КРАСКИ И СВЕТ В ПОЭЗИИ БРОДСКОГО 3 страница
Бобо мертва, но автор не видит в этом особой трагедии: "шапки недолой". Второе предложение формально является вопросительным с вопросительным словом "чем". Но отсутствие вопросительного знака в конце в то же время соотносит его с утвердительным сложноподчиненным предложением: "Нечем объяснить то, что утешаться нечем… Ничего не осталось в жизни, что могло бы вдохновить поэта: после смерти Бобо образовалась пустота, которая пока ничем не заполнена.
Однако и попытки сохранить этот образ неизменным в течение всей жизни ("проколоть бабочку иглой Адмиралтейства" – Адмиралтейская игла, кстати, это тоже перекличка с Пушкиным) обречены на провал, потому что в этом случае можно "только изувечить" его. Сознание неизбежности разрыва с юношескими иллюзиями смягчает боль от потери.
В работе Кеннета Филдса[30] высказывается предположение о том, что в образе "бабочки", которую, по мнению Бродского, не удастся проколоть иглой Адмиралтейства, присутствует намек на Владимира Набокова – известного своей страстью к коллекционированию насекомых. Учитывая то обстоятельство, что поэту предстояло разделить судьбу многих русских писателей‑изгнанников, и в частности Владимира Набокова, данное предположение представляется весьма правдоподобным.
Встречающиеся в тексте стихотворения слова из молодежного жаргона и метафорические образы, например плачущего сыра ("Прощай, Бобо, прекрасная Бобо. / Слеза к лицу разрезанному сыру"), указывают на ироническое восприятие этой смерти. Смерть Бобо не имеет серьезного значения, потому что жизнь продолжается: "Ты всем была. Но, потому что ты / теперь мертва, Бобо моя, ты стала / ничем – точнее, сгустком пустоты"; "Нам за тобой последовать слабо, / но и стоять на месте не под силу".
|
|
|
Все, что было связано с юностью, оставалось в Ленинграде, вероятно, поэтому образ Бобо рисуется поэту на фоне классической перспективы улицы Зодчего Росси: Твой образ будет, знаю наперед, в жару и при морозе‑ломоносе не уменьшаться, но наоборот в неповторимой перспективе Росси.
В начале 1972 года, когда Бродский написал это стихотворение, ему был тридцать один год. Закончился определенный этап жизни. Но в "Похоронах Бобо" не чувствуется той беспечности, с которой прощался с юностью Пушкин. Сравните в "Евгении Онегине":
Ужель и впрям и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
|
|
|
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя.
Бродский же с новым этапом не связывал особых надежд.
Вспоминая о его отъезде, Виктор Топоров пишет:
"В семидесятые‑восьмидесятые, прощаясь с уезжающими друзьями, мы прощались с ними навсегда (если, конечно, сами не сидели на чемоданах), проводы становились поминками, да и сами отъезжающие испытывали своего рода "малую смерть", прерывая (казалось, навеки) многолетние связи и отбывая словно бы не в другую страну, а в иной мир"[31].
Читаем в "Похоронах Бобо": "Сорви листок, но дату переправь: / нуль открывает перечень утратам". Для поэзии Бродского характерно обилие усеченных синтаксических конструкций. Сравните: "Сорви листок, но дату переправь (на нуль): нуль открывает перечень утратам". То есть вместо даты следующего дня поставь цифру "0": с этого момента начинается новый период – период утрат, жизнь, в которой все выглядит по‑другому, и даже воздух не врывается, а "входит в комнату квадратом".
Образы геометрических фигур в поэзии Бродского часто приобретают негативное значение. В интервью Свену Биркертсу поэт объясняет это обстоятельствами своей жизни: "На любовный треугольник наложился квадрат тюремной камеры, да? Такая вот получилась геометрия, где каждый круг порочный…"[32].
|
|
|
Последние две строчки стихотворения "И новый Дант склоняется к листу / и на пустое место ставит слово" звучат обнадеживающе. Пустое место, образовавшееся после смерти Бобо, заполняется новыми стихами. Сравнение с Данте в этом отрывке продиктовано не манией величия Бродского, а сходством его биографии с биографией итальянского поэта*, и возможно, теми кругами ада, которые он видит перед собой.
По тематике и настроению к "Похоронам Бобо" примыкает стихотворение "Песня невинности, она же – опыта". Несоответствие между юношескими грезами и реальной действительностью выражено в стихотворении через противопоставление взглядов тех, кто только начинает свой жизненный путь, и тех, кто находится в середине или в конце его.
