Анатомический театр” рес-публики
Аутопсия и публика. Формирование науки классического типа невозможно представить без длительной борьбы за общественное признание истинности научных свидетельств. Еще несколько столетий назад физики и химики, биологи и анатомы не только трудились в лабораториях, но и занимались публичными демонстрациями своих “опытов”. Касаясь истории “Лондонского королевского общества”, А.В.Ахутин отмечает: “Первый принцип, которым руководились сотрудники Общества, – принцип “аутопсии”: увидеть собственными глазами, убедиться на опыте. Искусство эксперимента не только в изобразительности и наблюдательности, это умение продемонстрировать новое явление на глазах у публики”[111].
Необходимо было захватить экзистенциальный настрой человека, обучить его распознанию новых символов своего и чужого, привлечь к соучастию в нового типа ритуалах инициации. Без демонстраций наука никогда бы не стала “сословием всеобщего” (так как она стала в эпоху Просвещения), задающим базисную экзистенциальную ориентацию и производящим идентичность человека в качестве субъекта и объекта и в сегодняшнем мире. Именно о временах борьбы биомедицины за публичное признание напоминает еще кое-где встречающееся название – “анатомический театр”. Вскрытия не только производились анатомами в своих “научных лабораториях”, но и публично демонстрировались. На фронтисписе труда Везалия “О строении человеческого тела” Стефан ван Калькар изобразил публичное вскрытие, зрителями которого были Мартин Лютер, Тициан, Коломбо, Меланхтон и много других представителей творческой и политической элиты того времени[112].
|
|
|
В эпоху Просвещения забота о захвате внимания публики преобразовалась в программы ее образования, в которых человек образовывался из “глины” природного материала по образу и подобию “Ученого”. Доминантой обучения стало усвоение знаний различных наук. Власть авторитарно предрешала выбор доминирующего экзистенциального настроения, признавая научное сообщество единственным сословием всеобщего – хранителем “камертонов истины”, по которым расстроенность повседневной жизни должным образом настраивается.
В эпоху биотехнологий, как уже отмечалось, возникает глубинный кризис самой идеи сословия всеобщего. Формируются децентрированные социальные институты. Вопрос о признании права на свидетельство от имени истины и правоты самих свидетельств вновь становится предметом публичного обсуждения – многообразных публичных дискуссий, пиаровских акций, конференций, телевизионных шоу и т.п. Все это многообразие публичных форм конкуренции экспертных дискурсов можно условно назвать “анатомическим театром” эпохи биотехнологий. Если вспомнить, что театр древности был не только “представлением”, но и их (представлений) состязанием, в котором раздаются дары победы и поражения, признания или отказа в нем, то метафора будет выглядеть достаточно адекватной.
|
|
|
Зритель как судья. “Анатомический театр” эпохи биотехнологий (театр аутопсии) является местом встречи конкурирующих за признание экспертных дискурсов. Пространством экзистенциального суда, на котором судьбоносные суждения, определяющие ответы на вопрос о существовании, сущности и числе людей, выносит публика. Каким образом “глас народа” (публики) оказывается “гласом бога” (жизни), суждением био-власти? Для подхода к ответу на этот вопрос прежде всего резонно обратить внимание на кантовскую “способность суждения”.
Суждение находится, по Канту, в особой позиции “между” рассудком и разумом, разумом теоретическим и разумом практическим, созерцанием и долженствованием, природой и свободой. Будучи одной из человеческих способностей, суждение имеет сугубую особенность – у него нет собственной предметной сферы, т.е. своего “всеобщего” – “законов”. Ни законов “неба”, как для теоретической способности, ни законов поступка (моральных максим), как для практического.
|
|
|
Располагаясь “между” другими способностями и не обладая собственным внутренним содержанием, способность суждения оказывается связующим звеном между ними, неким универсальным посредником. Как пишет В.С.Библер: “Способность суждения – своеобразный Харон в мышлении Нового времени. Этот перевозчик постоянно движется между берегами желания и познания, рассудка и воображения, теоретического разума и разума практического, связывая эти берега воедино, но связывая их роковым образом (если выразиться каламбурно, – роковым “образом культуры”)”[113].
Отмечу парадоксальную особенность ситуации, в которой работает этот Харон. У реки жизни, через которую он перевозит души, – оба берега – “Аид”. И путь туда и путь обратно – оба в равной степени обоснованно именуются “умерщвлением” (ритуальным “бытием-к-смерти” как “бытием-к-истине”). Желание умерщвляется в рассудке, рассудок умерщвляется в желании. Они оба живы лишь “между” берегами. “Если все другие персонажи кантовского мира быстро превращаются в деперсонализированные “аргументы” и “функции” (в сфере рассудка) или “нормы” и “санкции” (в сфере нравственности), то наш Харон – единственный – должен (!) быть живым, индивидуальным воплощением личного начала”[114].
|
|
|
Бытие как “жизнь” индивида и личности означает постоянную выдвинутость на грань со смертью. Оно складывается из моментов умерщвления, переноса, спутывания тех порядков, которые открываются другим способностям разума: “Мы помним, что способность суждения всегда – в этом ее миссия – путает карты.
