Формирование средневековых индийских литератур 56 страница
В описании «Страны Света» в одном из манихейских гимнов, дошедшем до нас на китайском языке, содержится весьма существенная деталь, отражающая народные чаяния того времени:
Драгоценная Страна Света беспредельна,
Искать ее край и берег бесполезно;
Поистине, она свободна от малейшего угнетения,
В ней нет нужды и убытка,
Здесь каждый движется, как хочет, и живет по своей вольной воле.
Именно подобных идей и мотивов в манихействе страшилось зороастрийское жречество, усматривая в этом призыв бедноты к переделу имущества, феодальной и церковной собственности. Об этом можно судить по тому, как подобные «грехи» приписываются Мани уже много веков спустя в одной из глав «Денкарта», порочащей манихейство и носящей характерное название: «10 заповедей против Друджа (духа лжи) Мани»: «Мани проповедовал, что люди должны на этом свете непрерывно заниматься грабежом чужой собственности и доброго скота и таким образом погубить человеческий род».
В манихейской переработке «Книги о гигантах» широко представлены древние иранские мифологические сюжеты. В одном из манихейских текстов на парфянском языке, где рассказывается, как дух хорасанской земли обучал манихейского апостола Фому, приводится притча (азенд) о пяти вратах чувств, явно фольклорного характера.
Представляет интерес сохранившийся на парфянском языке отрывок из песни о чудесном Древе Света — образец ранней пейзажной поэзии (в подлиннике — одиннадцатисложник с цезурой после пяти слогов, частично напоминающий метр уштавад):
|
|
|
Солнце яркое и луна светлая,
Блестя — сверкает от ствола Дерева,
Птицы на заре играют радостно,
Играет голубь с ним птицы разные,
Голося — поют [и хоры] девичьи.
Характерна и манихейская притча (на согдийском языке) о купце и сверлильщике жемчуга. Сюжет притчи известен из «Калилы и Димны» (глава о враче Барзуе). По дошедшему до нас согдийскому фрагменту можно представить, в каком виде этот сюжет бытовал в народной среде. С истинно народным юмором излагается спор между жадным купцом и искусным работником, в результате которого «владелец жемчуга вынужден был уплатить сто золотых динаров, жемчуг остался несверленным до другого дня, а сам он был преисполнен стыда и сокрушения».
Сюжет, однако, использовался в манихейской проповеди и поэтому носит следы религиозной морали. Тем не менее он живо передает колорит народного рассказа.
Согдийская литература. Памятники согдийской письменности (например, «Старые согдийские письма» и др.) обнаружены лишь в XX в. археологами, преимущественно в Синьцзяне, на месте пребывания согдийских торговых факторий. Большой архив согдийских документов (так называемый «Мугский архив») согдийского правителя Деваштича, возглавившего военное сопротивление арабскому нашествию в VIII в., найден на территории собственно Согдианы — на горе Муг, ныне Пенджикентского района Таджикской ССР. Возникновение согдийской письменности относится к началу нашей эры. С IV в. на согдийском языке существовало уже много письменных памятников. Согдийский язык служил lingua franca для всей Центральной Азии в течение длительного времени, примерно IV—IX вв.
