Место встречи – самое уединенное в мире

 

Трудно назвать обитаемый уголок земного шара, который не был бы местом встречи, а то и тиглем разных народов и культур.

На континентах и континентальных островах народы не менее одного раза сменяли друг друга или принимали иммигрантов извне; в области высокоразвитых культур Средиземноморья это происходило неоднократно. Финикийцы рано отправились исследовать другие земли, но нигде они не были первыми, даже на Канарских островах их опередили гуанчи. Викинги застали на своей будущей северной родине лапландцев; в Исландии они встретили валлийских монахов, в Гренландии – эскимосов.

Была ли Полинезия исключением? Вряд ли. С появлением современных поселенцев и гостей азиатского и европейского происхождения черты полинезийской культуры были настолько стерты и население настолько смешано, что теперь нигде не увидишь сколько‑нибудь истинной картины первоначальных условий. Однако первые в этой области европейские мореплаватели единодушно подчеркивали, что в островной области, именуемой нами Полинезией, смешались три отчетливо различимых народа. Преобладающий тип отличался белой до светло‑бронзовой кожей, черными волосами, почти европейскими, рельефными чертами лица, способностью отращивать усы – все это в сочетании с некоторыми признаками монголоидности и внушительным ростом до 180 см. Этот основной для Полинезии тип совпадает с характеристиками новозеландских маори а также с физическим типом, присущим островным племенам у северо‑западного побережья Америки. Сами представители описанного типа считали себя «настоящими» людьми – тангата.

У второго типа видим признаки меланезийского родства; об этих людях писали, что они темнокожие, у них плоский и широкий нос толстые губы более курчавые волосы, не такой высокий рост. От Гавайских островов до Новой Зеландии их называли потомками легендарных менехуне, или манахуне. Третий тип отличался очень светлой кожей, рыжеватыми или каштановыми волосами и сильно выдающимся носом (Shand, 1894[276]). В наиболее чистой форме их наблюдали среди выходцев с домаорийской Новой Зеландии, заселивших острова Чатем. Этот тип полинезийцы называли кеу, уру‑кеу, эху, хаоле, хао’э, а в Новой Зеландии, кроме того, пакеха туреху или namynauapexe (Poirier, 1953[249]). Бак сообщает, что светлую кожу и рыжие волосы маори считали указанием на то, что у данного человека в роду был namynauapexe. Он добавляет, что некоторые маорийские племена отличались большим числом рыжеволосых, причем признак этот был присущ определенным родам (Buck, 1922[50]).

Ранние наблюдения европейцев и полинезийские предания получили научное подтверждение в уже упоминавшемся основополагающем исследовании скелетных останков, проведенном Салливеном. Он заключил: «Быстро накапливающиеся данные о жителях Полинезии начинают ясно указывать на то, что „полинезийца“ никоим образом нельзя рассматривать как однородный расовый тип. „Полинезийский тип“ – абстрактное понятие, соединяющее характеристики нескольких физических типов». Отмечая, что эти физические типы неравномерно распространены на полинезийских островах, он предположил, что расовое смешение не предшествовало расселению в Полинезии: «…очевидно, что они проникли в Тихоокеанскую область в разное время и, возможно, разными путями. Несомненно, они представляли разные языки и разные культуры» (Sullivan, 1924, 1924 а[302, 303]).

Разделяя взгляды Салливена, Линтон писал: «Недавние исследования физического типа убедительно показали, что полинезийцы воплощают не чистую расу, а соединение по меньшей мере трех расовых элементов» (Linton, 1923[204]). Вслед за тем Хэнди суммировал мнение полинезианистов:

«Салливен, Диксон и Шапиро единодушно говорят о сложном расовом типе в Полинезии и неравномерном распределении его типичных элементов. Диксон, Линтон и нижеподписавшийся анализировали те или иные культурные фазы и установили наличие нескольких отчетливых пластов или групп культурных элементов. А Черчилл почти 20 лет назад разделил полинезийские лингвистические элементы на две различные группы» (Handy, 1930 в[141]).

Эти заключения впоследствии никем не опровергнуты, и, поскольку остров Пасхи – восточный форпост Полинезийского треугольника, представляется интересная возможность проследить источники смешения, анализируя необычную местную культуру.

В основе этой главы лежит доклад «Насколько культура острова Пасхи является полинезийской?», прочитанный на VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук, состоявшемся в 1964 г. в Москве; некоторые дополнительные данные взяты из монографии «Искусство острова Пасхи», вышедшей в 1976 г.

 

Мысль о том, что уединенный остров Пасхи представляет собой тигель, в котором сплавились разные культуры, не является плодом недавних раскопок. Открывшие Пасху в 1722 г. голландцы описали живших совместно представителей разных расовых типов. Одним из первых на борт голландского корабля поднялся некий представитель островной знати, с удлиненными мочками ушей и «совершенно белый». Большинство островитян, по описанию голландцев, смуглые вроде испанцев, но «встречаются и более темнокожие, и совсем белые, а некоторые – розовые, словно они обгорели на солнце» (Behrens, 1722[26]). Повторно открывшие остров в 1770 г. испанцы обратили внимание на «бородатых, высокого роста, тучных, белых и румяных» пасхальцев. Цвет кожи местных жителей они описывают как «белый, темный и красноватый»; про волосы пишут: «…мягкие, каштанового цвета, у других – черные, а у третьих – рыжеватые или светло‑коричневые» (Aqüera, 1770; Corney, 1908[10, 85]).

Поздний период с его гражданскими войнами и свержением статуй явно отразился на составе обитателей Пасхи, поскольку Кук в 1774 г. застал сильно поредевшее, голодающее, истощенное усобицами население явно полинезийского происхождения, никак не связанное, по его мнению, с монолитными статуями, которые он считал памятниками давней эпохи, не пользующимися заботой современных ему пасхальцев (Кук, 1964[3]).

Мы уже видели, как первым европейцам, поселившимся на Пасхе и наладившим общение с островитянами, рассказывали, что прежде на острове жили вместе два разных народа с разными языками, один пришел с востока, другой – с запада, и что идея ваяния статуй принадлежала первопоселенцам, «длинноухим», но большую часть нынешнего населения составляли потомки второй волны иммигрантов, «короткоухих», которые после долгого мирного сосуществования восстали и перебили во рву Поике всех «длинноухих» мужского пола. Тщательный опрос стариков, проведенный в 1886 г. Томсоном через переводчика‑таитянина Салмона, убедил его в истинности утверждения пасхальцев, что остров принял не одну волну переселенцев (Thomson, 1889[307]).

Кнохе присоединился к этому мнению, обнаружив неоднородность местной культуры. Он заключил, что преобладающему ныне населению предшествовал неполинезийский субстрат, однако отверг высказанное в 1870 г. предположение специалиста по истории инков Маркхэма о влиянии Тиауанако. В качестве контраргумента он привел общепринятую догму, будто южноамериканские бальсовые плоты не были пригодны для океанских плаваний; взамен он предположил, что остров Пасхи принял дополинезийский субстрат из Меланезии (Knoche, 1912; 1925[186, 187]).

Затем Бальфур категорически заявил, что культура Пасхи неоднородна, была по меньшей мере одна волна дополинезийских переселенцев, вероятно из Меланезии (Balfour, 1917[19]). Взгляды Бальфура развил Хэддон; он полагал, что до этого уединенного островка дошли три волны переселенцев: одна из Австралии другая из Меланезии и третья из Полинезии. При этом он основывался на исследованиях черепов Фольцем, Хеми, Джойсом, Пикрофтом и Кейсом, которые нашли у пасхальцев неполинезийские черты (Haddon, 1918[134]).

Далее Раутледж прибыла на Пасху в 1919 г., чтобы провести первое систематическое исследование поверхностных памятников.

Она записала: «Слова Роггевена о людях с разным цветом кожи по‑прежнему справедливы. Островитяне сами вполне отдают себе отчет в этих различиях, и, когда мы записывали генеалогии, они охотно указывали цвет кожи даже отдаленных родичей (называя их либо „черными“, либо „белыми“)… Очевидно, что здесь перед нами смешанная раса…» (Routledge, 1919[266]).

Шапиро, также рассмотревший эту физико‑антропологическую проблему, установил, что мнения расходятся; сам же он заключил: «…связывать остров Пасхи с меланезийскими или австралийскими племенами… значит идти наперекор известным фактам» (Shapiro, 1940[277]). Метро счел это отрицание меланезийского элемента вполне доказательным и в своей монографии по этнологии острова Пасхи пишет что изучение археологических памятников убедило его в единстве пасхальной культуры (Metraux, 1940[222]). Однако товарищ Метро по экспедиции археолог Лавашери подчеркнул, что их исследования ограничивались наземным материалом, и осмотрительно заключил: «Вероятно, полинезийцы застали остров Пасхи необитаемым и лишенным каких‑либо памятников старины, хотя доказать это утверждение мы не можем» (Lavachery, 1935; 1936[196, 197]).

Еще до моего прибытия на Пасху я сомневался в справедливости вывода Метро и в 1941 г. вернулся к аргументам в пользу комплексности пасхальской культуры. Вместо меланезийского субстрата я по примеру Маркхэма предположил субстрат из Андской области. Хотя тогда я не был знаком на практике с бальсовыми плотами, мне не верилось, что южноамериканцы ничего не смыслили в морских делах, и я считал, что остров Пасхи был вполне достижим для доинкских мореплавателей из Перу (Heyerdahl, 1941[147]). Вскоре после этого патер Энглерт, возобновив изучение пасхальских наземных памятников, также оспорил выводы Метро и Лавашери. Он вернулся к предположениям Раутледж и других о том, что полинезийскому этническому и культурному слою предшествовал некий другой субстрат, однако подправил старую гипотезу об иммиграции из Меланезии, указав на некоторые параллели с культурой древнего Перу (Englcrt, 1948[106]).

Из этого краткого обзора видно, что еще до наших стратиграфических раскопок на Пасхе представители разных наук отдавали предпочтение аргументам в пользу комплексности здешней культуры.

В области лингвистики, пожалуй, было меньше оснований подозревать наличие чужеродного субстрата. Правда, Энглерт, очень тщательно исследовавший современный пасхальский язык, ссылаясь на предания о том, что живший раньше на острове другой народ говорил иначе, указывает, что наличие некоторых синонимов может быть связано с этим различием. Он сообщает также, что старики, делая определенные фигуры из веревочек, произносили при этом традиционные тексты, но слова были настолько неразборчивыми, что ему не удалось их записать (Englert, 1948[106]).

Первый словарь, в который вошло 94 пасхальских слова, был составлен в 1770 г. участником испанской экспедиции Агуэрой. Наряду с типично полинезийскими словами словарь содержит и явно неполинезийские. К последним относятся, в частности, числительные от единицы до десяти. Вот эти числительные; в скобках они же на современном рапануйском диалекте:

 

кояна	(этахи)
корена	(эруа)
когохуи	(этору)
кироки	(эха)
махана	(эрима)
феуто	(эоно)
фегеа	(эхиту)
мороки	(эвару)
виховири	(эива)
керомата	(ангахуру) (Agücra, 1770).

Росс и Метро, пытаясь объяснить, откуда взялись эти, казалось бы, посторонние для Пасхи слова, несовместимые с гипотезами об однородном составе местного населения, предположили, что Агуэра неверно истолковал их (Ross, 1936; Mclraux, 1940[264,222]). Но даже если так, они все равно остаются чужими, ведь другого толкования, исходя из полинезийского языка, мы все равно не найдем!

