не смогла повидаться с ним напоследок…

Отплытие принцессы с родного острова было столь же печальным, сколь радостным было прибытие. Словно предчувствуя, что никогда больше не увидит сестру. Карл II, прощаясь, никак не мог оторваться от своей Травинки. Он даже вышел вместе с ней в море и трижды набрасывался на нее с поцелуями.

Стоя на корме корабля и опершись об ограждение, Мари наблюдала, не смахивая с глаз слез, как тают в синем утреннем тумане меловые скалы Альбиона. На сердце у нее было не так тяжело, как она опасалась, благодаря двум собачкам, переданным ей перед отплытием в качестве дара от короля Карла, которых она любовно прижимала к себе. Еще больше у нее потеплело на душе от записки Энтони:

«Никогда от вас не откажусь, потому что люблю вас больше всех на свете».

Как чудесно осознавать себя столь пылко любимой! И все же она чувствовала себя связанной по рукам и ногам волей Людовика XIV и собственным решением — единственным способом навсегда убрать с пути матери проклятого Сен‑Реми.

Мадам, растроганная безмолвным горем Мари, созвучным ее собственному состоянию, сама пообещала ей поговорить с королем и предотвратить то, что она назвала «дурной развязкой». Ее переполняла уверенность в своих силах, рожденная успехом ответственной миссии.

— Пока вы не вышли замуж за этого человека, сохраняйте надежду, малышка, — твердила она Мари, и та постепенно проникалась ее уверенностью.

К несчастью, спустя две с половиной недели прелестная принцесса, сумевшая пленить Людовика XIV, умерла в замке Сен‑Клу, выпив стакан воды с цикорием. Смерть была настолько внезапной и ужасной, что все заговорили о яде и даже называли имя главного подозреваемого — маркиза д'Эффиа, которого снабжал из Рима деньгами шевалье де Лорен. Людовик XIV распорядился провести вскрытие в присутствии лорда Монтегю, английского посла.

Через несколько дней Мари, вся в черном, как предписывалось королевским указом и ее собственной скорбью по любимой принцессе, слушала в базилике Сен‑Дени голос проповедника Боссюе, которого сама Генриетта представила двору во время похорон своей матери. «Мадам мертва, Мадам мертва… — раздавалось под сводами, затянутыми черной траурной материей. — Могли ли вы поверить, что она, пролившая столько слез, так скоро соберет вас здесь, оплакивать ее саму?»

В это не мог поверить никто, даже Месье, не присутствовавший на отпевании. Мари знала, что вместе с умершей в золотой гроб заколочена и ее слабая надежда помешать Сен‑Реми стать преемником ее брата Филиппа. Ее собственная судьба тоже была предрешена. Двумя днями раньше она услыхала от короля:

— Вы остались без дела, мадемуазель… Ничего, теперь вы будете состоять при королеве — сначала девушкой‑фрейлиной. А потом, после замужества, — придворной дамой.

Короля следовало поблагодарить, но у Мари не нашлось для этого сил. Ей хотелось, чтобы все завершилось поскорее, чтобы она предстала наконец перед Фульженом де Сен‑Реми. После их совместного возвращения в Париж она ни разу его не видела. В ночь после посещения Фонсома и потом по дороге, она повторяла про себя страшные слова матери, не подвергая их сомнению, Сен‑Реми, такой обходительный и преданный, ставший ее другом, вызвавший у нее доверие, в действительности покушался на титулы и достояние ее семьи и даже посмел поднять руку на ребенка, ее родного брата! Когда она бросила ему в лицо это обвинение и присовокупила, что надеется никогда больше с ним не видеться, он даже не попытался оправдаться, а лишь заявил, что дело его правое, что его решимость довести давно затеянное до победного конца подкрепляется чувством к ней и что он хочет возложить богатства, которыми наверняка завладеет, к ее ногам. Она подняла его на смех. — И вы надеетесь, что я приму этот дар? Коли так, вы просто безумны…

— Возможно, но я не перестану вас добиваться и использую для этого любые средства.

Он запомнился ей черным силуэтом на фоне заходящего солнца. Он стоял, опираясь на палку, похожий на памятник, а она бежала от него прочь, чтобы побыстрее укрыться в выбранном ею самой убежище — монастыре Медлен на улице Фонтен.

Замок Сен‑Жермен предоставлял Людовику XIV все возможности для альковных забав. Его покои соседствовали с покоями королевы и находились как раз над комнатами герцогини де Лавальер и госпожи де Монтеспан, между которыми он еще не успел сделать окончательный выбор, хотя его страсть к ослепительной Атенаис разгоралась что ни день, то сильнее. Он не мог отослать от себя женщину, родившую от него шестерых детей, пусть выжили только двое, чья любовь и верность не вызывали у него сомнений. В Сен‑Жермен он мог жить со всеми тремя женщинами почти что одной семьей, а потому проводил там как можно больше времени.

Мари тоже было там хорошо, потому что она могла часто видеться с верной подругой Атенаис. Новая служба Мари в свите Марии‑Терезии не была обременительной. Как‑то раз, дожидаясь начала игры у королевы, она заглянула к госпоже де Монтеспан и нашла там Лозена, расположившегося, словно у себя дома, и беспечно, по своему обыкновению, болтавшего с маркизой; мадемуазель Дезейе тем временем усердно вплетала в прическу своей госпожи жемчуг и драгоценные камни. При появлении девушки Лозен, развалившийся в кресле, вскочил на ноги и схватил ее руку, чтобы запечатлеть на ней галантнейший поцелуй. Такое рыцарство было ему не слишком свойственно, однако отказ Мари стать его женой стал хорошим фундаментом для их дружбы.

— Почему такой печальный вид, дитя мое? — вскричал он. — Слава богу, печаль даже идет вашей красоте, сейчас вы кажетесь мне еще очаровательнее, чем обычно. Мы как раз говорили о вас…

— Обо мне? Разве я могу представлять какой‑то интерес?

— Что я вам говорила? — молвила маркиза, выбирая в шкатулке серьги. — Бедняжка Мари страдает от безнадежной любви, ей бы стать женой красавца лорда Селтона, а ее выдают за старичка, который возжелал ее семейного титула…

— Умоляю, Атенаис, — ответила ей Мари, — мы уже много раз все это обсуждали, и вы знаете обстоятельства не хуже, чем я, я обязана выйти за господина де Сен‑Реми, который уже этим вечером превратится в де Фонсома. В противном случае моя мать будет обречена на продолжение мучений.

— Неужели вы надеетесь осчастливить ее своим замужеством? — спросил Лозен с неожиданной серьезностью. Хорош зять, старше ее на десять лет, и появился невесть откуда!

— Разумеется, она бы предпочла ему кого‑нибудь другого, но господин де Сен‑Реми — протеже господина Кольбера, а матушка и так уже довольно гневила короля.

К тому же она очень ослабла после болезни, едва не стоившей ей жизни.

— Герцог де Фонсом, извлеченный из рукава сыном суконщика? — засмеялся Лозен. — Это какое‑то издевательство! Каково ваше мнение, маркиза? Ведь король вас боготворит, почему же вы ничего не смогли предпринять, чтобы помешать этому наглому маскараду?

— Я пыталась, но все тщетно. Судя по всему, наш государь питает к герцогине странную неприязнь, корни которой мне до сих пор неведомы. А ведь рассказывают, что прежде он был сильно к ней привязан. Все переменилось, как по волшебству, в момент смерти королевы‑матери…

— Наверное, так он выметает сор из прежнего двора, помнящего правление Мазарини и зависимое положение, в котором тот держал его, короля. Одновременно с герцогиней от двора была отлучена госпожа де Шомбер. Собственно, в этом нет ничего необычного, хотя гуманностью здесь и не пахнет.

— Вот именно! Настоящее торжество гуманности! — отрезала Атенаис. — Но скажите, капитан гвардейцев, не пора ли вам в прихожую короля? Смотрите, не опоздайте!

Лозен грациозно развернулся на красных каблуках и ослепительно улыбнулся свой подруге, которая, по утверждению многих, успела побывать его любовницей.

— Вы безжалостно указываете мне на дверь! Что ж, спешу на зов долга. До встречи, прелестные дамы!

И он исчез, поклонившись с изяществом, которому позавидовал бы опытный танцор.

Не отрывая взгляд от зеркала, в котором отражался ее прекрасный лик, госпожа де Монтеспан встала, расправила платье из синего, как ее глаза, атласа и взяла Мари за руку.

— Вы поступаете разумно, даже мудро, не переча королю. А дальше мы выберем наилучшее средство для того, чтобы жертва ваша оказалась как можно менее продолжительной. Вскоре они достигли Большого кабинета королевы, где стояли игорные столы. Допущенные туда представляли собой ослепительное собрание, так как, зная пристрастие государя к драгоценным камням, всегда являлись, усыпанные драгоценностями, сверкавшими в свете бесчисленных свечей. Королева, одетая в черный бархат с серебряным шитьем и любимой ею. ярко‑красной отделкой, усыпанная огромными жемчужинами и бриллиантами повсюду, кроме глубокого выреза на груди, была одновременно величественна и прелестна. Однако весь этот блеск не помешал Мари сразу заметить Сен‑Реми, стоявшего рядом с Кольбером и крутившего головой. Он делал в тот вечер свои первые шаги при дворе и, видимо, находился под впечатлением здешнего великолепия.

Сиреневый атлас одеяния, обильно расшитого серебром, не спасал Сен‑Реми, Мари он все равно казался уродом. Она, конечно, преувеличивала, потому что Сен‑Реми, несмотря на возраст, оставался строен, парик, скрывавший обширную лысину, был ему к лицу. Да и само лицо не было уродливым, просто в сердце девушки запечатлелся неотразимый Энтони Селтон, с которым нежеланный жених никак не мог выдержать сравнения.

Появился король — как всегда, ослепительный. О его болезненной страсти к украшениям свидетельствовало восточное великолепие одежд, пряжки башмаков, перевязь с россыпью камней, даже рукоятка шпаги. Король затмевал блеском дневное светило, недаром ему все больше нравилось, когда его сравнивали с солнцем. Он поприветствовал всех гостей сразу, что‑то сказал брату, который с радостью облачился в фиолетовое, отдавая предпочтение любому цвету, кроме опостылевшего черного, и немного поболтал с кузиной. Мадемуазель тоже изменилась, голова ее была украшена великолепной прической, осенние тона одежды шли к ее прекрасным рыжеватым волосам; судя по всему, принцесса переживала волнения любви. Прежде чем занять за столом свое место, король подошел к Марии‑Терезии и поцеловал ей руку. Тут Кольбер и представил ему Сен‑Реми, напомнив, что тот в день своего бракосочетания с последней носительницей имени и титула герцогов де Фономов получит на них право. Мари пришлось приблизиться и вложить руку в ладонь человека, которого она поклялась убить. Даже прикосновение его перчатки вызвало у него дрожь.

— Мы желаем, чтобы этот брак состоялся как можно быстрее, — молвил Людовик. — На церемонии будут присутствовать королева и я. Мы с радостью подпишем контракт, который воспрепятствует угасанию столь благородного семейства. А теперь — за игру!

Одни согласно своему рангу расселись, другие остались стоять. Мари со слезами на глазах отступила в глубь зала и смешалась с фрейлинами. Ее горестный взгляд искал сочувствия, но ни в ком его не находил. Даже капитан д'Артаньян, всегда демонстрировавший ей дружелюбие, сейчас отсутствовал. Что касается Атенаис и Лозена, то они отдались демону азарта. Мари с болью увидела, что Лозен уселся напротив Сен‑Реми за столик для ландскнехта, где главным был Месье. «Слишком большая честь для мелкого дворянчика!» — сердито подумала Мари. Что с ней было бы, если бы Сен‑Реми пустили за столик к королю?

Не интересуясь игрой, она немного постояла позади кресла королевы, которая уже увлеклась партией, а потом добралась до оконной ниши, где и задержалась. Ей предстояло долго внимать репликам, которыми перебрасывались игроки, и звону золотых монет.

Пытка эта продолжалась примерно час, а потом раздался возмущенный крик, хотя кричать и браниться в присутствии короля было совершенно непростительно:

— Мошенник! Негодный мошенник!

Вслед за оскорблением, произнесенным с крайним презрением, прозвучали гневные возгласы. Лозен резко поднялся и, наклонившись над столом, подверг белого, как мел, Сен‑Реми яростной словесной атаке:

— Я видел, как вы вытащили эту карту из своего рукава! Вообразили, что здесь у нас притон, к которому вы привыкли? Полюбуйтесь, господа! Вот еще одна, и еще!

В довершение оскорбления Лозен хлестнул новичка картами по лицу. Тот поднялся и потянулся дрожащей рукой к эфесу шпаги.

— Вы лжец! — прохрипел он. — Если здесь и есть мошенник, то это — вы.

Все вокруг остановили игру. Сам король бросил карты и подошел к ссорящимся.

— Государь! — вскричал Лозен со своей обычной дерзостью. — Вам следовало бы тщательнее подбирать кандидатов на королевскую ласку. Этому человеку не место здесь, как и во всяком приличном обществе.

— Государь, — вмешался Кольбер, бросившийся на выручку своему протеже, — здесь какое‑то недоразумение! Господину де Лозену, наверное, показалось…

Неожиданно подал голос Месье:

— Показалось? Хорошо, что он не такой слепец, как все остальные! Господин де Лозен у нас на глазах извлек из рукава этого человека припрятанные там карты. И кто только придумал усадить его ко мне за столик! Если он так вам приятен, братец, пригласили бы его за свой!

— Государь, — попробовал защититься Сен‑Реми, — я стал жертвой заговора, задуманного моей вечной противницей, герцогиней де…

— Если вы посмеете произнести ее имя, то, клянусь, я перережу вам глотку! — взревел д'Артаньян, вошедший в зал во время партии и стоявший позади кресла короля. — Что за негодный способ оправдываться — чернить достойную даму, на которую только что обрушилось горе — гибель сына на королевской службе!

— Довольно! — постановил король.

Взгляд его холодных, как лед, глаз скользнул по двум противникам и остановился на капитане мушкетеров. Как и все присутствующие, он знал, что подобная ссора может закончиться одним‑единственным способом. Он, конечно, мог бы распорядиться об аресте мошенника, но тревога, отпечатавшаяся на обычно бесстрастном лице Кольбера, заставила его отказаться от этого решения. Если бы его протеже угодил в тюрьму, то пострадала бы его честь, а король слишком высоко ценил таланты своего слуги. Поэтому он обернулся к д'Артаньяну со словами:

— Сударь, извольте позаботиться, чтобы это печальное происшествие было завершено надлежащим образом, но не здесь. Главное, не забывайте, что ваше решение нас совершенно не интересует.

Мадемуазель, пришедшая в ужас при мысли, что ее возлюбленному грозит смертельная опасность, попыталась вмешаться:

— Это немыслимо, государь! Король не может…. Людовик насмешливо улыбнулся кузине.

— О чем вы говорите, милейшая? Разве произошло нечто, способное вас взволновать? Лично я уже ничего не помню. Продолжим игру!

Он снова взял в руки карты, а д'Артаньян увел Сен‑Реми и Лозена. Тот перед уходом широко улыбнулся и подмигнул госпоже де Монтеспан, которая, уступив свое место госпоже де Жевр, нашла Мари и отвела ее в сторонку.

— Испросите разрешения удалиться! — посоветовала она. — Это единственное возможное для вас поведение, ибо вы с минуты на минуту лишитесь жениха.

— Вы считаете, что господин де Лозен…

— Проткнет его шпагой или заставит подавиться пулей? Нисколько в этом не сомневаюсь, ведь он — один из искуснейших клинков королевства и выдающийся стрелок. У вашего Сен‑Реми нет ни малейшего шанса, даже если он хорошо стреляет из пистолета и выберет это оружие, поскольку обращение со шпагой наверняка не относится к его талантам, в его‑то возрасте… В любом случае вам вполне пристало покинуть двор и вернуться к матушке. Все с пониманием отнесутся к вашему желанию горевать в одиночестве.

Мари вытерла дрожащей ладонью мокрый лоб.

— Я не могу поверить, что это не сон, Атенаис! Какая счастливая случайность, что милый Лозен заметил его жульничество…

Пряча лицо за веером, госпожа де Монтеспан ответила:

— Жульничество? Оно существует только в бурном воображении Лозена и в поразительной ловкости его пальцев. С него станется вытащить карту из носа самого короля! А теперь ступайте, и быстрее! Я навещу вас у матери. Кошмару конец!

— Он это сделает? — недоверчиво спросила Мари.

— Да, сделает — ради вас и вашей матушки. Вот какой он верный друг!

Госпожа де Монтеспан не ошиблась, через два часа на опушке сен‑жерменского леса в присутствии д'Артаньяна и двоих его мушкетеров Лозен всадил Сен‑Реми смертельную пулю промеж глаз. Поутру, на розово‑золотистой заре, показавшейся ей прекрасной, как никогда, спасенная Мари отъехала от дворца в карете. На душе у нее было легко, и она заранее предвкушала радость матери и Персеваля, которым ей не терпелось поведать о подвиге, совершенном бравым Лозеном ради них троих. Не выдержав волнения, она крикнула кучеру:

— Нельзя ли побыстрее? Мне хотелось бы скорее добраться до дома!

 

ЧТО ПРОИЗОШЛО НА КРИТЕ

 

После победного возвращения Г на улицу Турнель Сильви каждое утро ходила к мессе в монастырь Визитации Святой Девы Марии, причем все время одна, не позволяя ни Мари, ни Жаннете ее сопровождать.

— Никогда не перестану благодарить господа, вернувшего мне дочь и поразившего нашего врага. Хочу, что бы моя молитва дошла до его ушей без помех… — твердила она. — Разве монахини — не помеха? — обиженно спрашивала Жаннета.

— Монахини — другое дело. Их молитвы не отвлекают господа и Святую Деву от моей, а, наоборот помогают. Если вам тоже хочется ходить к утренней мессе, выберите другое место.

И она уходила в одиночку, с молитвенником в pyках и завернувшись, как простая горожанка, в черный плащ с капюшоном, который скрывал ее от посторонних глаз. После отъезда из Фонсома она отказалась от атрибутов герцогского выезда, которые использовала прежде, чтобы порадовать деревенских жителей, кареты, ливрейных лаке молодого слуги с красной бархатной подушечкой. Зачем вся эта суета безутешной матери, на которую обрушилась ярость короля?

Но в это утро она была почти что счастлива, накануне Мари получила письмо госпожи де Монтеспан, в которой сообщалось о судьбе Лозена. Беспокоиться за славно малого больше не было нужды, хотя раньше Сильви не сомневалась, что Людовик не даст ему спуску. Ведь он осмелился устроить скандал в присутствии самого монарха.

