Аполлон Григорьев – страждущий русский Дионис 10 страница



 

Я кометой горю, я звездою лечу

И куда посмотрю, и куда захочу,

Я мгновенно везде проступаю!

Означаюсь струей в планетарных парах,

Содроганием звезд на старинных осях –

И внушаемый страх – замечаю!

 

 

Я упасть – не могу, умереть – не могу!

Я не лгу лишь тогда, когда истинно лгу, –

И я мир возлюбил той любовью,

Что купила его всем своим существом,

Чувством, мыслью, мечтой, всей явью и сном,

А не только распятьем и кровью.

 

 

Надо мной ли венец не по праву горит?

У меня ль на устах не по праву царит

Беспощадная, злая улыбка?!

Да, в концерте творенья, что уши дерет,

И тогда только верно поет, когда врет, –

Я, конечно, первейшая скрипка…

 

 

Я велик и силен, я бесстрашен и зол;

Мне печали веков разожгли ореол,

И он выше, все выше пылает!

Он так ярко горит, что и солнечный свет,

И сиянье блуждающих звезд и комет

Будто пятна в огне освещает!

 

 

Будет день, я своею улыбкой сожгу

Всех систем пузыри, всех миров пустельгу,

Все, чему так приятно живется…

Да скажите же: разве не видите вы,

Как у всех на глазах, из своей головы,

Мефистофелем мир создается?!

 

 

Не с бородкой козла, не на тощих ногах,

В епанче и с пером при чуть видных рогах

Я брожу и себя проявляю:

В мелочь, в звук, в ощущенье, в вопрос и в ответ

И во всякое «да», и во всякое «нет»

Невесом, я себя воплощаю!

 

 

Добродетелью лгу, преступленьем молюсь!

По фигурам мазурки политикой вьюсь,

Убиваю, когда поцелую!

Хороню, сторожу, отнимаю, даю –

Раздробляю великую душу мою

И, могу утверждать, торжествую!..

 

Эта грандиозная поэма прометеизма Мефистофеля (ибо не всякий прометеизм «мефистофеличен») прежде всего поражает своим чисто артистическим совершенством, своим великолепным выполнением. В ней, как и в «цветке, сотворенном Мефистофелем», к которому мы придем, с бесподобной остротою выражено то, что можно назвать «чарами смерти » и «прелестью зла». И это с такой силой, что вполне законно возникает одна из самых трудных проблем метафизики: способно ли зло творить свою собственную, так сказать, «злую красоту», или оно до конца и онтологически паразитарно, питаясь и блистая «ворованной» красотой, нося ворованную епанчу и украшаясь награбленными драгоценными камнями, которые ведь здесь отнюдь не «стразы» и не просто дешевые стекляшки в оправе из «американского золота», но настоящие крупнейшие драгоценности в оправе из золота самого высокопробного. С философски‑метафизической точки зрения, добросовестной и нетенденциозной, эта проблема представляет непреодолимые трудности, которые могут быть преодолены лишь в религиозном порядке верой в непреложность текста: «Без Меня не можете творить ничего»…

Однако в своей совокупности демонологическое творчество К.К. Случевского, как и этого же типа творчество Достоевского, все же дает, как нам кажется, достаточно материала, чтобы если не решить, то должным образом «поставить» проблему «злой красоты», не прибегая к тому, что можно суммарно назвать официально принятыми догматами и канонами (придавая этой терминологии строго конфессиональное значение). Остается, впрочем, под вопросом, можно ли в решении или хотя бы даже только в постановке вопросов предельного смысла и значения обходиться без религиозно‑метафизического и даже конфессионального?.. И не представляет ли предельной опасности для ума и сердца открытие такого рода проблематики «всем четырем ветрам»?..

К счастью, К.К. Случевский так богат неожиданными подходами к предельным темам и вопросам, делает в этой области так много новых открытий и дает так много новых профетических откровений, что не только погружение в этот океан, но простое приближение к нему уже утверждает веру в возможность для человеческого духа ставить и даже решать проблемы предельного значения – как у Достоевского, у которого со Случевским так много внутреннего родства.

В стихотворении «На прогулке» поставлена проблема того, что можно назвать и просто злым, или, если угодно, карикатурным, добром, но также и гораздо более опасная тема силы Мефистофеля в извращении такого предельного добра, как, например, совокупность евангельских истин и евангельской морали, и такой его порчи, что оно, как бы оставаясь самим собой, превращается в свою полную противоположность, согласно латинской пословице corruptio boni pessima est (порча лучшего есть худшее). Выходит так, что Мефистофель в известном смысле искренне радуется добру в нечестивом предвкушении его порчи и погубления.