Как показывает Энглерт, война Хоту‑ити, видимо, опустошила остров Пасхи около 1772–1774 гг., как раз перед прибытием Кука (Englert, 1948; Heyerdahl and Ferdon, 1961[106, 155]). Были уничтожены плантации, и разрозненные группы измученных войной, живущих в крайней нужде полинезийцев не могли даже снабдить разочарованных англичан провиантом. Кук и его спутники вполне сознавали, что несколько сот уцелевших пасхальцев заметно отличаются от многочисленного процветающего населения, описанного предыдущими исследователями. И он и Форстер сразу опознали полинезийский элемент; по их описанию, это были малорослые, щуплые, боязливые и жалкие люди, так что исследователи предположили, что на острове произошла какая‑то катастрофа и только грозные монументы остались свидетельствами былого величия (Кук, 1964; Forster, 1777[3, 115]). Позднейшие исследователи обычно упускали из виду эту резкую перемену в картине пасхальской жизни между визитами европейцев в 1770 и 1774 гг. А между тем подтвержденные археологией предания о рве Поике, как мы уже видели, говорят о том, что примерно в 1680 г., то есть еще до визита Роггевена, тоже была уничтожена немалая часть населения острова.

Нам неизвестно, в какой степени ко времени прибытия Кука на Пасху там сохранились неполинезийские языковые элементы, поскольку Кук и Форстер записали для сравнения лишь немногие слова, которые они и их переводчик с Таити смогли отождествить с таитянскими; незнакомые слова вовсе не записывались (Кук, 1964; Forster, 1778[3, 116]). Да и сам Кук признавал, что его словарик из 28 слов, родственных таитянским, не характеризует пасхальский язык той поры; он говорит о первом пасхальце, который поднялся на борт корабля в присутствии таитянского переводчика Ойдиди: «…язык его оказался совершенно непонятным» (Кук, 1964).

В 1864 г., до появления полного словаря рапануйского языка, на острове поселился миссионер Эйро; с ним прибыли несколько мангаревцев и немногочисленная группа пасхальцев, возвращенных домой через Таити и Перу, куда их угнали работорговцы. Через письмо и речь язык сильно поредевшего населения Пасхи подвергся таитянскому влиянию. Несколько позже Руссел составил опубликованный после его смерти рапануйский словарик (Roussell, 1908[265]), однако еще при жизни Руссела англичанин Палмер писал: «Язык их изменился так сильно, что никто не может сказать, каким он был первоначально» (Palmer, 1870[243]).

Приспособление языка к таитянскому еще больше усилилось в 1871 г., когда большинство пасхальцев отправились на Мангареву и Таити, а на острове, чье население к 1877 г. сократилось до 111 человек, обосновались говорящие на полинезийском языке таитянские овцеводы и прошедший обучение на Таити проповедник с Туамоту (Pinart, 1878[246]). Лексика потомков этих 111 пасхальцев, которых обучали в школе на таитянском наречии, и легла в основу большинства последующих рапануйских словарей. Не удивительно, что Черчилл, сравнивая свой часто цитируемый словарь с рапануйским текстом, записанным на Пасхе Томсоном тридцатью годами раньше, заключил: «Об этом тексте достаточно сказать, что это не тот рапануйский язык, который отражен на страницах данного словаря, не отвечает он и известным наречиям каких‑либо других полинезийских народов, скорее он представляет собой смесь нескольких языков» (Churchill, 1912[68]).

А вот слова Энглерта: «Ныне нет возможности полностью восстановить грамматику и лексику исконного языка… островитян приобщали к христианству на таитянском языке, принадлежащем к той же языковой группе, что полинезийский… по этой и по другим причинам чистый древний рапануйский язык уже отчасти утрачен» (Englert, 1948[106]).

Независимо от различий в оценке глоттохронологического метода вообще подсчеты на основе нынешней пасхальской лексики, предпринимавшиеся Эмори и другими, не могут дать существенной информации (Bergsland and Vogt, 1962[31]).

Говорящие на таитянском диалекте группы, прививавшие свою речь немногочисленному смиренному населению Пасхи, прошли христианскую школу и не принесли с собой лексику полинезийской мифологии. Поэтому пасхальским богам и богиням не пришлось потесниться, уступая место божествам Таити и других островов Полинезии. Очень важно отметить, что верховные полинезийские божества Ту, Тане, Тангароа, Тики и Мауи не играли никакой роли в религии пасхальцев. Хиро, Ронго, Тангароа и Тики были известны по преданиям, но их не почитали и им не поклонялись. Метро справедливо отмечал: «Наиболее приметной чертой пасхальской религии является то, что важнейшим богам и героям других полинезийских религий придается весьма малое значение». И он предположил: «О значении, придаваемом в полинезийской мифологии богам, имена которых неизвестны в остальной Полинезии, говорит тот факт, что прибывшие на остров переселенцы заменили некоторых главных полинезийских богов богами низшего ранга, снабдив их соответствующими атрибутами и достоинством» (Metraux, 1940[222]).

Однако в Полинезии нет богов низшего ранга с теми именами, которые почитались на Пасхе. Верховным божеством пасхальцев был Макемаке; кроме него молились и приносили жертвы только Хауа (Geiseler, 1883; Ferdon, 1961[120, 112]). В других частях Полинезии не знали даже имен Макемаке и Хауа. Предположение, что это неполинезийские боги и что восприняты они пасхальцами от носителей другой культуры на том же острове, выглядит более правдоподобным, чем гипотеза о полинезийских переселенцах, которые, прибыв на необитаемый остров, отказались от всех главных общеполинезийских богов и стали приносить жертвы чуждым им предкам, новоизобретенным божествам. Слишком уж это непохоже на полинезийцев! Макемаке был не просто обожествленным героем, он являлся верховным богом пасхальцев, творцом земли и океана, солнца, луны, звезд, человека и всего живого. Он вознаграждал добродетель и пожирал души дурных людей после их смерти; о своем гневе он давал знать громовыми раскатами. Фердон показал, что символы Макемаке были тесно связаны с устройствами для наблюдения за солнцем и с другими следами солнцепоклонничества на вершине самого высокого пасхальского вулкана (Ferdon, 1961[112]). Селение Оронго с его каменными строениями было центром культуры Макемаке и религиозной деятельности, общей для всего острова; при этом все постройки и приуроченные к ним ритуалы были такими же неполинезийскими, как сам Макемаке. Специальная обсерватория для наблюдения за солнцем во время солнцестояний и равноденствий не знает параллелей не только в Полинезии, но и в соседних островных регионах. Зато такие сооружения обычны в Перу, на ближайшем к Пасхе материке, где они также были связаны с посвященными солнцу ритуалами и кострами (Roggeveen, 1722; Behrens, 1722; Ferdon, 1961[263, 26, 112]).

Мы установили, что общепасхальское культовое селение Оронго и по архитектуре неполинезийское. Нигде больше в Полинезии не видим соединения вместе нескольких домов в одно целое. Но это свойственно древнеперуанской архитектуре как в горах, так и в приморье. Столь же уникален для Полинезии способ строительства каждого из оронгских домов в отдельности: каменные стены, ложный свод, срубовая кладка плит в углах. Зато такие приемы кладки характерны для строительного искусства Перу и прилегающих областей на западе Южной Америки (Smith, 1940; Debenedetti and Casanova, 1933–1935[289, 92]).

Археология свидетельствует, что связанный с солнцем культ Макемаке позднее был дополнен или ассимилирован культом птицечеловека, в котором ведущую роль играло неполинезийское божество Хауа. Начиная со среднего периода пасхальской истории все скалы вокруг Оронго были покрыты изображениями человеческой фигуры с птичьей головой. Новые ритуалы включали ежегодные заплывы на заостренных, как бивень, поплавках из камыша тотора до островка у побережья за первым в году яйцом крачки. Победитель получал звание священного птицечеловека и целый год пользовался почти неограниченными социальными привилегиями. Метро пишет:

«Глядя на руины Оронго и многочисленные изображения птицечеловека на скалах, невозможно оспаривать значение птичьего культа. Предания, свидетельства первых миссионеров и путевые записки мореплавателей подтверждают первостепенную роль ритуалов этого культа и социальных отношений, основанных на ежегодном состязании… Весь комплекс культа птицечеловека… не знает параллелей в остальной Полинезии… нигде больше не было открытых состязаний, венчающихся избранием священного человека» (Metraux, 1940[222]).

Фердон не видит причин исключать ближайший к острову континент в поисках параллелей: «…хотя художественные изображения пасхальского птицечеловека сейчас представляются уникальными, свидетельства культа птицечеловека в Тиауанако (Боливия), а также в культуре чиму на северном побережье Перу позволяют предположить американское происхождение пасхальского культа» (Ferdon, 1961[112]).

Применявшиеся в состязаниях заостренные камышовые поплавки еще одна неполинезийская черта. Суда из связок делали в прошлом в Новой Зеландии, но там материалом служил быстро намокающий новозеландский лён Phormium tenax. Остроносые поплавки такого же размера и формы, как на Пасхе, связанные из того же самого камыша, были широко распространены в древнем Перу. На озере Титикака, но особенно у Тихоокеанского побережья камышовые суда достигали огромных размеров, и, как показано в главе 3, примечательно, что в искусстве древнего чиму часто встречаются изображения птицечеловеков с длинным изогнутым клювом, как на Пасхе, плывущих на камышовых ладьях. В главе 9 мы отмечали, что ведущий авторитет по флоре острова Пасхи профессор Скоттсберг определил, что аборигенный пасхальский камыш относится к неполинезийскому виду Scirpus riparius; это пресноводное американское растение с орошаемых участков приморья Перу могло попасть на пасхальские озера только при помощи человека. И Фердон заявляет, что присутствие на Пасхе не только судна южноамериканского типа, но и самого растения, из которого его делали, «служит веским доказательством контакта с Америкой и позволяет предположить, каким образом производные от элементов американской культуры могли достичь острова Пасхи» (там же).

Большие и малые камышовые лодки занимают видное место в росписях на плитах домов Оронго. Мы видим тут также важное в пасхальских ритуалах и символическом искусстве стилизованное изображение двухлопастного весла. Во всей Океании не было двухлопастных весел, даже для ритуальных танцев, как на Пасхе, зато они были широко распространены в Америке. Вплоть до прошлого столетия такими веслами пользовались гребцы на камышовых лодках у берегов Калифорнии; в приморье Перу и Чили они были в обиходе до прихода испанцев, и археологи находят их при раскопках в этой области. Резные и раскрашенные весла, захороненные вместе с доинкскими моделями плотов рыбаками докерамической культуры на берегу Тихого океана ниже Тиауанако тоже двухлопастные, как и ритуальные весла острова Пасхи. Доставив в прошлом веке в Вашингтон превосходные пасхальские экземпляры, Томсон отметил, что в старину на острове ими пользовались «так же, как это делают индейцы Америки» (Thomson, 1889[307]). Однако еще важнее, что широкие двухлопастные весла, называемые на Пасхе ао , служили эмблемами ранга во время торжественных собраний. Для сугубо стилизованных ао характерны своеобразные черты, длинное тонкое веретено оканчивалось декорированной верхней и гладкой нижней лопастями; верхней лопасти либо резьбой, либо росписью придавали сходство со стилизованной человеческой маской; маска непременно венчалась высоким перьевым головным убором; по бокам до самого веретена как бы свисали удлиненные мочки ушей, придавая верхней лопасти угловатую форму.