|
|
|
Среди сохранившихся немногих остатков этих памятников литературно-художественных произведений нет; можно говорить лишь об их отдельных художественных элементах. В наибольшей мере нормы литературного согдийского
255
языка отражает переписка частного характера («Старые согдийские письма») и документы «Мугского архива». Судя по дошедшим материалам, уже в те времена сложился определенный эпистолярный стиль: повторы, формулы восхваления, метафоры и т. п. Например, в одном из документов племянник пишет правителю селения Крут: «...не думай, что мою несчастную жизнь может что-либо облегчить или что мое тело может казаться живым, не находясь рядом с тобой». Еще большее представление о развитии художественных элементов языка дает фрагмент (V—VI вв.), лаконично рисующий эпизод борьбы Рустама с дэвами, воплощающими злое начало:
|
|
|
«... Рустам, таким образом, преследовал их до ворот города. Многие погибли, затоптанные под его ногами. Тысячи были [обращены в бегство]. Войдя в город, они заперли его ворота. Рустам вернулся обратно с великой славой. Он дошел до прекрасного пастбища, остановился, расседлал своего коня [и] пустил его пастись. Сам он снял с себя снаряжение, поел, насытился, разложил свое снаряжение, лег и уснул. Дэвы сказали друг другу: «Какое великое зло и великий позор для нас, что мы были заперты в городе одним-единственным всадником. Чего мы не сделаем? Или мы все умрем [и] покончим, или отомстим за царей». Дэвы начали приготовляться [...] С силой и сильными ударами они отворили ворота города. Много дэвов... многие взобравшиеся на колесницы, многие на слонах, многие на [...], многие на свиньях, многие на лисицах, многие на собаках, многие на змеях [и] ящерицах, многие пешком, многие летели, как коршуны, а также многие шли перевернутыми головой вниз и ногами кверху... Они отправились на поиски доблестного Рустама...».
Даже основываясь на фрагментах, которыми мы располагаем, можно судить о художественных элементах, сложившихся в согдийском языке: отточенность стиля, образность, афористичность.
|
|
|
255
ПЕРСИДСКО-ТАДЖИКСКАЯ
ЛИТЕРАТУРА (IX—X ВВ.)
Персидско-таджикская литература на языке фарси зародилась на территории, где обитали восточные иранцы, в том числе таджики, затем распространилась на территорию, где проживали западные иранцы (персы). В VIII—XV вв. литература на фарси создавалась и другими народностями, заселявшими просторы Средней Азии, собственно Ирана, Азербайджана. На языке фарси формировалась литература также в сопредельных с Ираном странах (Индии и Турции).
Завоевание Ирана и Средней Азии арабскими войсками, начавшееся около 635 г. и завершившееся только в конце 20-х годов VIII в., было длительным и сложным историческим процессом, вызвавшим глубокие изменения в общественно-экономической, политической и культурной жизни покоренных народов.
В результате завоевания и распространения ислама языки покоренных народов стали вытесняться арабским языком. Как язык религии и государства, он стал единственным общеобязательным литературным языком на всей территории Арабского халифата.
Освободительное движение покоренных народов, получившее название шуубии, зародилось, в начале VIII в. Наиболее сильной была шуубия иранская, доходившая в своей оппозиционности иногда чуть ли не до полного разрыва с исламом. Все же и она пользовалась только арабским языком и не восставала против его засилья вплоть до начала IX в., но в самых недрах арабоязычной литературы возникло движение против арабской культурной гегемонии, за возрождение идеалов культурной и литературной жизни домусульманского Ирана.
Смена языков привела к глубоким качественным изменениям в персидско-таджикской литературе, воспринявшей многие элементы арабской поэтический и исламской культур. Вместе с тем эта литература сумела сохранить древнюю иранскую традицию и черты самобытности.
В конечном счете, соприкоснувшись с другой культурой, арабоязычная персидско-таджикская литература в VII—IX вв. настолько обогатилась, что не только подняла на новую ступень саму арабскую литературу, но, по существу, создала предпосылки для последующего возникновения классической литературы уже на родном языке — фарси (раннее название парси). Арабский язык в то время играл роль мирового языка, и фарсиязычная литература таким образом непосредственно соприкасалась с мировой культурой той эпохи. Еще в большей мере, чем факторы духовные, к этому приводили существенные сдвиги в социально-экономической жизни Средней Азии и Ирана, входивших тогда в состав Арабского халифата: расцвет феодализма, рост городов, расширение заморской торговли. Выдающиеся арабоязычные поэты VIII—IX вв. аль-Хурайми, Башшар ибн Бурд (714—783 г.) и Абу Нувас (762—813), иранцы по происхождению, выражали в своих стихах, лирических, панегирических и сатирических, прежде всего настроения городских слоев, чувства любви к иранской родине. С их творчеством в поэзию проникает тема любви и гуманистические идеи, которые впоследствии пронизывают наиболее ценную часть фарсиязычной литературы.