 

Мефистофель шел, гуляя

По кладбищу, вдоль могил…

Теплый, яркий полдень мая

Лик усталый золотил.

 

Мусор, хворост, тьма опенок,

Гниль какого‑то ручья…

Видит: брошенный ребенок

В свертке грязного тряпья.

 

 

Жив! Он взял ребенка в руки,

Под терновником присел

И, подделавшись под звуки

Детской песенки, запел:

 

 

«Ты расти и добр и честен:

Мать отыщешь – уважай;

Будь терпением известен,

Не воруй, не убивай!

 

 

Бога, самого большого,

Одного в душе имей;

Не желай жены другого;

День субботний чти, говей…

 

 

Ты евангельское слово

Так, как должно, исполняй,

Как себя люби другого;

Бьют – так щеку подставляй!

 

 

Пусть блистает добродетель

Несгорающим огнем…

Amen! Amen! Бог свидетель,

Люб ты будешь мне по нем!

 

 

Нынче время наступило,

Новой мудрости пора…

Что ж бы впрямь со мною было,

Если б не было добра?!

 

 

Для меня добро бесценно!

Нет добра, так нет борьбы!

Нужны мне, и несомненно,

Добродетелей горбы…

 

 

Будь же добр!» Покончив с пеньем,

Он ребенка положил

И своим благословеньем

В свертке тряпок осенил!

 

На первый взгляд может показаться, что это ужасающее надругательство над проповедью евангельской морали и вообще над тем, что можно вслед за Львом Шестовым назвать превращением философии в проповедь добра, внушено Мефистофелю неутолимо злобным чувством и сознанием того, что он – в полной зависимости от Бога и от Царства добра, ибо не будь их – некого было бы ненавидеть и не с кем и не с чем было бы бороться. Это совсем как у революционеров, особенно у революционеров марксистов с их исступленно‑влюбленной ненавистью к так называемому «старому миру», к которому они прикованы каторжной цепью, на который изо всех сил стремятся походить и который, со всем их стремленьем «догнать и перегнать», все же остается для них непреложным мерилом. Это в свое время было подмечено и, кажется, в первый раз высказано H.A. Бердяевым.

Однако здесь есть нечто гораздо более трудное для мысли и более соблазнительное для нравственного чувства. Это – обращение этого положения и превращение Бога в простую антитезу Мефистофеля, так, что Мефистофель и его царство необходимы Богу по той же причине, по какой Мефистофелю необходимы Бог и Его царство добра… Взятое в упрощенно‑буквальном смысле, это положение приводит к навеки бесплодному дуализму, где любую из антитез в соотносительной паре можно назвать Богом или Диаволом и выбрать любую из альтернатив именно «по вкусу», не задаваясь никакой трагедией ответственности и вменения, чем мир действительно превращается в «диаволов водевиль», по выражению Достоевского в «Бесах», где в силу этого победителем и торжествующим членом альтернативы все же в конце концов оказывается Мефистофель…

Выйти из этого тупика можно, только отказавшись решительно от простой соотносительности и простой противопоставленности Бога и Мефистофеля.

К этому же ряду проблем относится аналогичное стихотворение «Соборный сторож », в котором также содержится издевательство над евангельской моралью, именно над одним из ее важнейших тезисов – над смирением. Трудность здесь в том, что издевательство идет как будто от лица автора, в действительности же здесь, как и в «Черте» Ивана Карамазова у Достоевского, Мефистофель говорит о себе «в третьем лице»…

 

Спят они в храме под плитами, Эти безмолвные грешники! Гробы их прочно поделаны: Все то дубы, да орешники…

Сам Мефистофель там сторожем Ходит под древними стягами… Чистит он, день‑деньской возится С урнами и саркофагами.

Ночью, как храм обезлюдеет,

С тряпкой и щеткой обходит!

Пламя змеится и брызжет

Там, где рукой он проводит,

 

 

Жжет это пламя покойников…

Но есть и такие могилы,

Где Мефистофелю‑сторожу

Вызвать огонь не под силу!

 

 

В них идиоты опущены,

Нищие духом отчитаны,

Точно водой, глупой кротостью

Эти могилы пропитаны.

 

 

Гаснет в воде этой пламя!

Не откачать и не вылить…

И Мефистофель не может

Нищенства духом осилить!

 

По своей основной мысли, отчасти аналогичной стихотворению «На прогулке», но еще более трудной и загадочной, эта пьеса должна быть признана в корне двусмысленной. Разрешение загадки облегчается, именно, если мы признаем Мефистофеля говорящим здесь о себе в третьем лице. Тогда все стихотворение превращается в изображение сатанинского издевательства над первой заповедью блаженства: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Матф. 5, 3).