То, что пасхальцы на суше использовали неполинезийское, типично американское весло как эмблему ранга, само по себе примечательно, а недавно я обнаружил, что двухлопастное весло, обладающее всеми особенностями ао, выполняло такую же роль у представителей древнейших доинкских культур на побережье Южной Америки. Во времена инков и позже ао в Перу не знали, но в периоды раннего и позднего чиму ими пользовались в приморье. Некий иерарх, держащий в каждой руке по резному ритуальному веслу, увековечен на красной керамике мочика и черной керамике позднего чиму, причем в каждом случае весло в правой руке наделено всеми особенностями, перечисленными выше для пасхальского ао (Heyerdahl, 1976[154]). Такое совпадение никак нельзя назвать случайным; присутствие самого настоящего ао в религиозном искусстве материка с наветренной стороны острова Пасхи – пальцевый отпечаток, который можно истолковать лишь как перуанское влияние на важный предмет ритуального искусства Пасхи. Принято относить начало периода позднего чиму примерно к 1200 г., что совпадает с первым веком среднего периода Пасхи, а мочика (раннее чиму) приходится на первую половину I тысячелетия, как и ранний пасхальский период. И если ао отображено в перуанской керамике в эти два периода, но не было известно во времена инков, стало быть, трансокеанская интродукция на Пасху произошла в раннем или среднем, однако никак не в позднем периоде.

На масках, изображенных в культовых постройках Оронго наряду с камышовыми ладьями, веслами ао и птицечеловеками, видим еще один существенный южноамериканский элемент – мотив «плачущий глаз» (Geiseler, 1883; Thomson, 1889; Lavachery, 1939; Ferdon, 1961[120, 307, 198, 112]). Этот стилизованный символ, столь важный в древнепасхальском искусстве, не известен больше нигде в Полинезии. Но опять же, как указывает Фердон, он является симптоматической чертой древних культур Перу и прилегающих областей Америки; примером может служить изображение бога Солнца и птицечеловеков на Вратах Солнца в Тиауанако. Минз подчеркивает исключительное значение мотива «плачущий глаз» в тиауанакском искусстве, где он связан с доинкским верховным божеством Виракочей – белым бородатым предводителем «длинноухих», который, покинув Тиауанако, ушел в Тихий океан. Минз согласен с толкованием Джойса, видящего в слезах капли благой для жизни на земле воды из глаз небесного божества (Ferdon, 1961; Means, 1931; Joyce, 1913; Heyerdahl, 1976[112, 213, 181, 154]). А еще Минз указывает, что голова плачущего божества в Тиауанако увенчана головным убором из перьев, олицетворяющим солнечные лучи, – своеобразная деталь, присущая всем пасхальским маскам с мотивом «плачущий глаз».

Верховный бог Макемаке изображался в Оронго также в виде животного из кошачьих. Так, Томсон пишет об одном наскальном рельефе, который считал самым древним: «…чаще всего встречается мифическое существо, полузверь‑получеловек, с выгнутой спиной и длинными, переходящими в когти руками и ногами. По словам островитян, это символ бога Меке‑Меке…» Он отмечал «удивительное сходство» этого изображения с мотивом, знакомым ему по перуанскому искусству (Thomson, 1889[307]). Кошка с выгнутой спиной, втянутым животом, длинными ногами и круглой головой с разинутой пастью вырезана наряду с птицечеловеком и на пасхальских дощечках. Часто цитируемая гипотеза епископа Жоссана, будто речь идет о крысе, предельно натянута; она порождена лишь тем, что крыса была единственным представителем млекопитающих на Пасхе и вообще ни на одном из тихоокеанских островов не водились кошки (Jaussen, 1894[178]). Зато кошачьи водятся в Америке и занимают виднейшее место в религиозном и символическом искусстве от Мексики до Перу начиная с тиауанакских времен; здесь, как и в Двуречье и Египте, они олицетворяли бога‑творца.

Наряду с главным, единым для всех племен культовым центром Оронго у каждого рода была своя платформа со статуями, посвященная памяти предков. Дошедшие до исторических времен аху в конце открытого культового дворика очень похожи на религиозные сооружения в других частях Юго‑Восточной Полинезии, а они в свою очередь сродни каменным платформам и дворикам соседней Южной Америки, включая Тиауанако. В предыдущей главе говорилось, что аху перекрыли более древнюю конструкцию, с другим рисунком и другой функцией. У этой астрономически ориентированной конструкции нет параллелей в Океании. Ее фасад помешался на месте задней стены аху , и состояла она из вала, облицованного превосходно обтесанными и пригнанными блоками.

Многочисленные статуи на аху все без исключения смотрели внутрь острова, дворик служил центром ритуала. В предшествующем периоде ритуалы сосредоточивались перед обращенной к морю высокой стеной, точно ориентированной по солнцу. Щели между огромными прямоугольными и многоугольными блоками заделывались тщательно подогнанными камнями; грани со стороны фасада были гладкие, чуть выпуклые. Нигде в Полинезии не найдено ничего подобного этой чрезвычайно совершенной каменной кладке. На некоторых островах можно увидеть стены из тесаного камня, но отделка не идет ни в какое сравнение с пасхальской, и они не ориентированы по солнцу. Зато стены с щебневым заполнением, ориентированные по солнцу, с облицовкой из мастерски обтесанных и пригнанных плит, как в раннем периоде Пасхи, широко представлены в Перу доинкского периода от долины Куско и Руми‑Кольке до Оллантай‑Тамбо и Тиауанако.

Бак предлагал считать предшественниками пасхальских изваяний немногочисленные, в рост человека каменные статуи Маркизских островов (Те Ранги Хироа, 1959[6]). Как показано в предыдущей главе, новейшие раскопки и углеродные датировки опровергают эту гипотезу. Маркизские платформы и истуканы появились уже после той поры, когда на Пасхе началось ваяние статуй среднего периода. Когда на острове Пасхи рождались изваяния раннего периода, ни на одном из остальных островов Тихого океана не было каменных исполинов, зато огромные каменные фигуры под открытым небом были характерной чертой святилищ на северо‑западе Южной Америки. Мы уже видели, что неполинезийские типы статуй пасхальского раннего периода очень близки скульптурам Тиауанако.

Сложные погребальные обряды крохотного острова Пасхи весьма примечательны, и найденные Мэллоем сначала перед ориентированной по солнцу стеной в Винапу, а затем перед другими пасхальскими аху смежные каменные гробы с многочисленными кремированными останками добавили новые данные (Mulloy, 1961[231]). Кремация известна в Новой Зеландии, в остальной Полинезии не обнаружена; спорадически отмечена в Меланезии и в некоторых западных областях Южной Америки (Ferdon, 1961[112]). Неизвестны в Полинезии и обычные для Пасхи лодковидные могильники из толстых стен с щебневым заполнением и длинной полостью посередине, предназначенные для вторичного погребения (Geiseler, 1883; Ferdon, 1961[120, 112]). Нет в остальной Полинезии и цилиндрических башен с ложным сводом, которые на Пасхе называют тупами и которые в точности повторяют южноамериканские погребальные башни‑чульпы , изобилующие в области Тиауанако.

Обращаясь к жилым постройкам, снова увидим совсем не полинезийскую картину. Разбирая типы пасхальских домов, Фердон пишет: «Одна из черт, так явственно отличающих комплекс материальной культуры острова Пасхи от культуры других полинезийских островов, – многообразие жилых построек… тот факт, что во всей своей конструкции каждый из этих типов оказывается уникальным в Полинезии, порождает еще одну проблему, которую вряд ли можно объяснить независимым развитием» (Ferdon, 1961[112]). Один из основных ранних типов жилищ, особенно часто встречаемых в восточной части острова, – круглые каменные дома с низкими, толстыми стенами с щебневым заполнением, с встроенными погребами и входом через крышу, которая, по‑видимому, была конической и делалась из камыша. Местами такие круглые дома примыкали друг к другу смежными стенами, и получались поселения с единообразной планировкой (Skjölsvold, 1961; Ferdon, 1961[283, 112]). В полинезийской архитектуре ничего подобного нет зато эти дома во всем, вплоть до такой детали, как вход через крышу, схожи с круглыми толстостенными смежными домами на обращенных к океану склонах гор ниже Тиауанако (Ferdon, 1961; Bruayn, 1963[112, 48]). Столь же видное место занимали длинные лодковидные жилища из плит, со срубовой кладкой в острых углах, с кровлей ложным сводом и входом через подобие туннеля сбоку. Культовое селение Оронго – наиболее сохранившийся образец этой важной неполинезийской конструкции, но и в других частях острова наблюдались отдельные постройки и даже руины целого поселения такого рода (Thomson, 1889; Ferdon, 1961[307, 112]). Пасхальские камышовые хижины в отличие от крытых травой полинезийских построек из жердей были не прямоугольными и не овальными, а сохраняли лодковидный контур древних каменных домов, в которых заостренные концы были обусловлены самой конструкцией. Таким образом, своеобразная форма, применение южноамериканского камыша тотора, настилаемого на жерди, вставленные в ямки тесаных, тщательно подогнанных бордюрных камней, – все это отличает пасхальские жилища даже исторической поры от жилищ остальной Полинезии (Mulloy, 1961; Smith, 1961; Skjölsvold, 1961; Heyerdahl, 1961[231, 290, 283, 151]). Вездесущие базальтовые бордюры паенга принадлежат к наиболее характерным археологическим памятникам Пасхи; в других частях Полинезии параллелей нет Такие же камни с высверленными на узкой стороне ямками использованы повторно как строительный материал в стенах культовых платформ и на Пасхе, и в Тиауанако (Heyerdahl, 1976[154]).

Обнаруженный археологами своеобразный пасхальский очаг, совсем не похожий на общую для всей Полинезии земляную печь, складывали из установленных торчком плоских прямоугольных камней. Наполовину врытые в землю, они образовали квадрат или пятиугольник и в точности повторяли типичную конструкцию, известную по раскопкам жилищ древнего Перу (Heyerdahl and Ferdon, 1961; Izumi and Sono, 1963[155, 174]).

Стало обычным приписывать неожиданное наличие на Пасхе каменных домов, искусно выложенных мегалитических стен и огромных изваяний особенностям эволюции на острове, где не было дерева для резьбы и строительства. Эта гипотеза, как уже говорилось, больше не годится. Исследования пыльцы показали, что в прошлом остров был сплошь покрыт исчезнувшими затем деревьями и кустарниками, даже пальмами, и первопоселенцы начали с того, что расчищали огнем участки для карьеров и каменных сооружений.

Население Пасхи явно придавало важнейшее значение характерной черте одной линии предков, которые искусственно растягивали мочки ушей. Этот обычай отражен во всех каменных изваяниях среднего периода, и по сей день пасхальцы выделяют составляющую меньшинство населения группу, связывающую свое происхождение с «длинноухими», в отличие от потомков победоносных «короткоухих». Островитяне продолжали удлинять уши вплоть до исторической поры; очевидно, обычай передавался по материнской линии, поскольку племенные предания утверждают, что от избиения во рву Поике уцелел только один «длинноухий», тогда как женщины, а возможно и дети, были ассимилированы победителями.

На маркизском острове Хуа‑Пу верховного полинезийского бога Тики называли Тики Большеухий (Tautain, 1897[305]), а жители островов Херви во времена капитана Кука поклонялись богу по имени Большеухий, и все же обычай искусственно растягивать уши вряд ли можно считать полинезийским. Тем не менее он был весьма характерен для острова Пасхи. Беренс, участник плавания Роггевена, открывшего остров для европейцев, обратил внимание на то, что некоторые островитяне «розовые, словно они обгорели на солнце. У них были такие длинные уши, что свисали до плеч» (Behrens, 1722[26]). Впоследствии Бичи отметил пасхальцев с такими длинными ушными мочками, что их, чтобы не мешались, приходилось иногда «скреплять вместе на затылке» (Beechey, 1831[25]).