Она придает серьезным сферам природы и свободы некий метафорический, переносный смысл. И – тем самым – судя о предметах природы как о предметах искусства и судя о предметах искусства как о предметах природы[115], индивид приобретает пусть узкую, но действительную, а не иллюзорную самостоятельность, возможность определять предметы и поступки не по их собственным законам, но – метафорически!
И – в этом смысле – свободно”[116]. В этой свободе человек пуст. Чистое “ничто” (“прореха на человечестве”). В нем самом по себе нет предметности, которая появляется или проявляется лишь в результате “умерщвления” в опытах анатомической или моральной аутопсии. Вместе с тем именно эта пустотность открывает место для многообразных контингентных вариантов сосредоточивания человека “в себе”, осуществляющегося, как отмечалось выше, в драматических представлениях “анатомического театра” эпохи биотехнологий.
Удержать внятно опыт “суждения” чрезвычайно сложно. В любом случае ни вопрос о его смысле, ни вопрос о его ценности вполне не подходят, поскольку оставляют в стороне специфику профанного суждения. Если в экспертных дискурсах нормы так или иначе рационально обосновываются и через подобное обоснование утверждаются как истинные или отрицаются как ложные, то в профанном дискурсе они присутствуют без оснований как непосредственно данные эстетические и риторические конструкты. Вместе с тем они не случайны. С ними нельзя обходиться произвольно. Работа научного или морального обоснования, совершающаяся в рамках профессиональных дискурсов аутопсии, постоянно предполагается, хотя, в силу действия “принципа публичности”, в явном виде и не выражается. Суждение, обладающее промежуточным статусом между случайным мнением и обоснованным утверждением, Поль Рикер назвал “свидетельством” (attestation)[117].
Повторюсь. Конфликт свидетельств не может решаться указанием на более истинное научное или более этически верное основание. Все решает их большая или меньшая “убедительность” для выносящей суждение публики. В американской традиции, которая доминирует в современной биоэтике, “убедительность”, как правило, ассоциируется с “прагматической” и “утилитарной” приемлемостью. Иными словами, свидетельства, данные с различных “точек зрения”, могут отбираться и координироваться между собой на основе их практической полезности. Именно к практичности, как “безосновному основанию”, апеллируют некоторые американские теоретики биоэтики, пытаясь понять особую рациональность публичного обсуждения и принятия решения по сложнейшим проблемам биомедицины (об этом речь шла в последней части введения).
Однако что значит оценить свидетельство эксперта “прагматично”? Это значит проиграть жизненную ситуацию в многообразии вариантов с учетом признания, непризнания или признания с ограничениями тех или иных экспертных свидетельств. Например, ответить на вопрос – какова может быть жизнь российского пациента в случае, если будет легализована эвтаназия, и каковы те специфические ее черты, которые сегодня определены ее запретом? Убеждая, эксперт набрасывает свою траекторию жизненных событий, которая, по его мнению, приводит или не приводит к каким бы то ни было последствиям. Профан, слушая и оценивая, не в силах проверить основания, из которых исходит эксперт, но он вполне может вообразить варианты сюжета развития жизненных ситуаций в случае признания или непризнания свидетельства эксперта. Эти сюжеты всегда можно обсудить с другими, проиграть в воображении новые варианты, основанные на свидетельствах других экспертов.
Что определяет выбор между конкурирующими жизненными проектами? Утилитаристы отмечают значимость баланса возможных позитивных и негативных последствий, удовольствий и неприятностей. Деонтологи обращают внимание на законосообразность (моральную упорядоченность) свиваемой цепочки жизненных событий, традиционалисты – на ее соответствие или несоответствие некоторым эталонным повествованиям данной этнической, религиозной или политической общности. Мне бы хотелось подчеркнуть, не отрицая правомочности вышеназванных оценок, сугубую важность и императивность самой стихии игры жизни, ее ритмов, символов и ритуалов.