Но не надо забывать, что «нищенство духом» предполагается в стоянии перед вечным, бесконечным, всемогущим и вездесущим абсолютно мудрым несозданным Богом. Всякое другое «нищенство», например перед какой‑нибудь земной «знаменитостью», будет идолопоклонством, да еще каким. Таких идолопоклонников диавол ищет, их желает и жалует. Мы уже и не говорим о сатанопоклонниках, от которых Мефистофель просто требует безответности и нищеты духовной в самом одиозном смысле слова. Таким образом, дело здесь обстоит не так просто, как это может показаться с первого взгляда. Уже и не говорим о том, что есть огромное множество так называемых «верующих», которые и из Господа Бога умудрились сделать злой идольский авторитет. Что может означать и чем может быть «нищенство духом» таких субъектов? На эту тему достаточно хорошо говорили славянофилы с A.C. Хомяковым во главе и H.A. Бердяев, написавший о Хомякове превосходную книгу.

Идея полного иронии и злого юмора, бесподобного по форме стихотворения «Мефистофель в своем музее» – оборотничество и многоликость, лучше – полиморфность злого начала. Это вместе с тем – вольная или невольная карикатура на платонизм, платонизм навыворот.

 

Есть за гранью мирозданья

Заколоченные зданья,

Неизведанные склады,

Где положены громады

Всяких планов и моделей,

Неисполненных проектов,

Смет, балансов и проспектов,

Не добравшихся до целей.

 

 

Там же тлеют ворохами

С перебитыми венцами

Закатившиеся звезды,

Там, в потемках свивши гнезды,

Силы темные роятся,

Свадьбы празднуют, плодятся…

В том хаосе галерея

Вьется, как в утробе змея,

Между гнили и развалин!

 

 

Там, друзьям своим в потеху,

Ради шутки, ради смеху,

Мефистофель склад устроил:

Собрал все свои костюмы,

Порожденья темной думы,

Собрал их и успокоил!

 

 

Под своими нумерами,

Все висят они рядами,

Будто содранные шкуры

С демонической натуры!

Видны тут скелеты смерти,

Астароты и вампиры,

Самотракские кабиры,

Сатана и просто черти,

Дьявол в сотнях экземпляров,

Духи мора и пожаров,

Облик кардинала Реца

И Елена – la Belezza.

 

 

И в часы отдохновенья

Мефистофель залетает

В свой музей и вдохновенья

От костюмов ожидает.

Курит он свою сигару,

Ногти чистит и шлифует!

Носит фрачную он пару

И с мундиром чередует.

 

 

Сшиты каждый по идее,

Очень ловки при движеньи…

Находясь в употребленьи,

Не имеются в музее!

 

Этот удивительно поданный и модернизированный полиморфизм зла связан у К.К. Случевского с тем, что Томас Карлейль в своем «Sartor resartus» назвал «философией одежды». Это делает самого К.К. Случевского одним из величайших мастеров и мыслителей морфологической идеологии. Последняя выражена им в стихотворении «Формы и профили» – настоящий шедевр философско‑морфологической мысли в стихах. К нему мы еще вернемся.

Проблема зла связана в этой же мефистофелевской серии с тем, что можно назвать «неудачей христианства» в истории и что ныне стало темой самой актуальной и камнем преткновения для всех занимающихся апологетикой.

Стихотворение, посвященное этой теме, называется «Вертеп». Это своего рода антитеза известного рождественского стихотворения Вл. Соловьева «Пусть все поругано веками преступлений», которое можно считать как бы ответом горнего голоса на вой преисподней. В «Вертепе»… лучше и не спрашивать, о каком вертепе здесь идет речь. Вот во что он превратился за два тысячелетия без малого.

 

«Милости просим, – гнусит Мефистофель, – войдем!

Дым, пар и копоть; любуйся, какое движенье!

Пятнами света сияют где локоть, где грудь,

Кто‑то акафист поет! Да и мне слышно пенье…

 

 

Тут проявляется в темных фигурках своих

Крайнее слово всей вашей крещеной культуры!

Стоит, мошной побренча, к преступленью позвать:

Все, все исполнят милейшие эти фигуры…

 

 

Слушай, мой друг, но прошу – не серчай, сделай милость!

За двадцать три века до этих людей,

Вслед за Платоном, отлично писал Аристотель;

За девятнадцать – погиб Иисус Назарей…

 

 

Ну, и скажи мне, кто лучше: вот эти иль те,

Что, безымянные, даже и Бога не знают,

В дебрях, в степях неизведанных стран народясь,

Знать о себе не дают и тайком умирают.