и вынудил его закрыть глаза на строго порицаемый им способ сведения счетов — дуэль! Однако, по словам маркизы, тревога Сильви была напрасной. «Король, — писала она, — поставил господину Лозену в вину его безрассудство и пригрозил разжалованием и заточением в Бастилию, но потом сменил гнев на милость, и теперь снова ходят слухи о предстоящей свадьбе Лозена и Мадемуазель. Сама я ни минуты не сомневалась, что этим все и кончится, король очень любит капитана своих гвардейцев, умеющего его позабавить; к тому же — но это строго между нами! — я склонна думать, что он вовсе не удручен тем, что Лозен освободил его от обузы, которую на него взвалил из каких‑то собственных непонятных соображений Кольбер и которая, как он догадывался, возмущала всех достойных людей…»

В этот ранний утренний час на мессе было совсем немного молящихся. Часовня стояла прямо на улице Сент‑Антуан — достаточно было преодолеть несколько ступенек. Сильви предпочитала оставаться в глубине часовни и приближаться к алтарю со свечой только для причастия. В этот раз, отходя от стола со святыми дарами, она с удивлением обратила внимание на коленопреклоненную женщину в темной вуали, появившуюся рядом с ее местом на скамье, где остался лежать ее молитвенник. Она с благочестивым смирением вернулась на место, но тут же отшатнулась, от незнакомки исходит запах амбры, который Сильви не забыла, несмотря на истекшие годы, потому что с ним были связаны самые тяжкие в ее жизни воспоминания. Впечатление было таким сильным, что она схватила молитвенник с намерением перейти на другое место, но не тут‑то было, ей в бок уперлось что‑то твердое, и тихий, но властный голос произнес:

— Спокойно, не то лишишься жизни! Сомнения были окончательно отброшены.

— Шемеро! Снова вы?

— Не Шемеро, а Ла Базиньер! Скажи, пожалуйста, время над тобой почти не властно! А мне оно показалось вечностью.

Лицо бывшей фрейлины полностью скрывала вуаль, но ее можно было опознать по голосу и по звучавшей в нем ненависти.

— Я просила бы мне не тыкать. Мне внушают ужас эти базарные замашки.

— Я применяю тот язык, который лучше подходит тебе — выскочке с герцогским титулом!

— Как знаете… Что вам надо?

— Приглашаю тебя прогуляться. Моя карета стоит у входа. Нам предстоит столько всего друг другу сказать!

Женщины переговаривались шепотом, но это не мешало им выражать свои чувства, одной — злобу, другой — презрительное спокойствие.

— Если вам что‑то нужно мне сообщить, делайте это здесь. Я никуда не поеду. Вы не посмеете стрелять в церкви.

— Сейчас докажу, что посмею? Послушаешься, как миленькая, потому что разговор пойдет о человеке, убитом из‑за тебя в Сен‑Жермене две недели назад, — о Фульжене де Сен‑Реми, моем возлюбленном!

Сильви подскочила от неожиданности.

— Возлюбленный? Но у него не было ни гроша, а вы всегда дорого стоили…

— Он неплохо заработал — с моей помощью, между прочим, я следовала за ним повсюду, за исключением острова Канди, разумеется. Уже несколько лет я живу в Марселе. Наша цель уже была близка, как вдруг ты и твоя дочь все испортили. Мне никогда не бывать герцогиней де Фонсом, а я так об этом мечтала еще со времен великого кардинала!

— Моя дочь? Но ведь это она стала бы герцогиней де Фонсом, выйдя за это ничтожество замуж…

— Называй его как хочешь, но герцогиней она оставалась бы недолго. Ну как, пойдешь?

Пение монахинь заглушало голоса женщин. Служба подходила к концу, паства опустилась на колени для последнего благословения.

— Стреляй! — прошептала Сильви. — Я не встану.

— Ты уверена? — Дуло пистолета, до того упиравшееся Сильви в бок, оказалось развернуто, оставаясь под вуалью, в сторону одной из молящихся.

— Будешь упираться, я прикончу ее.

Раздался щелчок затвора. Поняв, что эта женщина, определенно не владеющая собой, способна натворить больших бед, Сильви встала.

— Хорошо, идемте.

— Нет, ты возьмешь меня за руку, и мы выйдем вместе, как подруги, каковыми и являемся…

Как ни противно было Сильви дотрагиваться до госпожи де Ла Базиньер, она взяла ее за руку и снова почувствовала между ребрами пистолетное дуло. — Пуля в животе — это очень больно, — прошептала мерзавка. — Хочется умереть, а смерть все не приходит… Так что лучше не дергайся.

— Куда вы меня повезете?

— Туда, где смогу спокойно тебя прикончить. Но сперва наслажусь твоими мучениями…

Они вышли из церкви. Сильви увидела обещанную карету и поняла, что сесть в нее — все равно что самой наложить на себя руки. Лучше рискнуть и попытать счастья, вдруг кто‑нибудь придет ей на помощь и остановит убийцу? Она собрала все силы, мысленно прося прощения у господа, и оттолкнула свою зловещую спутницу. Та упала бы, если бы не схватилась за железный поручень. Крик, выстрел… Сильви ахнула от боли и осела на ступеньки.

В следующую секунду прозвучал другой выстрел, отомстивший за нее, но она его не услышала.

Без сознания она пробыла недолго. Открыв глаза, она почувствовала боль и сильное неудобство, незнакомый бородатый человек тащил ее куда‑то, перекинув через плечо. За ними ковылял Персеваль де Рагнель.

— Отпустите меня, сударь, — пролепетала Сильви — я смогу идти сама.

— Осталось совсем немного. Успокойтесь?

Этот голос… Она заглянула в лицо похитителя, заросшее обильной светлой растительностью и вдобавок скрытое полями черной шляпы.

— Что вы сказали?..

— Тихо! Молчите!

Перед ними распахнулись двери особняка Рагнеля. Мужчина потащил ее вверх по лестнице; за ними семенила Жаннета, повизгивавшая, как зашибленный зверек. Наконец мужчина опустил Сильви на кровать и присел в ногах. Мари и Жаннета наклонились к ней и что‑то заверещали, но Сильви не разбирала их слов. Она уже не чувствовала боли, ведь в бородаче, не отпускавшем ее руки и нежно заглядывавшем ей в лицо, она уже узнала Филиппа.

— Боже! Неужели это ты? Я не брежу? Ты жив? — Как будто.

Ей снова грозил обморок, но она пересилила себя, собрав все силы. Мать и сын надолго обнялись, вместе проливая слезы и смеясь. Оба не находили слов, настолько сильны были охватившие их чувства. Тем временем Персеваль рассказывал Мари о происшедшем перед церковью. Филипп бросился за матерью, утверждая, что чувствует угрожающую ей опасность. Персеваль пустился за ним вдогонку. Так они стали свидетелями сцены на ступеньках. Некий ловкий, но суровый молодой человек, находившийся в толпе, сумел прикончить де Ла Базиньер одним выстрелом. Из кареты выскочили слуги убитой, чтобы, забрав ее, хлестнуть лошадей и унестись.

— Кто же ее спаситель? — всплеснула руками Мари. — И как он оказался рядом в решающий момент, чтобы выстрелить в эту сумасшедшую?

— Сумасшедшая звалась вдовой финансиста Ла Базиньера и заклятой ненавистницей твоей матери с тех самых пор, когда они вместе состояли в свите королевы Анны.

Человек с пистолетом — это бывший приверженец Фуке, а ныне — помощник господина де Ла Рейни, магистрата, произведенного королем в лейтенанты полиции. Он уже давно следил за бывшей мадемуазель де Шемеро, посещавшей притоны и путавшейся с подозрительными субъектами… Но хватит болтовни, займемся ее раной.

— Кажется, рана несерьезная, — сообщила Мари с улыбкой, любуясь матерью и братом, слепыми и глухими ко всему, что происходило вокруг них.

— Она потеряла много крови. Хватит, Филипп, отпусти ее! Мари и Жаннета разденут ее и хорошенько осмотрят.

— Лучше послать за врачом, — предложила Мари. — Помните д'Акена, пользовавшего королеву?

— Обойдемся без него! Если ей не смогу помочь я, мы обратимся к Мадемуазель.

— Странная мысль! При чем тут Мадемуазель?

— Я знаю, что говорю! За дело! А ты, Филипп, ступай и приведи себя в порядок. Пускай Пьеро тебя побреет. У тебя вид дикаря из леса.

— Возможно. Я с удовольствием умоюсь, но лицо оставлю в теперешнем виде. Я уже объяснял, никто, кроме обитателей этого дома, которые меня не выдадут, не должен знать о моем возвращении.

Персеваль и Мари оказались правы, рана Сильви, хоть и болезненная, не представляла опасности для жизни. Пуля прошла сквозь мягкие ткани, не задев ребер. Шевалье промыл вином рану, похожую больше на ожог, смазал маслом из зверобоя и перевязал раненую. Сильви пребывала в крайнем возбуждении, вызванном чудесным возвращением сына, поэтому ее пришлось почти что насильно напоить отваром из липового цвета с добавлением меда и опиума. Закончив врачевание, Персеваль переместился в комнатку рядом с библиотекой, где у него была устроена примитивная лаборатория, там он изготовлял на основе экстрактов трав сиропы, настои и мази. В этот раз он нацедил целый горшочек зелья из белого воска, миндального масла и розовой воды, который наряду с его зверобоем должен был, как он уверял, творить чудеса. Затем он спустился в кухню, чтобы продиктовать Николь Ардуэн, своей бессменной кухарке, какие блюда помогут Сильви быстрее преодолеть потерю крови и восстановить силы.

Но наилучшей целительницей оказалась радость. Уже на следующее утро, проснувшись, Сильви почувствовала себя почти совершенно выздоровевшей. Ее только не покидала тревога, что счастье обретения сына пригрезилось ей во сне. Однако сын был тут как тут, поцеловав его, она удостоверилась, что все происходит наяву. Впрочем, она не могла не пожурить его за бороду, из‑за которой у нее создавалось впечатление, будто она обнимает медведя.

— Надеюсь, ты не собираешься щеголять с бородой? Ведь тебе придется явиться в Сен‑Жермен — все должны узнать, что ты жив. Тебе надо занять свое место, восстановить титул и все прочее, чего тебя намеревались лишить!

— Знаю. Пока ты спала, шевалье и Мари поведали мне о событиях последних месяцев. Но я все равно вынужден оставаться среди мертвецов. Возможно, мне даже придется сделать это положение постоянным, иначе снова найдутся охотники лишить меня жизни.

— Тебя хотят убить?! Но почему?

— Из‑за человека, исчезнувшего одновременно со мной, — хотя правильнее было бы сказать, что это я исчез вместе с ним.

— Но этот человек не воскреснет… — проговорила Сильви с горечью.

Филипп улыбнулся, наклонился к матери и прошептал ей на ухо:

— Ошибаешься… Он жив, как и я, хоть и не так счастлив. Если король, Кольбер или его приспешник Лувуа, устроившие дьявольскую ловушку, в которую он угодил, узнают, что я в Париже, то меня ничто не спасет. Возможно, позднее я смогу объявиться, только очень не скоро.

— Так он жив? — прошептала Сильви, разрываясь между радостью и волнением, вызванным печальным выражением на лице сына. — Где же он? Все еще на Канди или в Константинополе? Ходили слухи, будто он попал в плен к туркам.

— Да, попал, как и я, а потом перестал быть пленником — по крайней мере, турецким. Позже я вам расскажу, где он сейчас находится…

Их разговор был прерван звоном дверного колокольчика, что было само по себе неожиданностью. С тех пор, как обитательница дома на улице Турнель утратила королевское благоволение, ее навещали редко. Сюда рисковали наведываться разве что друзья Персеваля, балующиеся изящной словесностью, верная подруга де Мотвиль и Мадемуазель. Человек, вышедший из темно‑зеленой кареты, был здесь впервые. Тем не менее Персеваль, выглянувший из окна, узнал его и сообщил не без волнения, вполне объяснимого, учитывая должность гостя:

— Господин де Ла Рейни, лейтенант полиции!

— Зачем он к нам пожаловал? — испуганно спросила Сильви.

— Сейчас узнаем. Я иду к нему. А ты, Филипп, лучше запрись в своей комнате.

Молодой человек согласно кивнул и вышел от Сильви вместе с Персевалем и Мари. Девушку гнало навстречу грозному посетителю любопытство.

— Моя мать еще не встает. Неудивительно, что я ее заменяю! — заявила она Персевалю так решительно, что тот не счел возможным ей перечить. Вместе они спустились в старомодную гостиную, где их уже дожидался лейтенант полиции.

Сорокапятилетний Никола де Ла Рейни был рослым кареглазым шатеном с приятным лицом, которое не портили крупный нос, вмятина на подбородке и большой рот, умевший улыбаться. Родился он в Лиможе, в семье крупных буржуа, всегда стремившихся влиться в ряды знати. При своем богатстве, осведомленности и утонченности де Ла Рейни обладал к тому же недюжинным умом и редкой неподкупностью — свойство, особенно покорившее короля и вызвавшее у него доверие. Основания для этого имелись. Едва вступив в должность, де Ла Рейни первым делом принялся наводить порядок, разогнал банды нищих, создал полицию, достойную этого наименования и подчиняющуюся ему одному.

Он с достоинством поздоровался с хозяевами и извинился за ранний утренний визит.

— Я приехал справиться о здоровье госпожи герцогини де Фонсом, подвергшейся вчера подлому нападению. Ей лучше?

— Гораздо лучше, чем можно было надеяться. Пуля всего лишь прошла через мягкие ткани, не задев органов. Это даже не рана, а царапина, которая быстро заживет.

— Счастлив это слышать. Король тоже будет обрадован.

Персевалю сделалось противно, и он молвил сухо:

— Король? Это что‑то новенькое! Еще совсем недавно его величество совершенно не беспокоило что‑либо, имеющее отношение к госпоже де Фонсом.

— В его глубокие помыслы трудно проникнуть, — ответил Ла Рейни с легкой улыбкой. — Позволю себе предположить, что они колеблются между суровостью, порожденной недовольством из‑за неведомых мне причин, и давним нежным расположением, над которым он сам не властен. По крайней мере, перед вами я стою по его повелению. Повторяю, услышанное от вас крайне меня порадовало.

— Вы видитесь с королем ежедневно? — спросила Мари, не любившая подолгу молчать.

— Почти. Король работает гораздо больше, чем можно S предположить. Он знает обо всем, что происходит в его королевстве, тем более в Париже.

— Тем не менее поговаривают, что он не любит город и собирается переехать в свой новый Версаль, на который сейчас не жалеет денег.

— Я не говорил, что его всеведение вызвано любовью — скорее недоверием. Полагаю, ему никогда не забыть Фронды… Что ж, позвольте откланяться. — С этими словами гость поднялся.

— Прошу повременить еще совсем чуть‑чуть! — сказал Персеваль. — Позвольте узнать, что с нападавшей? Она мертва?

— Если и жива, то ее мучениям не позавидуешь. Зная, кто она и видя ее состояние, Дегре, стрелявший в нее жандарм, один из лучших моих людей, предпочел оставить умирать раненую у нее дома и не назвал себя. Респектабельное семейство следует уважать… Будет сообщено о внезапной болезни госпожи де Ла Базиньер. Я одобрил решение своего человека, король тоже.

Ла Рейни уже собирался выйти, но вдруг задержался на пороге.

— Чуть не забыл! Кто тот молодой господин, который принес сюда раненую госпожу де Фонсом? Мари, приятно удивив Рагнеля присутствием духа, ответила, не моргнув глазом:

— Жиль де Перуссак, друг детства моего брата. Они часто виделись, когда Жиль гостил в Вермандуа у своей бабушки, госпожи де Монгобер. Он очень к нам привязан, вот и заглянул вчера, узнав об… отъезде моего брата Филиппа. Не располагая временем, он пожелал пойти навстречу моей матери и стал свидетелем кровавой развязки.

Лейтенант полиции любовался красивой белокурой девушкой, которой очень шел траур. Улыбнувшись, он спросил:

— Он уже уехал?

— Я же говорю, он был у нас проездом по пути в Брест, к господину Дюкену, своему адмиралу.

— Так он моряк? Тогда понятно, почему он выглядит таким… запущенным.

После ухода Ла Рейни взволнованный Персеваль похвалил Мари за хладнокровие:

— Великолепно! Какое самообладание! Но не переборщила ли ты? От этого человека не может укрыться ни одно событие ни в одном уголке Франции, в том числе в Бресте…

— И на эскадре Дюкена? Что ж, он обнаружит там Перуссака. Это действительно друг детства, а его кузина состоит в свите королевы, поэтому я и не побоялась соврать.

— Браво! Но на случай, если у господина де Ла Рейни возникнут сомнения, твоему брату лучше хорошенько спрятаться здесь или найти спокойное местечко в провинции.

— Несомненно, но сначала мы выслушаем историю его чудесного спасения.

Для длительной беседы пришлось дождаться вечера, когда улица погрузилась в темноту. Поужинав у себя в спальне, позволив Жаннете перестелить ей постель и помочь снова улечься, Сильви попросила верную служанку удалиться. Впервые ей пришлось исключить ее из числа доверенных домочадцев, и Жаннета не скрыла удивления. Сильви пришлось объяснить:

— Мы давно близки, как сестры, и я никогда ничего от тебя не скрываю. О моей жизни ты знаешь все‑все. Однако того, что будет сказано этим вечером здесь, тебе знать ни к чему. Не сочти это недоверием, это всего лишь намерение не подвергать тебя опасности, а она весьма велика. Когда речь заходит о государственной тайне, лучше поберечь людей, не имеющих к ней отношения и слишком нам дорогих. А я отношусь к тебе именно так.

Жаннета со слезами на глазах опустилась на колени перед креслом госпожи и положила ей на колени свою седеющую голову.

— Вы не обязаны ничего мне объяснять. Я сделаю все, что вы пожелаете. Тайны королевства касаются меня только тогда, когда вам может быть от них худо. Вы с самого детства от них страдаете… Лучше пообещайте, что не оставиге в стороне Корантена и меня, если вам или вашим детям, или вам троим снова будет грозить опасность!

— Обещаю! — заверила ее Сильви, заставила встать и поцеловала. — Мы останемся вместе столько, сколько будет угодно господу.

Успокоенная Жаннета закончила свои дела, уложила Сильви, подбросила поленьев в камин и вышла, не потушив свечей, что означало измену многолетней привычке. Через несколько минут в спальню вошли и уселись Рагнель, Филипп и Мари. Не желая нарушать ночную тишину, они придвинули стулья как можно ближе к кровати Сильви.

— Ну, вот! — молвил Персеваль, закуривая трубку. — Теперь, мальчик мой, мы готовы тебя выслушать. Надеюсь, тебе не помешает табачный дым? Твою матушку он не беспокоит.

— Я тоже знаком с табаком и сейчас к нему прибегну, — с улыбкой ответил молодой человек. — Мари принесла испанского вина, значит, у нас ни в чем не будет недостатка.

Он наклонился вперед, уперся локтями в колени, зажал лицо ладонями и надолго умолк. Наконец родные услышали:

— Если бы мне не пришлось самому пережить то, о чем я буду вам рассказывать, то я первый отказался бы поверить в такие чудеса. До сих пор спрашиваю себя, не приснился ли мне кошмар — настолько все эти события не соответствуют моему представлению о величии монархов и человеческом благородстве. Во всяком случае, многие люди сильно меня разочаровали…

— Можешь быть уверен, что ни один из нас не поставит под сомнение ни одно твое слово, — проговорил Персеваль.

