О новом отношении к консервативной историографии: через критику к синтезу 11 страница
Оставшись в Клермон-Ферране после ухода войск, Кутон принялся решительно наводить революционный порядок. После того как прежние должностные лица помогли организовать мобилизацию, их отстранили, заменив "добрыми санкюлотами". Приказом Кутона по департаменту создавались наблюдательные комитеты для надзора за гражданами и ареста подозрительных. Чтобы предотвратить возможность сопротивления властям, Кутон постановил снести все укрепленные замки. Интересно, что его распоряжение на полтора месяца опередило аналогичный декрет Конвента.
Когда 17 сентября колонны из Пюи-де-Дома прибыли к Лиону, осада уже вступила в завершающую стадию. Регулярные войска под командованием Дюбуа-Крансе всё теснее сжимали кольцо блокады. Пришедшие ополченцы из-за слабых боевых качеств не представляли собой серьезной силы, но могли быть использованы для прикрытия второстепенных направлений. Блокада стала ещё плотнее, падение мятежной твердыни было делом ближайшего будущего. Но развязка наступила даже раньше, чем ожидалось. 2 октября в армию приехал Кутон. На военном совете он потребовал отказаться от всех тактических тонкостей: "Тактика – опиум народных восстаний" – и взять Лион штурмом[664]. Началась артиллерийская бомбардировка города. 7 октября осажденным предъявили ультиматум, приказав сложить оружие и выдать руководителей обороны. В ночь с 8-го на 9-е около двух тысяч защитников Лиона вместе с командирами совершили отчаянную попытку прорваться к швейцарской границе, но почти поголовно были истреблены войсками и ополченцами. Лион пал[665].
|
|
|
Утром 9 октября республиканская армия вступила в город, замерший в ожидании возмездия. Выбравшиеся из укрытий и поощряемые Дюбуа-Крансе местные якобинцы жаждали реванша. Крестьяне-ополченцы мечтали имуществом побежденных вознаградить себя за вынужденный отрыв от полевых работ. Угроза резни и грабежа была более чем реальной. Но Кутон остался верен принципу "нельзя обращаться с департаментами, как с побежденными странами". Когда он, столько сделавший для скорейшего взятия Лиона, въехал победителем в полуразрушенный город, на его лице, как свидетельствует очевидец-роялист, "было написано милосердие"[666]. Под страхом наказания он запретил грабежи и самочинные аресты. Воссозданные якобинцами секционные собрания вновь были распущены. Ополчение вывели из города; для жителей Лиона завезли продовольствие.
Репрессивные меры Кутон свел к минимуму. Разрушению подверглись только городские укрепления. Для наказания вождей мятежников были созданы военная комиссия и комиссия народного правосудия из якобинцев Пюи-де-Дома, не имевших в Лионе личных пристрастий. Хотя аресты шли постоянно, за время пребывания Кутона смертные приговоры были вынесены только 22 руководителям восстания и двум видным роялистам. Характерно, что после его отъезда, когда Лион захлестнет волна массового террора, назначенный им состав комиссии будет почти полностью сменен за "излишнюю мягкость"[667].
|
|
|
12 октября Конвент принял декрет, гласивший: «Город Лион будет разрушен. Все жилища богатых должны быть уничтожены... Имя Лиона будет вычеркнуто из списка городов Республики. Совокупность оставшихся домов будет отныне носить название "Освобожденной Коммуны". На развалинах Лиона будет воздвигнута колонна... на ней будет выгравирована следующая надпись: "Лион восстал против свободы – Лиона больше нет"»[668].
