Возрождение письменного права
В итальянских школах, как мы видели, изучение римского права никогда не прекращалось. Но в конце XI в., по свидетельству одного марсельского монаха, уже «толпы» теснятся на лекциях, читаемых целыми плеядами ученых, более многочисленными, чем прежде, и лучше организованными, особенно в Болонье, где блистал великий Ирнерий, «светоч права»{94}. Одновременно глубоким преобразованиям подвергается предмет обучения. Источники в подлинниках, которыми раньше часто пренебрегали ради посредственных кратких изложений, вновь занимают первое место; в частности «Дигесты», которые были почти забыты, открывают доступ к латинскому юридическому мышлению в его утонченнейших формах. Совершенно очевидны связи этого возрождения с другими интеллектуальными течениями эпохи. Кризис григорианской реформы вызвал во всех партиях подъем юридической, равно как и политической, мысли; не случайно составление больших канонических сборников, непосредственно этим кризисом вдохновленных, совпадает по времени с первыми трудами болонской школы. И как не увидеть в этих последних приметы возвращения к античности и интереса к логическому анализу, которые затем разовьются в новой литературе на латинском языке, как и в возрождающейся философии?
Примерно в то же время аналогичные потребности возникли и в остальных странах Европы. Там также знатные бароны начинали все больше прибегать к советам профессиональных юристов: примерно с 1096 г. среди влиятельных придворных графа Блуа мы встречаем особ, которые не без гордости именуют себя «знатоками законов»{95}. Свою образованность они, возможно, заимствовали из некоторых текстов античного права, еще сохранявшихся в монастырских библиотеках по ту сторону Альп. Но эти источники были слишком скудны, чтобы они сами по себе могли дать пищу для местного ренессанса. Импульс пришел из Италии. Деятельность болонской группы, развиваясь под влиянием более интенсивной, чем прежде, общественной жизни, получила распространение благодаря открытому для иностранцев обучению, трудам ученых, наконец, эмиграции некоторых ее светил. Владыка Итальянского королевства и Германии Фридрих Барбаросса во время итальянских походов принял в свою свиту ломбардских законоведов. Бывший болонский студент Плацентин вскоре после 1160 г. обосновался в Монпелье; другой болонец, Ваккарий, был за несколько лет до того приглашен в Кентербери. В течение XII в. римское право проникло во все школы. Его, например, около 1170 г. преподавали наряду с каноническим правом под сенью Сансского кафедрального собора{96}.
|
|
|
Все это, надо признать, вызывало и острое недовольство. Скрытый языческий дух глубоко светского римского права тревожил многих церковных деятелей. Ревнители монашеской добродетели обвиняли римское право в том, что оно отвращает монахов от молитвы. Теолога осуждали его за то, что оно мешает единственному виду размышлений, достойному духовной особы. Даже короли Франции и их советники, по крайней мере начиная с Филиппа-Августа, стали с подозрением относиться к аргументам, которыми оно щедро снабжало теоретиков императорской гегемонии. Все эти анафемы, однако, были бессильны затормозить движение и лишь свидетельствовали о его мощи.
|
|
|
В Южной Франции, где традиция обычного права сохранила явный римский отпечаток, усилиями юристов, которые отныне могли пользоваться подлинными текстами, «письменное» право было возведено в ранг некоего общего права, применявшегося там, где не было обычаев, явно ему противоречивших. Так же в Провансе, где с середины XII в. знание Кодекса Юстиниана казалось настолько важным даже для мирян, что irx снабдили кратким его изложением на народном языке. В других местах новые веяния сказались не так непосредственно. Даже там, где они встречали особенно благоприятную почву, обычаи предков еще слишком прочно держались в «памяти людей» и вдобавок были слишком тесно связаны со всей системой социальной структуры, глубоко отличавшейся от древнеримской, чтобы их могли поколебать одни только усилия нескольких докторов права. Разумеется, проявлявшееся отныне повсюду осуждение старинных способов доказательства, а именно судебного поединка, и разработка в публичном праве понятия оскорбления величества были кое-чем обязаны примерам из Corpus juris (свод права) и комментарию к нему. Подражанию античности в данном случае сильно способствовали также совсем иные влияния: отвращение церкви к кровопролитию, как и ко всяким действиям, которые представлялись попыткой «искушать Бога»; привлекательность, особенно для купцов, более удобных и рациональных юридических процедур; возрождение престижа монарха. Если в XII и XIII вв. некоторые законоведы с великим трудом старались передать на языке кодексов реальности своего времени, эти неуклюжие попытки никак не затрагивали основы человеческих отношений. Настоящее воздействие ученого права на право живое шло тогда иным, окольным, путем: оно приучало живое право к более ясному осознанию самого себя.