— Очень надеюсь… В начале нашего плавания из Марселя я верил, что мы действительно отправляемся в крестовый поход по примеру наших славных предков. Мы будем биться с неверными! Мы, Христовы воины, покроем славой Христово знамя и святой крест, врученные самим святейшим папой адмиралу за несколько недель до того. Сам адмирал, принявший столько унижений от людей короля, называл себя всего лишь «капитаном морского флота церкви Христовой» и свято верил в истинность нашей миссии. Подгоняемые попутным ветром, мы за две недели достигли острова Канди, что еще больше укрепило его уверенность в грядущей победе, и он исполнился рвения вступить в бой за святое дело, когда нашим взорам предстала столица, тоже именуемая Канди . То было зрелище, полное несказанной красоты и огромной печали, — ни дать ни взять декорация к сцене конца света…

Лучи восходящего солнца озаряли розовую горную гряду и плато, покрытое свежей травой, усеянное дубовыми рощами и дикими оливами. У подножия скалы приютился порт, защищенный дамбой с древним маяком и могучими крепостными стенами, где зияли проломы и различимы были следы от пушечных ядер. Дальше виднелся город с красными венецианскими дворцами и белыми домиками, частично разрушенными. Окрестности города были обезображены рытвинами, возникшими из‑за подрыва диковинных бомб, которыми пользовался Морозини, — квадратных стеклянных бутылей с четырьмя фитилями, изрыгающими, разбиваясь, смертоносный ядовитый дым. Повсюду мы видели следы пожарищ, признаки погибели. Однако красный с золотом штандарт Венеции продолжал гордо реять на легком утреннем ветерке, подтверждая решимость осажденных выстоять, невзирая ни на что.

О присутствии турок говорили только дымки их походных кухонь на окружающих город высотах. Однако стоило засиять на солнце нашему золоченому «Монарху» и другим судам эскадры, как все изменилось. Из порта раздались радостные возгласы.

«Мы прибыли первыми, — рассудил Бофор, разглядывая остров в подзорную трубу. — Странно… Вивонн вышел из Марселя на своих быстроходных галерах раньше нас и уже должен был приплыть, как и этот Роспиглиози, отказывающий мне в титуле „высочество“. А ведь он плывет всего‑то из Чивитавеккьи. Есть о чем задуматься…»

Тем не менее опоздания союзников было недостаточно, чтобы обескуражить адмирала. Он сел в шлюпку вместе с де Наваем, Кольбером де Молеврие , своим племянником и мной и отплыл на встречу с Франческо Морозини, венецианским командующим. Тот вышел на набережную вместе с Сент‑Андре‑Монбреном, французским капитаном, состоящим на венецианской службе. Войдя в узкий проход, образованный мысом и дамбой с маяком, мы приблизились к ним. Все это время нас обстреливали турки. На наше счастье, их артиллеристам не хватало меткости.

Не стану от вас скрывать, какое сильное впечатление на меня произвел Морозини, — настоящее воплощение всех высших венецианских добродетелей. Это был воин пятидесяти двух лет, рослый, худой, похожий в своем помятом панцире на видавший виды клинок. Энергичное лицо, обожженное солнцем, с тонкими чертами, густые волосы с седыми прядями, подвижный рот, шелковистые усы, эспаньолка, но главное — запавшие черные глаза, гордые и властные, и недоуменный взлет бровей! Будучи солдатом, моряком, стратегом, он умел проявлять бесконечное терпение, что было составной частью его гениальности… Между ним и нашим адмиралом сразу установилось полное взаимопонимание: они были буквально созданы для совместных побед. К несчастью, этого нельзя было сказать о господине де Навае, а тот, на беду, был главнее монсеньора на суше…

Филипп умолк и улыбнулся матери, не сводившей с него влюбленного взгляда.

— Мне бы не хотелось тебя расстраивать, матушка, ведь я знаю, что госпожа де Навай — твоя давняя приятельница. Однако истину не скроешь, ее муж — грубиян и болван, из‑за чванства которого мы потерпели катастрофу!

— Пусть тебя не мучит совесть! Я всегда знала, что она гораздо умнее своего мужа. Вот если бы король вызвал из ссылки одну ее!.. Но продолжай, прошу тебя.

— Охотно повинуюсь. Итак, Навай начал с того, что отказался от предложения Морозини, а тот сулил ему для наступления солдат, давно приспособившихся к этой войне и хорошо знающих местность. Далее он отказался от беседы с господином де Сент‑Андре‑Монбреном. Пришлось монсеньеру одному отправиться на бастион Сан‑Сальваторе и всю ночь разрабатывать с Морозини и капитаном‑французом план наступления. Все согласились, что надо дождаться Вивонна, Роспиглиози и их войска, а также трех тысяч немцев, завербованных Венецией. Получился бы увесистый кулак, способный атаковать неприятеля и на суше, и с моря и прорвать осаду, применив артиллерию.

И надо же было Навайю, поднявшись к себе на борт, принять роковое решение, атаковать турок на суше, не дожидаясь подкрепления! Хуже того, он даже не позаботился уведомить о своем решении адмирала, более того, посоветовал ему впоследствии не ступать на остров, так как у него и так громкая репутация и лучше ему не соваться туда, где могут обойтись без него… Представляете, как подействовало на монсеньера это наглое заявление?

— Боже! — простонал Персеваль. — Кольбер и Лувуа совсем спятили, если доверились подобному остолопу!

— Не забывайте, дорогой шевалье, что названные вами министры, как и сам король, не собирались наносить поражение Блистательной Порте и что наша чудесная экспедиция с самого начала была обречена на поражение! Недаром было решено не поручать командование маршалу Тюренну…

— Да, ему‑то Бофор подчинился бы без разговоров! Но продолжай, мой мальчик! Хотя я уже подозреваю, что продолжение будет бесславным.

— Да, французское оружие было покрыто позором, но сам монсеньер бился геройски. Атака была назначена на следующее утро, и он заявил, что по примеру своего предка.

Генриха IV первым вступит в бой. Офицеры с кораблей столпились вокруг него и стали отговаривать. Они твердили, что он не обязан подчиняться бездарным приказам, что, хочет Навай потерять Канди или победить турок в одиночку, это его дело, однако для успеха требуется гораздо более длительная подготовка. Он не оспаривал их правоту, но отказался выслушать до конца, а лишь повторял, что должен увлечь воинов собственным примером, иначе они не поднимут головы, многие еще не оправились от морской болезни. Вот еще одна причина, подхватили хором де Лафайет, де Керуалль и де Молеврие, чтобы предоставить им больше времени. Но Навай уперся, а последнее слово, как я уже говорил, оставалось за ним. За свои решения он нес ответственность только перед королем.

Турки не теряли времени даром. Как только появился французский флот, они принялись за нами наблюдать. Немного постреляв по адмиральской шлюпке, они развернули свою стремительную кавалерию. Ахмед Паша, великий визирь султана, самолично командовал осадой Канди. Он был настолько же осмотрителен и мудр, насколько безрассуден и слеп был Навай. Вскоре мы почувствовали это на собственной шкуре.

Последнюю свою ночь на борту монсеньер провел в молитвах, в своей каюте, обтянутой шелком цвета зари. Он уже понял, что означают препятствия, чинимые его замыслам, и ослиное упрямство Навая, во Франции меньше всего желали его возвращения в ореоле победителя, зато весть о его гибели от рук турок у многих вызвала бы вздох облегчения… Уже в три часа утра мы увидели его на палубе — без панциря, в одном камзоле, с черным, как его шляпа и перья, бронзовым крестом на груди. Желая защитить тех, кто был ему особенно дорог, то есть шевалье де Вандома и меня, он приказал нам остаться на борту, но мы возмущенно отказались. Тогда он велел Вандому сражаться подальше от него и тихонько поручил приглядывать за ним двоим телохранителям. Однако меня он обмануть не смог. Я повторил, что решил не отставать от него, как делал уже столько лет. Тогда он предупредил, что опасность очень велика и что я обязан подумать о тебе, матушка, и о своем гордом имени…

— Что ты ему ответил? — спросила Сильви.

— Что ты доверила меня ему, когда я был еще ребенком. Наказывала не покидать его, хотя всегда знала, как это опасно. Потом, именно гордое имя предков накладывает на меня обязанность не сторониться опасности и даже смерти. Наконец, что ты в случае чего все поняла бы…

— Да, — грустно подтвердила герцогиня, — именно так рассуждают мужчины. Но женщины, особенно матери, иногда думают иначе.

— Не говори так! — вскричал Филипп. — Пойми, если бы не мое упорство и не присутствие рядом с ним в бою, мы бы сейчас не знали, что он остался в живых!

— Ты прав! Да простит господь мою неблагодарность! Продолжай свой рассказ, сынок.

— Ночь была ясная, теплая, звездная — настоящая восточная ночь, с какими мы незнакомы, позволяющая забыть об испепеляющем дневном солнце. Мгновение волшебства перед предстоящим кошмаром! Высадившись на остров и начав движение, замедляемое опасностью напороться на турецкие мины, мы обнаружили, что нам придется спуститься в овраг и выйти из него с другой стороны по козьей тропе, где турки могут играючи нас перестрелять. Монсеньер приказал нам лечь и дождаться рассвета, потому что поднявшееся солнце будет бить туркам в глаза и мешать целиться. Но Навай совершил очередную глупость, правильнее сказать, преступление, мы услышали рокот боевых барабанов, словно специально устроенный для того, чтобы предупредить неприятеля о готовящейся атаке. Пришлось нам наступать в темноте, сгустившейся в предрассветный час. Это нас и погубило. Турки разили нас со всех сторон, сея настоящую панику в рядах наших людей, еще не отвыкших от морской качки…

Несколько минут — и наши ряды рассыпались. Началось беспорядочное бегство. Этого монсеньер стерпеть не смог. Где‑то в темноте раздался взрыв, и он решил, что там в бой с турками вступил Морозини и что туда следует устремиться и нам. Однако его уже ранило в ногу. И тут мне повезло, я схватил под уздцы появившуюся невесть откуда лошадь. Он залез в седло, я взобрался на круп.

«Вперед, дети мои! — крикнул он. — Смелее! За мной! Во имя Людовика Святого!»

Мы набросились на турецких солдат вслепую и спустя несколько минут, как ни отважно мы дрались, нас пленили…

Стоя безоружные в лучах восходящего солнца, казавшегося теперь зловещим, мы уже представляли себя обезглавленными, даже видели собственные головы, воздетые на пики… Но на наше счастье великий визирь обещал. своим воинам по пятнадцать пиастров за каждого пленника и по семьдесят за командира. Нас связали и повели в лагерь, расположенный довольно далеко от города. Нашим взорам предстали укрытые в маленьких бухтах турецкие галеры. Мне, вышедшему из боя без единой царапины, и то было тяжело держаться на ногах, что же говорить о монсеньоре, чья рана не переставала кровоточить! Но он не выдавал своих страданий даже негромким стоном. Более того, он нашел силы, чтобы не вползти, а гордо войти в шатер, в который нас втолкнули. Там мы увидели толстяка в шелках, сидящего на подушках; рядом с толстяком стоял секретарь с бумажным свитком, пером и чернильницей на поясе.

Это был христианин‑перебежчик, назвавшийся у турок именем Зани и служивший им переводчиком.

— Почему ты так горделиво держишься? — обратило он к монсеньеру. — Где твои богатые одежды и латы?

— Принцу не обязательно наряжаться, чтобы быть узнанным.

— Принцу? Среди атакующих был всего один принц.

— Он перед вами. Франсуа де Бурбон‑Вандом, герце де Бофор, адмирал Франции.

— А тот, кто валяется у твоих ног?

— Мой адъютант и сын… приемный. Его имя — Филипп, герцог де Фонсом.

Пока секретарь переводил его ответы, толстяк в тюрбане таращил на нас глаза. Видимо, он не ожидал такой богатой добычи. Перебежчик перевел его торопливую речь:

— Не исключено, что ты лжешь, однако мой господа доверит решение твоей судьбы другим людям. Тебя ждет большая честь, ты предстанешь перед великим визирем. С сразу определит, правдивы ли твои слова.

— Сначала займитесь его раной! — сказал я. — Ина господин адмирал не доживет до этой великой чести…

Меня пнули ногой, приказав держать язык за зубам ибо моя персона никого не интересует. Нас тут же разлучили, сколько мы ни возмущались. Двое стражников увели монсеньера, обращаясь с ним довольно почтительно. Meiня же просто уволокли, как мешок тряпья, и швырнули какую‑то палатку, где мне предстояло мучиться от жар голода и жажды. Издалека до моего слуха доносились ужасающие вопли, мольбы, выстрелы, пушечные залпы. В свидетельствовало о яростном сражении. Потом наступи удивительная тишина. Вот когда я понял, что имеют в виду, говоря о тишине — вестнице непоправимых катастрофы. Когда мне наконец‑то соизволили принести воды и поесть, я определил по довольной физиономии моего тюремщика, что наша миссия провалилась. Я залился слезами. Хуже всего было то, что я не мог справиться о здоровье монсеньера, так как не говорил на языке этих людей. Я пробовал обращаться к ним по‑гречески, так как сносно владею этим языком благодаря урокам дорогого аббата Резини, но безрезультатно. Меня вытащили из палатки и затолкали в пещеру, запиравшуюся дощатой дверью. Я даже испытал благодарность к тюремщикам, здесь меня по крайней мере не мучила нестерпимая жара.

Мне предстояло пробыть в пещере две недели. Потом, в ночной тьме, передо мной предстал переводчик Зани. Этот человек был мне отвратителен, однако я обрадовался возможности поговорить хотя бы с ним. От него я узнал, что меня уже этой ночью отправят в Константинополь, где я буду находиться как пленник, пока не станет известно, что моя семья соглашается внести выкуп, благодаря которому я сохраню голову на плечах…

— Но мы не получали требований о выкупе! — воскликнула Сильви. — Нам было известно одно, ты исчез вместе с герцогом де Бофором, и вас объявили погибшими…

— Я еще вернусь к истории с выкупом, — пообещал Филипп с улыбкой. — Не знаю только, поверите ли вы мне. А пока продолжу рассказ о моем отплытии с острова Канди. Я простился с ним спустя час, на галере, в крохотной каюте, вернее, конуре, где были свалены ядра для носовой пушки. Меня посадили на цепь, однако не забыли о чистоте и даже дали ведерко для отправления естественной нужды. К моему удивлению, Зани отплыл со мной и на протяжении путешествия, длившегося чуть больше недели, часто ко мне заглядывал, задавал бесконечные вопросы обо мне самом, моей семье, жизни в Европе, короле и, конечно, монсеньере — особенно о нем. Но когда я сам задавал ему вопросы о судьбе монсеньера, он твердил одно:

— Твой адмирал — пленник его высочества великого визиря Фазиля Ахмеда Копрулу Паши, которого нам подарил Аллах, да будет трижды благословенно Его имя!

Ответ звучал заученно, и я в конце концов отчаялся добиться от него толку. Главное, я не сомневался, что монсеньер жив.

Признаюсь, вид Константинополя, представшего взору на закате, привел меня в восторг. Город лежит на берегах трех проливов, но, сходя с галеры, я увидел всего один — Босфор, зажатый между азиатским берегом и длинным городским кварталом под названием Стамбул, с золочеными, лазурными, изумрудными куполами, с высокими белоснежными минаретами среди бескрайних садов вокруг дворцов султана, спускающихся к морю. Лучи заходящего солнца заливали эту картину расплавленным золотом; рамой картине служили высокие стройные кипарисы.

Однако у меня не было права проникнуть в этот рай. Галера причалила к подножию высокой крепости — части высокой стены, огораживающей Стамбул со стороны моря. Зани с радостью удовлетворил мое любопытство, крепость называлась Иеди‑Куле, то есть «Замок семи башен», зловещая слава которого давно облетела Средиземноморье. Отрубленные головы, видневшиеся среди зубцов на стенах, подтверждали эту славу. По рассказам, полстолетия назад в этом замке был убит собственными янычарами турецкий султан. К тому же у подножия замка валил с ног омерзительный запах, этот ад располагался неподалеку от боен и дубильных мастерских и тонул в бараньей требухе… Сперва мне показалось, что жить в таком зловонии немыслимо, но в конце концов я привык… Мне еще повезло, в моей камере в отличие от других было крохотное зарешеченное окошечко с видом на море.

Я провел в заточении много месяцев, мерз зимой, задыхался летом, ничего не видел и не слышал, кроме крика муэдзинов, чаек и приговоренных к казни. Истошнее всех остальных вопили насаживаемые на кол. Но хуже всего было отсутствие вестей. Иногда я даже забывал, кто я такой, потому что воспоминания о прошлом были слишком тягостны. К тому же тревога за судьбу монсеньера жгла меня, как чесотка. Почему меня обрекают на муки, лишают человеческого общества, если не считать безмолвного стража, приносящего мне каждый день жалкие крохи, не позволяющие околеть с голоду?

Я уже смирился с мыслью, что так и проживу остаток своих дней в этой могиле, как вдруг за мной явились солдаты. Дело было вечером. Не сомневаясь, что настал мой смертный час, я торопливо шептал слова молитвы…

В крепостном дворе мне завязали глаза и заставили залезть в закрытую повозку с кожаными занавесками. По пути я так ничего и не увидел. Мерзкая вонь, к которой я давно принюхался, сменилась более приятными ароматами, показавшимися мне божественными. Наконец мне велели вылезать. Видимо, я находился в саду, у меня было впечатление, что вокруг растет благоуханный цветник. Мои голые ступни ощутили гладкие скользкие плиты… Наконец с лица, залитого потом от влажной духоты, сняли повязку. Я понял, что приведен в купальню, именуемую турками «хаммам». Два темнокожих невольника сняли с меня гнусное тряпье, остававшееся на мне со дня пленения, окунули в ванну с теплой водой и принялись скрести, как коня, жесткой щеткой с мылом. Две ванны — теплая и холодная — и массаж с ароматными маслами показались мне верхом блаженства и вернули силы, утраченные, казалось бы, навсегда за долгое заточение. Потом облачили в длинную голубую сорочку с поясом, обули в красные бабуши, накормили жареным мясом и рисом, опять завязали глаза и передали кому‑то, кого я из‑за повязки не мог разглядеть, не считая края длинного белого одеяния и желтых бабушей.

Не говоря ни слова, проводник повел меня по бесконечным дворам и садам. Наконец я оказался на темно‑красном ковре с золотыми нитями, у края которого мне было велено разуться. Я сделал еще несколько шагов, после чего с моих глаз сняли постылую повязку. Я стоял перед очень важной персоной, если судить по его богатому одеянию и огромному белому тюрбану, из которого торчал красный фетровый кончик головного убора. О том же свидетельствовала лежащая на низком столике сабля в драгоценных ножнах, усеянных рубинами.

Мужчина сидел, скрестив ноги, на скамеечке, обитой красным атласом, опираясь о подушки, горой сваленные на ковре. Возвышение, на котором он находился, было частью просторного помещения, застеленного богатыми коврами, в окна которого проникало волшебное журчание фонтана. Человек, с которым я пришел, толкнул меня в спину, и я растянулся перед важным господином ниц. отослал моего сопровождающего легким движением гол и обратился ко мне на языке древних эллинов:

— Говорят, ты знаешь по‑гречески?

— Язык Демосфена вышел из употребления, зато годаряря ему вы можете меня понимать.

— Верно. Но мы все равно воспользуемся языком твоей страны, — заявил он по‑французски — немного путано, но все равно вполне понятно. Я чуть не пустил пляс от радости. — Ты предстал перед Фазилем Ахмедом Копрулу Пашой, наследником великого Мехмеда Копрулу и великим визирем Блистательной Порты. Это я noбедил на Канди солдат твоей страны. Теперь знамя Пророка над всем островом, хотя с Морозини обошлись за его лесть как с почетным противником и отправили обрат Венецию вместе с его людьми.