Получив этот страшный декрет, Кутон ответил восторженным письмом, обещав с абсолютной точностью исполнить волю Конвента[669]. На деле же он всячески затягивал осуществление бессмысленно жестоких, на его взгляд, репрессий. Однако, не имея возможности откладывать их до бесконечности, он просил Сен-Жюста добиться для него разрешения покинуть обреченный город[670]. А пока ответ не пришел, Кутону ничего не оставалось, как подчиниться решению Конвента. Лишь 25 октября он издал соответствующее постановление, а на следующий день вместе с должностными лицами городской администрации и солдатами прибыл на площадь Белькур, где находились самые богатые и красивые дома. Ударив трижды по фасаду одного из них молоточком, Кутон торжественно произнес: "Именем закона приговариваю тебя к разрушению" и ... удалился! Реальное разрушение отложили до тех пор, пока жители не переселятся в другое место и не будут созданы специальные отряды рабочих. Когда 3 ноября "проконсул" покидал город, дома на площади Белькур ещё стояли. Некоторое время спустя, с прибытием "палачей Лиона" – Колло д'Эрбуа и Фуше – их взорвут, а людей станут расстреливать картечью.
|
|
|
В лионской эпопее противоречивая натура Кутона проявилась во всем богатстве оттенков. С одной стороны, это истый приверженец идеологических догматов, готовый ради них пренебречь самой реальностью, фанатичный поклонник идеи, для которого она была более подлинна, чем окружающая его действительность. С другой – ему отнюдь не чужды такие человеческие чувства, как сострадание, жалость, отвращение к жестокости. В тот момент эти качества ещё могли одновременно и сравнительно бесконфликтно уживаться в одном человеке, но уже скоро служение идее потребует от него подавить все те движения души, которые окажутся несовместимы с беспощадной борьбой во имя торжества исповедуемых им принципов.
|
|
|
Теперь, думаю, самое время подробнее рассказать о мировоззрении Кутона. Он, как Робеспьер и Сен-Жюст, был горячим поклонником учения Жан-Жака Руссо, создателя одной из самых известных и популярных в XVIII в. утопий, изложенной в знаменитом трактате "Об Общественном договоре" и ряде других произведений. Апологет наиболее последовательного осуществления принципа "прямой" демократии, Руссо доказывал, что созданный общей волей всей нации Политический организм (Государство) обладает неограниченной властью над каждым индивидом. Ежели какой-нибудь человек или даже целая социальная группа считают, что требования, предъявляемые им подобным Государством, противоречат их интересам, то последнее, согласно теории Руссо, вправе применять к "заблуждающимся" любую форму принуждения, дабы силой "заставить быть свободным"[671]. Однако в отличие от большинства утопических проектов того времени тоталитарная по своей сути утопия Руссо была изложена в довольно туманной форме со множеством взаимоисключающих оговорок и отступлений, окутана флером социальной демагогии и при этом не содержала никаких конкретных рекомендаций по осуществлению на практике предложенной в ней схемы идеального строя. Такая её особенность вполне устраивала Робеспьера и Кутона на ранней стадии Революции. Находясь постоянно в оппозиции всем сменявшим друг друга правительствам, они заимствовали из книг Руссо аргументацию для критики властей фактически по любому вопросу политики. Руссоистская теория являлась для них орудием разрушения Старого порядка, а потому их нимало не смущали расплывчатость и противоречивость её отдельных положений. Скорее наоборот. Робеспьер, например, опирался на авторитет Руссо, как требуя полной отмены смертной казни, так и призывая скорее отправить короля на эшафот. Всё зависело оттого, что было выгодней в данной политической ситуации.
Когда в результате народного бунта робеспьеристы (так называли наиболее близких к Неподкупному якобинцев) пришли к власти, они какое-то время действовали, исходя из обстоятельств текущего момента. В течение нескольких месяцев они ежедневно вынуждены были решать насущные вопросы сохранения революционного режима, не имея возможности задумываться о более отдаленной перспективе. Конечно, в своих действиях, как мы видели на примере Кутона, они руководствовались определенными идеологическими постулатами, иногда даже вопреки действительности, но всё же в целом эта идеология ещё не приобрела строгих очертаний догматической схемы, имеющей самодовлеющее значение. Однако как только пресс сиюминутных нужд ослабел и открылась возможность от борьбы за выживание перейти к созидательной работе, для них стала очевидной необходимость привести свои принципы в систему, придав им форму позитивной программы, способной служить руководством к конкретным действиям. Пожалуй, первым из робеспьеристского триумвирата с подобной проблемой столкнулся Кутон.
