Основные проблемы социологии религии 78 страница

* Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. N. Y., 1976//Этическая мысль. M., 1990. С. 251-255/Пер. А.К. Оганесяна.

699

му религия является сознанием общества. И поскольку социаль­ная жизнь во всем своем многообразии возможна только благода­ря системе символов, это сознание выбирает некий объект, кото­рый следует рассматривать как священное.

Если признать концепцию Дюркгейма обоснованной, то «кри­зис религии» можно рассматривать в ином, отличном от общепри­знанной трактовки ключе. Когда философы, а теперь и журналис­ты, пишут об упадке религии и утрате веры, они обычно имеют в виду, что чувство сверхъестественного — представления о небесах и преисподней, наказании и искуплении — утратило свое воздей­ствие на людей. Однако Дюркгейм доказывал, что религия проис­ходит не от веры в сверхъестественное или богов, но от деления мира (вещей, эпох, людей) на священное и светское. Если религия переживает упадок, то это происходит потому, что земная сфера священного сократилась, объединяющие людей чувства и эмоцио­нальные связи расшатались и ослабли. Исходные элементы, обес­печивающие людям солидарность и эмоциональное взаимодейст­вие — семья, синагога и церковь, община, — истощились, и люди утратили способность поддерживать устойчивые связи, объединяю­щие их как в пространстве, так и во времени. Следовательно, го­воря: «Бог умер», мы, в сущности, говорим, что социальные связи порвались и общество умерло.

В связи с этими тремя состояниями и тремя космологиями следует рассмотреть также три способа приспособления или иден­тификации, посредством которых люди стремятся определить свое отношение к миру. Ими являются религия, труд и культура.

Традиционным способом была, конечно, религия как внезем­ное средство понимания личности, людей, истории и их места в распорядке вещей. В ходе развития и дифференциации современ­ного общества — мы называем этот процесс секуляризацией — социальный мир религии сократился; все больше и больше рели­гия превращалась в личное убеждение, которое допускалось или отвергалось, но не в смысле рока, а как вопрос воли, разума или чего-то другого. Этот процесс ярко воспроизведен в сочинениях Мэтью Арнолда, который отвергает теологию и метафизику, «ста­рого Бога» и «противоестественного и возвеличенного человека», чтобы найти опору в этике и эмоциональном субъективизме, в слиянии Канта и Шлейермахера. Когда это удается, религиозный способ миропонимания становится этическим и эстетическим — и неизбежно слабым и анемичным. В той мере, в какой это верно, надо в корне пересмотреть отношение к исканиям Кьеркегора, хотя они и позволили лично ему найти свой путь возврата к религии.

Труд, когда он является призванием, представляет собой пере-

700

воплощение религии в посюстороннюю привязанность, доказатель­ство посредством личных усилий собственной добродетельности и достоинства. Этого взгляда придерживались не только протестан­ты, но также люди, которые подобно Толстому или Алефу Даледу Гордону (теоретик киббутса), опасались порчи расточительной жизни. Пуританин или приверженец киббутса стремился трудить­ся по призванию. Мы же воспринимаем труд как следствие при­нуждения, иначе говоря, труд сам по себе стал для нас рутинным и унизительным. Макс Вебер на заключительных страницах своей книги «Протестантская этика и дух капитализма» с грустью писал: «Там, где осуществление призвания не может непосредственно увязываться с самыми высокими духовными и культурными цен­ностями или, с другой стороны, когда призвание нет нужды вос­принимать в качестве экономического принуждения, человек по­степенно отказывается от попыток его оправдания вообще». Аске­тические побуждения уступают место расточительным импульсам, а призвание тонет в водовороте гедонистического образа жизни.

Для современного космополитичного человека культура заня­ла место как религии, так и труда в качестве средства самоосу­ществления или оправдания — эстетического оправдания — жиз­ни. Но за этим изменением, по существу, переходом от религии к культуре следует необычный перелом в сознании, особенно в смы­словых значениях экспрессивного поведения в обществе.