— Франческо Морозини заслуживает восхищения. Я счастлив за него. Но меня интересует не он. Умоляю, ваша светлость, расскажите, какая судьба постигла мосеньора герцога де Бофора, нашего отважного адмирала!

— Подойди! — приказал он, указывая на место pядом с собой.

Не подавая виду, до чего меня удивляет это приглашение, я повиновался. Это позволило мне лучше его смотреть. Это был молодой еще человек со светлой кожей, энергичным обликом, властным взглядом серых глаз. красиво очерченный рот был украшен длинными, свисающими до края подбородка усами. Как я узнал позже, он был не турком, а албанцем. Под его властью, как до него — под властью его отца, Оттоманское государство, ослабленное бездарными правителями из местных уроженцев (теперешний, Мехмед IV, прозван Охотником, потому что все время, которое у него остается после гарема, он посвящает этому изящному, но бесполезному для подданных занятию), снова обрело мощь и спокойствие.

— Расскажи мне о нем! — приказал он. — Ты выдаешь себя за его сына?

— Приемного, ваша милость. Моя мать и он росли вместе. Для меня герцог — как бесконечно почитаемый дядюшка.

— Ты его любишь?

— Сказать так значит не сказать ничего. Я восхищаюсь им и без колебаний пожертвовал бы ради него жизнью!

— Подробнее!

Я заговорил, полный воодушевления. Живописуя жизнь монсеньера, я как бы заново с ним знакомился. Фазиль Ахмед Паша слушал меня крайне внимательно и прервал только раз — для того, чтобы хлопком в ладоши вызвать слугу с кофе на подносе. Признаться, я вкусил напиток с огромным удовольствием, после чего возобновил свою хвалебную песнь. Он задал мне несколько уточняющих вопросов. Последний прозвучал так:

— Если я правильно понял, твой король не очень‑то его жалует, хоть он служит ему верой и правдой?

— Служит верой и правдой, как и подобает двоюродному брату.

Впервые я увидел на его лице улыбку.

— Для сидящего на троне семейные узы не играют роли. Здесь это еще вернее, чем в других краях. У нас существует так называемое «право братоубийства», правитель, дорвавшись до власти, волен избавиться даже от родных братьев, способных стать ему помехой. Но вернемся к тебе. Раз ты боготворишь этого человека, способен ли ты ради него поступить вразрез с волей своего короля?

— Если бы на кону стояла его жизнь, я бы поступил так, не колеблясь и не заботясь о собственной жизни.

— Я так и думал. Слушай же!

Я узнал невероятное! Еще до нашего выхода из Марселя Блистательная Порта получила от французского короля тайное послание, в котором он заверял султана, что, давая согласие на экспедицию, не желает все же навредить существующим между двумя государствами добрым отношениям, особенно в торговле. Вынужденный идти навстречу папе, король намеренно поручает командование эскадрой адмиралам, неспособным достичь согласия, благодаря чему налет не будет опасным, ведь один адмирал не отличается рассудительностью, а другой отважен до безрассудства. В послании делался даже намек, что если второй (имелся в виду герцог до Бофор) не погибнет в бою, то желательно его пленить, соблюдая тайну, чтобы можно было распустить слух о его смерти…

— Так все и случилось, — закончил Фазиль Ахмед Паша. — На борту флагманского судна находился осведомитель, сообщавший нам обо всех намерениях твоего командира через рыбака, предлагавшего вашим морякам рыбу. На этого бедняка обращали мало внимания, особенно по ночам. Так мы узнали, откуда ждать нападения, и, несмотря на неразбериху, неизменно сопровождающую любое сражение, сумели открыть брешь в наших рядах, сыгравшую свою роль, адмирал решил, что это путь к спасению, и сам ринулся в ловушку. Мы не предусмотрели, что с ним окажешься и ты, однако мой приказ был суров, о покушении на его жизнь не могло идти речи. Тебе повезло, что ты не отходил от него ни на шаг. К тому же мы быстро поняли, что ты представляешь для него огромную ценность…

— Кто этот подлый изменник?

Великий визирь с улыбкой покачал головой.

— Этого я тебе не открою. Нам еще могут понадобиться его услуги. Это он распустил во Франции слух о вашей с адмиралом гибели.

— Что произошло потом?

— Мы передали французскому министру сообщение о том, что кузен короля находится у нас в руках, ты тоже, и, разумеется, потребовали выкупа. Сообщение было доставлено по назначению. Ответ пришел тем же путем, минуя, естественно, вашего нового посла, господина де Нуантеля, которому еще предстоит обучиться хорошим манерам.

— Что это был за ответ?

— Любопытное письмо! Король сообщил о согласии выплатить половину выкупа. Такую сумму обычно платят за мертвеца… Деньги передадут двое, которые прибудут па корабль, чтобы увезти пленника в направлении, известном только им. Обмен должен произойти ночью, по уговоренным правилам. Что касается тебя, то желательно, чтобы твою жизнь прервали мы сами.

— Почему же вы этого не сделали? Или мне уже не суждено выйти отсюда живым?

— Пол этого дворца никогда не орошался кровью. Если, получив письмо, я сохранил тебе жизнь, то только потому, что твой адмирал стал мне другом. За время, истекшее с тех пор, как его ввели в мой шатер на Канди — а минуло уже полтора года, — я сумел хорошо его узнать и теперь близок к тому, чтобы разделить твои чувства к нему.

— Где он? В тюрьме Семи башен? — Нет, там он никогда не томился. Сначала я держал его в этом дворце, потом переселил в хорошо охраняемую резиденцию. Признаться, он не перестает требовать, чтобы ему вернули тебя, но на это его требование я отвечал отказом. Держа тебя в Иеди‑Куле, далеко от него, я располагал наилучшей гарантией, что он не предпримет побега.

— Разве вам не было бы достаточно слова французского принца?

— В отличие от тебя я не принадлежу к латинянам. На мой взгляд, осмотрительность — необходимая добродетель для человека, не желающего расставаться с властью. Все же я — великий визирь государства, на мое место метят многие.

— Зачем же вы извлекли меня из этой дыры сегодня.

— Потому что нам пришло время познакомиться, а также потому, что за ним уже прибыли…

Меня тут же охватила тревога, терзавшая полтора и утихшая было только в последние четверть часа. На вопрос, собирается ли он отдать прибывшим адмирала, визирь ответил утвердительно, сославшись на волю султана.

— Так позвольте мне отправиться с ним!

— Люди короля считают тебя погибшим. Но я хочу предоставить тебе шанс — если не спасти его, то по крайней ней мере узнать, что они замышляют. Видишь ли, мысль, ему готовят еще более страшную участь, чем просто смерть, не дает покоя. Мне стыдно предавать друга. Слушай внимательно, французское судно — тихоходный, зато хорошо вооруженный «купец» — выйдет из порта завтра ночью. Ты должен до рассвета погрузиться в шуструю фелюгу, хозяин и команда которой — мои люди. Ставрос уже получил приказ находиться поблизости и не терять французский корабль из виду, на какой бы курс он ни лег. Я полагаю, судно выйдет в Марсель.

— Преследовать корабль в море на большом расстоянии — значит рисковать перепутать его с другим судном.

— Ставросу это не впервой. Его посудина построили специально для гонок, а сам он — лучший моряк из всех, кого я знаю. К тому же после выхода из проливов француз поднимет на мачте красный флаг моего флота, чтобы на него не напали мореходы, именуемые вами берберскими пиратами. Отличить его от других судов не составит труда, нападение ему тоже не грозит. Но после завершения морского путешествия тебе придется продолжать преследование на свой страх и риск. Я дам тебе французских золотых монет из выкупа и одежду, какую носят моряки‑греки…

Можете себе представить мою радость! Конечно, поведение моих соотечественников вызывало у меня стыд, зато я был полон признательности к врагу, проявившему столько благородства. Он махнул рукой, не желая выслушивать мою благодарность, но моя просьба взглянуть на принца хоть одним глазком натолкнулась на решительный отказ.

— Это слишком опасно! Он не должен ничего знать о моих намерениях. Ты же должен навсегда забыть о нашей встрече.

Через час, в красной феске на макушке и в кожаном жилете, я оказался в порту, куда меня привел один из немых слуг визиря и где я был передан владельцу фелюги «Тира» — огромному пузатому греку с чеканным профилем, оглушительным смехом, железными мускулами под слоем жира, непревзойденным чувством юмора и редкой проницательностью ума. Вскоре мне представилась возможность убедиться, что Фазиль Ахмед Паша говорил чистую правду, Ставрос был умелым моряком, а я без затруднений влился в его экипаж из четырех преданных капитану человек.

На рассвете я смог оценить наше положение среди прочих судов с повернутыми к берегу носами, а также оглядеть корабли в заливе Золотой Рог. Всего один корабль пришвартовался параллельно берегу и покачивался на легких волнах, это был парусник наподобие голландского, но с малым водоизмещением, позволяющим сократить экипаж. С виду — мирный «купец», да и только!

— Тем не менее у него на вооружении четыре пушки, — со смехом сказал мне Ставрос. — И немудрено, надо же защищать груз ковров и русских мехов, который будет поднят на борт завтра! А паруса он распустит только в два часа ночи. Мы выйдем в море следом за ним…

— И будем его преследовать в Средиземном море? Но это невозможно, он гораздо быстроходнее нас!

— Наоборот, нам ничего не стоит его обогнать. Ты еще убедишься, что эта фелюга предназначена для скоростного плавания не хуже галеры. Ее мачты могут нести больше парусной оснастки, чем кажется, а при безветрии она превращается в настоящую галеру, может идти вперед на веслах! Разве тому увальню это под силу? Ты еще увидишь, — закончил он, хлопая меня по плечу, — на какое славное судно попал!

— Разве у тебя есть дела в Марселе?

— А как же! Вообще‑то я работаю на братьев Бартелеми и Джулио Греско из Марселя, у которых здесь контора. Мы везем им кофе, корицу, перец. Если нас пустят ко дну, мы захлебнемся, наслаждаясь сказочным ароматом!

И он разразился оглушительным смехом, без которого не мог прожить и пяти минут. Вечером мы любовались «Доблестным». Ближе к полуночи, когда стало холодно, Ставрос, не говоря ни слова, подал мне подзорную трубу, в направлении парусника скользила по неподвижной воде шлюпка. Я смог хорошо ее разглядеть, яркая луна бросала с ночного неба свет на силуэты людей, сидящих в ней. Один из пассажиров неожиданно сорвал с головы шляпу и тряхнул головой. Знакомое движение! Его заставили снова нахлобучить шляпу, но я успел заметить, какие светлые у него волосы… Совсем скоро «Доблестный» снялся с якоря и двинулся в сторону моря. Мы тоже начали отшвартовываться…

Не буду утомлять вас подробностями путешествия, — продолжал Филипп, заметив бледность матери. Та подбодрила его улыбкой. — Оно прошло благополучно благодаря умению Ставроса и отличным мореходным качествам его судна. Французский корабль, изображая «купца», никуда не торопился и причаливал во всех значительных портах, так что нам случалось его опережать. Обогнув Сицилию и миновав Сардинию, мы избежали опасных встреч и, главное, не упустили из виду свою мишень. И вот однажды вечером мы достигли гавани Марселя. Ставрос, удостоверившись, что «Доблестный» еще не вошел в порт, направил свое судно к новой ратуше, которую как раз заканчивали возводить. Там мы заняли такую же выгодную для наблюдения позицию, как раньше — в Золотом Роге. От нас не укрылось, как человек в черном сел в шлюпку и устремился к строящейся пристани для галер и аббатству Сен‑Виктор.

— Он собирается кого‑то предупредить, — предположил Ставрос, успевший со мной подружиться и старавшийся мне помогать по мере сил. — Возможно, загадочный путешественник недолго будет оставаться на борту. Придется тебе и дальше следовать за ним…

Перед экспедицией на Канди я долго пробыл в Марселе, хорошо изучил город и знал, куда обращаться за помощью для продолжения путешествия, то есть за одеждой западного покроя и, главное, за лошадью. Меня встретили людные улицы, расходящиеся от церкви Сен‑Лорен, на которых толклись сыны всех народов, населяющих Средиземноморье. Я был полон воодушевления, но ощущал и некоторое беспокойство, сумею ли я в одиночку взять след монсеньера и остаться при этом незамеченным? И тут мне неожиданно пришло на выручку само небо, я повстречал Гансевиля!

— Гансевиля?! — дружно воскликнули все трое слушателей. — Как он там оказался?

— Он искал судно, чтобы отплыть на Канди… Сперва я его не узнал, настолько он переменился после всего пережитого. Ведь он угодил в настоящий ад, сперва вознесясь ненадолго в рай, его молодая жена, в которой он души не чаял, умерла при родах, новорожденный сынишка через неделю последовал за матерью… Представляете, какие страдания выпали на его долю!

— Бедняга! — сочувственно прошептала Сильви. — Но ты говорил, что встреча с ним была для тебя удачей?

— Еще какой! Чтобы не сгинуть от горя, он решил разыскать Бофора, в смерть которого не хотел верить; он упрекал себя за то, что разлучился с ним ради собственного счастья, оказавшегося на поверку столь скоротечным. Можете себе представить, с какой радостью мы с ним обнялись при встрече, когда он признал меня, разглядев через вот эту самую бороду знакомые черты. Стоило мне рассказать ему о причине моего появления в Марселе, как он

ожил у меня на глазах. Конечно, полным радости спутником, каким он был прежде, ему уже не дано было стать, однако его рукопожатие оказалось железным. Его воодушевляла перспектива спасти горячо любимого герцога.

Мы разработали план. Перво‑наперво было решение поселиться на постоялом дворе близ аббатства Сен‑Виктор, где останавливаются паломники, не обращающие внимания на дурную репутацию тамошних монахов. Достоинство этого места заключалось в том, что оттуда, прямо окна, можно было следить за «Доблестным», стоявшим неподалеку. Я передал Гансевилю коня, которого успел приобрести, и пошел проститься со Ставросом. У него я и neреоделся из греческого костюма во французский. Получив меня несколько золотых, славный грек пообещал не покидать порт, пока в нем остается «Доблестный». Вдруг корабль уйдет из Марселя, так и не высадив на берег свое пассажира?

— Если это произойдет, — сказал Ставрос, — первым это заметишь и прискачешь галопом сюда, чтобы мы могли возобновить преследование. Я привык доводить порученное дело до конца!

Слава богу, не перевелись еще на свете достойные люди! Однако прошло несколько дней, а положение все не менялось. Мы с Гансевилем денно и нощно не отходили окна своей каморки и все больше беспокоились. И вот однажды ночью, на небольшой безлюдной площади неподалеку от постоялого двора, появилась закрытая карета, окруженная всадниками. С парусника тотчас спустили шлюпку и мы стали свидетелями той же сцены, что в Константинополе, только в обратном порядке…

Стараясь унять сердцебиение, мы молча спустились в конюшню, где оседланные лошади ждали нас ночи напролет. Через мгновение карета вместе с охраной неторопливо тронулась с места.

Так началась безнадежная погоня — безнадежная потому, что мы понимали, освобождение невозможно. Н было всего двое, а наших противников — если не армия, по крайней мере рота. Кроме этого внушительного эскорта, в Аксе прибавилось подкрепление. И все же мы не прекращали преследования. Дорога становилась все хуже, поднимаясь в горы, зато нам уже не составляло труда оставаться незамеченными. Карета двигалась все медленнее… Но верно говорят, как дорожке ни виться, а конца не миновать.

— Куда же привезли герцога? — не выдержал Персеваль.

— В Пинероль, крепость на савойской границе.

— Это название нам знакомо, — сказала Сильви со вздохом. — Ведь там заточен и бедняга Фуке… Как вы поступили потом?

— Отдохнули в соседнем городке и попытались собраться с мыслями, однако выхода так и не нашли. Гансевиль посоветовал мне вернуться домой и утешить вас, сам же решил никуда не двигаться, оставаться рядом со своим герцогом. Я тоже собираюсь вернуться туда. Возможно, нам все же улыбнется удача, и мы придумаем способ, как…

— Вы хоть раз видели его на протяжении пути? — перебил Филиппа Персеваль.

— Гансевиль подкупил разок в таверне слугу, который носил гостям еду и вино, и сумел подсмотреть одним глазом… Представьте себе, на всем пути между Марселем и Пинеролем герцога ни разу не выпустили из его тюрьмы на колесах! Вернувшись, Пьер упал мне в объятия и разрывался, как дитя. Монсеньера не только лишили свободы, но и закрыли ему лицо маской. Маской из черного бархата…

 

АЛЬПИЙСКАЯ КРЕПОСТЬ

 

Той ночью Сильви долго не могла сомкнуть глаз. Она мысленно переживала только что услышанное, вспоминала былое и события недавнего прошлого, словно раскладывала невеселый пасьянс. Тишина в доме благоприятствовала размышлениям, никогда еще ее сознание не было настолько ясным. Она уже выстраивала немыслимую логику событий, начавшихся давней ночью в Валь‑Грасс и закончившихся недавним приключением Филиппа. Тому, кто не знал о тайне, окружающей род Бурбонов, логика ни за что не далась бы. Христианнейший король еще мог надеяться, что превратности боя лишат его родителя, само существование которого превращало его жизнь в кошмар, однако, боясь проклятия свыше, не дерзнул прямо или косвенно оказаться виновником смерти родне отца… Не годился даже несчастный случай, со Всевышним шутки плохи! Оставалось превратить отца в живой труп, позаботиться о его жизни, но отправить туда, где его никто не найдет и не станет искать. Теперь всему нашлось объяснение, даже маске! Во всей Франции не было более известного, более любимого лица, чем лицо герцога де Бофор принца Мартига, «Короля нищих» и адмирала… Потому Людовик XIV и остановил свой выбор на Пинероле, узилище на краю света, где уже томился Фуке, его злейший недруг. Чувства молодого короля были Сильви понята тех, кто вызывал его ненависть, он прятал в одном и том месте.

И все же эта тюрьма, укутанная снегами, олицетворяющая, казалось бы, уныние и безнадежность, дарила Сил! надежду. Она знала, что держит в рукаве туза, который можно будет пойти в решающий момент. После первых криков петухов и звона колоколов на колокольне монастыря она, держась за раненый бок, села на кровати, потом тихо поднялась. Вопреки ее ожиданию, движения не были стеснены. Проведя ночь без сна, она чувствовала себя полной сил. Их, во всяком случае, оказало достаточно, чтобы добраться до флорентийского шкафчика украшенного перламутром, слоновой костью и серебром, подарка герцогини Вандомской к ее замужеству, который она повсюду возила с собой. Внутри шкафчика находились многочисленные выдвижные ящики, а в центре красовалась ниша со статуэткой Святой Девы из слоновой кости. Перекрестившись, она взяла статуэтку в руки.

Под статуэткой находился тайник. Настал момент извлечь из него бумагу, пролежавшую там больше десяти лет. Раньше она не представляла себе, что этим документом придется воспользоваться… Медленно прочтя бумагу при свете свечи, она тихонько постучала в дверь крестного. Дверь немедленно открылась. Персеваль встретил ее в халате. Его комната была полна дыма, значит, и ему этой ночью не спалось. Приход Сильви ничуть его не удивил. Переведя взгляд с ее бледного лица на бумагу, он с улыбкой проговорил:

— Я как раз гадал, придет ли это вам на ум…

Уже на заре Филипп выехал в Пинероль, получив четкие инструкции.