По окончании лионской экспедиции он вернулся в Пюи-де-Дом с намерением провести преобразования, которые сделали бы его департамент образцом для всей Франции. Именно здесь абстрактный идеал Руссо впервые должен был обрести плоть и кровь повседневной реальности.
Если для общественной мысли XVIII в. в целом характерно повышенное внимание к этическим вопросам, к проблеме воспитания гражданских добродетелей, то Руссо вообще возвел данный аспект в абсолют, считая мораль наиважнейшим компонентом социальной жизни. Соответственно главную задачу совершенного государства он видел в принудительном утверждении норм "естественной" нравственности: "Если это хорошо – уметь использовать людей такими, каковы они, – то ещё много лучше – сделать их такими, какими нужно, чтобы они были; самая неограниченная власть – это та, которая проникает в самое нутро человека и оказывает не меньшее влияние на его волю, чем на его поступки"[672]. Законы, регулирующие сферу морали, Руссо называл "замковым камнем" свода всего государственного здания.
Особую роль в утверждении надлежащей нравственности Руссо отводил религии: "Для Государства весьма важно, чтобы каждый гражданин имел религию, которая заставляла бы его любить свои обязанности"[673]. Разумеется, христианство, предполагавшее духовную свободу человека от земных властей ("кесарево кесарю, а Божие Богу"), не подходило, по мнению философа, на роль гражданского культа: "Эта религия, не имея никакого собственного отношения к Политическому организму, оставляет законам единственно ту силу, которую они черпают в самих себе, не прибавляя никакой другой, и от этого одна из главнейших связей отдельного общества остается неиспользованною. Более того, она не только не привязывает души граждан к Государству, она отрывает их от него, как и от всего земного"[674]. Таким образом, формально выступая за веротерпимость, Руссо не оставлял места Христианству в своём идеальном государстве. Новая мораль требовала новой религии.
Кутон, прилежный ученик Руссо, также считал "естественную", или, как он её ещё называл, "вселенскую" ( universelle ) мораль важнейшим средством разрешения всех проблем общества. Причем этическое объяснение он давал не только политическим или социальным, но и экономическим явлениям. Например, ещё будучи в Париже, он видел причины инфляции не в состоянии экономики, а в развращающем влиянии англичан[675]. Когда в Клермон-Ферране торговцы, напуганные инцидентом в Риоме и лишившиеся из-за рекрутского набора значительной части клиентуры, опасались открывать лавки, Кутон расценивал это как следствие испорченности и злого умысла[676].
Соответственно путь к вожделенному царству Свободы, Равенства и Братства, по Кутону, – воспитание, просвещение, искоренение "фанатизма и предрассудков" (под коими он понимал католицизм), борьба с "нравственной испорченностью", которая трактовалась как преступление против Революции. А поскольку для утверждения в обществе новых этических ценностей требовалась сильная государственная власть, триумфальное возвращение на родину покорителя Лиона ознаменовалось ещё более радикальной, чем прежде, "чисткой" органов управления. Уже в день отъезда из Лиона Кутон издал постановление об аресте и предании суду бывших должностных лиц администрации Пюи-де-Дома, подписавших в июне протест против изгнания жирондистов. Вернувшись в департамент, Кутон произвел перестановки в составе наблюдательных комитетов, пополнив их своими людьми. В то же время он усилил контроль над этими органами, создав для того Временную передвижную комиссию всеобщего наблюдения. Из народных обществ – местных аналогов Якобинского клуба – по требованию Кутона были изгнаны все колеблющиеся. Предпринятые им кадровые изменения оказались настолько эффективными, что вплоть до падения робеспьеристов местные власти ревностно и беспрекословно выполняли намеченную Кутоном программу преобразований.