Диалектика высвобождения и обуздания всегда давала о себе знать в истории западного общества. Идея высвобождения возвра­щает нас к дионисийским празднествам, вакхическим пирам и раз­гулу, гностическим сектам первого и второго веков и тайным свя­зям, распутанным впоследствии; или, например, к библейской ле­генде о Содоме и Гоморре, а также эпизодам из истории Вавилона. Великие исторические религии Запада явились религиями обу­здания. В Ветхом завете подчеркивается особое значение закона, а также выражается страх перед необузданностью человеческой при­роды: связью высвобождения с вожделением, сексуальным сопер­ничеством и убийством. Этот страх является страхом перед лицом демонического — бешеного исступления (экстаза) плоти и пре­ступления границ, отделяющих человека от греха. Даже в Новом завете, который отменяет закон и провозглашает любовь, присут­ствует отвращение к земным последствиям отказа от закона, и на их пути воздвигается преграда. Апостол Павел в «Послании к ко­ринфянам», осуждая обычаи приверженцев церкви в Коринфе, го­ворит: «Но любовь, которая дается причастием, не означает свобо­ду плотской любви, но является духовным освобождением и лю­бовью» (I Кор. 5, 7-13).

701

В западном обществе религия выполняла две функции. Во-первых, она была заслоном от демонического, стремилась к раз­ряжению демонического путем выражения его символических зна­чений, будь то символический акт жертвоприношения из биб­лейской легенды об Аврааме и Исааке или жертва Иисуса на кресте, лишенная в обряде вкушения хлеба и вина как плоти и крови Христа своего конкретного содержания. И, во-вторых, религия обеспечила преемственную связь с прошлым. Пророчество, по­скольку его авторитет всегда опирался на прошлое, являлось ос­новой отрицания антиномически-поступательного характера от­кровения. Культура, когда она выступала в единстве с религией, судила о настоящем, исходя из прошлого, обеспечивая неразрыв­ную связь того и другого в традиции. Двумя этими способами религия определяла каркас западной культуры на протяжении почти всей ее истории.

Я утверждаю, что поворот — а он не замыкается на каком-то отдельном субъекте или промежутке во времени, но представляет собой общекультурный феномен — произошел вместе с распадом в середине XIX столетия теологического значения религии. Куль­тура, особенно получивший распространение модернизм, факти­чески установила контакт с демоническим. Но вместо его усмире­ния, как то пыталась делать религия, модернистская культура ста­ла благоволить демоническому, исследовать его, упиваться им и рассматривать его (правомерно) как первоисточник специфичес­кого характера творческого.

В настоящее время религия вынуждена навязывать культуре моральные нормы. Она настаивает на ограничении, особенно под­чинении эстетических побуждений моральному руководству. Сто­ило культуре взять на себя рассмотрение демонического, у нее сразу же возникла потребность в «эстетической автономии», ут­верждении идеи о том, что опыт, внутренний и внешний, есть высшая ценность. Все должно быть исследовано, все должно быть разрешено (по крайней мере в сфере воображения), включая по­хоть, убийство и другие темы, доминирующие в модернистском сюрреализме. С другой стороны... оправдание власти и влияния целиком и полностью выводится из потребностей «Я», из «верхо­венства собственной личности». Игнорируя собственное прошлое, эта личность рвет и аннулирует узы, подчиняющиеся законам пре­емственности. Она разведывает источники новых и неизвестных интересов, и критерием ее суждений оказывается собственная любознательность. Таким образом, модернизм как движение в куль­туре, присвоив себе права религии, вызвал смещение центра авто­ритета от священного к светскому. 702