Бродский является мастером эффектных концовок. "Песня невинности" состоит из утвердительных предложений и заканчивается мажорно с оттенками иронического восторга: Потому что душа существует в теле, жизнь будет лучше, чем мы хотели. Мы пирог свой зажарим на чистом сале, ибо так вкуснее; нам так сказали.
|
|
|
В "Песне опыта" преобладают отрицательные конструкции, а последняя строфа начинается с типично "русского вопроса", на который автор дает свой вариант ответа:
Почему все так вышло? И будет ложью на характер свалить или Волю Божью.
Разве должно было быть иначе? Мы платили за всех, и не нужно сдачи.
Мы сами отвечаем за все наши поступки, и внешние обстоятельства не могут повлиять на нашу судьбу. Вопрос "Разве должно было быть иначе?" со значением свойственного риторическим вопросам утверждения указывает на уверенность в том, что все, что происходит в этой жизни, происходит по воле человека; а если так, то не имеет смысла требовать от судьбы снисходительности ("сдачи") как компенсации за потери. "Мы платили за всех" соотносится с фразой из предыдущей песни "Песни невинности": "Если кто без денег, то мы заплатим" и сделаем это добровольно, потому что считаем, что именно так нужно делать. В 1302 году за участие в политической жизни Флоренции Данте был лишен гражданских прав и приговорен к изгнанию, откуда он больше не вернулся на родину. "Божественная комедия" была написана им в эмиграции.
В "Песне невинности" при желании можно усмотреть и черты американского образа жизни. "Нашу старость мы встретим в глубоком кресле, / в окружении внуков и внучек" – эта идиллическая картина не соответствует русской традиции описания взаимоотношений отцов и детей, например у Тургенева или в "Братьях Карамазовых" Достоевского. Возможно, в этом стихотворении, говоря о разном мировосприятии, Бродский противопоставляет свое "советское" прошлое новому образу жизни, с которым он столкнулся в эмиграции.
В декабре 1972 года Бродский пишет стихотворение "1972 год" с посвящением Виктору Голышеву, в котором подводит итог своего полугодового пребывания в Америке: "Все, что я мог потерять, утрачено / начисто. Но и достиг я начерно / все, чего было достичь назначено".
Поэт говорит о своем "старении": "Старение! В теле все больше смертного. / То есть ненужного жизни. С медного / лба исчезает сиянье местного / света. И черный прожектор в полдень / мне заливает глазные впадины. / Силы из мышц у меня украдены", но в начале стихотворения это не воспринимается как трагедия, потому что время от времени между строчками проступает прежний поэт, задиристый и насмешливый:
Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я славы в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности. За каковое раченье‑жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится) чаши лишившись в пиру Отечества, нынче стою в незнакомой местности.
Пародия на поэта‑трибуна, властителя дум поколения, выражается в торжественно‑приподнятом стиле и обилии "высоких" слов: "чаша", "пир", "словесность". "Братие и дружина" – так обращались русские князья к войску.
Но уже в следующей строфе торжественный тон сменяется унынием и тревожными ожиданиями:
Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.
Полночь швыряет листву и ветви на кровлю. Можно сказать уверенно: здесь и скончаю я дни, теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы, черпая кепкой, что шлемом суздальским, из океана волну, чтоб сузился, хрупая рыбу, пускай сырая.
В стихотворении "1972 год" возникают образы, которые впоследствии прочно войдут в поэтический мир Бродского: "океана", из которого не вычерпать воду, чтобы сблизить два континента, "рыб", "знака минуса" и "вещи" как представления о самом себе:
Вот оно – то, о чем я глаголаю: о превращении тела в голую вещь! Ни горй не гляжу, ни долу я, но в пустоту – чем ее не высветли.
Это и к лучшему.
Разрыв жизненно‑важных связей делает человека похожим на "вещь": "Все, что мы звали личным, / что копили, греша, / время, считая лишним, / как прибой с голыша, / стачивает то лаской, / то посредством резца – / чтобы кончить цикладской[33] / вещью без черт лица" ("Строфы", 1978). Можно, конечно, в подобной ситуации стараться не замечать того, что происходит, тешить себя надеждой, что ничего страшного не случилось и все это вопрос привычки и времени. Многим эмигрантам удается забыться, обрести себя в новой жизни. Но для того чтобы забыться, должно быть желание забыть и, если хотите, склонность к "забывчивости". Если бы у Бродского такая склонность была, он не оказался бы за границей: причины его эмиграции были далеки от проблем экономического характера.