Обращаясь к Перу, видим, что обычай искусственно растягивать уши относился к очень древней поре и играл важнейшую социальную роль. Маркхэм пишет, что право растягивать ушные мочки было привилегией инков королевской крови; соответственно их называли народом большеухих, что в испанской интерпретации превратилось в орехонес (Markham, 1911[210]). Педро Писарро, прибывший в Перу во время конкисты вместе с Франсиско, писал: «У некоторых орехонес уши спускались до плеч. У кого самые большие уши, тот почитался среди них самым знатным» (Pizarro, 1571). По преданиям инков, легендарные полубоги, построившие Тиауанако, тоже растягивали ушные мочки и называли себя большеухими (Bandelier, 1910; Oliva, 1931[21, 236]).

Спутник Писарро, Хуан де Бетансос, взявший в жены представительницу племени инков, записал, что предводитель виракочей, белый бородатый тиауанакский иерарх Тикки, по пути от озера Титикака к морю задержался в Куско, чтобы назначить здесь своего преемника, прежде чем спускаться к Манте. Далее, он «оставил указания, как после его ухода поддерживать линию орехонес», после чего «соединился со своими людьми и навсегда удалился в океан» (Betanzos, 1551[34]).

Очень похоже, что легендарный бог «большеухих» Тикки, отплывший от берегов Перу, и Тикки Большеухий, приведший, согласно маркизскому мифу, людей в Полинезию, – один и тот же легендарный персонаж; однако только на Пасхе растягивание ушных мочек играло такую же социальную роль, как в древнем Перу, и только здесь реалистичные предания утверждают, что «длинноухие» прибыли вместе с отрядом короля Хоту Матуа из большой страны на востоке.

Если не считать статуй среднего периода, ни один памятник некогда высокой пасхальской культуры не пользуется такой известностью, как дощечки с резными письменами, известные под названием кохау ронго‑ронго. Они висели на крышах всех лачуг, когда на Пасху прибыл первый миссионер, но по его приказу большинство дощечек сожгли, другие спрятали в тайных родовых пещерах, где они сгнили, и лишь несколько штук были спасены для потомства. Все первые миссионеры зафиксировали, что даже самые развитые и сведущие пасхальцы не могли объяснить смысл хотя бы одного из выгравированных на дощечках знаков, не могли также изобразить идеограммой самые простые слова. Они знали, что на каждой дощечке запечатлен определенный текст, но, который текст на какой дощечке, здесь мнения расходились. Читали знаки не так, как обычно читают, а нараспев. Благоговейно копировали старые письмена на новых дощечках, почитая их ценнейшими магическими предметами (Eyraud, 1864; Roussell, 1908; Zumbohm, 1880[109, 265]).

Два пасхальца, приехавшие работать на Таити, объявили себя грамотеями, умеющими читать ронго‑ронго. Одного поймал на жульничестве Крофт: пасхалец три воскресенья подряд читал одну и ту же дощечку и каждый раз иначе (Croft, 1874[87]). Другой, по имени Меторо, приглашенный в резиденцию епископа Жоссана, 15 дней импровизировал бессвязные и бессмысленные тексты по немногочисленным идеограммам на пяти маленьких дощечках. Доверчивый епископ заполнил его выдумками 200 с лишним страниц, но ловкий Меторо выкрутился, заявив, что большинство слов не выгравированы на дощечках, а потому невидимы. Тем не менее епископ попытался составить каталог ронго‑ронго, где, например, пять разных знаков обозначают фарфор, о котором пасхалец до прибытия на Таити и не слыхал. В переводе хитроумного Меторо один знак означал «он открывает фарфоровую супницу», другой – «три мудрых короля», третий – «лодка, которая хорошо качается с человеком и перьями» (Jaussen, 1893[177]). Разумеется, при соединении этих знаков получалась полнейшая бессмыслица.

Каким‑то образом листы Жоссанова каталога попали на остров Пасхи, пасхальцы очень им обрадовались и с помощью приезжего проповедника переписывали их как священные тексты, чтобы спрятать вместе с языческими реликвиями в родовых тайниках. Существование этих фамильных ценностей было обнаружено только в 1955–1956 гг., когда членам нашей экспедиции впервые позволили ознакомиться с некоторыми из них. В частности, мы впервые приобрели постмиссионерскую рукопись, куда были добавлены страницы с подлинными племенными преданиями. Впоследствии из пещер извлекались и другие рукописи.

Тем временем Бартель выступил с сенсационным заявлением, будто ему удалось расшифровать письмена ронго‑ронго. Изучив в Конгрегации святого сердца в Риме записки Жоссана, включающие текст, придуманный Меторо, он прогремел на весь свет, объявив, что эти материалы позволили ему читать дощечки. По его словам, на них сообщалось, что первые пасхальцы прибыли с острова Раиатеа примерно в XIV в. (Barthel, 1958[24]). До Бартеля доктор Кэрролл тоже заявлял, что может читать дощечки; на самом деле он просто повторил записанное Томсоном древнее предание о том, что первопоселенцы пришли со стороны Южной Америки, поскольку они плыли в сторону заходящего солнца (Carroll, 1892[61]). Когда же работавшие на Пасхе археологи Мэллой, Шёльсволд и Смит («American Anthropologist», 1964) предложили Бартелю опубликовать дословный перевод хотя бы одной дощечки, тот, как и Кэрролл до этого, уклонился от ответа. Так что дощечки ронго‑ронго остаются недешифрованными, хотя и после было предостаточно необоснованных заявлений об их прочтении (например, Хосе Кинтело де Мело в «O Cruzeiró Internacional», Бразилия, 11.IV.1973).

Письменность еще один неполинезийский элемент на Пасхе. Вопрос, почему такой признак развитой цивилизации, отличающий большие нации, развился независимо (и потом исчез) на уединенном острове Пасхи, вызвал на редкость большие расхождения в ученом мире. На других островах Полинезии единственным мнемоническим средством была система узелков на веревочках, которая особенно на Маркизах поразительно напоминает кипу, типичные для инкского периода в Перу. Известны гипотезы, что пасхальские письмена попали на остров с выходцами из Мохенджо‑Даро в долине Инда, на другом конце земного шара, что трансокеанские мореплаватели по пути из Китая в Мексику останавливались на Пасхе и передали островитянам понятие о письменности, что ронго‑ронго вовсе и не письмена, а своего рода ребусы, наконец, что пасхальцы, увидев европейские буквы, решили изобрести свою письменность. Все эти гипотезы были в свое время опровергнуты. Ныне ронго‑ронго определяют как письменность с определенным числом неравномерно повторяющихся знаков, расположенных бустрофедоном, иначе говоря, каждая вторая строчка перевернута вверх ногами и читается с другого конца. Народы Европы, Китая и долины Инда бустрофедоном не писали, и пасхальцы не изобрели ронго‑ронго с прибытием европейцев, а успели его забыть ко времени их появления. Мореплавателям из Китая, чтобы попасть в Мексику, надо было следовать по субарктическому пути каравелл; остров Пасхи лежит в тысячах километрах от этого маршрута. Письмена Индской долины не так уж похожи на ронго‑ронго; они вышли из употребления за тысячи лет до того, как человек достиг острова Пасхи, и географические расстояния в этом случае настолько велики, что совершить такое полукругосветное путешествие было бы гораздо легче через Атлантику и Америку.

Метро, который одно время вообще не соглашался признавать ронго‑ронго письменностью, был в числе самых ярых противников некогда популярной гипотезы о связях с долиной Инда. Он писал «Я мог бы сравнить индские письмена с пиктографией американских индейцев и обнаружить не меньшее сходство… Если ученые настаивают на связи острова Пасхи с долиной Инда, я требую того же для обойденных вниманием индейцев куна нынешней Республики Панама» (Metraux, 1938[221]).

Кстати, индейцы куна, вырезавшие письмена на деревянных дощечках, живут на полторы тысячи километров ближе к острову Пасхи, чем полинезийцы на Тонга. Даже древние американские центры письменности в Мексике и Никарагуа ближе к Пасхе, чем многие острова Полинезии. Первым всерьез задумался о связи между письменностью куна и пасхальцев Хорнбостель; правда, он полагал, что письмена попали с острова Пасхи к панамским куна, а оттуда – к древним цивилизациям Мексики (Hornbostel, 1930[164]).

Хейне‑Гельдерн подхватил эту идею:

«Нынешние куна пишут преимущественно на бумаге. Но наряду с этим у них есть деревянные письменные дощечки, и сами куна называют их исконным материалом для письма. Дощечки, виденные Норденшельдом, предназначались для того, чтобы подвешивать их в домах во время празднеств. Идеограммы начертаны красками. Однако, по сведениям Гассо… прежде идеограммы вырезали на деревянных дощечках. Здесь вспоминаешь письменные дощечки острова Пасхи. Способ письма бустрофедоном, с чередованием строк снизу вверх, тоже напоминает пасхальский». И еще: «Учитывая все эти совпадения, вполне правомерно предположить наличие некоей связи между письменностью острова Пасхи и письменностью куна» (Heine‑Geldern, 1938[144]).

Однако письмена куна, хотя и выстроены бустрофедоном, не перевернуты вверх ногами в каждой второй строке, да и сами по себе они достаточно отличаются от ронго‑ронго ; словом, хотя мы, возможно, стоим на верном пути, не панамские индейцы, проживающие посередине между Мексикой и Перу, были мореплавателями, доставившими дощечки на Пасху. Пасхальцы ясно утверждают, что первый король Хоту Матуа привез с собой со своей засушливой родины далеко на востоке 67 письменных дощечек и что некий Хинелилу, который плыл вместе с ним на другой лодке «длинноухих», «был умным человеком и писал знаки ронго‑ронго на бумаге, которую он привез с собой» (Routledge, 1919[266]).

Советский специалист по ронго‑ронго Кнорозов отмечал, что единственное, кроме Пасхи, место, где каждая вторая строчка перевернута вверх ногами (система перевернутого бустрофедона), – древнее Перу (Кнорозов, 1964[2]). Но ко времени прибытия европейцев только индейцы озера Титикака еще сохранили примитивную форму рисуночного письма; в остальном по всей империи инков была распространена система узелкового письма кипу Патер Монтесинос – единственный хронист, у которого находим местную информацию, относящуюся к доинкским временам:

«Амаута , которым события тех времен известны из передававшихся из уст в уста старинных преданий, рассказывают, что, когда у власти находился сей правитель [Синчи Коске Пачакути I], существовали буквы, и сведущие в них люди, именуемые амаута , учили других читать и писать… насколько я понимаю, они писали на высушенных листьях банана… Эта письменность была утрачена перуанцами в связи с одним событием, которое произошло во времена Пачакути Шестого…»

Из внутренних областей страны пришли огромные армии свирепых воинов, и перуанцы вынуждены были вести «жестокие войны, в ходе которых была утрачена существовавшая до той поры письменность… Кончилось монархическое правление в Перу. Оно было восстановлено только через 400 лет, а знание письмен было утрачено… Когда у них были буквы и знаки или иероглифы, они, как мы уже говорили, писали на листьях банана, и один часки передавал сложенный лист другому, пока он не попадал в руки короля или правителя. Когда же письменность была утрачена, часки передавали весть друг другу из уст в уста…» (Montesinos, 1642[226]).

Повторное указание Монтесиноса о том, что перуанцы в прошлом писали на банановых листьях, заслуживает внимания, поскольку и Метро, и Энглерт отметили, что прежде на Пасхе использовали для письма листья банана (Metraux, 1940; Englert, 1948[222, 106]). Старики рассказали Энглерту, что на острове строили школы ронго‑ронго – круглые каменные дома с входом через крытую камышом коническую крышу. Сперва ученики должны были заучивать тексты наизусть. «Научившись декламировать тексты, ученики начинали осваивать письмо. Копировали знаки сначала не на дереве, а на банановых листьях, пользуясь заостренной птичьей косточкой или острой палочкой» (Englert, 1948[106]).