|
|
|
Действительно, имея дело с чисто традиционными предписаниями, которые до той поры с грехом пополам управляли обществом, люди, прошедшие школу римского права, неизбежно должны были стремиться устранить в них противоречия и неясности. Но такое состояние умов имеет свойство, подобно масляному пятну, распространяться вширь, и эти тенденции не замедлили выйти за пределы сравнительно узких кругов, непосредственно владевших превосходными орудиями интеллектуального анализа, полученными в наследство от античного учения. И тут они также развивались в согласии с рядом спонтанных течений. Преодолевавшая свое невежество цивилизация жаждала письменных формулировок. Более мощные коллективы, прежде всего городские группы, требовали фиксирования законов, туманный характер которых приводил к стольким злоупотреблениям. Перегруппировка социальных элементов в большие государства или в крупные княжества была благоприятна не только для возрождения законодательства, но также для распространения на обширные территории унифицирующей юриспруденции. Не без оснований автор «Трактата об английских законах» в продолжение цитированного нами пассажа противопоставлял обескураживающей пестроте местных обычаев гораздо более упорядоченную юридическую практику королевского суда. Характерно, что около 1200 г. в Капетингском королевстве при сохранении местных обычаев в самом узком смысле появляются обширные области применения единых обычаев: Франция вокруг Парижа, Нормандия, Шампань. Судя по всем этим признакам, шла подготовка к кристаллизации законов, которая к концу XII в. если и не завершилась, то во всяком случае началась.
|
|
|
В Италии после Пизанской хартии 1132 г. умножается число городских статутов. К северу от Альп акты пожалования вольностей бюргерству все более явно превращаются в подробные изложения обычаев. Генрих II, король-юрист, «сведущий в установлении и в исправлении законов, остроумный в решении необычных судебных дел»{97}, развивает в Англии бурную законодательную деятельность. Под сенью движения за умиротворение практика законодательства проникает и в Германию. Во Франциии Филипп-Август, склонный во всем подражать английским соперникам, упорядочивает с помощью ордонансов различные феодальные спорные вопросы[19]. Наконец, появляются писатели, которые без всякого официального задания, просто для удобства практиков, сводят воедино юридические нормы, действующие в их окружении. Естественно, что эта инициатива исходит из местностей, где издавна привыкли не довольствоваться чисто устной традицией: Северной Италии, где около 1150 г. некий компилятор собирает в своего рода Corpus советы относительно права феодов, подсказанные юристам его края законами, изданными на сей счет императорами в Лангобардском королевстве; Англии, где в 1187 г. в окружении юстициария Ранульфа Глэнвилла был создан «Трактат», на который мы уже несколько раз ссылались. Затем около 1200 г. появился самый древний сборник нормандских обычаев; около 1221 г. — «Саксонское зерцало», написанное неким рыцарем на народном языке[20] и тем самым вдвойне подтверждавшее глубокое проникновение нового духа. Эта работа активно продолжалась и в последующих поколениях: настолько активно, что, если мы желаем понять социальную структуру, которая до XIII в. описана весьма неполно и много черт которой, несмотря на серьезные изменения, еще существовало в Европе периода великих монархий, мы часто вынуждены прибегать — со всей надлежащей осторожностью — к этим произведениям, сравнительно поздним, но отражающим организационную ясность, присущую периоду возведения соборов и создания «Сумм». Может ли кто из историков отказаться от помощи самого замечательного аналитика средневекового общества, бальи королей, бывших сыновьями и внуками Людовика Святого, рыцаря-поэта и юриста, написавшего в 1283 г. «Обычаи» края Бовези, Филиппа де Бомануара?