256
Успехи иранской шуубии подготовили почву для преодоления господства арабского языка в литературе иранских народов. Отдельные попытки в этом направлении осуществлялись уже на раннем этапе деятельности шуубитов. Имеются сведения, что Башшар ибн Бурд слагал в юности стихи на фарси. Ломая традицию бедуинской поэзии, вводил в свои арабоязычные стихи слова и целые выражения на фарси и Абу Нувас.
Фарсиязычная литература возникла на рубеже VIII—IX вв., первоначально на территории, именовавшейся Хорасаном и Мавераннахром (Трансоксиана), населенной иранцами (преимущественно в городах Самарканд, Бухара, Балх, Мерв и др.). Персидско-таджикская литература выросла на гребне волны антиарабских выступлений, приведших к власти иранские династии (сначала Тахиридов и Саффаридов, а затем Саманидов) и к возрождению родного языка и иранской традиции.
Хорасанский говор и поныне из всех диалектов фарси наиболее близок к литературному языку. Новый литературный язык — фарси — впервые был широко применен в придворной панегирической поэзии. К его названию был присоединен эпитет «дари» (отсюда «парси- и дари», т. е. «парси, на котором пишут при государственном дворе»).
В начале X в. сложились благоприятные условия для развития литературы в независимом от Арабского халифата, относительно централизованном восточноиранском государстве Саманидов (887—999), при которых экономический уклад страны приобретает окончательно феодальные формы. Особое развитие получают ремесла, местная и караванная торговля; культура переживает подъем. Бухара становится не только столицей этого государства, но и центром культурной жизни всего Восточного Ирана и Средней Азии. Именно в Бухаре оформилась и процветала первая крупная школа поэзии и прозы на фарси. Наследие этой школы стало классической традицией для последующего развития литературы.
Во владениях Саманидов появляются ценители изящного слова, двор поощряет высокую поэзию на фарси. Поэт откликается на все, что могло интересовать вновь возрожденную иранскую аристократию. Потеря связи с древнеиранской литературной традицией и многовековое подражание арабской поэзии в период господства арабского языка как государственного, научного и литературного в Иране привели, очевидно, к тому, что к моменту возникновения поэзии на языке фарси арабский квантитативный принцип метрики упрочивается во всевозрастающей степени как в теории, так и на практике. Новая персидско-таджикская литература продолжает развиваться в идеологических и тематических традициях арабской литературы.
Однако появляется и тенденция к обособлению от арабского влияния. Известные поэты, руководствуясь древнеиранской традицией, создают большие эпические полотна в чисто иранской поэтической форме маснави (арабы впоследствии заимствовали эту форму у иранцев и назвали ее муздавидж), сочиняют любовно-лирические и философские четверостишия, базирующиеся на народных дубейти, но написанные в метрике аруд (перс. — аруз) и названные по-арабски — рубаи.
Ранний период персидско-таджикской поэзии, по наблюдениям Е. Э. Бертельса, характеризуется влиянием народного творчества и сохраняющимся двуязычием поэтов.
Лирика этого периода представлена большим количеством имен, но сохранились лишь отдельные поэтические фрагменты, включенные в основном в ранние антологии. Как правило, это были двуязычные поэты: Абу Шукур Балхи (род. 915—916), Абу-ль-Хасан б. Ильяс Агаджи Бухари, Хаким Хаббаз (пекарь), Нишапури из ремесленников, легендарная поэтесса Рабии (Зайн аль-араб) бинт Кааб Куздари Балхи и др.
Именно в это время в поэзию получают широкий доступ народные идеи и мотивы. Целиком совпадает, например, с народными песнями и по содержанию, и по форме двустишие Абу Хафса Сугди Самарканди:
Горной серне по степи бегать каково-о?
Нет любимой, без возлюбленной по жизни пройти каково-о?