— Я присоединюсь к тебе месяца через два, — сказала ему мать на прощание.

— Мы приедем к тебе вместе, — поправил ее Персеваль. — Или вы воображаете, моя дорогая, что я позволю вам путешествовать одной в непогоду? Возможно, я уже стар, но на ногах еще держусь.

— Я предпочла бы оставить вас с Мари. Ведь Корантен по‑прежнему стережет Фонсом, которому король, слава богу, пока еще не назначил нового владельца.

— Мари только тем и занимается, что ждет писем из Англии. Она может с таким же успехом ждать их у своей крестной, скучающей в Нантей‑ле‑Адуэн. А я поеду с вами!

Обоим было не занимать решительности, а Мари, поставленная в известность, не выдвинула никаких возражений. Она знала, что мать решилась на опасное приключение, и не хотела возводить перед ней преград. К тому же она любила госпожу де Шомбер. В обществе бывшей Марии де Отфор, обладательницы твердого характера, ей будет легче дожидаться возвращения смельчаков. Когда есть с кем разделять тревогу, ее проще пережить.

На протяжении месяца Сильви усиленно восстанавливала здоровье, приводила в порядок дела на случай, если с ней случится беда, написала несколько писем, в том числе одно королю и одно детям. Письма она передала Корантену, которого привез Персеваль. Наконец все было готово. Ранним утром 14 ноября двое путешественников, простившись с безутешной Жаннетой, которую Сильви отказалась взять с собой, покинули дом на улице Турнель и пустились в трехнедельный путь.

Гигантская цитадель Пинероль, высящаяся на окраине королевства, на склонах итальянских Альп, грозила раздавить притулившийся чуть ниже, у устья долины Кизоне, грустный городок. Здесь Франция хмурила брови на герцогство Савойя и Пьемонт, столицей которого был в то время Турин. Это укрепление отошло Франции согласно заключенному Ришелье в 1631 году договору Чераско. Расширенное и обновленное, оно позволяло контролировать дорогу на Турин и служило французским наблюдательным пунктом на краю королевства.

Приближаясь к нему, путешественники вбирали головы в плечи при виде устрашающих бастионов из рыжеватого камня. На бастионах высился замок, смахивающий на Бастилию, такой же зубчатый четырехугольник с толстыми круглыми башнями, внутри которого стояла главная башня — узкая в сравнении с остальными, зато такая высокая, что ее хотелось сравнить с угрожающе воздетым пальцем, готовым пронзить небеса. Первое впечатление oт крепости было мрачным, рядом с этой тюрьмой на краю света, Венсенн и даже Бастилия показались бы игрушечными. Снег на склонах, низкое желтовато‑серое небо, грозящее новыми снегопадами, пронизывающий холод — Все это усугубляло тягостное ощущение.

Сильви пробирала дрожь, несмотря на горы меха, наваленные на нее Персевалем. Не проходило ни минуты, чтобы она не вспоминала любимого, томящегося здесь без всякой надежды выйти на свободу, и милейшего Фуке, страстного жизнелюба, какого только знал этот мир. Зрелище грозной крепости не могло не поколебать уверенность в успехе, которая не покидала Сильви с самого отъезда из Парижа, неужто и вправду возможно извлечь человека из этой каменной ловушки?

— Не время терять отвагу! — сказал Персеваль, легко угадывавший ее мысли. — Она нам скоро понадобится. Чутье мне подсказывает, что скоро перед нами вырастет первое препятствие…

Две лошади, влекущие их экипаж, только что процокали копытами по мосту, перекинутому к воротам маленького горного городка, оказавшегося запертым внутри новых крепостных стен. Узкие, неосвещенные улочки напоминали ущелья, так их стискивали высокие дома с красными крышами. Дальше перед путниками раскинулась площадь, большая часть которой была занята красивым готическим собором с колокольней. Напротив собора находилась подробно описанная Филиппом таверна, где Сильви и Персевалю предстояла встреча с ним и Гансевилем.

Препятствие, которое предрекал Рагнель, было тут как тут, перед таверной гарцевали на черных скакунах, молодцевато держась в красных седлах, всадники в голубых мундирах с золотисто‑белыми лилиями.

— Мушкетеры! — пробормотала ошеломленная Сильви.

— Я как будто заметил одного на боковой улице, но надеялся, что обознался… — ответил ей Персеваль шепотом.

— Что это значит? Уж не гостит ли здесь сам король?

— Ну уж нет! Скорее они доставили сюда очередного высокопоставленного узника.

— Или приехали за другим, давно томящимся здесь, чтобы перевести его в другую крепость… — предположила Сильви испуганно. — Боже, что же нам тогда делать?

Она уже собралась приказать кучеру Грегуару ехать с площади, но ей помешал Персеваль:

— Так мы привлечем к себе внимание. Зачем торопиться? Разве вы забыли, что мы — благородные путешественники, паломники! Приближается ночь, становится холодно, и мы решили устроить привал…

Солдаты уже успели спешиться и покорно расступились, вняв властным окрикам Грегуара:

— Пропустите, господа мушкетеры! Пропустите!

— Боже милостивый! — прошептала Сильви. — 0н воображает, будто мы по‑прежнему в Сен‑Жермен или в Фонтенбло!

Видимо, кучер знал, что делает, у мушкетеров не возникло сомнений, более того, один из них, высмотрев за стеклом женщину, проявил галантность, распахнул дверцу и подал Сильви руку в перчатке. Пришлось воспользоваться его учтивостью, поблагодарить улыбкой и дойти с ним д двери таверны, в которой уже появился хозяин, готовы! приветствовать гостей, вылезших из прекрасной дорожной кареты, пусть и забрызганной грязью.

В следующее мгновение Сильви показалось, что неб рушится ей на голову, позади хозяина в белом фартук стоял д'Артаньян собственной персоной. Он загораживал дверь, и миновать его не было никакой возможности. К том же он успел узнать Сильви и радостно улыбался. Отодвинув хозяина таверны в сторону, он поспешил к ней.

— Несравненная герцогиня! — вскричал он, использсвав словечко, которое всегда применял к ней мысленно, хотя ему случалось думать о ней и просто как о Сильви. — Вот чудо! Каким ветром вас занесло в эти забытые боге края? Входите! Вам надо немедленно согреться, вы совершенно закоченели!

Он схватил ее за руку, стянул с нее перчатку и стал греть ей пальцы. Разве при таком приеме повернется язь сказать, что его появление заставляет ее дрожать еще сильнее, чем холод за дверью? Повинуясь д'Артаньяну, oна очутилась перед огромным очагом, на котором поджаривались, издавая восхитительный аромат, целый барашек и четыре курицы.

— Пощадите! — пробормотала она, когда он открыл рот, чтобы поторопить хозяина. — Забудьте мой титул, вспомните лучше, что я изгнанница и путешествую под чужим именем.

— Ну и болван же я! Но это от счастья… Простите гасконскую горячность. Куда же вы направляетесь в такое время года?

— В Турин, — ответил за нее Персеваль.

— Уж не бежите ли вы из Франции?

— Нет, это всего лишь паломничество к Христовой плащанице. Моя крестница еще хочет дождаться возвращения сына, в гибель которого отказывается верить. А вы? Какому чуду мы обязаны счастливой встрече с вами?

Прежде чем ответить, д'Артаньян усадил Сильви к огню и потребовал горячего вина, потом пожал плечами и сказал:

— Очередная ненавистная для меня повинность, я только что передал господину де Сен‑Мару нового подопечного. Кстати, он тоже из ваших друзей.

— Кого же?

— Молодого Лозена! Нет! — поспешил он с разъяснением, когда Сильви едва не опрокинула свой бокал с вином. — Ему вменяется в вину не то, что он убил негодяя, за которого едва не выдали вашу дочь. Это связано с браком, только совсем другим… В последнее время при дворе только и было разговоров, что о его предстоящей женитьбе на Мадемуазель.

— Действительно, это всех занимало. Я слыхала об этом от госпожи де Мотвиль, которая находила предстоящий брак забавным и даже немного скандальным.

— Другие возмущались гораздо сильнее. Среди них — сама королева и госпожа де Монтеспан, в кои‑то веки нашедшие согласие. В итоге перед самой женитьбой, когда все уже было готово к триумфальному въезду «герцога де

Монпансье» в Люксембургский дворец, король, уже давший свое согласие, взял его назад. Мадемуазель в отчаянии, Лозен не желает примириться с крушением своей П| красной мечты! Он ссорится с королем, ломает шпагу и швыряет ее чуть ли не в лицо его величеству! Естественно следует арест на месте преступления. Теперь он там… Д'Артаньян указал глазами на крепость. — Раскаивается конечно, но, сдается мне, это не сделает его заточение короче. Я, при всем моем сожалении о случившемся, сне туда вернусь, чтобы поужинать с Сен‑Маром, а мои люди останутся пировать здесь, с подчиненными господина Риссана.

— Бедный Лозен! — горько вздохнула Сильви, пытаясь скрыть свое отношение к происшедшему. — Неужели он забыл, до чего опасно ссориться с королем, особенно когда тот не прав? Кажется, слово короля на то слово короля, что его невозможно взять назад?

— О, да! Вы тоже испытали это на себе. Знайте, я успокоюсь, пока указ о вашем изгнании, совершенно меня непонятный, не будет отменен. Мне так хочется CHI видеть вас при дворе!

— А мне совершенно не хочется туда возвращать Прошу вас, не мешайте мне наслаждаться покоем! Не исключено, что я пойду дальше и пожелаю еще более полного монастырского уединения.

— Нет, только не вы! Вы зачахнете там от скуки. К тому же вы еще слишком молоды…

— Никто не молодеет с приближением пятидесяти л Просто вы, как всегда, галантны, мой друг.

— Еще назовите меня льстецом! Я заслуживаю многих эпитетов, но только не этого. Раз я говорю, что вы молоды, значит, считаю вас молодой. Да вы взгляните на себя в зеркало!

Сен‑Мар был в Пинеролс комендантом так называем замка, то есть тюрьмы. Цитаделью и гарнизоном командовал королевский лейтенант, в то время — Риссан.

Сильви не успела последовать его предложению, в таверну вошли Филипп и Пьер де Гансевиль. Им не потребовалось долго озираться, чтобы оценить положение. Их выбор пал на дальний столик. Казалось, происходящее вокруг их нисколько не занимает.

— Вернемся к Лозену, — заторопился Персеваль, отвлекая от них внимание. Его посетила неплохая идея. — Может быть, навестить его и немного утешить? Мы с госпожой де Рагнель (в выправленном им паспорте Сильви значилась его племянницей) очень ему обязаны. Он‑то, по крайней мере, не числится в тайных узниках?

— Вряд ли. Напротив, с ним должны неплохо обращаться. Я еще раз поговорю об этом с Сен‑Маром, но при одном условии…

— Каком?

— Не просите о разрешении посетить Фуке. Знаю, он вам очень дорог, но он был и остается тайным узником.

— Обещаю, — ответила Сильви. — Будет большим благородством с вашей стороны, если вы за нас похлопочете. Ведь Мари — она скоро выйдет замуж — обязана своим счастьем именно Лозену.

— Сделаю все от меня зависящее.

Он взял руку Сильви и припал к ней гораздо более длительным поцелуем, чем в первый раз и чем того требовали правила хорошего тона. После этого мушкетер удалился, пообещав зайти за ними поутру, чтобы проводить к Сен‑Мару или посадить в карету, которая увезет их в Турин, а потом выехать обратно в Париж. Сильви и Персеваль дождались, пока он выйдет, бросив пару слов бригадиру.

— Завтра, моя дорогая, вы скажетесь больной, — решил Персеваль. — Ваш воздыхатель не сможет проводить вас к коменданту.

— Что, если он решит дожидаться моего выздоровления?

— Такая опасность грозила бы нам, если бы он был здесь один, но ведь он — человек военный, привержен дисциплине и не может по собственной прихоти задержать в этой дыре четыре десятка мушкетеров. А теперь поднимемся в свои комнаты и попросим подать нам ужин туда.

Сопровождаемые женой хозяина, они зашагали к крутой лестнице, стараясь не обращать внимания на двух любителей вина за дальним столиком. Проходя мимо них, Рагнель как бы невзначай спросил у хозяйки, в какие комнаты она их поселит.

— В первую и вторую по правой стороне, — был ответ. Филипп усмехнулся в усы. Чуть позже, дождавшись, когда солдаты ушли в казарму, он постучался в ближайшую к лестнице дверь, за которой отдыхал Персеваль.

— Вот уже два дня мы не находим себе места! — зашептал он, поздоровавшись. — Вообразите, что мы подумали, когда увидели мушкетеров, а потом застали матушку за беседой с д'Артаньяном!

— Успокойся, пока что все идет неплохо… Персеваль коротко пересказал Филиппу разговор с капитаном мушкетеров и признался, что считает эту встречу удачей, ведь благодаря ей они смогут явиться к Сен‑Мару, даже не прося о приеме напрямую. — Именно это и не дает мне покоя! Вы хоть представляете, какой опасности подвергнетесь?

— Кто не рискует, тот ничего не добивается. Твоя мать полна решимости прибегнуть к оружию, которым владеет. Вспомни, что тебе рассказывали в Париже, десять лет тому назад, находясь в Сен‑Жан‑де‑Люз, она помогла мушкетеру по фамилии Сен‑Мар избежать виселицы, которая грозила ему по обвинению в воровстве. В качестве благодарности он вручил ей письмо, где обязался пожертвовать своей жизнью и честью, если она его об этом попросит. Об этом долге она и собирается ему напомнить.

— За десять лет человек может измениться до неузнаваемости. Что, если этот тюремщик не сочтет возможным выпустить в счет долга столь знатного узника? Гансевиль считает, что ему опасно ночевать на постоялом дворе. Он снял в городе домик между старым дворцом принцев Акейских и церковью Сен‑Морис, что на возвышении. Он выдает себя за потомка Вильардуэнов, бывших здешних властителей, ищущего следы предков.

— Кто его на это надоумил?

— Никто. Он действительно происходит от Вильардуэнов — по женской линии. Когда нам показывали старый дворец, он об этом вспомнил. Отсюда и идея воспользоваться этим совпадением. Его постоянное присутствие в таверне могло бы вызвать подозрение. В домике он чувствует себя свободнее, люди относятся к нему сочувственно, а в таверну он наведывается ежедневно — выпить винца и заморить червячка. Говорит он мало, зато напрягает слух. Он не прочь угостить завсегдатая‑другого, вот у людей и развязываются языки. Здесь уже которую неделю гуляют слухи о сверх важном узнике в маске. Якобы ему запрещено снимать маску под страхом смерти, у него нет права говорить, разве что с самим комендантом крепости, который приносит ему еду и все необходимое. Зато белье ему стелят тончайшее и кормят, как дорогого гостя…

— Кто‑нибудь догадывается, как его зовут, кто он вообще такой?

— Пока что нет, но, когда рядом нет солдат, люди любят об этом посудачить. Вот как обстоят дела, милый крестный. Все это не помешало мне подготовиться, как мы и договаривались в Париже. У Гансевиля стоят кони, кроме того, я купил одномачтовое суденышко, дожидающееся нас в порту Мантон.

— Зачем же ты старался, раз считаешь, что все это — напрасный труд?

— Разве я так говорил? Я другого боюсь, что Сен‑Мар предпочтет смерть, но не выпустит узника, исчезновение которого не сумеет потом объяснить. Но и тогда мы сможем выйти из положения — а все благодаря маске… Гансевиль вызвался занять его место!

— Занять его место?!

— Если кто‑то на такое способен, то только он. Они — мужчины одного возраста, одного роста, с волосами почти одинакового оттенка, не говоря уже о голубых глазах. К тому же право приближаться к узнику принадлежит одному коменданту… По‑моему, это единственный шанс осуществить матушкин замысел!

Замысел действительно был гениален — и благороден. Персеваль пришел в восторг, однако его энтузиазм быстро угас.

— Вы оба отлично знаете, каков Бофор. Неужели вы воображаете, что он на это согласится?

— Придется его уговорить. Это Пьер обещает взять на себя. К тому же… Ведь там будет матушка! Кстати, придется вам примириться с тем, что вас заменит Гансевиль.

— Хочешь, чтобы я позволил ей сунуться в ловушку в одиночку?

Филипп положил руки на плечи старому другу, чье внезапное огорчение сильно его растрогало.

— Она будет не одна, вы забыли про Гансевиля? Ведь он готов пожертвовать ради нее жизнью! К тому же — вы уж не сердитесь — он моложе вас и лучше владеет оружием.

— Очень деликатный способ напомнить, что я — всего лишь старая развалина! — проворчал Персеваль, сбрасывая с плеч руки Филиппа, пытавшегося его утешить. — Хотя по сути ты прав… Кстати, где живешь ты сам?

— Здесь, разумеется, хотя на месте не сижу. Я много гуляю, чтобы создалось впечатление, будто мы с Гансевилем познакомились только здесь… А теперь постарайтесь уснуть. Меня тоже клонит ко сну.

На следующий день Сильви, как и было условленно, сказалась больной. Забравшись под гору одеял, она кашляла так, что рядом с ней трудно было долго находиться.

Явившийся за ней д'Артаньян услыхал от хозяйки таверны, собиравшейся отнести наверх кувшин горячего молока.

— Бедная госпожа простудилась. С ней ее дядюшка.

Д'Артаньян задумчиво свел брови на переносице.

— Я поднимусь с вами. Переговорю хотя бы с ним…

Оставив Сильви на попечение сердобольной женщины, Персеваль вышел из ее комнаты и пригласил д'Артаньяна в свою.

— Она так безрассудна! — запричитал он. — Совершенно не бережется! Взять хоть эту поездку, когда зима уже на носу, не безумие ли? Но она и слушать меня не желала. Я уже давно зарекся ей перечить…

— Если вы намерены помешать Сильви, воспользовавшись ее простудой, то оставьте надежды, мое давнее знакомство с ней позволяет предсказать, что она доберется до туринской плащаницы, раз поставила себе такую цель.

— Увы, это так. А как насчет нашего свидания с господином де Лозеном?

— Все готово. Я пришел предупредить, что Сен‑Мар примет вас сегодня в девять вечера. Не скрою, добиться этого было непросто. Никогда еще не видел его настолько робким, настолько пугливым. Такое впечатление, что он сидит на бочке с порохом. Теперь я гадаю, чем это вызвано. Смех, да и только! Своего я добился, но для этого пришлось раскрыть инкогнито герцогини. Он признал, что у него перед ней должок…

— Должок? — фыркнул шевалье де Рагнель. — Не высоко же он ценит свою жизнь и честь…

— То же самое он услыхал от меня. Чего же вы хотите, ведь он больше не мушкетер, а всего лишь тюремщик. И притом неплохо оплачиваемый. Ничего удивительного, что он совершенно переродился. Теперь придется сообщить ему, что герцогиня захворала и встреча переносится. Сам я не уеду отсюда, пока вы не повидаетесь со своим Сен‑Маром.

От этих слов д'Артаньяна Персевалю стало так же, если не более, жарко, как Сильви под ее одеялами.

— А как же ваши служебные обязанности, подчиненные?

— С ними вернется в Париж Каюсак, мой бригадир. Я нагоню их по пути.