Но могло ли право, которое отныне было частично зафиксировано законодательным путем и все в целом преподавалось и записывалось, не утратить вместе с разнообразием и свою гибкость? Разумеется, ничто не мешало ему эволюционировать, что и произошло в действительности. Но теперь оно изменялось менее стихийно, а стало быть, более редко. Ибо размышление над каким-либо новшеством всегда таит в себе опасность отказа от этого новшества.
Итак, периоду чрезвычайно подвижному, периоду скрытого, глубинного вызревания приходит на смену со второй половины XII в. эпоха, когда общество стремится организовать человеческие отношения более строго, установить более четкие границы между классами, устранить многие из местных особенностей и, наконец, допускать только постепенные преобразования. В этой решающей метаморфозе, совершившейся около 1200 г., безусловно были повинны не только перемены в юридическом мышлении, впрочем, тесно связанные с другими причинами. Однако нет сомнения, что они широко этому способствовали.
Часть II.
ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ
Книга первая.
КРОВНЫЕ УЗЫ
Глава I.
РОДОВАЯ СОЛИДАРНОСТЬ
Кровные друзья»
Древние, сформированные в лоне родового общества родственные отношения, по существу, чужеродные связям между людьми новой феодальной структуры, играли в ней роль еще столь значительную, что невозможно исключить их из общей картины. К сожалению, для исследования этого вопроса не так много данных. В древней Франции общность имущества супругов в сельской местности обозначалась обычно как «не оговоренная», то есть само собой разумеющаяся и не подтвержденная документально, что естественно для отношений между близкими людьми, которые легко обходятся без расписок на бумаге. Но, может быть, все же остались какие-то письменные свидетельства? Семейные документы такого рода существовали в высших классах, но они доходят до нас начиная с XIII века, до этого их нет, они полностью утрачены. Древние архивы, которые дошли до нас, были исключительно церковными. Но и это не единственная помеха. Можно без особых натяжек попытаться создать общую картину феодальных учреждений, поскольку они возникали одновременно с формированием общеевропейского пространства и распространялись без больших отлший по всей Европе. Что же касается системы родственных связей, то они были разными для разных племен, которым пришлось жить бок о бок, и законы, регламентирующие права членов этих групп, были определены их прошлым. Различие отчетливо видно на следующем примере: правила передачи по наследству феода, доставшегося воину, были повсюду почти что одними и теми же, но какое разнообразие правил относительно наследования другого имущества! В последующем изложении мы только обозначим главные направления интересующей нас проблемы.
В феодальной Европе существовали единокровные группы. Термины, обозначающие их, были достаточно расплывчатыми: во Франции чаще всего говорили «родня» (parenté) или «колена (lignage)». И отношения, так обозначенные, были необычайно прочными. Характерный пример: во Франции близких людей обычно называли «друзья», в Германии — Freunde; акт XI века из Иль-де-Франс перечисляет «его друзья, а именно, мать, братья, сестры и другие близкие по крови или супружеству»{98}.[21] В редких случая, ради особой точности, прибавляют: «друзья кровные». Словно настоящая дружба может быть только между людьми, связанными узами крови!
Герою наиболее верно служат воины, связанные с ним или новыми вассальными, или старинными родственными отношениями: эти два типа связи, оба одинаково принудительные, всегда помещены на первый план и словно бы исключают все остальные. Magen und mannen: аллитерация из германского эпоса стала своего рода фрмулой. Но поэзия не единственный наш поручитель в этом вопросе, еще в XIII веке мудрый Жуанвиль прекрасно знает, что, если Ги де Мовуазен совершает в Мансураке чудеса, то это потому, что его войско состоит из его вассалов или рыцарей-родственников. Преданность достигает высшего предела, когда обе эти зависимости объединяются, как это происходит с герцогом Бегом, его тысяча вассалов была «связана родством». По свидетельству летописцев, основой могущества баронов, будь они из Нормандии или Фландрии, были не только замки, доходы звонкой монетой, многочисленные вассалы, но и родственники. На любой ступени социальной лестницы, включая самые нижние, ценили родство. Один писатель, который хорошо знал купечество, писал о купцах Гейта: сильными их делали две вещи: патрицианские каменные башни, бросающие густую тень на деревянные домишки бедняков, — и родня. Обилием родни отличались и крестьяне, и простые вольные горожане, чья жизнь оценивалась скромным штрафом в 200 шиллингов. Против круговой поруки родственников воевали жители Лондона, поскольку те «мешали осуществить справедливость и становились покровителями мошенников»{99}.