Центральным пунктом данной программы являлось вытеснение католичества искусственно создаваемым гражданским культом. Уже в Амбере, первом городе департамента, куда Кутон и Менье торжественно прибыли по окончании лионской кампании, они издали постановление о публикации за государственный счет антихристианских куплетов и рассылке их по всем коммунам Пюи-де-Дома. 20 брюмера (10 ноября 1793 г.) Кутон устроил в Бийоме публичное разоблачение реликвии "святой крови" и, наконец по прибытии в Клермон-Ферран издал постановление о запрете всех культов[677].
В те дни по всей Франции развернулась кампания дехристианизации, тон которой задавали ультрареволюционеры из Парижской Коммуны. Однако антикатолические меры Кутона, несмотря на сходство методов, нельзя ставить в один ряд с деятельностью Шометта в Париже, Дюмона в департаменте Сомма, Фуше в Невере, Лекиньо в Шаранте и других дехристианизаторов. Если те, оскверняя храмы и принуждая священников к отречению, стремились заменить религию атеизмом, для которого они придумали эвфемизм "культ Разума", то Кутон вовсе не желал отказываться от веры в "Создателя Вселенной, поддерживающего гармонию в природе и творящего чудеса, которыми мы восхищаемся, не понимая их"[678]. Борясь с христианством, он отнюдь не хотел видеть на его месте зияющую пустоту атеизма. Ещё 25 июня, сообщая землякам о принятии Конституции, он писал: "Нас больше не обвинят в атеизме, поскольку мы признали реальность Верховного существа, отрицать бытие которого могут, на мой взгляд, только безумцы или злоумышленники, не желающие читать в великой книге природы. Нас больше не обвинят в безбожии, потому что и в Декларации прав, и в Конституции мы закрепили свободу культов"[679]. Пытаясь подорвать католичество, Кутон мечтал возвести на его руинах стройный храм гражданской религии. Вот почему его действия не вызвали и тени неудовольствия у Робеспьера, сурово осудившего атеизм дехристианизаторов.
Впрочем, верующее население Пюи-де-Дома, думаю, вряд ли столь же хорошо осознавало эту разницу, как искушенные политики. Искусственный гражданский культ был ему чужд, а святыни, которым поклонялись многие поколения, здесь подвергались не менее изощренному надругательству. 27 брюмера (17 ноября) в Иссуаре состоялся торжественный обед в честь взятия Лиона. Председательствовал сам Кутон. Апофеозом празднества стало сожжение более 200 статуй святых из церквей города. В те дни революционные общества Пюи-де-Дома организовывали публичные отречения священников, а наиболее экзальтированные санкюлоты меняли свои христианские имена на имена античных героев. Кутон показал пример, назвав себя Аристидом в память об афинском полководце.
Главным же мероприятием кампании по искоренению "фанатизма" и распространению новой морали стал пышный праздник, устроенный в честь "мучеников свободы" Марата и Шалье 30 брюмера (20 ноября) в Клермон-Ферране. Церемония началась утром выступлением Кутона в Якобинском клубе. Затем процессия двинулась к кафедральному собору, где официальные лица произнесли речи "о самых нравственных и самых возвышенных положениях Конституции". В заключение Кутон "в немногих словах описал столь желанную вселенскую мораль". Официальная часть завершилась исполнением патриотических песен, после чего участники торжества отправились громить храмы. С радостными возгласами санкюлоты выбрасывали изображения святых из церквей и стаскивали на центральную площадь, где был разложен огромный костер. Многие, глумясь, надевали на себя ризы и другие атрибуты облачения священников. Один из новых магистратов департамента бродил по улицам, волоча за собой на веревке особо почитаемую горожанами статую. Вечером утомленные якобинцы вновь собрались в клубе и увлеченно предались пению. Сам Кутон исполнил песню "О глупом почитании святых". Затем всесильный "проконсул" разрешил "малоимущим патриотам разрушить церкви, признанные совершенно бесполезными, и по своему усмотрению распорядиться их содержимым". Лишь глубокой ночью, когда сон сморил наконец повеселившихся за день санкюлотов, завершилось это великое торжество новой морали[680].