Персевалю пришлось крепиться, чтобы не завопить «караул!». Впрочем, его собеседник ничего не заметил. Физиономия шевалье выражала бесконечное смирение. Его рука легла на плечо мушкетера.

— И думать об этом не смейте, мой благородный друг! Мы не допустим, чтобы ради нас вы пренебрегали своим священным долгом. Вы и так превзошли себя, добившись от господина де Сен‑Мара разрешения на нашу встречу с беднягой Лозеном. Моя крестница не позволит, чтобы вы так себя утруждали.

— Что вы, ради госпожи де Фонсом я способен на гораздо большее! Поймите, я просто не смогу бросить ее, больную, в этих скалах!

— Иными словами, вы мне недостаточно доверяете? — протянул Персеваль, старательно изображая обиду. — А ведь я в некотором роде лекарь и беру на себя смелость заверить вас, что она скоро встанет на ноги. Паломничество ее окончательно исцелит. Вы увидите ее в Париже живой и здоровой.

— Я не хотел вас оскорбить, шевалье. Отлично знаю, что вы печетесь о ней, как родной отец. Что ж, хотя бы загляну к ней проститься… Да, чуть не забыл! Вот ваш пропуск в замок. Без него вас не пропустят дальше первого караула. Предупрежу Сен‑Мара — и тотчас обратно.

Опасность провала была так велика, что Персевалю пришлось посидеть несколько минут в кресле с закрытыми глазами, прежде чем идти к Сильви с отчетом. Она успокоила его:

— Какой преданный друг! — Она нежно вздохнула. — Да, встретив его здесь, мы перепугались, но, согласитесь, он, сам того не ведая, несказанно нам помог. Этому пропуску нет цены! Конечно, ради него пришлось поволноваться, но вы оказались на высоте и не сказали ничего лишнего.

Сильви была так признательна д'Артаньяну и испытывала к нему такое искреннее чувство дружбы, что наговорила ему ласковых словечек, когда он пришел проститься, и пообещала молиться за него в Турине. Однако, услышав стихающий галоп его коня, она облегченно перевела дух. Ночь была холодная, воздух прозрачный, и мушкетерам ничто не должно было помешать спуститься с гор на равнину… Оставалось потерпеть три денька, иначе ее внезапное недомогание и столь же внезапное выздоровление вызвали бы подозрение.

На четвертый день Сильви и Персеваль покинули постоялый двор и выехали в направлении Турина. Через четверть лье они свернули с дороги на тропу, которая привела их к разрушенной ферме. Филипп давно обнаружил эти развалины и показал их Грегуару, пока его мать соблюдала постельный режим. Там их уже ждали Филипп и Гансе‑виль. Предстояла ночевка под звездами, а затем — долгожданная встреча с Сен‑Маром, который уже был предупрежден о времени визита.

Никогда еще часы и минуты ожидания не тянулись так медленно. Все пятеро торопились начать дело, к которому так долго готовились, и одновременно страшились неудачи. Решающее значение приобретало поведение Сен‑Мара. Если тот сочтет, что, разрешив Сильви безобидное свидание с одним из своих подопечных, он сполна

выплатит свой долг, то истинной цели операции будет грозить провал. Персеваль чувствовал себя все менее уверенно, но старался скрывать это от остальных. Ему предстояло ждать развязки в стороне от места событий, единственным провожатым Сильви должен был стать Пьер де Гансевиль, выдающий себя за Рагнеля, а последний готовился томиться вместе с Филиппом среди развалин, дожидаясь возвращения экипажа. Если только они его дождутся… Рагнель не считал возможным делиться своими тягостными сомнениями, чтобы не усугублять тревогу, которую наверняка испытывали его сообщники.

Впрочем, двое из них с виду были полны оптимизма. Сильви воодушевлял предстоящий подвиг ради человека, которого она никогда не переставала любить, Пьер де Гансевиль и подавно претерпел полное перерождение. Куда подевался человек, погруженный в бездну отчаяния, готовый даже наложить на себя руки, которого Филипп повстречал в Марселе? С приближением решающей минуты и, возможно, схватки, которая станет в его жизни последней, его переполняли взявшиеся невесть откуда силы. Встретившись у разрушенной фермы, Сильви молча обняла его со слезами на глазах, однако он подбодрил ее улыбкой.

— Не надо плакать, госпожа герцогиня! Ничто не делает меня таким счастливым, как дело, которое мы собираемся осуществить с божьей помощью. Я так искренне возносил молитвы, что теперь уверен в успехе.

— Вы действительно считаете, что он согласится уступить свое место вам, если мы сумеем до него добраться?

— Иного не дано. Ведь я бы сам избрал ту же самую жизнь в заточении, какая ждет меня здесь, если бы на свете не было его. Я оплакивал бы мою ненаглядную жену в самом суровом из монастырей, приближая встречу с ней на том свете. Знаю, что буду счастлив в тюрьме Пинероль, ведь благодаря моему самопожертвованию он обретет свободу на острове, куда вы его отвезете. Он и там останется пленником, но размеры нового узилища будут соответствовать масштабу его личности, к тому же с ним будет море…

К этому было нечего прибавить.

Наступила ночь, а с ней и конец ожиданию. Пока Гансевиль проверял свое оружие — два пистолета и кинжал, спрятанные под широким черным плащом, Сильви обняла на прощание сына и крестного, замерших в тревоге. Она делала вид, будто о расставании навсегда не может быть и речи, хотя вовсе не была уверена в успехе. Потом молча села в карету. Рядом с ней примостился Гансевиль. Грегуар хлестнул лошадей.

По пути они не произнесли ни слова. Была холодная, светлая ночь, глаза быстро привыкли к темноте. Сильви то и дело поглядывала на своего спутника, хранившего гробовое молчание. Лишь беззвучное шевеление его губ свидетельствовало, что он произносит молитвы, которые она не хотела прерывать. Чем ближе становилась цель поездки, тем беспокойнее билось ее сердце, а руки, обтянутые перчатками, холодели все сильнее. Когда, преодолев мост, карета остановилась у первого поста, она инстинктивно нащупала руку Гансевиля и отчаянно ее стиснула. Грегуар протянул постовому пропуск, тот внимательно его изучил, освещая фонарем. Гансевиль посмотрел на Сильви и так обнадеживающе улыбнулся, что ей сразу стало легче.

Солдат вернул кучеру пропуск, отдал честь и махнул рукой. Грегуар пустил коней шагом. Еще два поста — и они оказались в центральном дворе замка, над которым нависала тюремная башня, значительно превосходившая высотой остальные три. Стражник повел посетителей к коменданту, занимавшему просторные апартаменты между замковой часовней и большой юго‑восточной башней.

Там Сильви ожидал приятный сюрприз. Она не слишком жаловала суровые средневековые замки, однако из здешних окон открывался вид на долину, мебель была подобрана со вкусом, в убранстве чувствовалась женская рука. Только сейчас Сильви вспомнила, что Сен‑Мар женат на сестре любовницы Лувуа, слывущей непревзойденной красавицей и столь же непревзойденной дурочкой. Вспоминает ли Сен‑Мар Маитену Эшевери, ради которой в свою бытность мушкетером совершал безумства?..

В этой башне содержали Фуке и Лозена. Риссан, военный комендант, занимал южную башню, третья башня предназначалась для заключенных рангом пониже.

Стражник оставил посетителей в тесной комнатушке, заставленной шкафами и заваленной книгами, посреди которой высился стол, тонущий в бумагах. Сильви опустилась в одно из двух кресел, Гансевиль остался стоять.

Ждать пришлось недолго. Дверь открылась, и в кабинет вошел Сен‑Мар. За истекшие десять лет он сильно изменился. Его фигура раздалась вширь — превращение кавалериста в сидельца‑чиновника не проходит без последствий! Бритое лицо располнело; парик мешал рассмотреть, седеют ли у него волосы. Серые глаза, запомнившиеся Сильви полными слез, были теперь сухи и тверды, как камни вверенной ему крепости. Впрочем, он принял гостью учтиво и улыбчиво, проявив все радушие, на которое был теперь способен; мнимый Персеваль удостоился от него всего лишь сдержанного приветствия.

— Кто мог предвидеть, что нам предстоит встреча в столь негостеприимном месте и так не скоро!

— Да, десять лет — немалый срок. Но и не такой уж большой! Я рада, что вы не забыли наши былые… добрые отношения.

— Как я мог их забыть, будучи так вам обязан!

— Мне приятно это слышать.

— Мне известна цель вашего визита. Я распоряжусь, чтобы сюда привели господина де Лозена, вашего друга. Увы, на продолжительное свидание не рассчитывайте. Полагаю, вы меня понимаете.

Было заметно, что он спешит со всем этим покончить. Он уже шагнул к двери, в которую вошел, но Гансевиль преградил ему путь.

— Погодите, сударь! Зачем так торопиться? Госпожа де Фонсом еще не сказала, чего в действительности желает.

— Но господин д'Артаньян уведомил меня…

— Господин д'Артаньян знал не все. Разумеется, мы сильно привязаны к господину де Лозену…

— Но в действительности нам нужен не он, а пленник в черной бархатной маске. И не на минуту, а для того, чтобы забрать его отсюда! — закончила за Гансевиля Сильви.

Сен‑Мар рывком повернул голову, словно его ужалила змея. Сильви уже стояла, развернув старое письмо.

— Я… Не понимаю, о чем вы…

— Прекрасно понимаете! Речь о человеке, вернее, о принце, которого недавно доставили сюда из Константинополя и которого вам велено держать в заключении тайно. А также о письме, в котором черным по белому написано, что ваша жизнь и ваша честь принадлежат мне и что я могу потребовать того и другого, когда пожелаю.

— Так вот за чем вы явились? Вы ошибаетесь! Здесь нет никакого принца. Признаюсь, одного заключенного я и впрямь содержу тайно, занимаюсь им лично и никому не показываю. Это некий Эсташ Доже, причина заключения которого мне неведома. Я знаю про него одно, два года назад его арестовали в Дюнкерке и доставили сюда…

Сен‑Мара прервал стук в дверь. Появился надзиратель, не знавший, куда девать руки, и комкавший берет.

— Чего тебе? — пролаял комендант.

— Я про Доже, лакея господина Фуке… Он заболел, и мы не можем найти врача. Наверное, съел какую‑нибудь гадость… Теперь катается по полу и орет. Что делать?

— Я почем знаю? Дай ему рвотное и отыщи врача. Ступай!

Надзиратель кинулся за дверь, как напуганная крыса. Гансевиль подступил к коменданту с угрожающей улыбкой.

— Доже, говорите? Лакей Фуке? Доставлен два года назад? Так нам явно нужен не он. Тот, о ком мы толкуем, томится у вас всего месяца четыре. Хотите, чтобы я напомнил, как его зовут?

— Нет! Или вам расхотелось жить? Признаюсь, у меня есть один заключенный, личность которого должна оставаться неизвестной для всех — слышите, для всех! Мне приказано убить его, если он снимет маску или потребует связаться с кем‑либо, помимо меня.

Мысль о доверенной ему безжалостной миссии придала Сен‑Мару уверенности. Сперва он сильно испугался, но теперь страх уступил место ярости.

— Вы посмели явиться и потребовать его освобождения в обмен на этот клочок бумаги, не имеющий значения ни для кого, кроме меня? Я написал вам, любезная госпожа, что вы можете распоряжаться моей жизнью? Увы, этого заключенного вправе у меня потребовать один король. А теперь должен вас огорчить, раз вам известна разгадка этой страшной тайны, я обязан выполнить суровый приказ, вы отсюда не выйдете. Во всяком случае, живыми…

Он уже потянулся к шнурку звонка, но Гансевиль опередил его и с такой силой стиснул руку, что он застонал от боли. Вытащив из‑за пояса кинжал, Гансевиль приставил кончик к животу Сен‑Мара. — Тихо, приятель! Теперь мы знаем цену твоего слова, зато ты знаешь далеко не все, у нас есть сообщники, для которых твоя тайна — тоже не тайна. Если мы отсюда не выйдем, то по всей Франции разнесется молва. Особенно чутко к ней отнесутся в Париже, не забывшем своего «Короля нищих».

— Я вам не верю. Вы пытаетесь меня запугать…

— Неужели? Или ты забыл, что в десяти лье отсюда, в Турине, правит герцогиня Мария‑Жанна Батиста, племянница герцогини де Немур, урожденной Вандомской, весьма привязанная к дядюшке?

— Ничего не хочу об этом слышать!

— Придется потерпеть. Пусть мы погибнем, но тайна будет раскрыта. Это погубит вместе с нами и тебя, а король получит новую Фронду.

— Мне в любом случае не жить. Что со мной, по‑вашему, случится, если я отдам вам заключенного? — Сен‑Мар снова потянулся к шнуру, и снова безрезультатно. Гансевиль кровожадно осклабился.

— Сейчас я тебе подскажу… Ровным счетом ничего!

— Бросьте! Думаете, я пошлю господину де Лувуа депешу, так, мол, и так, ваш пленник сбежал… Мы тут только тем и занимаемся, что исключаем возможность подобного несчастья. Если это может вас утешить, с пленником хорошо обращаются, просто право посещать его принадлежит мне одному. Я одновременно и его тюремщик, и слуга.

— Кто говорит о бегстве? Ваше узилище не опустеет. Если вы передадите заключенного присутствующей здесь госпоже, его место займет другой человек.

— Любопытно, кто же? Уж не вы ли?

— Именно я! Приглядись ко мне, Сен‑Мар! Я одного с ним роста, блондин, как и он, у меня голубые глаза, и я все о нем знаю, потому что жил рядом с ним с детства, будучи его оруженосцем. Я знаком со всеми его привычками, образом жизни. Его образ мыслей — и то для меня не тайна. Я для того сюда и приехал, чтобы сесть в тюрьму вместо него.

— Что я слышу? Вы сами себя приговариваете к пожизненному заключению? Ведь ему уготована именно эта судьба. Небывалая преданность!

— Тем не менее это так. Мне некого любить, кроме него. Я все потерял…

Он ослабил хватку, и Сен‑Мар воспользовался этим, чтобы, массируя руку, отступить к письменному столу.

— Допустим.. — проговорил он, задыхаясь. — Допустим; я выполняю ваше требование. Что случится потом? Я знаю ответ на этот вопрос, едва оказавшись на свободе, он начнет подстрекать своих сторонников, превратится в главаря банды. Напрасно вы упомянули Фронду!

В разговор вступила Сильви:

— Клянусь своей жизнью спасением души, ничего такого не произойдет. Я увезу его на самый край света, в уголок, известный только ему и мне. Он станет никем, жизнь его будет такой же тайной, как в вашей тюрьме, с той лишь разницей, что сторожить его будут небо, море и… моя любовь.

Комендант переводил взгляд серых глаз с одного посетителя в черном на другого. Оба были похожи на надгробные памятники. Женщина была преображена любовью и уже витала мыслями далеко от крепости, мужчина, наоборот, зловеще хмурился и вложил кинжал в ножны только для того, чтобы сжать рукоятку пистолета. Сен‑Мар понимал, что оказался в ловушке, но смириться с этим не мог.

— Нет… — простонал он. — Не могу… Уходите. Я забуду о вашем посещении.

— А мы ничего не способны забыть, — тихо откликнулась Сильви. — Если я уеду без него, вы все равно останетесь в проигрыше, вся Франция будет знать, что он жив и находится в неволе. Мы поднимем бунт! \

— У вас ничего не выйдет. Фронда далеко в прошлом…

— Верно, зато нет числа тем, кто предан герцогу и отказывается верить в его гибель. Облик его знаком всему королевству, от берегов Прованса до северных рубежей. Повсюду он сражался и повсюду оставил неизгладимый отпечаток. Ведь он — адмирал Франции, герцог де…

Сен‑Мар одним прыжком преодолел отделявшее его от Сильви расстояние и зажал ей ладонью рот, чтобы она не произносила страшное имя. Сильви мягко отодвинула его ладонь и продолжила твердо и убедительно:

— Так вот почему он обречен до конца жизни оставаться в маске? Что ж, в таком случае никто никогда не узнает, что черный бархат скрывает совсем другое лицо. Что мы с вами…

— Что, если сюда нагрянет с инспекцией господин де Лувуа? Что, если он захочет его видеть?

— Очень просто! — ответил Сен‑Мару Гансевиль. — Вам доставили заключенного уже в маске?

— В маске.

— Вы ни разу не видели его лица?

— Ни разу. Мне сразу передали строжайший приказ не сметь на него смотреть.

— В таком случае вы лишены возможности знать, не подменили ли вашего подопечного на долгом пути из Константинополя. Вы приняли того, кого вам привели, вот и все! Что касается Лувуа, то что ему делать в вашем замке, заваленном снегами? Инспекция — фи, это недостойно его величия! То же самое относится к Кольберу. Они не приедут хотя бы потому, что не захотят вызвать разговоры.

— Вдруг кто‑то пожалует взглянуть на Фуке или на Лозена — вашего друга? — напомнил он с горькой усмешкой, глядя на Сильви.

— Мы с ним действительно друзья, — подтвердила она, грустно улыбаясь, — как и с господином Фуке. Хотя бы ответьте, как он себя чувствует в своем бесконечном заточении?

— Отменным его здоровье никогда нельзя было назвать, зато он спокоен и полон смирения, черпаемого в глубокой христианской вере. Он полностью послушен божьей воле, чего никак не скажешь о господине де Лозене…

— В любом случае никакие «инспекции» вам не грозят, — нетерпеливо проговорил Гансевиль. — Королю не хочется вспоминать о своем бывшем министре финансов, пока тот не отдаст богу душу. Что касается Лозена, то он отбывает наказание, и вряд ли кто‑нибудь будет баловать его вниманием. Так что решайтесь. Время подгоняет.

Воцарилась тишина. Сен‑Мар, сгорбившись в кресле, взвешивал все «за» и «против»; гости не мешали ему раздумывать. В эти минуты высочайшего напряжения у Сильви так колотилось сердце, что, казалось, оно вот‑вот выпрыгнет из грудной клетки; Наконец Сен‑Мар поднялся и шагнул к Гансевилю.

— Завернитесь в плащ, надвиньте на глаза шляпу и идите за мной. А вы, сударыня, ждите здесь.

Прежде чем оба вышли, Сильви кинулась к преданному другу, с которым должна была разлучиться навсегда, привстала на цыпочки, обняла его и расцеловала.

— Да хранит вас господь! Да будет благословенно ваше благородное сердце!

— Пусть господь будет милостив к вам обоим — этого мне достаточно для счастья, — ответил Гансевиль, целуя Сильви.

Тюремщик, превратившийся в сообщника, уже манил его в полумрак коридора.

Прошло немало времени. Сильви по настоянию стражника села в карету и дожидалась развязки там. Она отчаянно пыталась унять сердцебиение и не отводила глаз от ворот, освещенных двумя факелами. Наконец она увидела, как из них выходит Сен‑Мар в сопровождении закутанного в плащ мужчины, до того похожего на Гансевиля, что у нее сжалось горло от страха провала. Не говоря ни слова, комендант подсадил спутника в карету, отдал честь госпоже де Фонсом, захлопнул дверцу и, жестом приказав кучеру трогать, зашагал к соседнему корпусу, из которого вышли двое его подчиненных.

От смертельной тревоги Сильви едва осмеливалась дышать. В карете было темно, она видела рядом всего лишь густую тень и не могла пойти на риск нарушить молчание, пока они не выехали из крепости. Тем не менее надежда мало‑помалу возвращалась, у Гансевиля не было причин играть с ней так долго в молчанку.

