Восприятие справедливости и политика неравенства
Я объяснял ранее, как наши представления меняются под воздействием «фрейминга», и потому неудивительно, что бо́льшая часть битвы сегодня ведется вокруг фрейминга неравенства. Справедливость, как красота (пусть даже частично), воспринимается глазами смотрящего, и те, кто наверху, хотят быть уверенными, что неравенство в Соединенных Штатах сегодня представлено так, что кажется справедливым или по крайней мере приемлемым. Если оно воспринимается как несправедливость, это может не только повредить продуктивности на рабочем месте, но и привести к законодательству, которое сдерживало бы его.
В борьбе за государственную политику, чем бы ни являлась реальная политика частных интересов, государственный дискурс фокусируется на эффективности и честности. В мои годы, проведенные в правительстве, я никогда не слышал лоббистов, которые просят субсидий просто потому, что это обогатит их счета. Вместо этого их запросы выражаются на языке справедливости и – пользы, которая будет для остальных (больше рабочих мест, более высокие налоговые платежи).
То же самое относится и к политике, которая сформировала растущее неравенство в Соединенных Штатах – и той, что внесла вклад в неравенство в рыночных доходах, и той, что ослабила роль государства в снижении уровня неравенства. Борьба вокруг «фрейминга» в первую очередь концентрируется на том, как мы видим уровень неравенства – насколько он высок, каковы его причины, как это может быть оправдано?
|
|
|
Корпоративный топ-менеджмент, особенно в финансовом секторе, попытался убедить других (и себя), что его высокие зарплаты могут быть оправданы как результат большого вклада в общество, что они необходимы для того, чтобы мотивировать руководство компаний продолжать трудиться на благо общества. Именно потому это и называется «стимулирующим платежом». Но кризис показал всем то, что экономические исследования показали давно, – этот аргумент был ложью. Как мы отметили в главе четвертой, то, что называлось стимулирующим платежом, было чем угодно, но не им: платеж был высок тогда, когда продуктивность была высока, но платеж был высок и тогда, когда она была низка. Только название менялось. Когда производительность была низка, имя менялось на «сохраняющий платеж».
Если проблемы низов в основном – их собственная вина, если те, что получают пособия, реально жили хорошо за счет остального общества (как предложенные в 1980-х и 1990-х годах кампании «бездельников на пособии» или «королевы пособий»), то тогда не было бы никаких угрызений совести по поводу того, что помощь им не предоставляется. Если бы те, что наверху, получали высокий доход потому, что они столько вложили в наше общество (фактически их доходы – все, что угодно, кроме доли их социального взноса), тогда их доходы кажутся разумными, особенно, если их вклады были результатом тяжелого труда, нежели простой удачи. Другие идеи (о важности стимулов и стимулирующих выплат) предполагают, что сокращение неравенства обойдется дорогой ценой. Третьи (экономика просачивания) полагают, что высокий уровень неравенства не так уж и плох, так как все обстоит куда лучше, чем могло бы быть без такого огромного уровня неравенства.
|
|
|
На другой стороне этой битвы противоположные убеждения: фундаментальная вера в ценность равенства и анализы, подобные представленным в предыдущих главах, которые показывают: уровень неравенства в Соединенных Штатах сегодня увеличивает нестабильность, снижает продуктивность и подрывает демократию. Большая часть этого обязана способам, никак не относящимся к социальным вкладам и происходящим скорее из способности управлять рыночной силой – способностью эксплуатировать потребителей с помощью монопольной власти или эксплуатировать бедных и необразованных заемщиков через практики, которые, если не являются нелегальными, то должны быть таковыми признанными.
|
|
|
Интеллектуальная битва зачастую происходит по поводу определенной политики, наподобие той, должны ли быть подняты налоги на прирост капитала. Но за этими диспутами лежит бо́льшая битва за представления и большие идеи – например, роль рынка, государства и гражданского общества. Это не только философский спор, но и битва за формирование представлений о компетенциях этих разных институтов. Те, кто не хочет, чтобы государство прекращало рентоориентированную деятельность, от которой они получают столь много, те, кто не хочет быть вовлеченным в перераспределение или в повышение экономических возможностей и мобильности, подчеркивают провалы государства. (Замечательно то, что это так, даже когда они являются чиновниками и могут и должны делать что-то, чтобы скорректировать любую проблему, о которой им известно). Они подчеркивают, что государство вмешивается в работу рынков. В то же время, акцентируя провалы государства, они подчеркивают силу рынков. Более важно для наших задач то, что они стремятся сделать так, чтобы эти представления становились частью общей точки зрения, что деньги, потраченные в частном порядке (по-видимому, даже на азартные игры), потрачены лучше, чем деньги, доверенные государству, и что любые попытки государства подкорректировать провалы рынка – такие, скажем, как склонность фирм к излишнему загрязнению, – могут принести больше вреда, чем пользы[466].