Представший перед судом человек находил в своих родственниках естественных защитников. Всюду, где действовало германское право, в «просители», чья коллективная клятва могла обелить обвиняемого или подтвердить иск обвинителя, по обычаю или закону приглашались «друзья по крови»: так, в Усгаре (Кастилия) вместе с женщиной, жаловавшейся, что стала жертвой насилия, клялись ее четыре родственника{100}. А если для доказательства правоты возникала необходимость в Божьем суде? Бомануар свидетельствует, что требовать его могла только одна сторона. Но в двух случаях делалось исключение: если суда требовал вассал и готов был постоять за честь своего сеньора и если родственник готов был постоять за честь родственника. Как мы видим, оба типа связи приравнены друг к другу. Подтверждение этому в «Песне о Ролланде»: родня Ганелона посылает одного из своих, чтобы он вступил в спор с обвинителем предателя. Родственная солидарность в «Роланде» простирается и дальше. После того как защитник Ганелона проиграл, тридцать человек из его родни, которые за него поручились, повиснут большой гроздью на дереве в Проклятом лесу. Преувеличение, вне всяких сомнений. Поэтическое творчество сродни увеличительному стеклу. Но фантазии поэта вызывают сочувствие лишь в том случае, когда соответствуют чувствам социума. В 1200 году сенешал Нормандии, области с наиболее развитым законодательством, прилагал множество усилий, чтобы не дать своим помощникам наказывать вместе с преступником и его родню{101}. Индивид и группа воспринимались как единое целое.
Но род, родство были не только поддержкой, но и своеобразным судьей. Если верить жестам, то именно о своем роде думал рыцарь в минуту опасности. «Помогите — Не дайте струсить — Чтобы род наш остался безупречным», — так простодушно молит Гильом Оранжский Богородицу. И если Роланд не зовет на помощь воинов Карла Великого, то только потому, что боится, как бы из-за него не прокляли его родню. Честь или бесчестье одного ложится на весь маленький коллектив{102}.
Но во всей полноте родственная связь проявлялась в кровной мести.
Кровная месть
Все люди средневековья в целом и эпохи феодализма в частности жили под знаком мести. Месть вменялась оскорбленному как священный долг. Ее не отменяла даже смерть оскорбленного. Богатый флорентиец Велуто ди Буонкристиано, принадлежавший по рождению к той буржуазии, чья независимость но отношению к государству позволяла ей долго оставаться верной традициям, в 1310 году был смертельно ранен своим врагом и написал завещание. В этот документ, который в равной мере был плодом набожности и мудрой распорядительности, обеспечивая благочестивой щедростью спасение души, завещатель нимало не колеблясь вписал долю мстителя, буде таковой отыщется{103}.
Возможности одного человека были в те времена очень ограниченными. А если нужно было искупить чью-нибудь смерть? Тогда в мщение включалась вся родственная группа и возникала «faide», это древнее германское слово было распространено по всей Европе и означало оно «месть родственников», как пишет немецкий специалист канонического права{104}. И не было морального обязательства священнее, чем это.
В конце XII века во Фландрии жила благородная дама, чей муж и двое сыновей были убиты врагами, и с этой поры все окрестные земли жили под знаком ее вендетты. Святой человек, Арнул, епископ суассонский, приехал к вдове с намерением уговорить ее примириться. Но она, не желая его слушать, не опустила подъемный мост. Во Фризии к мести взывал сам покойник, он иссыхал подвешенный в доме до того дня, когда родня, наконец отомстив, не получала права его похоронить{105}. Почему во Франции в последние десятилетия XIII века мудрый Бомануар, слуга короля и страж порядка, считает необходимым умение считаться родством? Потому, объясняет он, что, ведя свою личную войну, можно прибегнуть к «помощи друзей».