8. РЕЛИГИЯ И ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ОБНОВЛЕНИЕ

РОССИИ

С.Н. Булгаков*

J                             •:••••• «rdrtfv

Стержень нашего вопроса мы ощутим, остановив внимание на различной мотивации человеческого труда. Хозяйственный труд может выполняться и исключительно под давлением необходи­мости как труд «в поте лица» для пропитания, но этим только редко исчерпывается отношение человека к своему труду. Труд есть не только подневольная тягота, но включает в себя в боль­шинстве случаев и известный этический элемент: он может рас­сматриваться и как исполнение религиозных или нравственных обязанностей. В связи с религиозными представлениями труд, хотя и «в поте лица», отпечатлевается, например, в сознании русского крестьянства как особое религиозное делание (насколько можно об этом судить по разным исследованиям, между прочим, и по тому собранию сельскохозяйственных поговорок и примет, выражающих мировоззрение нашего крестьянства, которое мы находим в четы­рехтомном труде Ермолова). Религиозно-нравственное отношение к труду вообще свойственно эпохам с преобладанием религиозно­го мировоззрения. Труд входит в систему общей аскетики.

...Аскетизмом отличается так называемое «средневековое» и «мо­нашеское» мировоззрение. Наиболее выразительную формулиров­ку в своем отношении к хозяйственному труду получает аскетизм в монастырской практике как западного, так и восточного христи­анства: труд рассматривается здесь вообще как средство аскетичес­ких упражнений, как послушание, значение и ценность которого, по крайней мере отчасти, лежит вне самого процесса труда.

...Благодаря аскетической дисциплине труда монастыри сыг­рали огромную роль в экономическом развитии Европы в те эпо­хи, когда колонизация и возделывание диких площадей сопро­вождались особенными трудностями. Насколько настоящее стоит на плечах прошлого, вообще можно сказать, что наша теперешняя хозяйственная жизнь, наше народное хозяйство опирается как на свой фундамент на аскетический труд монашеской средневековой Европы... О таком же значении русских монастырей в истории русской колонизации скажем словами проф. Ключевского:

«Три четверти пустынных монастырей XIV и XV веков были такими земледельческими колониями, образовались путем высе-

* Булгаков С.Н. Народное хозяйство и религиозная личность//Булгаков С.Н. Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 348-367.

if

703

ления их основателей из других монастырей, большею частью пус­тынных же. Пустынный монастырь воспитывал в своем братстве, по крайней мере в наиболее восприимчивых его членах, особое настроение; складывался особый взгляд на задачи иночества; ос­нователь его некогда ушел в лес, чтобы спастись в безмолвном уединении, убежденный, что в миру, среди людской молвы, это невозможно. К нему собирались такие же искатели безмолвия и устраивали пустынку. Строгость жизни, слава подвигов привлека­ли сюда издалека не только богомольцев и вкладчиков, но и крес­тьян, которые селились вокруг богатевшей обители как религиоз­ной и хозяйственной своей опоры, рубили окружной лес, ставили и деревни, расчищали нивы, «искажали пустыню», по выражению жития прсп. Сергия Радонежского. Здесь монастырская колониза­ция встречалась с крестьянской и служила ей невольной путево-дительницей. Так на месте одинокой хижины отшельника вырас­тал многолюдный, богатый и шумный монастырь. Но среди бра­тии нередко оказывался ученик основателя, тяготившийся этим неиноческим шумом и богатством, верный духу и преданию свое­го учителя, он с его же благословения уходил от него в нетронутую пустыню, и там тем же порядком возникала новая лесная обитель. Иногда это делал, даже не раз, и сам основатель, бросая свой монас­тырь, чтобы в новом лесу повторить свой прежний опыт. Так, — заключает проф. Ключевский, — из одиночных, разобщенных мест­ных явлений складывалось широкое колонизационное движение, которое, исходя из нескольких центров, в продолжение четырех сто­летий проникало в самые неприступные медвежьи углы и усеивало монастырями обширные лесные дебри средней и северной России». ...Обращаясь к современному капитализму, мы должны ска­зать, что влияние железного механизма здесь, конечно, гораздо ощутительнее, чем в более простых формах натурального хозяйст­ва со слабым обменом. Но и он предполагает свою особую психо­логию. Современный капитализм также связан с особым капита­листическим духом, соответствующим этому сложному хозяйст­венному механизму... Мирской протестантский аскетизм, дейст­вуя со всей силой против беспечного пользования имуществом и связывая потребление, особенно же предметов роскоши, освобож­дает накопление от препятствий со стороны традиционной этики, он разрывает аскетические путы к накоплению во имя же аскетиз­ма, не только легализируя стремление к обогащению, но и рас­сматривая его прямо как дело богоугодное. Таким образом, пу­ританский аскетизм стоит у колыбели современного «экономи­ческого человека», орудующего на бирже и рынке. Эпоха XVII века завещала своей утилитарной наследнице прежде всего необычай-

