Воскресенье. Брат на катке. Юлинька отправилась в Ленгородок, в гости к приятельнице. Мы с матерью вдвоем. Она топит печь. Я занят уроками.
Достав ухватом из печи большой закопченный чугун с горячей водой, мать ставит на табуретку эмалированный таз и говорит:
-- Раздевайся быстренько. Помою, пока нет никого.
Она в добром настроении, что бывало с ней теперь не часто. И мы с ней в «хозяйской» половине одни. И тёти Шуры не слышно за стеной. Жарко пылают дрова в печи. И я знаю, что мать любит меня мыть. От этого занятия её настроение только поднимается. Она окутает меня белой пушистой пеной, какую умеет делать только она. Держа за руку, продерёт мочалкой спину и бока. Намылив голову, поскребёт под волосами. Залезет пальцами в уши, сразу в оба. Пройдётся мочалкой по ногам. Заставив попеременно поднять ноги, протрёт стопы. А потом, уже чистого, приговаривая «с гуся вода, с Женечки худоба», окатит тёплой водой из ковша и накроет с головой свежей простыней, чтобы промокнуть всё мое тело. После чего начнёт сокрушаться: «Господи, лопатки торчком, ключицы как спицы, рёбра наружу... только на попке что-то и осталось! И когда ты у меня поправляться начнешь?»
-- Раздевайся, раздевайся, -- повторяет мать.
Но я говорю:
-- Не буду в тазу мыться.
-- Не хочешь в тазу?.. Может, ты меня стесняешься?.. Так мойся сам, за занавеской.
-- И за занавеской не буду.
-- А как же?..
-- В баню буду ходить... с Володей.
-- В баню?.. – переспрашивает она и, машинально вытерев ладони о фартук, опускается на табуретку, на которую только что положила мыло и мочалку.
|
|
|
Некоторое время мы оба молчим: она, глядя на меня, я – опустив голову. Потом ее лицо передергивает жалкая гримаса, она прислоняется плечом к печи и разряжается в фартук слезами.
Чувствуя себя виноватым, я приближаюсь к ней, пытаюсь обнять. Но она не позволяет даже дотронуться до себя. Потом, вроде, успокаивается, поднимается с табуретки, убирает за печку таз, мочалку и мыло и говорит, будто что-то отрывая от себя:
-- Ладно. Ходи в баню.
Что-то происходило в последнее время с моей матерью. Что-то жестокое и необратимое.
В Сталинграде, в дни фашистского нашествия, после освобождения и потом, когда мы уже знали о гибели отца, она говорила: «Все терпят. Одни мы, что ли?.. Столько народу на этой чёртовой войне погибло!» Собирая нас с братом в Горький, повторяла: «Там вашего деда дом, которому я прямая наследница... там родня... в Нижнем не пропадем!» Сочиняя письма в советские и партийные инстанции, она рассуждала: «Кто же под бомбами и снарядами о бумажках-то думал?.. Ничего… разберутся... помогут... по случаю потери кормильца. Не может быть, чтобы не помогли!» Какое-то время она надеялась на старшего брата: «Это они мне так отвечают, а ему не посмеют, он еще до войны большим начальником был». Но не помог и старший брат.
|
|
|
Теперь она говорила: «Бумажки, оказывается, важнее людей». И уже никуда и никому не писала. И впала в тихое безразличие. А на мои вопросы отвечала односложно: «Возьми сам», «Ешь», «Спать иди». Сидя на табуретке у горящей печи с ладонями и подбородком на черенке ухвата, она подчас уходила в себя до такой степени, что падала вместе с ухватом на пол. Прикидывая перед разложенными на столе карточками и деньгами как дотянуть до конца месяца, ставя очередную заплату на мои брюки или штопая, натянув на перегоревшую лампочку, собственный чулок, она надолго замирала, глядя куда-то невидящими глазами, и пугала меня своим оцепенением.
Слёзы у нее стали совсем близкими. Она могла расплакаться, выкладывая из сумки продукты, заметив дыру в Володином ботинке, вспомнив что-либо из нашей жизни под немцами, разбив нечаянно чашку или услышав по радио старинный романс.
Самым же скверным было то, что теперь она вступала в перебранки с тетей Шурой.
Вчера у Нины украли варежки. Помогая девочке-первокласснице управиться с отстегнувшейся от чулка резинкой, она оставила варежки на школьном подоконнике – и их не стало.
-- Я по-омочь хотела... – сквозь слёзы повторяла за стеной Нина.
|
|
|
-- По-омочь она хо-отела! -- передразнила младшую дочь тётя Шура. – Зубковская по-орода!.. Отец твой, царство ему небесное, тоже по-омочь хо-отел... и где он теперь?.. И кто ему помог, когда его на чёрном-то вороне увезли?.. А мне кто помог, когда я с вами с тремями одна о-осталась?.. По-омочь она хо-отела! Запомни: всяк сам себе помошник!
Тут мать и закричала:
-- Не трожь Михаила! Брата моего не трожь... он... он святой!
-- Тык-тык-тык... тук-тук-тук-тук... тэк-тэк-тэк-тэк-тэк... А-а-и-и-и-и...пчхи!.. Святой, г-ришь?.. Знамо, святой... там, на небесах, все святые... Полоумный он!.. по-ло-умный!.. как и все Зубковы.
-- Сама ты полоумная!
-- Э-этто не спорю. И я тож полоумная... А как же?.. Потому полоумная, что за Зубкова замуж пошла!.. Но я-то, полоумная, Шурика в офицеры вывела, И-идочка работает уже... а вот как у тебя, шибко умной, получится, по-оглядим!..
Смирнов и Щаньгин вооружились рогатками. Кои представляли собой тонкие резинки, натягивавшиеся между пальцами левой руки, большим и указательным. Снарядами для таких рогаток служили согнутые кусочки медной проволоки. В случае необходимости резинки мгновенно скатывались с пальцев. А потому «засечь» стрелявших было практически невозможно. До поры до времени я получал только в затылок и одиночными. Вчера же два «выстрела» последовали один за другим. Первая проволочка попала мне в ухо. А когда я дернулся головой в тот угол, где сидел Смирнов, вторая рассекла бровь.
Глава шестая
Тоська с пивзавода
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 166; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!