Лирический герой Бродского не тешит себя иллюзиями, а испытывает чувство ужаса, сознавая, что происходит непоправимое. Вместе с тем даже в этом состоянии поэт пытается анализировать ситуацию с присущей ему иронией, которая в контексте стихотворения приобретает оттенок "черного юмора": "Чувство ужаса / вещи не свойственно. Так что лужица / подле вещи не обнаружится, / даже если вещица при смерти".
Отстраненный характер описания собственного обезличивания – это попытка сохранить равновесие, удержаться на поверхности, убедить себя в том, что "это и к лучшему". Но за этой попыткой прочитывается сознание неизбежности конца, непоправимости допущенной ошибки, невозможности изменить или предотвратить что‑либо в своей жизни. Сравните: "Чем безнадежней, тем как‑то / проще. Уже не ждешь / занавеса, антракта, / как пылкая молодежь. / Свет на сцене, в кулисах / меркнет. Выходишь прочь / в рукоплесканье листьев, / в американскую ночь" ("Строфы", 1978).
"Старение" – это определенная ступень, на которой человек постигает истину: приобретая, мы одновременно теряем, и наши потери во много раз могут превысить приобретения. И к этому надо относиться как к должному: "Старение! Возраст успеха. Знания / правды. Изнанки ее. Изгнания. / Боли. Ни против нее, ни за нее / я ничего не имею". Не бесконечный горизонт открывается взору поэта, а "знак минуса / к прожитой жизни. Острей, чем меч его, / лезвие это, и им отрезана / лучшая часть".
Заканчивается "1972 год" нарочито‑бравурным обращением поэта к самому себе, которое в контексте стихотворения напоминает дурной сон, фарс, театр теней: "Бей в барабан о своем доверии / к ножницам, в коих судьба материи / скрыта. (…) Бей в барабан, пока держишь палочки, / с тенью своей маршируя в ногу!".
Тема "вычитания" возникла в творчестве Бродского еще до отъезда. В "Письмах к римскому другу", написанных в марте 1972 года, есть строки:
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье, долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из‑под подушки сбереженья, там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену.
Может, в этом и состоял "рационализм" Бродского[34]. В восприятии судьбы как суммы "сложений" и "вычитаний", как неумолимой силы, которая одной рукой дает, а другой отнимает. В 1987 году в эссе "Состояние, которое мы называем изгнанием, или Попутного ретро" Бродский напишет: "Если мы хотим играть большую роль, роль свободных людей, то нам следует научиться – или по крайней мере подражать – тому, как свободный человек терпит поражение. Свободный человек, когда он терпит поражение, никого не винит".
Но одно дело – никого не винить, и совсем другое научиться жить в новом для себя состоянии, создавая на людях образ спокойного и уверенного в себе человека и подсчитывая потери, оставшись наедине с самим собой: "Данная песня не вопль отчаянья. / Это – следствие одичания. / Это точней – первый крик молчания".
В 1973 году в поэзии Бродского появляется новый герой "совершенный никто", "человек в плаще": И восходит в свой номер на борт по трапу постоялец, несущий в кармане граппу[35], совершенный никто, человек в плаще, потерявший память, отчизну, сына; по горбу его плачет в лесах осина, если кто‑то плачет о нем вообще ("Лагуна", 1973).
Глагол "восходить" в контексте стихотворения имеет ироническое значение, выявляя диссонанс между внешней уверенностью и внутренней опустошенностью лирического героя. Наименование "постоялец" в следующей строке можно отнести и к положению пассажира на корабле, и к восприятию поэтом своей судьбы: он уже не хозяин и потому не вправе распоряжаться ничем в этой жизни.
"Тело в плаще" учится обживать "сферы, / где у Софии, Надежды, Веры / и Любви нет грядущего, но всегда / есть настоящее, сколь бы горек / ни был вкус поцелуев эбрй и гоек". Образ ненужных женщин "эбре и гоек"[36] отрицает саму возможность любви.
Какая бы часть ни была отрезана, часть тела или часть жизни, с этим трудно смириться: "Как время ни целебно, но культя, / не видя средств отличия от цели, / саднит. И тем сильней от панацеи" ("Роттердамский дневник", 1973). Ощущение пустоты нельзя заглушить рассуждениями о благих целях, о желании обрести свободу, независимость, возможность спокойно работать. Никакие доводы не могут перевесить боль от потери как неизбежного следствия достижения результата.