704

но спокойную — мы смело можем сказать — фарисейски спокой­ную совесть при наживании денег, если оно только совершается в легальной форме. Возникает специфически буржуазная професси­ональная этика. Силою религиозного аскетизма воспитаны были для буржуазного предпринимателя трезвые, совестливые, необык­новенно работоспособные, привязанные к труду как к богоугод­ной цели жизни и чувствующие свою ответственность перед ним рабочие, отцы современного «пролетариата».

«Пуританин хотел быть профессионалом, — заключает Вебер, — нам приходится быть им». Теперь хозяйственный космос не нуж­дается в подпорках; он принудительно, даже и без особенных внут­ренних мотивов и оправдания, заставляет подчиняться тому раз­делению труда, тому ажиотажу, который принимает нередко ха­рактер неудержимой страсти и спорта. Но и до сих пор новое ко­лоссальное здание держится еще на старом фундаменте.

Таковы общие заключения новейших исследователей ранней истории капитализма. Нельзя не выразить сожаления о том, что подобного рода исследования почти совершенно отсутствуют от­носительно русской хозяйственной жизни, в частности истории русской промышленности. «Экономизм», одинаково свойственный и нашему народничеству, и неомарксизму, не располагал к изуче­нию духовных факторов экономического развития. Материал для подобных исследований в семейных архивах, в исторических и статистических данных, надо думать, нашелся бы изобильный. Исследования из истории русской промышленности, в связи с ду­ховными биографиями и всей бытовой обстановкой русских пио­неров-предпринимателей, раскрыли бы религиозно-этические ос­новы психологии русской промышленности. Известна, например, особенно близкая связь русского капитализма со старообрядчест­вом, к которому принадлежат представители целого ряда крупней­ших русских фирм. Выяснение характера этой связи, вообще изу­чение влияния вероисповедных различий на хозяйство было бы весьма интересно. Можно, однако, заранее, думается мне, устано­вить, что связь религиозного сознания и экономической деятель­ности должна быть приурочена не только к определенной догма­тике, но и еще более к практическим выводам религии и особенно к требовательности ее в данный исторический момент. Здесь ва­жен способ проникновения ее духа в жизнь, непосредственного ее влияния, так сказать, градус религиозно-аскетического отноше­ния к жизни. Большое значение, конечно, имеет здесь и внешнее положение того или иного исповедания: гонения и преследова­ния, отсеивая слабых, вырабатывают стойкость и цельность харак­тера, обнаруживающуюся во всех областях жизни, а в частности и

45-527

705

экономической. Напротив, привилегированное внешнее положе­ние (огосударствление церкви) ослабляет степень влияния рели­гиозного фактора на жизнь, независимо даже от того или иного вероучения, по крайней мере в интенсивности, если не в экстен­сивности. Особенно интересно было бы специально выяснить эко­номические потенции православия, но это потребовало бы обшир­ного религиозно-философского и исторического экскурса, далеко выводящего за пределы этого очерка. Отличаясь коренным обра­зом в своем отношении к миру от пуританизма и вообще протес­тантизма, оно в дисциплине аскетического «послушания» и «хож­дения перед Богом» (так же, как и догматически не отличающееся от него старообрядчество) имеет могучие средства для воспитания личности и выработки чувства личной ответственности и долга, столь существенных для экономической деятельности, как и для всех остальных видов общественного служения. И если теперь вли­яние религиозной дисциплины православия в экономическом твор­честве русского народа становится все менее ощутительным и час­то оказывается слабее, чем диссиденства, то это служит лишним обнаружением прискорбного упадка православия в данный исто­рический момент. (Отчасти такова, впрочем, судьба всех «широ­ких церквей» с их многочисленным и пестрым составом сравни­тельно с малочисленными, но воодушевленными сектами.)