|
|
|
Большая битва имеет решающее значение для понимания эволюции неравенства в Америке. Успех правых в этой битве в течение последних тридцати лет сформировал наше правительство. Мы не достигли минималистического государства, которое защищали либертарианцы. То, чего мы достигли, – государство слишком ограниченное, чтобы предоставить общественные блага (инвестиции в инфраструктуру, технологию и образование), которые могли бы оживить экономику, и слишком слабое для того, чтобы вовлечься в перераспределение, необходимое для создания справедливого общества. Но у нас есть государство, которое по-прежнему слишком велико и искажено, чтобы оно могло и предоставляло щедрые дары богатым. Защитники малого вмешательства государства в финансовый сектор были счастливы, что правительство имело деньги, чтобы спасти их в 2008 году – и эта помощь фактически была частью капитализма на протяжении веков[467].
Эти политические сражения, как оказывается, покоятся на более широких идеях о правах человека, человеческой природе и смысле демократии и равенства. Дебаты и точки зрения по этим вопросам в последние годы приняли иное направление в Соединенных Штатах, нежели в остальном мире, особенно в других развитых индустриальных странах. Два противоречия – смертная казнь (которая является анафемой в Европе) и право доступа к медицине (которое во многих странах воспринимается как базовое право человека) – значительны для этих различий. Может быть сложным установить, какую роль большая экономика и социальное разделение сыграли в создании этих отличий в убеждениях. Однако ясно, что, если американские ценности и представления кажутся по сравнению с остальным миром выходящими из ряда вон, наше глобальное влияние будет снижаться, как мы предположили в предыдущей главе.
Как развиваются идеи
Изменение идей об этих основах – одновременно и причина и следствие изменяющихся общества и экономики, включая изменения в социальном неравенстве.
История идей описывает то, как идеи эволюционируют. Никто не контролирует эволюцию[468]. Изменение более органично. Идеи появляются из ряда источников – зачастую как ответ на события момента, иногда как часть естественного эволюционного процесса[469]. Идеи отбрасываются (можно думать о них как об интеллектуальных мутациях), но некоторые находят плодородную почву: они помогают людям понимать мир, особенно когда в их собственных интересах – понять его.
В прошлом убеждения иногда менялись в таком направлении, которое способствовало росту благосостояния элиты, как тогда, когда доминировали идеи, оправдывающие рабство или неравенство. Порою убеждения менялись и в ту сторону, которая работала против их интересов. Разумеется, элиты в Великобритании предпочли бы, чтобы идеи Просвещения не пересекали Атлантику. Рабовладельцы Юга хотели бы понимать выражение «все люди созданы равными» в более узком смысле. Даже эти несколько примеров, свидетельствующих о смене убеждений в сторону, противоречащую интересам элит, позволяют предположить, что, по крайней мере в прошлом, элиты фактически не диктовали развитие идей.
Глобализация принесла, например, новые идеи во многие страны, включая идеи о демократии, правах человека и равенстве. Изменения в технологиях или структуре рынка – переход от аграрного строя к мануфактуре или от мануфактуры к экономике с сектором услуг – неизбежно сопровождались социальными трансформациями невероятных масштабов, включая идеи о том, как общество и экономика должны быть организованы. Развитие промышленности требовало более образованной рабочей силы, и было сложно предложить аргумент против расширения избирательных прав для хорошо образованных, даже если они не являлись членами более ранних элит.
Успехи и провалы государства и рынков играли важную роль в эволюции идей о роли каждого в прошлом веке. С приходом Великой депрессии, когда один из четырех работников стал безработным, было сложно для любого, кроме убежденных идеологов, видеть рынки всегда эффективными. Неудивительно, что в этих условиях идея, что государство должно играть более важную роль в управлении макроэкономикой, набирала силу. До 1960 года в большинстве развивающихся стран по всему миру рынки (по крайней мере, сформированные колониальной властью) сами по себе не давали рост. Было естественно, что многие из этих обществ пришли к заключению, что государство должно играть более важную роль в их развитии. С провалом коммунизма, впрочем, было одинаково трудно для любого (кроме убежденных идеологов) верить в то, что государство должно взять доминирующуюроль в экономике. Исходя из этого опыта, из наблюдений, что рынки зачастую проваливаются, но то же делают и государства, идея, отстаиваемая здесь – что существует необходимость сбалансированной роли между рынками, государством и гражданским обществом, – естественно эволюционировала. То, чем этот баланс будет, может варьироваться в разных странах с течением времени. В Восточной Азии возникла идея государства развития, такого государства, которое управляет развитием, но с использованием рыночных механизмов. Ее реализация привела к огромному успеху, самому быстрому устойчивому росту, когда-либо достигаемому, – с огромным сокращением нищеты и улучшением качества жизни для подавляющего большинства граждан.