Весь род объединялся обычно под командой «ведущего войну» и вооружался, с тем чтобы наказать убийцу или смыть оскорбление, нанесенное одному из своих. Но борьба шла не только против обидчика. Активной солидарности противостояла столь же мощная солидарность пассивная. Во Фризии для того, чтобы убитый мирно уснул наконец в могиле, гибель самого убийцы не была обязательной, достаточно было смерти одного из его родичей. И если у Велуто, завещавшего месть, желанный мститель нашелся, как нам сообщают, двадцать четыре года спустя, то, разумеется, месть пала не на самого убийцу, а на его родственника. Каков был срок осуществления мести, показывает один арест, относительно запоздалый, который произвел Парижский королевский суд. В 1260 году дворянин Людовик Дефе, получивший рану от некоего Тома Узуэ, преследовал своего обидчика по суду. Обвиняемый не отрицал вины. Но в свое оправдание сообщил, что некоторое время тому назад был атакован племянником обиженного. Но что ему можно вменить в вину? Разве он не ждал сорок дней, согласно королевскому указу, прежде чем осуществить свою месть? (Такой срок был предусмотрен для того, чтобы все родственники были уведомлены о грозящей им опасности.) Пусть так, отвечал дворянин, но действия моего племянника меня не касаются. Однако этот аргумент не был принят во внимание. Действие одного человека касалось всего клана. Во всяком случае так решили судьи миролюбивого и набожного Святого Людовика. И вот одно кровопролитие влекло за собой другое, и рожденная часто из пустяковой обиды распря вооружала друг против друга два дома, две семьи. В XI веке недоразумение во время сбора винограда поссорило два благородных бургундских семейства и распря длилась чуть ли не тридцать лет; в первой из схваток одно из семейств потеряло одиннадцать человек{106}.
Хронисты в первую очередь отмечали распри больших дворянских родов; такой была, например, «долгая ненависть» с жесточайшими предательствами, которая разделила семейства Жируа и Тальва в Нормандии XII века[22]. В монотонных повествованиях жонглеров сеньоры улавливали отголоски собственных страстей, разросшихся до размеров эпопеи. Вражда лотарингского дома и бордосского, семейства Рауля де Камбре и Герберта де Вермандуа, послужила темой самых прекрасных из наших героических песен. Смертельный удар, нанесенный в праздничный день одним из инфантов Лары приближенному его тети, породил целую цепь убийств, ставших темой знаменитого испанского эпоса. Подобные нравы были характерны для всего феодального общества в целом, как для высших классов, так и для низших. К XIII веку аристократические титулы окончательно становятся наследственными, и аристократия стремится закрепить за собой в качестве почетной привилегии право браться за оружие, смывая нанесенную обиду. Государственные органы — например, суд графства Геннегау (Эно) в 1276 году{107} — и юридическая доктрина охотно шли навстречу пожеланиям аристократов: из симпатии к предрассудкам благородных, но и не только; князья и юристы были озабочены упрочением мира и, пусть смутно, но чувствовали необходимость преградить дорогу всегда готовому вспыхнуть огню. Заставить касту воинов отказаться от мести вообще не представлялось возможным, но можно было отобрать право мести у всех остальных. Таким образом насилие становилось классовой привилегией. По крайней мере, теоретически. Но писатели и поэты, которые точно так же, как Бомануар, считали, что «кроме благородных людей никто не имеет права сражаться», тем не менее не оставляют нам никаких иллюзий относительно истинного распространения обычая мести. Ареццо был не единственным городом, откуда святой Франциск, как повествуют об этом фрески в Ассизи, изгонял демонов вражды и раздоров. И если первые городские уложения заботились прежде всего о мире и даже назывались порой «договор о мире», то это было потому, что, кроме множества всевозможных потрясений, которыми была насыщена жизнь, новорожденную буржуазию раздирали еще, по словам Бомануара, «распри одного рода с другим». То малое, что мы знаем о жизни деревни, говорит, что и там бурлили те же страсти.