Чем эффективнее лекарство ("Америка – палладиум свобод"), тем более безнадежным кажется состояние "больного": если уж панацея бессильна, ничто не поможет. И "амальгама зеркала в ванной прячет / сильно сдобренный милой кириллицей волапюк[37] / и совершенно секретную мысль о смерти" ("Барбизон Террас", 1974).
Размышление о соотношении цели и средств присутствует в другом стихотворении Бродского "Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова": "помесь <.> цели / со средством, / как велел Макроус!". Макроус – шутливое обозначение классиков марксизма‑ленинизма: Макр – намек на Маркса и ус – намек на усы Маркса и Сталина[38].
Говоря о смешении цели и средства, поэт намекает на известный тезис "цель оправдывает средства", который был положен в России в основу марксистской теории достижения всеобщего счастья и оказался несостоятельным во всех отношениях.
"ЛИТОВСКИЙ НОКТЮРН: ТОМАСУ ВЕЦЛОВА"
ТОМАС ВЕНЦЛОВА, поэт, переводчик, родился в 1937 году в Литве в семье известного поэта Антанаса Венцлова, автора стихов литовского гимна, министра культуры и президента Союза писателей Литовской республики. Окончил университет в Вильнюсе в 1960 году, годом позже положенного срока из‑за того, что был временно исключен в связи с протестом против вторжения советских войск в Венгрию в 1956 году. Вплоть до отъезда из Советского Союза в 1977 году жил в Литве, Москве и Ленинграде, работал преподавателем Вильнюсского университета, переводчиком, журналистом. В 1985 году в Америке защитил диссертацию. В настоящее время – профессор Йельского университета, преподаватель русской литературы.
1.
В собрании сочинений Иосифа Бродского "Литовский ноктюрн" датирован 1973 годом. Однако усложненность синтаксиса, насыщенность текста смысловыми сокращениями, метафорами, символами, отличает это стихотворение от других, относящихся к этому времени. Евгений Рейн пишет о том, что в сборнике "Урания", подаренном ему автором, под "Литовским ноктюрном" рукой Бродского выведено: "1971.1984"[39].
Тринадцать лет работал Бродский над этим произведением, что, безусловно, свидетельствует о том, какое важное значение он ему придавал, а также о том, что форма и содержание стихотворения были тщательно обдуманы автором.
При анализе "Литовского ноктюрна" мы будем обращаться к стихам и прозе поэта, а также к статье Томаса Венцлова[40], посвященной этому стихотворению и опубликованной в Америке через несколько лет после смерти Бродского. К сожалению, комментарии в статье Венцлова в большей степени направлены на анализ лексики и практически не затрагивают проблематику "Литовского ноктюрна", по крайней мере, в том направлении, в котором предполагается проводить разбор в данной работе, поэтому при обсуждении этой темы нам придется большую часть времени работать со стихотворным текстом.
"Литовский ноктюрн" (ноктюрн – небольшое лирическое музыкальное произведение; образовано от франц. nocturne "ночной") написан как обращение‑монолог, как продолжение разговора (возможно, разговоров), который, вероятно, был начат в прошлом, но не закончен. Намек на него присутствует в метафорических образах первой строфы стихотворения. Тот факт, что на протяжении тринадцати лет поэт вновь и вновь возвращался в своих мыслях к тому далекому разговору, свидетельствует о том, что тема, затронутая в нем, имела для него принципиальное значение.
I
Взбаламутивший море
ветер рвется, как ругань с расквашенных губ,
в глубь холодной державы,
заурядное до‑реми‑фа‑соль‑ля‑си‑до извлекая из каменных труб.
Не‑царевны‑не‑жабы
припадают к земле,
и сверкает звезды оловянная гривна.
И подобье лица
растекается в черном стекле,
как пощечина ливня.
Использованная автором экспрессивная лексика ("взбаламутивший", "рвется", "ругань с расквашенных губ", "пощечина ливня") в силу заложенного в ней заряда негативных эмоций не может соотноситься исключительно с природными явлениями: природное явление – процесс неизбежный и, как правило, не вызывает бурной реакции со стороны человека.
Как противопоставление предельной степени эмоциональной (а судя по тому, какое важное значение имел этот разговор для автора, и интеллектуальной) насыщенности разговора звучит "заурядное до‑ре‑ми‑фа‑соль‑ля‑си‑до", извлекаемое из каменных труб рвущимся вглубь "холодной державы" ветром. В усредненно‑пренебрежительном ракурсе ("не‑царевны‑не‑жабы") дается и описание окружающей поэта действительности. Возникающее в окне "подобье лица" как напоминание о возникших разногласиях "растекается в черном стекле как пощечина ливня".
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 157; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!