По форме это двустишие напоминает, например, такой народный бейт:
Прекрасна Матча, удивительны мазары её-о!
Целительный воздух и клеверные луга у неё-о!
Таковы же и дошедшие стихи других ранних поэтов (Ханзале Багдиси, Абу Сулейка Гургани, Абу-ль-Янбаги Аббаса ибн Тархана, Фируза Машрики и др.).
В ранних произведениях персидско-таджикской поэзии, предшествовавших творчеству Рудаки, можно проследить, как возникают различные поэтические формы, которым суждено впоследствии развиваться в самостоятельные жанры: рубаи, газель, касыда, маснави, в частности, возможно, и первая стихотворная «Шах-наме» на фарси, составленная Масуд- и Марвази (начало X в.).
То, что в IX в. появилось лишь в зародышевой форме, нашло свое блестящее развитие в произведениях Рудаки.
257
О жизни Рудаки (ок. 858—941) известно мало. По-видимому, его звали Абу Абдаллах Джафар сын Мухаммада — так, по крайней мере, значится в одном из старейших источников. По другому преданию, его звали Абу-ль-Хасан. Он умер глубоким стариком.
Рудаки родился в маленьком горном селе. Он учился у народа песням и музыке. Здесь он стал поэтом и, прежде чем прославился при дворе Саманидов, получил всеобщее признание как певец и музыкант. Своеобразно выразил Рудаки свою любовь к родному селу: своим поэтическим псевдонимом он взял название маленького селения — Рудак, где прошло его детство, а не выспренный эпитет или имя своего покровителя-царя, как делали многие поэты.
Письменная поэзия в то время развивалась только при дворе. В начале своей деятельности во дворце Саманидов Рудаки был окружен почетом и богатством, но придворные летописцы сохранили предания о том, что Рудаки впал потом в немилость и его изгнали из дворца. Такую трагедию переживали все старые иранские поэты.
Не случайно тема конфликта поэта и царя, так ярко выраженная позже Фирдоуси в его сатирическом послании, была одной из постоянных и ведущих в классической поэзии.
Теперь есть доказательства, что Рудаки был ослеплен. Намеки на трагически сложившуюся жизнь поэта можно найти в автобиографических фрагментах его стихотворений, в частности в притче о трех рубашках Иосифа Прекрасного:
О трех рубашках, красавица, читал я в притче седой,
Все три носил Иосиф, прославленный красотой.
Одну окровавила хитрость, обман разорвал другую,
От благоухания третьей прозрел Иаков слепой.
Лицо мое первой подобно, подобно второй мое сердце,
О, если бы третью найти мне начертано было судьбой!
(Перевод В. Левика)
Причина опалы Рудаки неизвестна. Можно лишь предполагать, что определенную роль сыграло его сочувственное отношение к одному из народных мятежей в Бухаре, связанному с еретическим, так называемым карматским движением, проповедовавшим имущественное равенство. Великий поэт умер в родном селении.
Из приписываемых ему 300 000 (по другим сведениям 1 300 000) двустиший дошли до нас лишь отдельные стихотворения и фрагменты, которые можно сгруппировать по трем основным мотивам. Это лирические, пейзажные, любовные стихи. Они вдохновлены глубокой, трагической любовью к прекрасной рабыне, о которой последующие поколения складывали легенды.
Сохранились отрывки семи дидактических поэм-маснави, известны названия двух из них. «Солнцеворот» — поэтическое изложение «Синдбад-наме», нравоучительного произведения о женской хитрости; «Калила и Димна» (932) — поэтическое переложение одноименного пехлевийского произведения, сохранившегося на арабском языке. Фирдоуси в «Шах-наме» пишет, что Рудаки писал свою поэму «с тусклым взором», на слух воспринимая от чтецов арабский текст. «Калила и Димна» Рудаки насчитывала двенадцать тысяч бейтов (двустиший). Долгие годы из нее был известен лишь один:
Тех, кто, жизнь прожив, от жизни не научится уму.