Но нельзя сказать, что подобное умонастроение царило безраздельно. Существовало и прямо противоположное: церковь внушала отвращение к кровопролитию; традиционно желанными были общий мир, а главное, мирная жизнь. Мы еще проследим за историей мучительных усилий, направленных на достижение внутреннего покоя, характерных для эпохи феодализма, эти усилия и были самым ярким симптомом тех бед, с которыми, с большим или меньшим успехом, люди пытались справиться. «Смертельная ненависть» — словосочетание, ставшее почти что термином, — которую культивировали родственные связи, была, без всякого сомнения, одной из главных причин нарушения общественного спокойствия. Вместе с тем она была той составляющей общей морали, которой в глубине сердца сочувствовали и оставались верными самые горячие сторонники общественного порядка, и только редкие утописты могли мечтать о ее полном исчезновении. Назначая денежную компенсацию, запрещая применение насилия в определенных местах, сторонники мирного урегулирования конфликтов неоспоримо признавали законность кровной мести. И точно так же вела себя государственная власть: она пыталась защитить невинных, оберегая их от кричащих злоупотреблений родственной солидарности тем, что назначала отсрочку, только после которой можно было начинать мстить. Она старалась отделить дозволенное возмездие от обычного разбоя, совершаемого под прикрытием искупления[23]. Время от времени она пыталась ограничить число преступлений и определить, какие именно из них заслуживают того, чтобы их смывали кровью: так нормандский ордонанс Вильгельма Завоевателя предполагает кровную месть только за смерть отца или сына. Окрепнув, государственная власть все чаще старается предупредить кровную месть, беря на себя карательные функции, если преступник был пойман с поличным или преступление можно подвести под категорию «нарушающее мирное течение жизни». Власти стремились примирить враждующих, порой принуждали их к перемирию или примирению на условиях договора, составленного судом. Но по существу, всюду, кроме Англии, где после завоевания королевская «тирания» лишила подданных права на кровную месть, с ней боролись ограничениями и смягчением той практики, которую не могли, а возможно, и не хотели отменять. Сами судебные процессы, если обиженная сторона предпочитала косвенное отмщение прямому, становились той же вендеттой, только более упорядоченной. Вот какое решение по поводу намеренного убийства содержится в муниципальной хартии Арка (Артуа) от 1232 года: сеньору отдается имущество виновного, родственникам жертвы сам виновник с тем, чтобы его убить{108}. Право приносить жалобу почти всегда принадлежало только родственникам[24], еще в XIII веке во Фландрии и Нормандии, областях с наиболее действенной юриспруденцией, убийца не мог быть помилован ни сеньором, ни судьями без согласия родственников жертвы.
Но как бы ни чтились «издревле хранимые обиды», о которых с таким сочувствием говорят испанские поэты, но и они не могли быть вечными. Рано или поздно приходилось прощать и прекращать «кровавую месть мертвых», по выражению Жирара Руссилъонского. По древнему, идущему еще от античности, обычаю примирение осуществлялось с помощью возмещения за убытки. «Если не хочешь получить удар копья, купи его» — эта старинная английская поговорка не утратила своей мудрости{109}.
Надо сказать, что тщательно разработанные еще варварами тарифы отступного, включавшие и отступное за убийство, по-прежнему сушествовали, но практически не применялись, и были пересмотрены только в нескольких областях: Фризии, Фландрии и по некоторым пунктам в Испании. В консервативной Саксонии в «Зерцале» начала XIII века есть еще этот перечень, он выглядит бессмысленным архаизмом; точно так же, как «рельеф за человека», равный ста су, который при Людовике Святом несколько раз упоминается в текстах из долины Луары и который применялся в исключительных случаях{110}. Иначе и быть не могло. Обычаи этнических групп уступили место иной юридической традиции, общей для целого ряда народностей. Когда-то власти были заинтересованы в выплате отступного, так как им доставалась часть этой суммы, но на протяжении X и XI веков царила анархия, государственные власти утратили силу и не могли уже ничего требовать. Была и еще одна причина, из-за которой этот древний перечень перестал применяться: социальные группы, на которые когда-то опирались при расчетах законодатели, очень изменились.
Перечень вергельдов больше не применялся, но механизм отступного продолжал действовать. До конца Средневековья он соперничал с другими наказаниями, вынесенными по решению суда, который, внушая преступнику страх, стал со временем орудием более мирного разрешения конфликтов. Однако цена оскорбления или крови — к ней иной раз прибавляли еще пожертвования за упокой души усопшего — в каждом конкретном случае обсуждалась или между обидчиками и обиженными, или третейским судом или просто судом. Приведем два примера отступного, касающиеся крайних точек социальной иерархии: в 1160 году епископ Байо получил церковь от одного из родственников сеньора, убившего свою племянницу; в 1227 году крестьянка из Сеноне получила за убитого мужа очень скромную сумму денег{111}.