В настоящее время, впрочем, как и всегда, борются между со­бой два отношения к миру вообще и к хозяйственной жизни, в частности: механически-утилитарное и религиозное. В первом слу­чае наперед выдвигаются разные интересы и их борьба, — момент сознания обязанностей, общественного служения остается срав­нительно в тени; во втором случае подчеркивается сознание обя­занностей, утверждается понимание и самой общественной жизни как системы взаимных обязанностей. В XIX в. оба эти мировоз­зрения получили резкое и обособленное выражение у разных со­циальных мыслителей, в различных социально-экономических сис­темах. XIX в. породил на одной стороне Бентама, Роб. Овена, Марк­са, но наряду с ними и Карлейля, Рескина, Морриса, Кингсли, Толстого, Вл. Соловьева... В частности, в вопросе об экономичес­кой жизни и предпринимательской деятельности, наряду с учени­ем о классовой борьбе как универсальном, всеобъемлющем прин­ципе ее объяснения, мы имеем учение о классовых обязанностях, о классовом служении, особенно ярко выразившихся в идеях Кар­лейля и Рескина о «вождях промышленности». Карлейль, как мы знаем, хочет видеть в предпринимателях не своекорыстных слу­жителей накопления, но исполненных сознанием долга «капита­нов промышленности». Оба эти воззрения борются и в жизни, и,

706

насколько вообще идеи, общественное мнение, общая духовная атмосфера влияют на человеческую личность, преобладание того или иного воззрения оказывает влияние на хозяйственную жизнь. Господство утилитаризма и упадок личности угрожают подорвать хозяйственное развитие, как этого начинают опасаться уже отно­сительно Англии и еще более относительно Франции с ее хозяйст­венным застоем. Народное хозяйство требует духовного здоровья народа. В русском обществе, среди интеллигенции, развитие про­изводительных сил (выражение столь часто повторяемое марксис­тами) как своеобразная религиозно-этическая задача, как вид об­щественного служения пока очень недостаточно оценивается. В воззрениях на экономическую жизнь, особенно на ход промыш­ленного развития, у нас господствует крайний бентамизм в той или иной форме (чаще всего в марксистской разновидности) и фикция «экономического человека» принимается без анализа и критики. Преобладающее внимание сосредоточивает на себе мо­мент распределения, понимаемого как результат конкуренции, классовой борьбы; сравнительно слабее сознается значение разви­тия производительных сил как творческой задачи — роста всего народного хозяйства как совокупных усилий человеческих воль.

Такое отношение особенно характерно выразилось в постановке и решении у нас вопроса об аграрной реформе. Аграрный вопрос есть, как это очевидно по всем статистическим и экономическим данным, прежде всего вопрос развития производительных сил, и лишь во второй и сравнительно второстепенной инстанции — пере­распределения земли. Между тем в нашем общественном созна­нии еще так недавно он необыкновенно быстро и легко превра­тился в вопрос о черном переделе и уничтожении частной собст­венности на землю. Развитие производительных сил и вообще ус­пешности производительного труда, несмотря на все социалисти­ческое его превознесение, в сущности, находит далеко не доста­точную оценку в нашем общественном сознании, встречает к себе высокомерное, пренебрежительное отношение. Стремление к раз­витию производства и творческая инициатива в этой области слиш­ком часто у нас рассматриваются исключительно под углом зре­ния классового бентамизма, как «буржуйство», стремление к на­живе, и, наоборот, интеллигентские профессии, в какой бы степе­ни зависимости от «капитала» они не стояли (адвокатура, литера­тура, технология и т.д.), обыкновенно оцениваются по совершен­но иному масштабу, как нечто высшее, идейное, достойнейшее. Развитие новых отраслей труда в сознании нашего общества пред­ставляется делом далеко низшего порядка, чем всевозможные ин­теллигентские профессии. Этот предрассудок имеет реальные дур-

---

Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 50; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!