Игра, разыгрываемая экспертным свидетельством в “анатомическом театре” биотехнологий, прежде всего захватывает или не захватывает судящую “публику” своим экзистенциальным настроением. В результате образуется или не образуется между “актером” и “зрителем” лежащая в основе любой коммуникации “общность по настроению”. На этой стадии отбор экспертных свидетельств, происходящий в среде публичного дискурса, можно представить как резонанс между настроением ожидания, которым охвачен зритель (или группа зрителей) на пороге игры, и настроением актерского (экспертного) исполнения (свидетельствования). Свидетельство, не попавшее в резонанс с настроем слушательских экспектаций – отсеивается как не прошедшее отбор в борьбе за существование, даже если оно и было достаточно убедительным с точки зрения использованной рациональной аргументации. Трудности экологического и биоэтического движений в России парадоксальным образом сочетаются с практическим отсутствием оппонирующих аргументаций. Все согласны с рациональными доводами о необходимости защиты природы и прав пациентов. При этом большинство граждан, промышленников и политиков в реальной жизни поступают так, как если бы все это их не касалось. Не они дышат отравленным воздухом, не их права нарушаются на каждом шагу в медицинских центрах. В жизни доминирует технократический настрой предшествующей эпохи.
Аналогичным образом основанием отбора может быть совпадение или несовпадение символических рядов экспертного суждения и профанного сообщества. Например, в дискуссиях о правомочности принудительного аборта по медицинским показаниям в России широкой поддержкой у публики пользуются свидетельства экспертов, требующих проведения этого мероприятия при диагностике у плода генов таких “болезней”, как “гомосексуализм”. На Западе гомосексуализм уже перешел в коллективном воображении публики из класса “извращений” в класс “особенностей стиля жизни”, т.е. потерял способность символизировать экзистенциальную угрозу. Поэтому желающих абортировать плоды с геномом гомосексуализма там значительно меньше.
Ритуал также может стать “безосновным основанием” выноса публикой того или иного вердикта. К примеру, одной из трудностей, с которыми сталкивается развитие биоэтики в нашей стране, является традиционное отсутствие серьезного интереса к опытам “моральной аутопсии”. Ни в царской России, ни в СССР моральная философия интересом не пользовалась, а следовательно, отсутствовал опыт рационального анализа и обсуждения жизненных ситуаций. Поэтому когда врач или профан (например, журналист) нуждается в публичной аргументации своей позиции, он чисто ритуально ссылается либо на Гиппократа, хотя большая часть вообще не знает, о чем в Клятве идет речь, или на Библию, опять же будучи весьма далеким от любой формы христианской жизни. Ритуалы рациональной моральной аргументации, к примеру, с использованием доктрины прав человека, в наших публичных дискуссиях практически отсутствуют – исторически еще не сформированы. Поэтому, когда эксперт “биоэтик” свидетельсвует ссылаясь на принцип уважения автономии пациента или правило добровольного информированного согласия, его свидетельства слишком часто “неслышны” отечественной публикой.
В заключение следует подчеркнуть – поскольку способность суждения не имеет своего “всеобщего”, своего собственного “закона”, то все выше обсужденные факторы способны сделать внятными и понятными лишь уже состоявшиеся суждения. В суждении, как оно происходит, правит чистая игра жизни – био-власть.
Заключение
Вопрос о био-власти представляет собой игру двух конкурирующих вопрошаний. Первое, наиболее расхожее, задает вопрос о силах (неважно, сосредоточены ли эти силы в “субъекте” или рассредоточены в дискурсах и практиках как у Фуко), которые властвуют над человеческой жизнью. “Забота о себе” втягивает человека в игру, дающую ресурс как для узнавания “себя” в роли “мастера”, производящего из стихии жизни определенное произведение “биографии”, так и для узнавания того же себя в страдательной пассивной роли “пациента” – предмета заботы других “мастеров” или анонимных сил господствующих биотехнологий.
Второй тип вопрошания оказывается зеркальным преобразованием первого. Над каждым человеком как рок властвует жизнь. Эта безжалостная стихия бросает его из одного состояния в другое в полнейшем безразличии к его делам, намерениям или заслугам. События жизни наступают и захватывают – как наступают день и ночь, времена года и времена жизни – детство, юность, зрелость, старость и смерть. В страдании (в том числе и болезни) ритм наступления жизни стянут в единственное событие. Человек им оказывается мучительно захвачен. Из немоты мучения на многие голоса звучит основополагающее требование “Узнай себя!”. Звучит голос био-власти как эпохи, задающей сеть базисных демаркаций на свое и чужое, экзистенциально ориентирующей между полюсами угрозы и спасения, загадывающей человеку загадку “себя” и набрасывающей сеть возможных правдоподобных ответов. Попав в сеть эпохи, человек оказывается втянут в игру со специфическим ритмом экзистенциальных настроений и их срывов, конфигурацией символических форм и отходов “бесформенного” (“безобразного”), ритуалом “праздника” наступившего события со специфической тягостью “безвременья”, когда события уже прошли и еще не наступили, когда жизнь просто протекает, унося человека от “себя”.
Оглавление
ВВЕДЕНИЕ БИО-ВЛАСТЬ: НАБРОСОК ТЕМЫ
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 307; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!