Точно так же, как в кровной мести, в получении отступного и примирении была заинтересована вся семейная группа. На практике, когда речь шла о каком-то нанесенном ущербе, обычай, установленный еще в древние времена, требовал, чтобы компенсацию получил обиженный. Но если речь шла об увечье или убийстве? Родственники жертвы, все или самые близкие, получали отступное. А в уплате отступного, на основании закона и в заранее оговоренных долях, там, где продолжала действовать установленная система, участвовала и родня преступника; государственные власти считали этот обычай, а может быть, родственную привязанность, которая в этом случае действовала так же жестко, равным закону. «Из денег друзей» — так сформулируют клерки из канцелярии Филиппа Красивого королевский указ, в котором, в соответствии с обычаем, будут распределены доли участия «телесных друзей» в отступном, — указ, которым они полагали часто пользоваться{112}.
Но достаточно ли было заплатить отступное, чтобы договор считался исполненным? Нет, нужен был еще обряд публичного покаяния, а точнее, покорствовання по отношению к жертве или ее родне. Чаще всего, по крайней мере, среди представителей высших классов, этот обряд имел вид оммажа, выражавшего самую полную, самую безоглядную преданность и покорность, то есть оммажа «устами и руками». В этом случае вновь противостояли друг другу не отдельные личности, а семейные группы. Когда в 1208 году настоятель обители Сен-Дени в Аржантейле заключил мир с сиром де Монморанси, которого он ранил, он должен был привести с собой для покаянного оммажа двадцать девять из своих «друзей»; в марте 1134 после убийства помощника настоятеля в Орлеане собрались все его близкие, чтобы получить оммаж не только от одного из убийц, но и от его сообщников, его вассалов, а также «лучших представителей его рода»: общим счетом двухсот сорока человек{113}. Таким образом мы видим, что проступок одного человека сразу же отражался на его семье, затрагивая всю его родню.
Экономическая солидарность
Феодальный Запад единодушно признавал законность личной собственности. Но на практике родственность распространялась зачастую и на владение имуществом. В деревнях многочисленные «братики» группировались вокруг одного «очага», одного «котла» и на одном общем поле работало обычно несколько семей. Сеньор, как правило, поощрял и даже укреплял подобные сообщества, находя, что так выгоднее получать оброк. На большей части территории Франции наследственное право серва осуществлялось только как продолжение совместного права пользования имуществом. А в случае, если прямой наследник, сын или иногда брат, покидал навсегда коллективный очаг и в наследственной цепи обнаруживалось зияние? В этом случае, и только в этом, наследник терял свои права и они переходили к сеньору. Безусловно, совместное владение собственностью не было таким распространенным среди более состоятельных классов: но мере того как возрастало богатство, естественнее становилось раздельное владение им; возможно, это происходило потому, что доходы сеньора были нераздельно связаны с его властью управителя, которая по самой своей природе плохо осуществляется коллективно. Однако многие из мелкопоместных сеньоров в центре Франции и Тоскане, подобно крестьянам тоже практиковали совместное владение наследственным имуществом, вместе жили в родовом замке или, по крайней мере, все поднимались на его защиту. Их называли «совладельцы в дырявых плащах», таким был, например, Бертран де Борн, нищий рыцарь и прославленный трубадур, к таким принадлежали и рыцари из Жеводана, их было тридцать один человек и они владели в 1251 году какой-то крепостицей{114}. Каким образом чужак мог стать членом группы? И для крестьянина, и для дворянина процедура приема в группу, в сообщество приобретала вид братания, словно единственно надежными социальными связями были родственные, и, не имея возможности опереться на кровное родство, его имитировали. Порой и крупные бароны следовали традиции совместности: на протяжении многих поколений семейство Бозонид, владеющее графствами в Провансе, предоставляло каждой из своих ветвей особую сферу влияния, но в целом рассматривало свою власть над феодом как неделимую и носило единый титул «графа» или «князя всего Прованса».