Никакой учитель в мире не научит ничему
В последние десятилетия обнаруживаются все новые и новые отрывки, всего примерно 120 бейтов, т. е. одна сотая часть поэмы. Но и по этим отрывкам можно узнать Рудаки. Например, в его «Калиле и Димне» прозаический рассказ об обезьянах, которые приняли светлячка за огонь, превращается в поэтическую экспрессивно-лаконичную зарисовку (перевод дословный):
Ночь. Была зима. Замерзали обезьяны.
Светлячок ночной внезапно засверкал.
«Вот огонь!» — вообразили обезьяны
И охапку хвороста кинули на него.
Рудаки нарушал в панегириках сложившиеся нормы рифмованной лести: восхваляя царей и знать, поэт пытался разбудить в них человечность.
В его стихах звучит также протест против социального неравенства, народный мотив «одни и другие», который повторяется не только у его ближайших преемников, но и позже — у многих выдающихся поэтов (Насир Хосров, Саади и др.).
У этих — мясо на столе, из миндаля пирог отменный,
А эти — впроголодь живут, добыть им трудно хлеб ячменный.
О ком бы ни писал Рудаки — о высоких покровителях, о самом себе, о своих героях, он всегда открывает новую грань обыкновенной человеческой личности. Поэт часто использует образы, взятые из повседневной жизни, из быта.
Показательно стихотворение, направленное против панегирической поэзии, которую он называет «иссохшим ручьем Эллады»:
258
Для радостей низменных тела я дух оскорбить бы не мог,
Позорно быть гуртоправом тому, кто саном высок.
В иссохшем ручье Эллады не станет искать воды
Тот, кто носителем правды явился в мир, как пророк.
Мой стих — Иосиф Прекрасный, я пленник его красоты,
Мой стих — соловьиная песня, к нему приковал меня рок.
Немало вельмож я видел и не в одном распознал
Притворную добродетель и затаенный порок.
Одно таил я желанье: явиться примером для них,
И вот... разочарованье послал мне в награду бог.
(Перевод В. Левика)
Для Рудаки характерно двоичное деление внутри бейта и даже внутри каждой его строки. Нередко подобная членимость бейта обусловлена противопоставлением или сопоставлением двух образов, а иногда она выражает поэтический параллелизм:
Не любишь, а моей любви ты ждешь.
Ты ищешь правды, а сама ты — ложь.
Такая структура стиха придает ему знакомые нам по древней иранской традиции симметричность и контрастность.
Рудаки присуща эстетика простого и обычного. Свой труд поэта Рудаки сравнивает с мастерством умельца-ткача, а стихи — с гранитом:
Ведь я из тех поэтов, что приносят новые вести и слова говорят,
Я делаю шелковистый бейт из гранита.
Рудаки не приспосабливался к правилам панегирической поэзии, а подчинил ее своим законам. Совершенство стиха Рудаки ярко проявляется в его касыдах ‹«О старости»› и ‹«Мать вина»›.
Первая, автобиографическая, потрясает тем, что это не печальная повесть о старости, а гимн молодости, вечной красоте и радости жизни. Именно эта контрастность, внутренняя противоречивость, мгновенные переходы от упоения молодостью и радостных воспоминаний к скорби и безнадежности составляют суть трагического оптимизма Рудаки. Единство эстетического и этического идеалов раскрывается здесь очень ярко:
Я в мягкий шелк преображал горячими стихами
Окаменевшие сердца, холодные и злые
.....................
Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым,
Но время также молодит деяния былые.
Да, превратились цветники в безлюдные пустыни,
Но и пустыни расцвели, как цветники густые.
В этой касыде в мотив неодолимости растущего и расцветающего вплетены печальные ноты:
Но изменились времена, и сам я изменился,
Дай посох: с посохом, с сумой должны брести седые.
Касыда «Мать вина» — образец жанра касыды. Главное здесь — не искусные поэтические фигуры панегирика, а то, что не укладывается в них, а именно этическая часть касыды — гуманистические афоризмы о разуме и человечности.
Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 155; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!