На празднике Кутон объявил о принятии двух мер, ставших важными элементами его политики по превращению департамента в образец для всей страны. Обе они также имели ярко выраженное этическое содержание. Первой из них было создание в Пюи-де-Доме контролируемой государством системы образования и воспитания. И Робеспьер, и Сен-Жюст, и Кутон считали, что подобным образом можно наиболее эффективно обеспечить формирование идеального, на их взгляд, человека, живущего исключительно интересами государства. Этим объясняется повышенное внимание робеспьеристов к организации школы. Ещё накануне отъезда в действующую армию Кутон особым постановлением запретил преподавать лицам, не имеющим свидетельства о благонадежности. Теперь же он потребовал от якобинцев создать в каждом кантоне комитет по просвещению, чтобы надлежащим образом влиять на умы и сердца сограждан.
Вторым важным шагом Кутона явился разовый налог на "богатых эгоистов" в размере 1 200 000 ливров, несколько дней спустя оформленный специальным постановлением. О том, что эта мера не вызывалась военной необходимостью и носила не столько экономический, сколько "воспитательный" характер, свидетельствует и формулировка, выбранная для определения облагаемых граждан, и само использование полученных средств. Сразу же после сообщения о налоге Кутон от имени Республики вручил по 2 тыс. ливров четырем "добродетельным девушкам", заранее подобранным муниципалитетом. Очевидно, подобная последовательность символизировала суть политики Кутона: наказать "эгоистов ", то есть нравственно испорченных людей, и воздать должное "добродетели". Собранные деньги планировалось потратить так: 225 тыс. на образование, 50 тыс. на поддержку народных обществ, 700 тыс. на помощь неимущим семьям, 225 тыс. на обеспечение занятости работоспособных бедняков.
Связь первых двух статей с политикой утверждения в обществе новых моральных ценностей очевидна. И учебные заведения, и народные общества были призваны стать рассадниками "естественной" нравственности. Финансирование же третьей и четвертой статей, помимо филантропических целей, имело, как следует из преамбулы постановления, и ярко выраженный этический подтекст[681]. Кутон отнюдь не рассматривал данную меру в качестве первого шага к перераспределению имущества от одного социального слоя к другому. Напротив, он был решительным противником подобной дележки. В упоминавшемся ранее письме от 25 июня 1793 г. он утверждал: "Нас больше не обвинят в желании ввести аграрный закон, поскольку мы отнесли собственность к числу прав человека и при помощи Конституции поставили её под защиту законов"[682]. Контрибуция же на "богатых эгоистов" Пюи-де-Дома представляла своего рода принудительную благотворительность, урок, дабы приучить имущих к тому, что они время от времени должны делать добровольно из гуманных соображений.
Кутон не успел до конца реализовать свою программу. Из Парижа торопили с возвращением: он был нужен Робеспьеру в Комитете общественного спасения. Покидая Пюи-де-Дом, Кутон издал ещё одно постановление "воспитательного" характера – о введении нового обряда похорон, чтобы при отправлении человека в последний путь ничто не напоминало о ненавистном христианстве, а, напротив, всё наводило на мысли об "истинных" ценностях гражданского культа.
8 фримера (28 ноября) Кутон с чувством выполненного долга покидал родной край, куда ему уже не суждено было вернуться. Отчитываясь перед Конвентом о проделанной за время миссии работе, он, как всегда без ложной скромности, заявил: "Это позволяет нам сегодня говорить о департаменте Пюи-де-Дом как о возможном образце для всех остальных"[683].
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 87; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!