О том, что прежде в Перу тоже писали на деревянных дощечках, свидетельствуют сообщения патера Кристобаля де Молина, который был священником при госпитале для инков в Куско: «Что касается их идолопоклонничества, то мы видим, что эти люди не знали письменности. Но в Доме Солнца, именуемом Покен‑Канча, что находится недалеко от Куско, хранили они описание жизни каждого Инки и завоеванных ими земель, запечатленные знаками на определенных досках, и там же приводились родословные…» (Molina, 1570–1584[224]).

Сармьенто де Гамбоа, опросив 42 инкских амаута, то есть историка, записал:

«От отцов и дедов они слышали, что Пачакути Инка Юпанки, девятый Инка, созвал старых историков из всех подвластных ему областей и еще многих из других королевств и надолго задержал их в городе Куско, расспрашивая про древности, родословные и знаменательные события из жизни предков этих королевств. И, ознакомившись с наиболее примечательными из старых преданий, он повелел записать их все по порядку на широких досках и поместил эти доски в большом зале в Доме Солнца, где названные доски, украшенные золотом, выполняли роль наших библиотек, и он назначил ученых людей, которые понимали их и умели читать. И никто не должен был входить в это помещение, кроме самого Инки или историков, получивших на то особое разрешение Инки» (Sarmiento, 1572[271]).

Хотя мы пока не можем точно указать место, откуда на Пасху впервые прибыли дощечки, очевидно, что все основные элементы этой аборигенной письменности, от применения банановых листьев и деревянных дощечек до самой системы письма перевернутым бустрофедоном, присутствуют также в области древних высокоразвитых культур Америки. К западу от Пасхи во всем полушарии не обнаружено ничего подобного.

Внимательное рассмотрение различных идеограмм пасхальской письменности показывает, что многие из них – чисто абстрактные символы, а к другим просто прибавлены по краям антропоморфные и зооморфные атрибуты. Основных, постоянно повторяющихся мотивов как в виде целой идеограммы, так и в виде придатков к абстрактным знакам совсем немного: человеческие фигуры, всегда анфас, с треугольной или четырехугольной головой, большими ушами и трехпалыми кистями, если они вообще показаны; птицы или птицечеловеки, всегда в профиль, с длинным или коротким, сильно изогнутым клювом; круглоголовое млекопитающее, всегда в профиль, с разинутой пастью, длинными согнутыми ногами и выгнутой спиной; простые рыбы; своеобразные двуглавые варианты четырех названных существ; те же фигуры с одним или двумя жезлами. Все остальные знаки явно второстепенного значения, тогда как перечисленные повторяющиеся мотивы или их фрагменты в сочетании с абстрактными знаками преобладают в письменности ронго‑ронго.

Ни один из этих символов не является полинезийским, зато все они характерны для символического искусства Андской области. На рельефах, украшающих монолитные Врата Солнца – самый почитаемый доинкский монумент Тиауанако, у изображенного в центре анфас бога Солнца четырехугольная голова и трехпалые кисти; в каждой руке он держит жезл, украшенный двумя головами хищных птиц; с его локтей свисают, словно трофеи, две длинноухих человеческих головы, причем сильно удлиненные мочки их ушей заканчиваются головами с крючковатым клювом. Бог Солнца окружен тремя рядами изображенных в профиль птицечеловеков с характерным клювом; они тоже держат в трехпалых кистях жезлы, оканчивающиеся или двуглавой птицей, или двуглавой рыбой. На груди главного божества высечена лунная пектораль в виде изогнутой рыбы, повторяющей один из пасхальских знаков; хвосты и головы рыб венчают также оконечности перьевых венцов и крыльев каждого птицечеловека. Из млекопитающих видим только представителя кошачьих; шесть из торчащих перьев головного убора верховного божества заканчиваются кошачьими головами, и такие же головы изображены попарно на руках и на концах пояса. Бог Солнца стоит на верхней площадке ступенчатой конструкции, подобной аху; этот постамент обрамлен изображениями двух голов пумы и украшен абстрактными идеограммами, которые, как и на Пасхе, заканчиваются головами хищных птиц и кошек. Перемычка этого необычайного образца доинкского религиозного искусства украшена символическими декоративными идеограммами с головами названных животных – кошки, хищной птицы и рыбы – в разных сочетаниях.

Словом, все художественные образы на этом южноамериканском памятнике совпадают со знаками пасхальских дощечек – все до одного.

Обращаясь к мелкой деревянной и каменной скульптуре Пасхи, видим индивидуальное разнообразие и причудливую игру воображения, которые решительно отличают этот остров от любой другой области Полинезии. Лавашери, занимавшийся кроме археологии еще и историей искусства, первым отметил явно неполинезийское разнообразие в изученных им пасхальских петроглифах (Lavachery, 1939;

1965[198, 199]). Завершив недавно исследование всех известных образцов пасхальского искусства в 64 публичных и частных коллекциях по всему миру, могу подтвердить, что это разнообразие характеризует не только петроглифы (Heyerdahl, 1976[154]). Великое число деревянных и каменных скульптур, вывезенных с Пасхи до того, как с прибытием миссионеров постепенно началась коммерциализация искусства, показывает, насколько ошибочно считать, как это было до сих пор, пасхальское искусство однообразным, монотонным, рабски следующим немногим заданным нормам. Такое представление могло укорениться только потому, что опубликованные пасхальские скульптуры повторяют сюжеты, которые намеренно были стандартизованы в силу особых причин. Огромные истуканы для аху вытесывались по одному образцу, чтобы походить на божественного зачинателя всех знатных генеалогий, изображению которого все племена поклонялись в Оронго; если судить о них как о надгробных памятниках, то воображения тут не больше, чем в постоянно повторяющемся в христианском религиозном искусстве распятии. Деревянного моаи‑кавакава полагалось вырезать по строгому канону, потому что, согласно преданию, он изображал последнего уцелевшего представителя «длинноухих». Совершенно плоская моаи папа, или па’а‑па’а, представляла важное божество Матерь‑Землю; такой же плоской делали эту фигуру в разных версиях от древнего Средиземноморья до Мексики и Перу. Изумительные фигурки моаи тангата (буквально – «фигура человечества») и крылатого тангата‑ману (птицечеловека) с хищным клювом также воплощали определенных древних богов, изменять которых художник был не вправе. И наконец, двухлопастное весло ао, жезл уа с двуглавым навершием, серповидная пектораль реи‑миро и яйцевидная тахонга – все это стандартизованные эмблемы ранга, узнаваемые именно благодаря неизменному оформлению. Все эти хорошо известные пасхальские изделия либо устанавливали снаружи жилищ, либо доставали из хранилищ на время религиозных танцев и других ритуалов.

Был, однако, еще один род скульптур – моаи маэа, о которых Гейзелер писал, посетив Пасху в 1882 г… «Эти изображения всегда держали в хижинах, они представляют собой своего рода домашних идолов, и у каждой семьи есть не менее одного такого изображения, тогда как деревянные фигурки носят с собой на праздники» (Geiseler, 1883[120]).

После введения христианства множество разнородных моаи маэа было вывезено посетителями острова и попало в музейные витрины или запасники, но гораздо больше исчезло в тайных родовых пещерах, из которых для нашей экспедиции в 1956 г. извлекли почти тысячу образцов. Некоторые наиболее эродированные скульптуры воспроизводились и раз и два последующими поколениями художников, но в остальном музейные и пещерные экземпляры являют бесконечное разнообразие мотивов и богатейшее индивидуальное воображение, подобие которым, как указал впоследствии Лавашери, можно найти только в Перу. Он писал:

«Остров Пасхи не знает себе подобных в Полинезии по тому как его художники приспособились в стиле и сюжетах к наличному материалу. Воображение настоящего полинезийца бедно перед воображением пасхальцев. Даже на тех островах, которые особенно изобилуют предметами искусства, как Маркизы или Новая Зеландия, эта бедность возмещается лишь многочисленными повторениями одних и тех же мотивов. Так, маркизские мотивы неизменно привязаны к стилизованной маске с большими круглыми глазами и к традиционному затейливому орнаменту, идет ли речь о каменной и деревянной скульптуре, о рельефах на раковине, кости и дереве, о петроглифах или о татуировке. На других островах Восточной Полинезии мотивы искусства еще более ограничены. Выходит, прихотливое и разнообразное искусство острова Пасхи являет нам еще одну тайну? Несомненно, как и для многих других загадок этого острова, нам надлежит обратить свой взор в сторону Южной Америки…» (Lavachery, 1965[199]).

Обращаясь к пасхальской утвари и орудиям, мы опять не видим большой близости к полинезийским нормам. Наиболее распространенное местное изделие, конечно, матаа – главное оружие пасхальцев, широкий зазубренный копейный наконечник из обсидиана, в котором нет ничего полинезийского. Долго оставалось загадкой, почему за пределами острова Пасхи найдено всего два таких же матаа, оба в древнем южноамериканском погребении в Льольео, в чилийском приморье. Однако недавно при раскопках в двух других точках чилийского приморья, в Сапалларе и на острове Моча, найдены еще обсидиановые матаа, неотличимые от пасхальских (Aichel, 1925; Ortiz, 1964; письмо автору от доктора Эрнана Сан Мартима из Консепсьона в Чили от 6. XII. 1966 г.[111, 240]).

Неолитический режущий инструмент на острове Пасхи включает как полинезийские, так и неполинезийские типы. Топоры, или тесла, с симметрично оббитым с двух сторон клинком нельзя назвать типично полинезийскими, тем не менее они найдены в датируемых слоях среднего периода. Заостренные с одного или двух концов ручные рубила составляют основную массу находимых на Пасхе режущих инструментов, но и они никем не описаны как полинезийский инструмент зато, как и тесла, распространены в Южной Америке.

В главе 6 мы видели, что в Юго‑Восточной Азии, включая Малайский архипелаг, не знали рыболовных крючков, а распространенные в Океании образцы близки к арктическим и американским. Простой и составной костяные крючки острова Пасхи аналогичны находимым при раскопках от Южной Америки до Новой Зеландии. Но самый замечательный пасхальский тип – цельный крючок из шлифованного камня, который по совершенству исполнения и баланса считают вершиной каменного дела в Океании. Кроме трех таких же крючков с островов Сан‑Кристобаль (Чатем) единственные за пределами Пасхи образцы найдены в мусорных кучах на островах и побережье Южной Калифорнии. Сходство с пасхальскими крючками так велико, что можно говорить о тождестве; по этой причине Хейне‑Гельдерн и Экхольм, желая подтвердить свою гипотезу о трансокеанских миграциях, экспонировали в Американском музее естественной истории в 1949 г. рядом образцы из обеих областей. В каком бы направлении ни шло распространение, пасхальский крючок остается неполинезийским.

Единственное убранство описанных выше пасхальских жилищ составляли циновки и каменные подушки. Циновки плели из южноамериканского камыша тотора. Отнюдь не полинезийский обычай пользоваться каменными подушками Метро предположительно отнес за счет предполагавшегося отсутствия дерева на острове (Metraux, 1940[222]), но это неубедительно, если вспомнить, что для вырезания описанных выше фигурок и эмблем всегда находили и плавник и торомиро.

Исследуя наземные остатки бывших пасхальских поселений, мы нашли довольно много совсем не полинезийских каменных терок, неотличимых от типично американских метате. Для чего они употреблялись на острове, не выяснено; это же относится к значительному количеству великолепно вырезанных и отшлифованных полусферических базальтовых чаш, найденных в разных концах острова, в том числе совершенно целых. Такие чаши и метате нигде больше в Полинезии не обнаружены, зато они обычны для древнего Перу: немало экземпляров найдено в приморье ниже Тиауанако.