Но и в тех случаях, когда владение было неоспоримо индивидуальным, оно не было избавлено от семейных пут. Мы видим в понятиях «личное» и «общее» антиномию, но для тех времен, когда главным было «соучастие», они не ощущались даже как противопоставление. Перелистаем акты продажи и дарения X, XI и XII веков, сохранившиеся в церковных архивах. Чаще всего в преамбуле, составленной клерками, отчуждающий провозглашает свое право совершенно свободно располагать своим достоянием. Такова была позиция церкви: она отвечала за участь душ и богатела благодаря отписываемым ей дарам, так могла ли она допустить, чтобы какие-то препятствия помешали благочестивому прихожанину позаботиться о спасении своей души или души своих близких? Интересы высшей аристократии, чьи родовые поместья увеличивались за счет отданных им с добровольного или не слишком добровольного согласия земель мелких землевладельцев, развивались в том же направлении, что и интересы церкви. Не случайно начиная с IX века саксонское законодательство, перечисляя случаи, когда отчуждение собственности может происходить не в пользу родственников, называет церковь, короля, и еще предусматривает возможность для бедняка-крестьянина, «гонимого голодом», отдать свой надел могущественному сеньору, который будет его кормить{115}. Но почти в каждой хартии или договоре, как бы громко ни провозглашалось там право личной собственности, в дальнейшем непременно перечисляются родственники продавца или дарителя, давшие свое согласие па передачу имущества. Это согласие было настолько необходимым, что ради него не скупились на вознаграждение. Бывало, что родственники, согласие которых не было спрошено, иногда спустя много лет, оспаривали законность дара и отменяли его. Получившие дар негодовали на несправедливость, на отсутствие набожности, иной раз передавали дело в суд и даже выигрывали его{116}. Но в девяти случаях из десяти суд, несмотря на протесты, в конечном счете принимал сторону наследников, хотя это нельзя назвать защитой прав наследников в современном понимании. Точного перечня тех, чье согласие было необходимо, не существовало, но даже при наличии прямых наследников в дело всегда вмешивались и побочные родственники, и также было желательно заручиться согласием всех возрастных групп ветви. Идеалом, по свидетельству одного воина из Шартра, было раздобыть согласие — при том что от жены, детей и сестер оно было уже получено — «всех родственников и близких, каких только возможно»{117}. Вся родня чувствовала себя обиженной, когда имущество уплывало на сторону.
Но с XII века обычаи, часто внятно не сформулированные, но отражающие общие и важные для всех представления, мало-помалу уступают место более отчетливому и определенному законодательству. Произошли и экономические изменения, требовавшие упрощения мены. До этого случаи продажи недвижимости были очень редки; в глазах общества спорной казалась даже законность подобной сделки, если ее оправданием не служила крайняя «нужда». Если покупателем являлась церковь, то она охотно скрывала сделку под именем милостыни. Это наименование было обманчивым лишь наполовину, и продающий ждал от своего поступка двойной выгоды: в земном мире он получал деньги, правда, сумму, очевидно, меньшую, чем мог бы получить; зато в небесном мире он получал спасение души, вымоленное служителями Господа. С XII века продажи становятся частым явлением и так и именуются в актах. Безусловно, для того чтобы продажи задумывались и осуществлялись совершенно свободно, нужна была отвага и коммерческий ум крупной буржуазии, создавшей вокруг себя особую среду. Вне этой среды продажи осуществлялись в соответствии с некими правовыми нормами, но это уже были продажи, а не дарение. Нормы тоже накладывали ограничения, но были куда шире по сравнению с прошлым и гораздо четче сформулированы. Главным требованием было следующее: при отчуждении собственности за деньги преимущественное право покупки имели родственники. Если речь шла о собственности, полученной по наследству, то это условие становилось особенно существенным и могло надолго отсрочить сделку{118}. Затем с начала XIII века за родственниками оставляется право после совершенной покупки перекупить проданное за уплаченную сумму. И не было в средневековом обществе закона более распространенного, чем «родственная перекупка». Исключение составляла только Англия, — да и там в некоторых городах было нечто подобное, а так он действовал по всей Европе, от Швеции до Италии[25]. Не было другого такого закона, который так прочно укоренился бы: во Франции его отменила только революция. Таким образом, на протяжении долгих веков в смягченной, но достаточно выраженной форме продолжала существовать экономическая империя родства.
Глава II.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 163; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!