Наконец посты остались позади. Стража проверила карету при въезде и не видела оснований препятствовать ее выезду. Когда был преодолен последний барьер между тюрьмой и свободой, Грегуар подхлестнул лошадей. Черная тень зашевелилась, полы плаща раздвинулись, показался край шляпы… Раздался глухой голос, совсем непохожий на прежний горделивый глас:

— Если бы не ваше присутствие, я бы ни за что не согласился, чтобы мое место занял он. Разве справедливо, чтобы за мои грехи расплачивался другой, невинный?

— Единственный ваш грех — в том, что вы вызвали ненависть у короля, которому мечтали служить до самой смерти.

— Раз так, что ему помешало меня убить?

— Он рассчитывал на случайную пулю или клинок — на войне труднее уцелеть, чем погибнуть. Но господь не дал осуществиться его расчетам, а отдать приказ убить вас он не мог, опасаясь возмездия свыше. Отсюда ваша участь прижизненного мертвеца. Он нашел способ изъять вас из мира живых, не покушаясь на саму вашу жизнь.

Она отвечала ему механически, глубоко уязвленная безрадостной подавленностью Бофора. Она заранее знала, что он не пойдет с легким сердцем на замену его Гансевилем, однако надеялась на проявление чувств, хотя бы на словечко, по которому можно было бы судить, что он рад ее видеть. Неужели испытания, которые он перенес сначала в плену у турок, потом в пути, наконец в Пинероле, окончательно лишили его сил, отваги, того невероятного жизнелюбия, которое всегда было его отличительной чертой? На Сильви внезапно навалилась невыносимая усталость, тишина в карете показалась страшнее предсмертного стона…

Лошади бойко несли их по тонущим в ночи предгорьям.

— Куда вы меня везете? — услышала Сильви вопрос.

— Недалеко, на заброшенную ферму. Там вас дожидаются Филипп и шевалье де Рагнель.

Тут произошло неожиданное, он почему‑то рассердился.

— Филипп? Вы говорите о своем сыне?

— Нашем сыне, — поправила она его бесстрастно. — Как иначе мы бы напали на ваш след? Это он следовал за вами от самого Босфора до Марселя на греческой фелюге, предоставленной великим визирем, потом — от Марселя до Пинероля, теперь уже с помощью Гансевиля, которого случайно повстречал в порту. Ведь Гансевиль искал возможности отплыть на Канди с намерением отыскать ваши останки или погибнуть… Неужели великий визирь ничего не сказал перед вашим отплытием?

— Фазиль Ахмед Паша? Ничего! Я умолял его отпустить Филиппа, а он твердил, что предпочитает держать его при себе и что Филиппу ничего не угрожает. Прежде чем передать меня людям, приплывшим за мной, он попросил прощения. Визирь никогда не выдал бы тюремщикам человека, ставшего ему другом, но политика есть политика… Он не мог поступить иначе.

— Зато, боясь за вашу безопасность, он отправил за вами следом человека, который непременно сделал бы ради вас все возможное и даже сверх того… Прибью сюда, ваш оруженосец стал следить за крепостью, а Филипп, которого я считала мертвым, как и вас, прискакал в Париж, предупредить нас. Это он направил нас сюда. Остальное вам известно. Вы поедете обратно вместе и сможете вволю обмениваться воспоминаниями. Среди развалин фермы вас ждут лошади, а в порту Мантон — небольшое судно.

— Куда мы поплывем?

— Куда захотите! — ответила она с удрученным вздохом. — Кажется, наши планы устраивают вас только отчасти, а то и вообще не устраивают… Решайте сами.

Ей уже не терпелось, чтобы всему этому пришел конец, хотелось побыстрее увидеть рядом с собой в карете Персеваля и проводить глазами скачущего к горизонту, к свободе, Бофора. Она так мечтала об этих мгновениях, окрашенных волшебным сиянием неугасимой любви… Но что осталось со временем от их любви? Теперь она жалела, что не задала себе этот вопрос раньше.

— Вы скроетесь со мной?

— Нет, — ответила она, отвернувшись, — это было бы слишком неосторожно. Вы с Филиппом поедете в Мантон, а мы с Персевалем продолжим наше паломничество в Турин. Мне действительно надо попасть туда, чтобы поблагодарить господа за то, что он дал свершиться вашему освобождению.

Он вдруг ударил ногой в дверцу кареты и крикнул:

— Кучер, стой!

— Вы с ума сошли? Что вы делаете? — Сильви попыталась его удержать. — Нам нельзя терять времени…

— У меня его больше, чем нужно. Мне необходимо знать о ваших планах в отношении меня. Отвечайте, не то я вернусь в тюрьму.

— Блестящая идея! Что же тогда станет с Гансевилем? Раз вы настаиваете, то извольте, вы пересечете море, высадитесь вблизи Нарбонны, найдете там лошадей и поскачете речными долинами к какому‑нибудь порту на океанском берегу, чтобы потом…

— Что потом? Говорите же, черт побери! Почему я должен выковыривать из вас слова?

— Потом — остров Бель‑Иль, где у меня остался домик на берегу моря.

Наконец до него дошел весь блестящий замысел, и он задумался. Изменившимся голосом, в котором послышалась радость, он проговорил:

— Бель‑Иль! Сколько я о нем мечтал… — Но раздражение покинуло его на считанные секунды. — Только что мне там делать без вас? Гансевиль сказал, что вы меня ждете, чтобы увезти…

— Это и склонило чашу весов?

— Да. — Но, не умея лгать, он тут же добавил тихо: — Еще я испугался, что он покончит с собой, если я не соглашусь. Не думал, что на свете есть такие бескорыстные люди…

— И такие отчаявшиеся! Вы заглянули ему в лицо? Смерть молодой жены едва не свела его с ума. Спасла его лишь надежда помочь вам. Так что нам делать?

Бофор ничего не ответил, и Сильви велела Грегуару ехать. Бофор молчал в своем углу, но, прислушавшись, Сильви поняла, что он плачет.

— Неужели вы уже скучаете по тюрьме? — спросила она.

— Пока еще не знаю… Вы предлагаете мне жить на Бель‑Иле, о чем я не смел и мечтать, но Гансевиль убедил меня, что вы отправитесь туда со мной и мы наконец‑то обретем счастье! Если же меня ждет там одиночество, то даже этот рай станет вскоре постылым…

— Должна ли я понимать вас так, что вы меня по‑прежнему любите?

— Я никогда не давал вам оснований в этом сомневаться! — заявил он с неистребимой мужской бравадой. Сильви не удержалась от смеха.

— Почему же вы, сев в карету, не перестаете хмуриться? Я даже испугалась, что вы на меня злы…

— Да, зол! Разве вы не понимаете, какую боль, какой стыд я испытываю оттого, что обрек человека, которого люблю братской любовью, на столь жестокую судьбу? Вы увидели меня ошеломленным, оглушенным только что случившимся. Я думал только о двери, захлопнувшейся за ним, о зловещем лязге засовов, о проклятой маске, закрывшей его лицо вместо моего… Радость от встречи с вами отошла на задний план. Если мне вдобавок придется отказаться и от вас, то не лучше ли… Сильви схватила его за руку.

— Да, я сказала, что не буду вас сопровождать, но разве я говорила, что не присоединюсь к вам? Разве не клялась стать вашей женой, если вы вернетесь живым?

Еще мгновение — и он заключил ее в железные объятия. Она ощутила щекой его щетину и слезы, его губы искали ее.

— Поклянись еще раз! — потребовал он в промежутке между двумя пылкими поцелуями. Сильви потребовалось огромное напряжение воли, чтобы отстраниться.

— Мы почти приехали. Не забывай, что Филипп до сих пор не знает всей правды о наших отношениях. Мне бы не хотелось, чтобы она обрушилась на него без всякой подготовки…

Карета запрыгала по каменистому проселку, и она не смогла договорить от тряски.

— Где же клятва?

— Так ли она необходима?

Теперь уже она сама прильнула к нему для последнего поцелуя. Пройдут долгие месяцы, прежде чем они снова вкусят счастье. Видимо, он подумал о том же, потому что проговорил со вздохом:

— Настанет ли день, когда мы встретимся, чтобы уже не разлучаться?

— Не сомневайся, этот день уже близок, бесценный мой! — заверила она его со страстной убежденностью. — Скоро мы окажемся вместе там, где о нас никто не вспомнит…

Прошло совсем немного времени, и двое всадников, покинув разрушенную ферму, поскакали в сторону Мантона, где их ждал морской простор. Сильви и Персеваль продолжили свой путь к Турину. Они щедро одаривали бедняков, встречающихся на пути. Сильви было за что благодарить милостивого Создателя.

 

ЛЮБОВЬ НА КРАЮ СВЕТА

 

Свадьба Мари де Фонсом и Энтони Селтона состоялась в часовне дворца Сен‑Жермен в начале апреля 1672 года в присутствии короля, королевы, всего двора и герцога Бекингема, представлявшего английского короля Карла II. Герцогу предстояло сражаться у французских берегов с голландцами в близящейся войне. Эта блестящая свадьба была в некотором роде символом Дуврского договора, последнего дара Франции от прекрасной Мадам, герцогини Орлеанской, так безвременно почившей. В часовне, полной цветов, залитой светом бесчисленных свечей, прелестная Мари в белом атласном платье с серебряной нитью, расшитом жемчужинами, прошествовала к алтарю об руку со своим братом, молодым герцогом де Фонсомом, чудесным образом избегнувшим оттоманского плена, чьи приключения стали после его возвращения любимой темой парижских салонов. История этих приключений получила окончательную отделку в библиотеке шевалье де Рагнеля, чьи глубокие познания и воображение помогли молодому герцогу с честью пройти через допросы в министерских кабинетах. Все завершилось благополучно, и король без колебания (а может, и с облегчением) вернул ему титулы и владения, отобранные было из‑за козней Сен‑Реми.

Однако счастье молодоженов и блеск двора представляли собой ширму, неспособную скрыть отсутствие герцогини де Фонсом, которой король по‑прежнему не позволял предстать перед ним. Мать молилась о счастье дочери в монастыре Мадлен, где к ней присоединилась вдова маршала Шомбера. Двор не мог не обратить внимание и на ужасный вид молодой королевы, оплакивающей свою дочь, пятилетнюю Марию‑Терезию‑младшую, умершую в прошлом месяце; новая беременность королевы, уже заметная, не доставляла ей радости. Не до радости было и Мадемуазель, она никак не могла смириться с судьбой своего возлюбленного. Слезы проливал и Бекингем, только это были слезы ярости, с ними он взирал на немецкую принцессу, вульгарную толстуху, на которой женился осенью герцог Орлеанский. Теперь ее величали вместо бедной Генриетты Мадам, и молодой английский герцог относился к этому, как к пощечине, помня, с каким изяществом носила гордый титул умершая…

Радости не прибавляла и грядущая война. Королю предстояло присоединиться к Тюренну и Конде, уже завязавшим бои. Его свита предвкушала подвиги, которые покроют всех их славой, зато женщины с ужасом гадали, кто из мужчин ляжет на поле брани и в каком виде вернутся выжившие… Единственным солнечным лучом, помимо самой новобрачной, была излучающая гордость маркиза де Монтеспан, окончательно покорившая короля. Спустя два месяца ей предстояло тайно родить в замке Женитуа близ Лани. Уже сейчас роскошные одежды не могли скрыть ее состояния. Брак Мари, во всяком случае весь блеск церемонии, был делом ее рук. Ее попытки добиться присутствия госпожи де Фонсом не увенчались успехом, зато сама она вела себя по отношению к новобрачной, как старшая сестра. На ночном пиру, последовавшем за венчальной службой, проведенной, согласно традиции, в полночь, она тщательно опекала молодых, благодаря чему их почтил беседой сам Людовик XIV.

— Вы уедете в Англию, леди Селтон, — молвил он, — чем изрядно нас опечалите. Мой брат Карл находит то, что теряем мы, и это вызывает зависть. Не повидаетесь ли вы перед отъездом с герцогиней, вашей матушкой?

— Непременно, государь, уже завтра.

— Ходят слухи, будто она собирается стать отшельницей и избрала для этого затерянный монастырь в Бретани.

— Монастырь бенедектинок в Локмарии, государь, пользовавшийся прежде щедрым покровительством герцогини Вандомской, ныне покойной.

— Да, герцогиня не оставляла вниманием монастыри. Но почему именно этот, такой дальний?

— Вашему величеству угодно сказать, так далеко от двора? Это — одна из причин, государь. Есть и другие. Там она будет ближе к моему брату, назначенному вашим величеством первым помощником на «Грозный» капитана Дкжена. Да и ко мне тоже, ведь я пересеку море неподалеку от нее. Наконец она жаждет, чтобы ее забыли свет и король, — закончила Мари неожиданно дерзко.

Однако Людовик не рассердился, наоборот, печально улыбнулся.

— С ней трудно не согласиться, — вздохнул он. — Жизнь обходится с ней немилосердно, да и мы не отстаем. Что делать, корона обязывает и удаляет от людей… И все же передайте ей, что, какие бы мысли ее ни печалили, мы встречаемся порой в наших дворцах с тенью мальчика, для которого слишком велика его гитара, мальчика, сильно ее любившего…

Он позволил Мари поднести его унизанную бриллиантами руку к губам, изящно поприветствовал ее супруга и вернулся к госпоже де Монтеспан, следившей за ним из‑под веера.

— Вот и конец одной из историй, — молвил король, глядя на молодую пару, выслушивавшую комплименты Месье.

Маркиза улыбнулась и указала своим перламутровым веером в золотом окладе на Филиппа, беседовавшего с Бекингемом и д'Артаньяном:

— И начало следующей… Молодой Фонсом должен продолжить свой род, если на то будет господня воля.

— Хотелось бы мне, чтобы так и было! Не знаю, почему этот молодой моряк вызывает во мне нежное чувство, словно он мне младший брат… Вам не кажется, что он на меня похож?

Атенаис в ответ расхохоталась присущим только ей очаровательным смехом и тихо ответила:

— На вас никто не похож, государь. И слава богу! И они, весело смеясь, покинули галерею. Король строил уже планы насчет блестящего будущего Филиппа.

Через три дня Сильви покинула Париж, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Сопровождал ее один Персеваль, он знал, куда она направляется в действительности, и должен был превратиться в единственную связующую нить между герцогиней и остальным миром. Ему же комендант тюрьмы в Пинероле должен был сообщать все новости о своем пленнике. Накануне Мари отправилась вместе с мужем в Англию, а Филипп — в Брест.

Печальнее всего было расставаться с верными спутниками прежних лет ее жизни, особенно с Жаннетой, которую она любила, как сестру. Однако тайна, в которую, кроме нее, были посвящены только сын, Персеваль и, естественно, Гансевиль, не подлежала дальнейшему разглашению, невзирая на преданность Жаннеты и остальных слуг. Вот почему было решено держаться версии об отъезде в далекий бретонский монастырь, настоятельница которого в память о герцогине Вандомской согласилась стать ее сообщницей. Взять кого‑либо с собой было невозможно. — Значит, вы отказываетесь видеть собственных внуков? — спрашивала Жаннета, всхлипывая.

— За меня их увидишь и полюбишь ты. К тому же я не имею права соглашаться, чтобы ты разделяла со мной затворничество. Ведь у тебя есть муж, наш дорогой Корантен. У тебя долг перед ним, как у него — перед герцогскими землями, доверенными его заботам. Вы оба поможете будущим Фонсомам…

— Знаю, знаю! Мы с Корантеном горды вашим доверием и доверием ваших детей, только… Стоит мне подумать, что мы больше не свидимся…

— Полно! Кто, если не ты, учил меня мужеству? Мне оно тоже пригодится. Я должна уйти из мира, об этом твердит мне внутренний голос. Там, рядом с морем, без которого не мог жить Франсуа, я надеюсь обрести душевный покой.

— Не будет ли монастырская жизнь слишком суровой? Ваше здоровье сильно пошатнулось после той страшной болезни. Вы так и не восстановили прежних сил…

— Не беспокойся, за мной будут хорошо ухаживать. А дальше — как решит бог.

Вопреки ожиданиям, расставание с бывшей Марией де Отфор прошло легче. Та удивленно приподняла брови, усмехнулась по‑прежнему прекрасными голубыми глазами, внимательно посмотрела на подругу, склонила голову набок…

— Вы — в бретонском монастыре? Кого вы пытаетесь в этом уверить, милочка? Со мной этот номер не пройдет.

— Почему?

— Потому что этот выход не для вас. Не вы ли терпеть не могли монастыри? Или хотите заставить меня поверить в преображение, происшедшее после паломничества к плащанице Господа нашего Иисуса Христа?

— По‑вашему, это так невероятно? Лучше скажите серьезно, Мария, куда я, по‑вашему, направляюсь?

— Вот уж не знаю! Но не удивлюсь, если бы взяли курс на греческие острова… Ведь вы верите в смерть Бофора не больше, чем я, и наверняка собрались проверить свои догадки лично. Так, во всяком случае, поступила бы вашем месте я.

Сильви не удержалась от смеха и с огромной нежностью обняла женщину, хранившую вместе с ней самый смертоносный из всех секретов французского государства.

— Вы сумасшедшая, Мария! Но я люблю вас именно за это.

— А я вас! — прошептала госпожа де Шомбер. Я буду тосковать. Надеюсь, если поиски увенчаются успехом, вы дадите мне об этом знать. Я буду счастлива вест том, что недостойному отпрыску так и не удалось вычеркнуть своего отца из списка живых…

Удаляясь от Нантея, Сильви долго махала платком. Когда осела пыль, поднятая колесами ее кареты, женщина, носившая прежде прозвище Аврора, разрыдалась и закрылась в молельне, откуда не выходила целый день.

Наконец настала очередь д'Артаньяна. Путешественники уже садились в карету у дома на улице Турнель, который он вырос перед ними как из‑под земли, спрыгнул с коня, подозвав конюхов, и, подбежав к Сильви, обнял ее и нежно поцеловал прямо в губы. Никогда еще ее так не целовал

— Как много лет я мечтал о том, чтобы сделать это — воскликнул он, не подумав извиниться; впрочем, никто требовал от него извинений. — Мы больше с вами не увидимся — во всяком случае, на этом свете, если на то будто божья воля.

— Как вы можете? Вы молоды, как никогда, и, надеюсь, останетесь молодым еще долго. Или вам тоже пре стоит дальний путь? — спохватилась Сильви, заметив, что офицер одет по‑дорожному.

— Да. Мушкетеры уже сегодня покидают Сен‑Жермен вместе с королем. Почему‑то я уверен, что вы буде молиться в своем монастыре за спасение моей души, я уже не вернусь назад… Но вы не печальтесь! Смерть в бою — желанный конец для любого воина. Так моя душа быстрее соединится с вашей.

Он подал ей руку и усадил в карету, где уже находился Персеваль. Поприветствовав шевалье, он захлопнул дверцу. Последнее, что увидела Сильви, кроме Жаннеты, рыдавшей в объятиях Корантена, и Николь, упавшей на грудь Пьеро, был силуэт д'Артаньяна, застывшего посреди улицы Турнель в низком поклоне, купая перья шляпы в уличной пыли. Казалось, он прощается с самой королевой…

— Как много людей вы заставляете страдать своим отъездом… — прошептал Рагнель, тоже с трудом сдерживавший слезы. — Вы уверены, что никогда не будете сожалеть о содеянном?