Разобрав все основные аспекты доевропейских верований, обычаев и изделий на крайнем восточном форпосте Полинезии, уместно спросить: где полинезийские элементы? Если исключить часть лексики и некоторые примитивные режущие инструменты для дерева, на острове Пасхи не видим никаких явных чисто полинезийских культурных черт. Спросим тогда, что же вообще можно называть типично полинезийскими культурными элементами?

Ответ дан в главе 6: кроме топоров и рыболовных крючков, которые с таким же правом можно назвать американскими, и кроме земляной печи, которую на Пасхе наблюдаем рядом с южноамериканским очагом, общеполинезийскими принято считать пест для пои , колотушку для тапы и ритуальное потребление кавы. Как ни странно, ни одна из этих черт не была представлена в культуре острова Пасхи.

Не подлежит сомнению, что изумительно вырезанный и шлифованный каменный пест для пои – важнейшее изделие всех полинезийских культур, особенно на Маркизах, откуда предположительно прибыл полинезийский компонент пасхальского населения. Тем не менее он явно отсутствует на Пасхе, хотя здесь выращивают таро ; и общеполинезийское блюдо пои, без которого маркизцы просто жить не могли, на острове Пасхи не знали.

Рифленая деревянная или костяная колотушка для тапы – важнейшее наряду с пестом для пои хозяйственное орудие полинезийских женщин – стала известна на Пасхе уже после прихода миссионеров. Пасхальцы выколачивали луб своего махуте гладкими морскими голышами и соединяли полученные полосы совсем не на полинезийский лад, сшивая их с помощью иголки и нитки. Метро пишет: «Остров Пасхи – единственное место в Полинезии, где полосы соединяли сшиванием. В других частях Восточной Полинезии их сбивали вместе, в Западной Полинезии склеивали» (там же). Бывшие в ходу на Пасхе костяные иглы тождественны древнеперуанским (Heuerdahl, 1961; Izumi and Sono, 1963[151, 174]).

Кава – ритуальный напиток, почитаемый отличительной чертой полинезийской культуры и родственный южноамериканской чиче, или кавау, был неизвестен на Пасхе.

Трудно удержаться от уже сделанного в предыдущей главе вывода, что значительная полинезийская этническая группа, прибывшая на остров Пасхи, только и сохранила от своей родной культуры, что инструмент для обработки дерева, земляную печь да часть лексики. В известном смысле можно сказать, что дополинезийская культура на Пасхе дожила до исторических времен, правда, в чрезвычайно урезанном и выродившемся виде, поддерживаемая не той этнической группой, которая была ее носителем. Поскольку полинезийцы, достигнув Пасхи, променяли, как признают их собственные предания, свою культуру на обычаи первопоселенцев, это не позволяет получить четкую археологическую датировку их прибытия. Остается лишь исходить из данных преданий о том, что оба народа мирно сосуществовали 200 лет, прежде чем потомкам западных пришельцев надоело гнуть спину на своих восточных предшественников и они подняли мятеж, ознаменованный битвой у Поике, которую предания и археология согласно относят к 1680 г. Если признать годность этого индикатора, полинезийцы приплыли на Пасху под конец XV в.; это неплохо согласуется с датой (около 1400 г.), вычисленной Раутледж на основе тщательнейшего изучения местных генеалогий. Мы видели выше, что немногочисленные каменные исполины на Маркизских островах были воздвигнуты примерно в 1316 и 1516 гг.; отсюда интересное предположение: не связано ли это с визитами пасхальских ваятелей? Хотя маркизские монументы достаточно велики, стилистически они заметно отличаются от пасхальских: истуканы Маркизских островов, как и остальные местные изделия искусства, точно повторяли стереотипное изображение Тикки.

Если мы следом за Раутледж и в соответствии с местными преданиями и генеалогиями предположим, что полинезийцы прибыли на Пасху между 1400 и 1480 гг., то они уже не могли быть причастны к переходу от солнечного культа раннего периода к культу птицечеловека среднего периода. Да и вообще ни на Маркизах, ни в других частях Полинезии культа птицечеловека не было. Наши стратиграфические датировки свидетельствуют о перестройке изученных экспедицией аху около 1100 г. Нужны еще раскопки, чтобы установить, были ли все аху перестроены тогда же или что более, вероятно, этот процесс был длительным, новые пришельцы ломали старые конструкции по мере надобности. Хотя культуры раннего и среднего периодов достаточно близки, чтобы приписать их родственным племенам, вышедшим из одного региона, все же какое‑то различие в происхождении было: строители среднего периода исповедовали культ предков и, конечно же, не стали бы уничтожать сооружения и изваяния своих прадедов. По сути мы видим на острове Пасхи то же, что и в области высокоразвитых культур Южной Америки, – археологическую стратификацию различных, но в основе родственных культур. Это одинаково заметно как в Тиауанако, где смена культурных эпох характеризовалась разрушением и перестройкой ступенчатых культовых террас, а также видоизменением статуй, так и на Тихоокеанском побережье, где на севере чередуются культуры раннего и позднего чиму, на юге – ранней и поздней наска. И перекрываются все эти древнеперуанские культуры инкской цивилизацией. Если углеродная датировка верно относит начало среднего периода на Пасхе приблизительно к 1100 г., это согласуется с образованием инкской империи в Перу. Поскольку характерные черты не только раннего, но и среднего периода указывают скорее на Перу, чем на Полинезию, важно отметить, что начало среднего периода на Пасхе совпадает с приходом к власти первого Инки, – событие, с которым связаны ожесточенные войны во всей Андской области. Пасхальские предания изображают первого короля, Хоту Матуа, отнюдь не героем; более того в них говорится о кровопролитных войнах в опаленном солнцем обширном королевстве на востоке, о том, что поражение в битве вынудило Хоту Матуа бежать вместе со своими приближенными и их семьями в океан в сторону заходящего солнца.

 

Глава 14

Резюме и дискуссия

 

Эволюцию мореплавания можно сравнить с течением реки: много мелких ручейков соединяются в один поток, который набирает силу и вливается наконец в море. После того как древний человек отважился пересечь тихую воду верхом на бревне, не требовалось особенно большой изобретательности, чтобы понять, что вместе со вторым бревном оно уже не будет переворачиваться. Таким был первый неизбежный шаг к грубому бревенчатому плоту.

Естественно предположить, что древний человек оценил грузоподъемность толстого бревна раньше, чем подумал о плавучести многих тростинок, связанных вместе, стало быть, в первобытном мореплавании бревенчатые плоты предшествовали бунтовым судам. Но решающим для местной эволюции было наличие материала, преобладание бревен или камыша.

Неуклюжие, кое‑как связанные плоты несомненно первыми пересекали глубокие реки и подходили к манящему острову. Убедившись, что на судах куда удобнее совершать долгие путешествия по внутренним водам и вдоль морского побережья, перевозить тяжелый груз и ловить на озере рыбу, первобытный человек уменьшил сопротивление плота воде и увеличил скорость, заострив ему нос. Постепенно начали появляться все более сложные бревенчатые плоты и бунтовые суда. Наиболее совершенные образцы обеих основных категорий, употреблявшиеся до недавнего времени, – бальсовые плоты и камышовые ладьи в приморье бывшей инкской империи.

Большим шагом вперед явилась новая идея – выдолбить изнутри толстое бревно, добиваясь плавучести за счет выталкивающей силы вытесненной воды, а не за счет массы дерева. Появление наряду с плотом долбленки свело к минимуму сопротивление воды, поскольку можно было обходиться одним бревном, и в то же время увеличило свободу передвижения по узким протокам.

Несомненно, каноэ – первое судно, чья плавучесть основывалась на принципе полого корпуса. И все же нам, вероятно, никогда не придется узнать, какое судно первым обрело истинную форму лодки – водонепроницаемое каноэ или пропускающее воду бунтовое судно. Мы знаем, однако, что изобретение каноэ как такового оказалось тупиковым путем, шла ли речь о долбленке или о каркасе обшитом кожей или корой. Принцип полого корпуса внедрялся в судостроительство по совершенно разным линиям. Самые большие и сложные каноэ принадлежат индейцам северо‑западного приморья Америки и их океаническим соседям от Гавайских островов до Новой Зеландии. Огромные пиро́ги строили в доевропейские времена по берегам Карибского моря и на западном побережье Африки. Для Полинезии – там, где не было достаточно больших бревен, – характерно наращивание досками выдолбленного днища, однако нигде в мире не находили долбленки с добавлением внутреннего каркаса, приближающего ее по размерам и форме к настоящему кораблю со шпангоутами. Широко распространенное представление, будто суда первых цивилизованных народов развились из долбленки, ни на чем не основано.

Первые известные корабли строились из бунтов камыша, а не из бревен и досок. Строились по простому принципу плавучести за счет сквозного прохождения воды, а не по принципу вытеснения воды водонепроницаемым корпусом. Эти древнейшие суда известны нам по доисторическому искусству Северной Африки и Западной Азии. Об их размерах и очертаниях можно судить по додинастическим петроглифам в Египте, наскальной живописи в Сахаре, гравировке на наиболее древних месопотамских печатях. К этому начальному периоду камышовых судов относится и начало применения мачты и паруса. Керамическая модель в Багдадском музее с цилиндрической опорой для мачты показывает, что в этой области ходили под парусом по меньшей мере около 4000 г. до н. э. На большом додинастическом сосуде в Британском музее видим считающееся древнейшим изображение египетского парусника с надстройкой на палубе; оно датируется периодом Негада II, старше 3100 г. до н. э. Однако великое множество изображений камышовых судов, в том числе с мачтой и парусом, которые в последнее время обнаружены в сухих вади между Нилом и Красным морем, относятся к той же додинастической поре и вполне могут соперничать по древности с запечатленными в керамике Египта и Ирака.

Честь перехода от компактных судов из бунтов камыша к полым дощатым конструкциям с распорками обычно приписывают финикийцам, однако это распространенное мнение противоречит археологическим данным. Финикийцы как народ выделились из конгломерата ханаанеев только во второй половине II тысячелетия до н. э. (Harden, 1962[142]), и хетты, имевшие доступ к тем же кедровым лесам, строили сложные деревянные корабли раньше их, как это видно по двум реалистичным рельефам – в Каратепе (Южная Турция) и из Тель‑Халафа (Британский музей). Однако в Египте по велению фараона Хеопса около 2800 г. до н. э. был построен роскошный деревянный корабль, по изяществу морских обводов не уступавший лучшим ладьям викингов, а по размерам намного превосходивший их, и рядом с этим древним образцом кораблестроительного искусства не только они, но и суда финикийцев представляются почти современными. Особенно поражает в этом древнейшем известном деревянном судне с настоящими шпангоутами, что оно было сшито из привозных ливанских досок и, хотя повторяет предшествовавшие ему папирусные ладьи по обводам и оформлению, в силу своей хрупкой конструкции могло ходить только по тихим водам Нила.

Внезапный скачок от бунтовых судов из папируса к деревянному кораблю из привозного леса в Египте так отчетливо выражен, что речь явно идет о влиянии извне. Естественно обратить свой взор на Малую Азию, откуда фараон получал кедровые доски. В Двуречье ясно прослеживается переход от бунтовой ладьи к корпусу на шпангоутах. На древних храмовых рельефах видим реалистичные изображения морских боев или перевозки людей на камышовых судах, но также и транспортировку грузов на бревенчатых плотах и на больших гуффа. Круглые гуффа и джиллаби лодковидной формы ходят по Евфрату по сей день и во всех подробностях совпадают с археологическими экспонатами Багдадского музея – моделями, выполненными на берегах этой самой реки около пяти тысяч лет назад. Плетеный камышовый корпус обмазан внутри и снаружи битумом; согласно местным авторам Ветхого завета, так же строил свой ковчег библейский патриарх Ной. Ной изготовил кедровые шпангоуты и заменил сплошные камышовые бунты наружной обшивкой, обмазанной для водонепроницаемости смолой. Для древних жителей средиземноморского побережья Малой Азии, где было мало камыша и сколько угодно кедра, легко раскалывающегося на тонкие твердые доски, замена камышовой плетенки деревянной обшивкой представляется вполне логичным шагом. Но жители Двуречья тоже имели доступ к восточным рубежам обширных кедровых лесов, и деревянные корабли, судя по всему, очень рано появились в Ираке и Персидском заливе. Этот более прочный тип полого корпуса должен был быстро распространиться до Египта, где уже фараоны древнейших местных династий ввозили кедровые доски для храмов.