 

 

Ну, да и я, – заключил Мефистофель, – живу

Только лишь тем, что злой сон видит мир наяву,

Вашей культуре спасибо!..» Он руку мне сжал

И доброй ночи преискренно мне пожелал.

 

Повторяем, это стихотворение, помимо его превосходных гекзаметров, что в новейшие времена дается очень трудно и в смысле естественности и устранения ненужных и смешных архаизмов, представляет почти невозможную и все же здесь вполне удачно решенную задачу, – представляет для господ апологетов задачу еще более трудную.

Во времена К.К. Случевского уже был поставлен Фридрихом Ницше вопрос о смерти Бога, в данном случае – как бы второй смерти Иисуса Христа, и то, что здесь показано, это – повесть о полной смерти и окончательном разложении дела Христова на земле – «последнее слово крещеной вашей культуры», по злорадному выражению Мефистофеля. Да и кто он здесь, этот Мефистофель, как не «интеграл» (выражаясь словами о. Сергия Булгакова) антропологии христианства и его культуры, ответ человечества – христианского при этом – на евангельский призыв: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга»?

Акафисты, правда, кое‑где еще поются… Но стоит имеющему на его возможность «крякнуть и денежкой брякнуть», как поющие мигом исполнят все, что бы от них ни потребовали.

В заключение современная редакция Мефистофеля, вполне цивилизованного, модернизованного и, в придачу, крещеного, обращаясь к «милейшим фигуркам» и к их подсознанию, спрашивает: «Не ваш ли я сон наяву и не существую ли только благодаря вам»?

Но есть и более грозное вопрошание:

«Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле»?

И еще другое:

«Дом Мой домом молитвы наречется для всех народов, а вы сделали его вертепом разбойников»…

И к кому, придя, обратится Сын Человеческий? К сжигающему его Великому Инквизитору и его стаду?

Господам, преподающим апологетику, есть над чем призадуматься.

И есть страна, о которой сказано: «Ледяная пустыня и по ней ходит лихой человек». Лихой, потому что Бога забыл… и на ее снегах, орошенных потоками крови, наконец, раскрывает свой жуткий бутон «цветок, сотворенный Мефистофелем» – и снова ставится проблема злой, смертоносной красоты, на которую слишком легко зарабатывающие свой хлеб господа апологеты так и не ответили.

 

Когда мороз зимы наляжет

Холодной тяжестью своей

И все, что двигается, свяжет

Цепями тысячи смертей;

 

 

Когда над замершею степью

Сиянье полночи горит

И, поклоняясь благолепью

Небес, земля на них глядит, –

 

 

В юдоли смерти и молчанья,

В холодных, блещущих лучах

С чуть слышным трепетом дрожанья

Цветок является в снегах!..

 

 

Нежнейших игл живые ткани,

Его хрустальные листы

Огнями северных сияний,

Как соком красок, налиты!

 

 

Чудна блестящая порфира,

В ней чары смерти, прелесть зла!

Он – отрицанье жизни мира,

Он – отрицание тепла!

 

 

Его, рожденного зимою,

Никто не видит и не рвет,

Лишь замерзающий порою

Сквозь сон едва распознает.

 

 

Слезами смерти он опрыскан,

В нем звуки есть, в нем есть напев!

И только тот цветком тем взыскан,

Кто отошел, окоченев…

 

Этот «цветок» представляет собою как бы положительный ответ на вопрос: есть онтологическая, «Платонова идея» смерти, окоченения, энтропии, то есть уравнения разницы температур, при которой прекращаются все процессы жизни и наступает смерть… Но не надо забывать, что эта ледяная, смертная «красота» заимствует все свои краски, всю свою пленительность и весь свой блеск у настоящих живых цветов, рожденных теплом и веянием Св. Духа, Духа Жизни. Стало быть, и здесь подделка и похищение: красота, сотворенная (будто бы) Мефистофелем, есть похищенная красота, под которой – холодная бездна «ничто», «абсолютного нуля»…

Тот ум, который во всем этом разбирается, конечно, счастья не приносит – отсюда великая меланхолия, окутавшая все творчество К.К. Случевского. Он один из самых печальных артистов и мыслителей.

 

Зачем же он так грустен между нами

И на сердце его лежит тяжелый груз?

Чем он страдает? Чем он удручен

И что мешает счастью?.. – Он умен!

 

Это – новый вариант «Горя от ума», темы, составляющей подспудное основание и фактическое содержание «Экклезиаста». Вся поэзия К.К. Случевского отражает пессимистическую мысль о мире, где царит торжествующая глупость безумного «Слуха» владеющих миром глупцов, болтающих и бездельничающих «от ветра главы своей». В этом смысле особенной едкой горечью и злостью пропитано стихотворенье‑эпиграмма «Слух».


Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 200; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!