— Ни одного дня я не проживу без горьких сожалений, дорогой крестный. Но поймите же, меня ждет осуществление мечты всей моей жизни!

— Никто не желает вам счастья так искренне, как я! Надеюсь, ваша мечта действительно осуществится.

Те же мысли не покидали его спустя несколько дней, когда, стоя на набережной в маленьком порту Пирьяк, он провожал взглядом кораблик под красным парусом, уносивший Сильви по синей глади моря в сторону горизонта, туда, где ее ждала любовь. При этом он вопреки своим ожиданиям почти не испытывал боли, ведь он не заботился о себе, к тому же, помимо Филиппа, один он обладал привилегией проникать порой в магический круг, внутри которого собирались обитать Франсуа и Сильви. Правда, до первого свидания с ними должно было пройти не меньше года, тут‑то и коренился главный вопрос, сколько времени отпущено господом ровеснику века, еще не ощущающему, впрочем, груза лет?

— По крайней мере, достаточно, чтобы еще ей пригодиться! — сказал себе Персеваль, провожая взглядом уменьшающееся красное пятнышко, колеблющееся на волнах.

Д'Артаньян погиб во время осады Маастриха спустя год, уже произведенный в маршалы Франции.

Наконец, отвернувшись от моря, он зашагал в сосновую рощу, где его поджидал Грегуар с каретой. Оказалось, что и старый кучер смотрит с козел на море, не стесняясь катящихся по щекам крупных слез. Безмолвное горе старого слуги Фонсомов, сурового холостяка, прослывшего хмурым молчуном из‑за своего нежелания произносить больше трех слов за день, от которого Сильви в благодарность за его многолетнюю преданность не стала скрывать, куда в действительности лежит ее путь, тронуло Рагнеля до глубины души. Он устроился рядом с кучером на козлах, похлопал его по плечу и заговорщически ухмыльнулся.

— А теперь вези меня в монастырь Локмария. Мне надо поговорить с настоятельницей.

Грегуар улыбнулся ему в ответ — сначала робко, потом радостно. Связывающие их дружеские узы стали еще крепче, появилась еще одна причина задержаться среди живых. Кивнув головой, он развернул коней и направил их в сторону Ванна.

Тем временем Сильви, сидя под мачтой, смотрела на приближающиеся розовые гранитные скалы Бель‑Иля, покрытые густой растительностью, на редкие белые домики на склонах. Гористый остров походил на цитадель, внутри которой разросся буйный сад, грозящий поглотить древние стены. Наслаждаясь целебным морским воздухом, полным ароматов соли и водорослей, путешественница думала об Авалоне, зачарованном острове из северных легенд. Вряд ли Бель‑Иль сильно отличается от него…

После двадцатилетней разлуки она возвращалась туда, где осталось ее сердце. Казалось, она доверила его этим скалам, а сама на время обернулась другой женщиной, чтобы, пройдя через столько испытаний, снова оказаться здесь… Вдруг ее дожидается на пороге старого дома малышка Сильви, бегавшая босиком по песчаным пляжам и ловившая креветок в заводях, оставшихся после отлива?

Какие волшебные мечты! Однако их оттесняла все дальше растущая тревога, какого Франсуа встретит она на берегу? Угнетенного, придавленного угрызениями совести, каким она едва ли не насильно извлекла из Пинероля, или совсем другого, преображенного несколькими месяцами одиночества посреди океана? В любом случае прежний Бофор, полный отваги, жизненной силы и веселья, канул в Лету. Человек, к которому она торопилась, официально именовался бароном Ареном, поплатившимся ссылкой за чересчур тесную связь с Фуке и нашедшим убежище в доме, приобретенном некогда для мадемуазель де Валэн.

Убежище можно было считать надежным, король, его заклятый враг, не проявлял интереса к острову, которым его некогда пытался пугать Кольбер. Он не держал на нем гарнизона, более того, отдал его бесстрашной Мадлен Фуке, добившейся уважения к себе неустанной борьбой за добрую память о муже и возвращение имущества. Островитяне, оплакивавшие бывшего своего хозяина, были вознаграждены ею сторицей.

Чем больше загораживали дикие скалы острова горизонт, тем сильнее становилось волнение Сильви. Ее сердце переполнено любовью, но сохранил ли любовь тот, к кому она стремится?

Лодка обогнула мыс, за которым находился порт Спасения и небольшая скала, увенчанная домиком и мельницей Танги Дрю, рядом с которой Сильви завещала ее похоронить. На песке лежала перевернутая лодка, которую чинил человек, смахивающий бородой и длинными седыми волосами на викинга. На нем были только штаны, кончавшиеся бахромой у колен, он с наслаждением подставлял солнцу темный, как у американского дикаря, торс.

Услышав оклик кормчего лодки, доставившей Сильви, он выпрямился и приставил ладонь козырьком к глазам, чтобы лучше рассмотреть гостью. Сильви облегченно перевела дух, то ли прежний Франсуа никогда не исчезал, то ли его вернул к жизни остров. Широко улыбаясь, он вошел прозрачную воду и зашагал навстречу лодке. Сердце норовило выпрыгнуть у Сильви из груди, никогда еще он не был так красив! Немало придворных щеголей позавидовали этому молодцу 56 лет, закаленному долгими плаваниям. Своим прежним, громоподобным голосом он крикнул лодочнику, с которым был, как видно, знаком:

— Спасибо, что наконец‑то привез мне жену! Я уже сомневался, что это случится.

— Если она задержалась без причин, пускай просит прощения, — пробасил в ответ бретонец. — Заповедь гласит, жена да последует за мужем!

Франсуа со счастливым смехом взял Сильви на руки перенес на берег. Двое матросов выгрузили из лодки ее кожаный сундучок и большой мешок, а затем снова пойма парусом ветер. Франсуа опять взял Сильви на руки и мол заторопился по пляжу, потом по тропинке, перешедшей грубые ступени. В дом он ворвался, как ураган, и захлопнул дверь ударом ноги, едва не сорвав с петель. Только тог, он поставил Сильви на ноги и отошел на два шага, что бы полюбоваться ею.

— Вот ты и дома! — прорычал он неожиданно свирепо. — Долго же мне пришлось тебя ждать!

Он даже не удосужился ее поцеловать. Оскорбленная Сильви не обращала внимания на щекочущий запах цветов, наполнявший бывшую молельню. В помещении царил образцовый порядок, в старом камине пылал огонь, в медном сосуде красовались дикие цветы. Все указывало на то, что здесь постаралась женщина. Сильви не смогла этого снести.

— Вам известно, что мне потребовалось несколько месяцев, чтобы привести в порядок дела. Впрочем, как я погляжу, вы тут не скучали. Сразу видно, что живете не один.

Он рассмеялся, подошел к ней, обнял и так стиснул, что у нее перехватило дыхание.

— Ты права, я не знал одиночества, потому что мной всегда была ты.

— Не я занималась уборкой и стряпней…

— Эту загадку мы отложим на потом. Значит, ты заподозрила, что здесь заправляет женщина, спрятавшаяся при твоем приближении?

— Очень может быть! Отпустите меня! Я задыхаюсь…

— К этому я и стремлюсь. Я задушу тебя поцелуями и доведу до обморока своей любовью!

Он слегка разжал объятия, чтобы дать ей глотнуть воздуху, а потом с такой ненасытностью принялся целовать в губы, что она вынуждена была отбиваться, не желая превращаться в игрушку в его сильных руках, хотя в ней пробуждались мало‑помалу забытые, казалось бы, чувства. Но его пыл был так велик, что она не могла, да всерьез и не хотела ему противостоять. Прекратив сопротивление, она отдалась желанию, захлестывающему ее все сильнее.

Почувствовав, что борьба прекращена, Франсуа начал ее раздевать — ласково, но проворно, не прерывая поцелуев. Когда на ней не было уже ничего, кроме белых шелковых чулок на синих подвязках, он отстранился и воззрился на нее в немом восхищении. Лучи солнца, заглянувшие в оконце, заставляли ее жмуриться, руки инстинктивно призывали обнаженную грудь. Он ласково развел их.

— До чего ты красива! — простонал он. — Тебя можно принять за молоденькую девушку, так безупречны очертания твоего тела! Ты совершенно не изменилась. Как тебе это удалось?

Она широко раскрыла глаза и хитро улыбнулась.

— Я следила за собой. Наверное, не смея признаться в этом самой себе, я всегда мечтала рано или поздно стать твоей…

— Так стань же моей, любимая! Настал день, которого я так ждал!

…Спустя длительное время оба с юношеским аппетитом набросились на густую уху, сваренную женой мельника, следившей и за чистотой в доме. Франсуа то и дело замирал с ложкой в руке, не в силах отвести от Сильви глаз, как ни клонило его ко сну. Розовые лучи заката ласкали ее кожу и гладили волосы, рассыпанные по плечам.

— Известно ли тебе, моя богиня, что мы совершили грех и будем грешить впредь?

Она в ужасе выронила ложку. То, что произошло только что между ними, было так прекрасно, так значительно, что назвать это грехом было равносильно оскорблению.

— Вот как ты на это смотришь? — молвила она тоном печального упрека.

Он расхохотался, вскочил с табурета и, схватив Сильви за плечи, заставил встать и прижаться щекой к его груди.

— Нет, конечно! Тебе известна моя приверженность дурацким шуткам. Но нашим душам все равно грозит опасность, и мы должны ее избежать. Одевайся скорее! Нам надо идти…

— В такой час? Куда?

— Прогуляться. Вечер так чудесен…

Они побрели, взявшись за руки, как дети, Сильви думала, что они будут гулять вдоль берега, но Франсуа заставил ее повернуться к морю спиной и повел к маленькой церкви, которую она хорошо помнила, потому что часто молилась в ней, когда скрывалась от палачей Ришелье.

— Что ты задумал? — спросила она, не замедляя шаг. — Хочешь исповедаться на ночь глядя?

— Почему бы и нет? Господь, как тебе известно, никогда не дремлет.

Мысль показалась ей странной, но перечить ему она не захотела. Приятно снова войти в маленький молитвенный зал под низкой колокольней, выдерживающей все покушения стихии… Церковь стояла среди руин старого замка, в окружении убогих жилищ. Франсуа направился к ближайшей из лачуг, единственной, где еще не тушили свет. Свеча озаряла пожилого мужчину за скромной трапезой — местного священника. Трижды постучав в низенькую дверь, Франсуа вошел, толкая перед собой Сильви. Священник поднял глаза, узнал своего гостя и сказал с улыбкой, встав из‑за стола:

— Приплыла? Значит, уже сегодня?

— Если это вас не затруднит, ваше преподобие. Вы давно знаете, как мне не терпится…

— Тогда идемте, — ответил священник, дружески пожав Сильви руку.

Сильви хотела что‑то сказать, но от волнения запнулась. Франсуа прижал палец к губам:

— Тсс! Помолчи немного.

Они направились следом за священником в церковь, дверь которой была закрыта на простую задвижку. Впустив гостей, он запер дверь изнутри на ключ. Внутри было темно, только трепетал красный ночник перед дарохранительницей.

— Сейчас я зажгу свечи.

Священник зажег две свечи на алтаре, надел на шею епитрахиль, затем поманил Франсуа и Сильви.

— Я выслушаю вашу исповедь, госпожа, а потом — исповедь вашего… спутника.

Поняв, что сказанные недавно Франсуа слова об исповеди не были шуткой, Сильви испуганно спросила:

— Зачем?

— Потому что я не смогу вас обвенчать, если вы не покаетесь перед Господом, дочь моя. Надеюсь, вам это не будет сложно?

— Венчание? Но, Франсуа…

— Молчи! Со мной говорить не о чем. Ступай, любимая. Не забывай, что перед священником не должно быть тайн. Тем более этого я хорошо знаю…

После самой бессвязной исповеди за всю свою жизнь Сильви очутилась перед алтарем плечом к плечу с Франсуа, глядевшим на нее с нежной улыбкой.

— Неужели это сейчас произойдет? — прошептала она. — Ты же знаешь, что это невозможно! Ведь барона Арена не существует…

— Кто говорит о каком‑то бароне Арене? Знай, по пути сюда я дал твоему сыну слово жениться на тебе.

— Так он знает?.. — испуганно спросила она.

— Нет. Но ему известно, что я давно влюблен в его мать. И еще он знает, что наша связь не будет вызывать у него стыда.

Священник вернулся с подносом, на котором лежали два скромных серебряных колечка. Поставив жениха и невесту на колени, он велел им взяться за руки и, вознеся глаза к потолку, произнес молитву. Наступил момент венчания, и Сильви со священным ужасом услышала из его уст слова, которые еще минуту назад считала невозможными:

— Франсуа де Бурбон‑Вандом, герцог де Бофор, принц Мартиг, адмирал Франции, согласны ли вы взять в жены благородную Сильви де Валэн де л'Иль, вдовствующую герцогиню де Фонсом, клянетесь ли любить ее, давать ей кров, беречь и защищать ее столько, сколько вам отпущено прожить на земле Господом?

— И даже больше! — сказал Франсуа. — Клянусь! Потом Сильви, как во сне, услышала собственный голос, произносящий слова торжественной клятвы. Священник благословил обручальные кольца, отдал их молодым, накрыл их соединенные руки полой епитрахили и произнес слова, делающие их супругами перед Господом и людьми. Франсуа низко поклонился жене.

— Покорный слуга вашего королевского высочества! — серьезно произнес он. — И счастливейший из смертных!

Герцог и герцогиня де Бофор вместе вышли из церкви, в теплую ночь, встретившую их звездами. Ни Сен‑Жерменский дворец, ни Фонтенбло, ни даже незаконченный Версаль, уже поражавший мир своим великолепием, не могли сравниться с этим островом под черной полусферой ночного неба, усыпанного звездами. Бель‑Иль дарил им ночные ароматы хвои и диких цветов, а океан лучше всех органов на свете пел в их честь, в честь союза двух сердец, так долго стремившихся друг к другу, и во славу господа бравурную песнь.

Забытые всем миром и обреченные таиться от соотечественников до конца своих дней, Франсуа и Сильви посвятили остаток жизни самоотверженной любви, довольствуясь обществом рыбаков и крестьян, никогда не пытавшихся разгадать тайну, хоть и ощущавших ее присутствие. Еще сильнее полюбили островитяне загадочную чету в 1674 году, когда на остров высадился голландский десант под командованием адмирала Тромпа, корабли которого, как когда‑то ладьи норманнских завоевателей, появились как‑то поутру у самого песчаного пляжа. Неприятель прошелся по острову огнем и мечом, предавая его разграблению и сожжению, даже не споткнувшись о старую цитадель Гонди, которую Фуке когда‑то мечтал превратить в неприступную твердыню. Франсуа и Сильви, чей дом в глубине бухты уцелел, творили чудеса, помогая и врачуя тех, кто пострадал от безжалостных мародеров, а потом участвуя в постройке их новых жилищ. С тех пор Бель‑Иль окончательно превратился в их обетованную землю.

Счастье их, оставшееся неведомым для материка, продлилось пятнадцать лет.

 

 

Эпилог

 

2 июня 1687 года Сильви не стало. Она не умерла, а просто перестала жить, ибо смерть прибрала ее милосердно, ничем не сообщив о своем приближении. Чудесный летний день клонился к закату. Сильви сидела рядом с Франсуа на каменной скамье у стены их дома и любовалась морем, на глади которого разгорался самый прекрасный из пожаров. Голова ее легла на плечо мужа, как нередко бывало, из груди вырвался вздох счастья. Как оказалось, последний…

Похоронили ее среди вереска, в тени гранитного креста, неподалеку от церкви, где она венчалась. Франсуа, сломленный горем, погрузился в молчание, которое не нарушило даже письмо с материка, какой редкостью ни были письма оттуда. Прочтя письмо, он собрал немного вещей, дождался вечернего прилива, вышел на своей лодке в море, словно вознамерился порыбачить, и достиг большой земли. На Бель‑Иле его больше не видали.

Автором письма был Филипп де Фонсом, женатый мужчина, отец двоих сыновей. Это он принял эстафету от Персеваля де Рагнеля, умершего три года тому назад в своем доме на улице Турнель. Это случилось после его поездки в Бретань, куда отправлялся раз в два года, чтобы повидать изгнанников. После его кончины Филипп уведомил Сен‑Мара, что отныне новости следует сообщать ему. Так он узнал, что после смерти Фуке в 1680 году и помилования Лозена год спустя тюремщик и его узник перебрались из Пинероля в другую тюрьму. Филипп сообщал в письме, что Сен‑Мар назначен губернатором одного из островков средиземноморской гряды Лерен под названием остров Святой Маргариты, что напротив рыбацкой деревушки под названием Канн. Заключенный в маске последовал за ним в закрытом возке, сопровождаемый внушительной стражей.

Франсуа были хорошо знакомы эти острова, стерегущие Прованс. Он знал, что на самом маленьком и удаленном островке, Сент‑Онора, многие века живут упрямцы‑монахи, принимающие на себя удары всевозможных неприятелей, уповая на рифы и древние укрепления.

Через несколько недель после исчезновения Франсуа с Бель‑Иля аббат с острова Сент‑Онора сел в лодку, где гребцом был один из его монахов, из‑под капюшона которого торчала только седая борода. Приплыв на остров Святой Маргариты, аббат передал через часового письмо губернатору, в котором просил о встрече. День был восхитительный, синева моря заставляла меркнуть синеву неба, в лучах солнца сверкали штыки часовых и чернели жерла пушек на бастионах. Единственного заключенного стерегли с особой тщательностью!

Однако, глядя на двоих монахов, покидающих остров‑тюрьму, опытный наблюдатель подметил бы, что борода гребца уже не так густа и седа… Эту ночь Сен‑Мар провел спокойнее, чем какую‑либо из ночей за многие годы. Наконец‑то маска закрыла лицо человека, для которого предназначалась с самого начала! Пьер де Гансевиль, счастливый оттого, что дышит со своим принцем одним воздухом, остался на Сент‑Онора.

Он был еще жив, когда в 1698 году Ceн‑Мар получил наконец, вознаграждение за свою долгую и верную службу, он был назначен комендантом Бастилии, главной государственной тюрьмы, считавшейся доходнейшим местом. Но, даже став обладателем громадного состояния, неизменный тюремщик узника в маске не мог воспользоваться своим богатством. Он ни разу не побывал на землях в Бургундии, ставших его собственностью, а в своем замке Палто ночевал лишь однажды, когда вез в Париж заключенного, с которым они были скованы цепью, как два каторжника. Люди, видевшие этого загадочного заключенного, заметили, как он высок, как горделиво ступает, как безупречно на нем сидит одеяние из черного бархата, как бела и шелковиста его борода, растущая, как казалось, прямо из маски…

Еще через пять лет, в понедельник 19 ноября 1703 года заключенный в маске испустил дух. На следующий день его тело отнесли на кладбище Сен‑Поль, где хоронили всех, кто умирал в старой тюрьме. В четыре часа дня в книге, которую вели иезуиты, сторожившие кладбище, появилась запись, ибо в нее требовалось вписать хоть какое‑то имя. Умерший был записан как «Маршиали» .

А вскоре неизвестные вскрыли могилу, где обнаружили обезглавленный труп, отрубленная голова была заменена камнем, круглым, как пушечное ядро.

Сен‑Манде, июль 1998

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 164; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!