Однако у камышовых конструкций были свои преимущества, и они дожили до наших дней на озерах Западной Азии, Африки, Мексики и Южной Америки, откуда они в прошлом распространились до острова Пасхи. Ими пользуются – или пользовались до начала нашего столетия – на средиземноморских островах Корфу и Сардиния, на атлантическом побережье Марокко, в Персидском заливе и вплоть до острова Цейлон на востоке. Примечательно, что они живучи в водах, примыкающих к крупнейшим центрам древней цивилизации: в Южной Америке – на озере Титикака, возле руин Тиауанако; в Африке – там, где река Лукус вливается в Атлантический океан рядом с могучими развалинами мегалитического города Ликс, и на озере Тана, откуда Нил начинает свой путь через Египет; в Азии – на реках Тигр и Евфрат, окаймленных шумерскими памятниками, на острове Бахрейн, где, по некоторым данным, зарождалась шумерская цивилизация, и в болотном краю по реке Гельмунд, соседствующей с истоками Инда, у которого расположены знаменитые развалины Хараппы и Мохенджо‑Даро. Камышовые и папирусные суда занимают видное место в древнем искусстве Двуречья и Египта, но также на Кипре и Крите; их изображения высечены на стенах погребальных пещер в приморье Израиля, выгравированы на хеттских печатях из Южной Турции, на мегалитических плитах древних храмов Мальты, которые, согласно новым углеродным датировкам, появились до возникновения египетской цивилизации[14].

Египет и Двуречье давно соперничают за звание древнейшего источника цивилизации. И ученый мир был изрядно озадачен, когда недавно появились углеродные датировки, говорящие о том, что на неприметном острове Мальта развитая культура утвердилась раньше, чем в широкой и плодородной долине Нила. Еще больше картина осложнилась после того, как датские археологи, работая на песчаном острове Бахрейн в Персидском заливе, нашли обширные памятники местной цивилизации, превосходящей по возрасту месопотамскую (Bibby, 1969[36]).

Давнее убеждение, что культура распространялась из Египта на запад и на север вдоль берегов Средиземного моря, а из Двуречья – на юг и на восток через Персидский залив, опровергается хронологией. В наличии зрелых островных культур Мальты и Бахрейна, предшествующих цивилизациям Египта и Двуречья, некоторые изоляционисты видят аргумент в пользу множественных очагов, а не двух центров распространения культуры, приуроченных к долинам великих рек. Этот аргумент как будто подтверждается тем, что новые датировки относят каменные башни, подобные средиземноморским, и сопутствующие им следы развитой культуры на берегах Британских островов и прилегающих архипелагов также к весьма древней поре.

Конечно, археологам еще предстоит вносить серьезные поправки и, быть может, в корне пересмотреть устоявшиеся взгляды, однако упомянутые открытия вряд ли годятся как доводы в пользу изоляционистских гипотез. Мальта, Бахрейн, Великобритания – все это острова, и уже сам факт, что они были населены, говорит о строительстве судов, об опыте мореплавания – стало быть, налицо элемент диффузии. Почему не предположить, что мастерство творцов сложных мегалитических построек Мальты вместе с многими другими следами организованного общества и подлинной цивилизации как на этом острове, так и на Бахрейне не было плодом местного развития, что за всем этим стоят переселенцы, которые где‑то ведь научились строить суда и плавать по морям. Это тем более вероятно, что развалины прошлых цивилизаций на Мальте и Бахрейне, как и древние каменные башни на Британских островах, датируются начальными, а не поздними периодами, так что для местной эволюции просто не остается времени.

Наука всегда – и, думается, не без оснований – утверждала, что возникновение подлинной цивилизации со всеми ее сложными элементами, включая строительство мегалитических храмов, лишенных практических функций и, однако же, требующих массового организованного труда, предполагает наличие подчиненных единому руководству больших этнических групп и развитого хозяйства, основанного на сборе урожая с обширных площадей плодородной почвы. Пока что никому не удалось поколебать это логичное суждение. Что же до рассматриваемых островов, особенно Мальты и Бахрейна, то они ничем этим не располагали; даже до того, как их ограниченная площадь была оголена, не было на них хозяйственной основы, стимулирующей развитие цивилизации, отсутствующей на ближайшем материке. И если мы тем не менее находим внушительные следы былых цивилизаций едва ли не на каждом пригодном для обитания острове в Средиземном море и Персидском заливе, речь, бесспорно, идет о диффузии, а не о независимом параллельном развитии. Как известно из истории, все крупные острова Восточного Средиземноморья платили дань Египту, на что они никогда не пошли бы, если бы речь шла о сухопутной нации, не располагавшей средствами диктовать свою волю. Египетские изделия распространились на запад даже за Гибралтарский пролив, о чем говорят недавние находки в финикийском порту Кадис на атлантическом побережье Испании. Сами финикийцы основывали колонии и распространяли свои знания и изделия во всех уголках Средиземноморья, а также на север и на юг за Гибралтаром. В другой стороне, за рубежами Малой Азии, океан тоже издревле служил транспортной артерией. Главный библиотекарь египетской папирусной библиотеки в Александрии сообщает, что египетские папирусные суда доходили до Цейлона и до реки Ганг. Шумеры и другие древние мореплаватели торговали с Бахрейном, а также с Хараппой и Мохенджо‑Даро в долине Инда. Васко да Гама получил сведения о ветровых сезонах и морских путях, удобных для плавания в Индию, от арабов, но их опередили финикийцы, которые исследовали Азию по меньшей мере вплоть до Малайского архипелага.

И еще до всех этих исторических и протоисторических плаваний утвердилась цивилизация на Мальте и Бахрейне. Мотивы, побуждавшие мореплавателей ходить к этим островам и поселяться на них, вероятно, были те же самые, что вели египтян и шумеров в Индию, а финикийцев – за пределы их родного Средиземноморья. Стимулы для путешествий вряд ли сильно изменились при переходе от древности к исторической поре. Нашего предка подстегивали жажда познать неведомое и поиск новых пастбищ; его влекло желание добыть сокровища и обрести богатство на новых торговых путях, он стремился обратить чужеземцев в свою веру; его гнал вперед религиозный фанатизм, но также и страх. С той поры как человек сделал первые шаги на пути к организованному обществу, его преследовало опасение, что вражеское войско нападет на него, его семью и общину, чтобы присвоить себе их землю и имущество. Появление на многих островах древней цивилизации вполне можно объяснить отступлением под натиском врага. На материке всегда грозило неожиданное нападение из леса, с гор, из глухих дебрей. А остров – надежная крепость, во всяком случае на первых порах формирования цивилизации, пока другие обитатели приморья не обзавелись мощным флотом и умелыми мореплавателями, готовыми совершать дальние набеги.

Наличие на островах вроде Мальты и Бахрейна следов более древней цивилизации, чем египетская и месопотамская, круто изменяет географическую последовательность. Возможно, древняя культура продвигалась в Средиземноморье в восточном направлении и в Персидском заливе на север, а не наоборот, как все время предполагали. Археологам не мешает обратить внимание на области, которые еще не изучались, скажем, потому, что они покрыты водой или засыпаны песком; в самом деле, у нас нет причин полагать, что нынешние границы пустынь и моря в афро‑азиатском регионе точно совпадают с их рубежами перед возникновением египетской и месопотамской цивилизаций. Ведь хорошо известно, что в Северной Африке пустыня наступала на зеленые леса и пастбища и по‑прежнему наступает с годовой скоростью, измеряемой километрами, что под огромными курганами песка скрываются селения и русла былых рек. Петроглифы на склонах сухого каньона Вади‑Абу‑Сувейра в Верхнем Египте отделены почти 200 км от Красного моря, а от фресок Тассилийской пустыни на юге Алжира почти полторы тысячи километров до средиземноморского побережья, однако и тут и там мы видим папирусные ладьи, птицечеловеков в египетском стиле, крокодилов, бегемотов, водяных козлов, жирафов, оленей, львов и множество других речных и лесных животных, которых теперь нет в этих областях Африки, погребенных песком. Древний человек плавал на папирусных лодках на бесплодных ныне просторах, где до III тысячелетия до н. э. реки, озера, болота были окружены густыми лесами. Все Двуречье и вся Малая Азия до средиземноморского побережья Ливана также были покрыты лесом, когда цивилизованный человек принялся расчищать для себя участки. Высокие песчаные холмы, под которыми от Ура до Ниневии захоронены бесчисленные города, даже могучие пирамиды и храмы, а на Бахрейне – развалины каменных построек и десятки тысяч разграбленных могильников, продолжают скрывать неразгаданные тайны древнейшей истории человека*.

Это о песках. А как обстоит дело с границей суши и моря? Некоторые изменения береговой линии известны. Есть острова, заливы, порты, которые сегодня выглядят вовсе не так, как во времена древних мореплавателей. Одни поселения исчезали из‑за геологических дислокаций; другие погребены наносами, лавой, пеплом. Ил и прочие наносы главных рек Африки и Двуречья медленно, но верно перекрывали прежние дельты, бухты, причалы. Большинство гаваней афро‑азиатского мира изменились со времен шумеров, фараонов, финикийцев. Исследование маленького порта Библ выявляет под водой камни прежней грузовой пристани перед нынешним входом в гавань, сооруженным в средние века. Сильно изменилась картина афро‑азиатского побережья уже после 600‑х годов до н. э., когда объединенная египетско‑финикийская экспедиция по велению фараона Нехо вышла из Красного моря и обогнула Африканский континент. Мы не увидим шесть портов на атлантических берегах Марокко, куда заходил Ганнон около 450 г. до н. э., отплыв из Карфагена в противоположном направлении, чтобы исследовать западные берега Африки, и везя на 60 кораблях 30 тысяч человек, готовых основать новые поселения. Некоторые из портов успели стать полями внутри страны с той поры, как римляне выходили через Гибралтар и захватывали селения берберов и финикийцев.

Важнейшим открытием римлян на атлантическом побережье Африки был островной город Ликс, известный тогда под названием Маком Семес – «Город Солнца». Его могучие, ориентированные по солнцу мегалитические постройки уже тогда были настолько древними, что римляне почитали Ликс «вечным градом», превосходящим по возрасту любые города Средиземноморья; они связывали его с полубогами, предшествовавшими людям на земле, и помещали могилу Геркулеса на возвышавшемся над морем острове Ликс. В наши дни Ликс уже не остров и корабли не могут подойти к его причалам. Наполовину погребенные могучие руины высятся на мысу, на гребешке, со всех сторон окруженном ровными полями, через которые извилистая река Лукус несет свои струи к едва видимому вдалеке океану. Некогда к пристаням подходили корабли, чьи пропорции, наверно, соответствовали исполинским сооружениям на берегу; теперь даже маленькие, четырех‑ и шестиместные, камышовые лодки здешних рыбаков не смогут пройти к подножию окруженного сушей холма. Большая римская мозаика с изображением Нептуна говорит о былых связях с океаном, а под развалинами арабских мечетей и римских храмов лежат более древние берберские и финикийские постройки, на которые в свою очередь использованы огромные каменные блоки, доставленные издалека неведомыми солнцепоклонниками, раньше всех облюбовавшими это место. Их причалы скрыты на неведомой глубине у подножия холма, а сводчатые крыши более поздних римских торговых рядов торчат из травы там, где в прошлом причаливали галеры.