Но идеи и интерпретации исторических событий постоянно оспариваются. Некоторые рассматривают этот опыт и, так или иначе, придумывают альтернативные толкования. Одни (как Нобелевский лауреат экономист из Университета Чикаго Милтон Фридман) выстраивают интерпретацию Великой депрессии, концентрируясь на провалах государства, так же, как правые, рассматривая Великую рецессию, ищут возможность обвинить в ней государственные усилия по продвижению жилья для бедных. Другие смотрят на огромные успехи Соединенных Штатов в годы после Второй мировой войны – на относительную стабильность, быстрый рост, рост, от которого все получили пользу, – и говорят, что этот рост мог бы быть еще быстрее, если бы мы отказались от регулирования и понизили налоги. (Конечно, предыдущие главы показали, что этого не случилось бы: в эпоху дерегулирования и более низких налогов рост был медленнее, а страна распадалась на части.)
Как подчеркивает наша дискуссия об иллюзии равновесия, доказательства не всегда разрешают эти споры: защитники разных точек зрения видят их по-разному. Считают, например, что, если и был рост в эпоху дерегулирования и низких налогов медленнее, если и были дела большинства американцев не так уж хороши, то что-то еще могло быть в этом повинно – к примеру, было по-прежнему слишком много предписаний и слишком много неуверенности, вызванной теми, кто защищал регулирование. Анализ, показывающий, что Fannie Mae и Freddie Mac не были в центре Великой рецессии, просто отвергается[470].
Некоторые идеи являются преобразующими, но на бо́льшую часть социальных перемен и изменений в убеждениях их влияние оказывается медленным. Иногда существует несоответствие между скоростью изменения идей и общества; иногда несоответствие между убеждениями и реальностью настолько поразительно, что оно заставляет переосмыслить идеи – или изменить общество.
Изменения часто происходят менее быстро, чем, кажется, должны бы были, и медленная эволюция идей – одна из причин того, что иногда общества изменяются медленно. Декларация Независимости могла четко провозгласить в 1776 году, что все люди созданы равными, но прошло почти два века прежде чем Соединенные Штаты приняли гражданское законодательство, которое вобрало в себя этот принцип, – а полное равенство до сих пор не достигнуто.
Одна из причин медленного изменения идей заключается в том, что идеи и представления – это социальные построения. Моя воля придерживаться какого-либо убеждения соотносится с тем, что другие тоже придерживаются этого убеждения. Поскольку я путешествую по стране и по миру, я зачастую поражен, как в некоторых местах один набор идей является частью здравого смысла (например, то, что государство в любом случае неэффективно, или что государство является причиной рецессии, или что глобальное потепление – это миф), а в других – совершенно противоположные вещи воспринимаются как «истина». Бо́льшая часть людей не утруждает себя проверкой доказательств. Немногие имеют возможность оценить доказательства глобального потепления, даже если у них на это есть время. Но фактически то обстоятельство, что другие, с кем они разговаривают и кому они доверяют, придерживаются определенных убеждений, усиливает их убежденность в собственной правоте.
Некоторые из таких социально сконструированных идей и убеждений представляют призму, через которую мы смотрим на мир. Категории, такие как раса и каста, относятся к одним обществам, но не к другим. Но, как мы отметили, эти «идеи» имеют реальные последствия, которые могут сохраняться.
Общества могут «застрять» в определенном наборе убеждений, там, где убеждения отдельного индивида меняются только в случае, если меняются убеждения других; но эти убеждения не изменятся, если остальные не изменятся тоже.
Замечание, что идеи и представления являются социальными построениями, также помогает объяснить, как социальные верования иногда могут меняться довольно быстро. Если каким-либо образом достаточное количество человек находит идею привлекательной, это может стать поворотной точкой. Это становится частью нового «социального конструирования реальности», нового здравого смысла. Замечание о расовых различиях переместилось от концепта, который нужно доказать, к концепту, который нужно опровергнуть. Или – смещение убеждений от замечания, что неравенство необходимо для функционирования рыночной экономики, к убеждению, что уровень неравенства в Америке сегодня парализует функционирование нашей экономики и нашего общества. Новые идеи становятся частью здравого смысла – до тех пор, пока интеллектуальный или реальный ход событий не наступает, чтобы потревожить интеллектуальное равновесие.
Социальный контекст убеждений критичен. Если разные группы мало взаимодействуют, они могут выработать различающиеся представления о реальности. Это происходит с дебатами о легитимности и даже о масштабах неравенства. В некоторых группах (включая и богатых, и бедных) считается, что богатые получили свое состояние в основном с помощью тяжелого труда, а помощь других и удача играют едва ли заметную роль; среди других – убеждение совершенно противоположное[471]. Неудивительно, что эти группы имеют разные взгляды на налоговую политику. Если человек верит, что все, что у него есть, – это результат его собственных усилий, он менее склонен делиться своим состоянием с другими, о ком он думает, что они предпочитают прилагать меньше усилий. Если человек рассматривает свой успех как результат в основном большой удачи, он скорее будет делиться ее плодами.
Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 223; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!