Итак, мы знаем приморские селения, погребенные наносами, знаем города, занесенные песком внутри страны. Надо еще учесть и геологические дислокации, чтобы представить себе, насколько прошлое все еще сокрыто от наших глаз. Города Помпеи и Геркуланум погибли в 79 г и были вновь открыты только в прошлом веке; город бронзового века Акротири на греческом острове Санторин (он же Тира) погиб, и даже предания о нем не сохранились до 1956 г., когда его раскопал греческий археолог Спиридон Маринатос. Открытие Маринатоса вместе с океанографическими и геологическими исследованиями в какой‑то мере пополнили наши зияющие пробелами знания об истории древнего Средиземноморья.

В главе 3 мы говорили со ссылкой на Померанца, что от взрыва санторинского вулкана во все стороны пошли цунами, несшие погибель прибрежным поселениям. Нам известно, что около 1200 г. до н. э. почти все Восточное Средиземноморье испытало на себе страшные последствия катастрофы. Померанц не сомневался, что именно в это время произошел катаклизм, уничтоживший завоевания существовавших цивилизаций и опустошивший благодатные земли. По его мнению, масштаб бедствий был настолько велик, что его нельзя приписать только набегам уцелевших после катастрофы «морских народов», логичнее увязать их с силой извержения и цунами. Принято считать, что санторинский вулкан взорвался около 1400 г. до н. э., то есть примерно за 200 лет до всеобъемлющего крушения цивилизаций Восточного Средиземноморья, датируемого приблизительно 1200 г. до н. э. Если дальнейшие исследования подтвердят правоту Померанца, если хаос в окружающем регионе, включая острова, Египет и Малую Азию, прямо или косвенно был вызван вулканическим извержением и цунами, то перед нами и в самом деле более убедительная причина всеобщего разгрома, чем одни только локализованные набеги «морских народов».

Примечательно, что к этой же хаотической поре относят и так называемый исход иудеев из Египетского плена и возвращение их в Израиль. Поскольку рассказы о той поре были записаны, не исключена возможность коллективного воспоминания о чудовищной приливной волне, послужившей причиной бегства иудеев из Египта в горы Синайские. Как говорят предания, египетское войско со всадниками и колесницами было накрыто стеной воды.

Псалом 76 подчеркивает, что море взволновалось до самого дна, лил дождь, гремела гроза, дули вихри, и озаряемые молнией люди бежали между стенами воды, и земля содрогалась.

Независимо от того, произошла ли санторинская катастрофа около 1400 или 1200 г. до н. э., она, конечно же, должна была нанести урон низменностям Египта, и напрашивается вывод, не принадлежат ли иудейские сведения очевидцам геологического катаклизма. Не исключено, что Библия – единственный источник, описывающий те цунами, которые, как теперь полагают, были одной из причин гибели минойской цивилизации на Крите. Они же, вероятно, способствовали набегам на материки неопознанных «морских народов» и, возможно, побудили финикийцев выйти за Гибралтар; все эти события, судя по всему, происходили в период около 1200 г. до н. э.

Город на Санторине не был затоплен, но его погребло чудовищное количество лавы и пепла. Когда археологи проникли в эту толщу и расчистили крыши домов и сами дома, выявилось великое значение кораблей для той поры. На втором этаже одного из домов на главной площади обнаружена красочная фреска с изображением санторинского порта. Мы видим, как в гавань входит на веслах целая флотилия украшенных цветочными гирляндами кораблей с зарифленными парусами и изящно одетые мужчины и женщины приветственно машут с балконов и крыш домов, выстроенных ступеньками на фоне красных гор. Может быть, это санторинские мореплаватели бронзового века возвращаются с триумфом из похода в Африку, состоявшегося почти три с половиной тысячи лет назад; может быть, сюжет следует толковать иначе, – во всяком случае эта сцена свидетельствует, что море было не преградой, а широкой дорогой для тех, кто обосновался на острове. На других фресках показаны экзотические растения и животные, а также живописный ландшафт с извивающейся рекой, которую археологи принимают за Нил.

Недавнее открытие забытой островной цивилизации Санторина вдохнуло новую жизнь в старую легенду об Атлантиде. Серьезные ученые пытаются отождествить Санторин с Атлантидой. До последних лет почти все исследователи считали рассказ Платона об Атлантиде небылицей; к этому сюжету охотно обращались авторы научно‑фантастических произведений и увлекающиеся люди, ищущие суперменов в небесах или на дне океана. Но легенда, которую ученые старались обходить молчанием или презрением, видимо, бередила сознание кое‑кого из этого клана, и, считая ее небылицей, пока Атлантиду помещали за Гибралтаром, они были готовы судить иначе, когда речь пошла о Средиземном море.

С полным почтением к многочисленным этнологам и географам, пытающимся теперь отождествить Санторин с Атлантидой, и нисколько не оспаривая того, что взрыв Санторина, видимо, отразился на истории культуры, как ни одна последующая катастрофа, хочется все же выступить оппонентом. Тому, кто ищет зерно истины в рассказе об Атлантиде, приходится полагаться на версию Платона, подробно изложенную в двух его диалогах («Тимей» и «Критий»), поскольку других источников нет. А Платон недвусмысленно помещает Атлантиду в океане – Великом океане, по отношению к которому Средиземное море было всего лишь бухтой внутри Геркулесовых Столпов. По словам Платона, его предшественник Солон услышал про остров Атлантида, затонувший в одноименном океане, от жрецов Саиса в Нижнем Египте, а те располагали древними папирусными текстами с подробными описаниями острова. Суть этих текстов, если поставить вопросы «где?», «что?», «когда?», можно выразить в трех пунктах: Атлантида находилась за Гибралтаром; она затонула в океане и исчезла; произошло это в давние времена, предшествующие истории самого Египта.

Санторин же находился в родных для грека водах, а не за Гибралтаром; Солон знал остров лучше, чем его египетские информаторы; остров не затонул, а остался на месте; катаклизм не предшествовал истории Египта, напротив, он по времени совпадает с концом фараоновых династий.

Пока нет более убедительных причин рассматривать всерьез легенду об Атлантиде, пожалуй, лучше оставить диалоги Платона в ряду преданий и мифологии. Суша тонула в Атлантике, об этом говорят подводные каньоны, бороздящие шельф перед устьем африканских рек; на Срединно‑Атлантическом хребте под водой обнаружены круглые булыжники – признаки былой суши; еще один признак – поднятые со дна океана колонки с пресноводным планктоном, говорящие о наличии в прошлом окруженных сушей озер. Однако пока что нет достоверных указаний на то, что эти геологические изменения происходили уже после возникновения рода человеческого. Дно океана, как и континенты, постоянно находится в движении. Люди каменного века некогда охотились там, где теперь простирается Северное море: при тралении подняты со дна копейные наконечники. Можно представить себе, какой силы был катаклизм, который всколыхнул Атлантику и пропахал в Исландии могучий рифт, продолжающийся и дальше по дну океана. Углеродная датировка дерева, упавшего в рифт, показывает, что катастрофа произошла около 3000 г. до н. э. Это совпадает с датами 3100–3000 гг. до н. э., когда культуры Средиземноморья словно бы начали все сначала, когда в постепенное развитие цивилизаций вторгся промежуточный период, все как будто двинулось новыми, другими путями из‑за неслыханных пертурбаций и сдвигов. Время около 3100–3000 гг. во многом напоминает беспокойные, тревожные времена около 1200 г. до н. э., последовавшие сразу после губительного взрыва острова Санторин. Острова и материковое приморье сохранили отчетливые следы этого древнейшего крушения культур.

На стратегически расположенном острове Мальта на период около 3000 г. до н. э. приходится конец неолитической культурной фазы, и начало нового важного периода отделяется от нее четко прослеживаемым разрывом (Evans, 1971[108]). Археологи располагают не менее убедительными данными относительно обширных геологических смещений также и на Крите около 3000 г. до н. э. (Hood, 1971[163]). Люди искали убежища в пещерах, а затем обосновались на возвышенностях. И на Кипре в это же время – видимо, в связи с природным катаклизмом – были заброшены неолитические поселения и начался совершенно новый период (Karageorgis, 1969[183]). Поскольку эти углеродные датировки допускают отклонение плюс‑минус 100 лет, они хорошо совпадают с периодом около 3100 г. до н. э., когда в Египте и Двуречье с утверждением первых местных династий складывалась подлинная цивилизация.

Учитывая новые данные об огромной давности существования рода человеческого, можно ли считать простым совпадением, что независимо друг от друга династии Двуречья и Египта были основаны в одно время и совсем близко друг от друга, разделенные всего лишь Аравийским полуостровом? Хронологическое совпадение в пределах одного века могло казаться естественным на заре науки, когда полагали, что род человеческий существует всего какие‑нибудь тысячи или десятки тысяч лет, но одно столетие около 3000 г. до н. э. представляется всего лишь мгновением, коль скоро возраст человечества начали исчислять миллионами лет. Люди палеолита бродили по тысячекилометровым просторам афро‑азиатской территории несметное количество веков, их потомки уже создали великое разнообразие примитивных культур и образа жизни на всех континентах к тому времени, когда поречья Египта и Месопотамии в пределах одного столетия были заселены обладающими абсолютной властью правителями, которые называли себя потомками богов, исповедовали культ предков, числили птицечеловеков в ряду своих пращуров, плавали на камышовых судах, сооружали в честь солнца исполинские пирамиды, делали цилиндрические печати и воздвигали огромные стелы с древнейшими известными археологам иероглифами. Короче, две династии, которые представляли удивительно похожие по уровню цивилизации и потомки которых затем на протяжении многих поколений правили в двух названных поречьях Ближнего Востока, сложились практически в одно время среди более древних, архаичных культур, и разделяющую их территорию можно было преодолеть в какие‑нибудь недели или месяцы.

Будь у этих ранних цивилизаций независимые корни, возможно, что письменность была бы изобретена по разные стороны Аравийского полуострова с разрывом в тысячи лет. Было бы оскорбительно для развивающихся наций наших дней полагать, что после миллионов лет медленного развития человечество созрело для грамотности как раз около 3000 г. до н. э. Почему не признать: не будь контактов с соседями и странствующих учителей и миссионеров, письменность не дошла бы до Европы с Ближнего Востока, как это было на деле, а в ожидании независимого развития многие нации могли бы по сей день оставаться неграмотными?

Учитывая очевидную близость двух великих культур Ближнего Востока во времени и пространстве, мы вправе требовать от сторонников идеи независимого развития, чтобы они доказывали свою правоту. Ни один ученый не станет отрицать, что первоначальные иероглифические письмена древнейшего шумерского периода затем уступили место совершенно отличной от них клинописи, которая была одним из импульсов, прямо или косвенно способствовавших созданию многих различного вида письменностей Малой Азии, от хеттских идеограмм до финикийских и древнееврейских букв. Почему не представить себе сходную связь между разными по виду письменностями древнейших шумеров и их современников в долине Нила? В самом деле, в главе I мы упоминали, что Фалькенштейн и Амье, изучая наиболее древнее шумерское письмо, установили, что иероглифический знак для понятия «судно» в архаичных текстах Урука, предшествовавших клинописи, совпадает с древнеегипетской идеограммой для понятия «морской»: серповидная камышовая лодка с поперечными найтовами и своеобразным, в египетском духе двойным изгибом верхней части высокого носа и кормы – стилистическая деталь без очевидной практической функции и не известная больше ни на каких судах в мире.

Похоже, что писцы первых династий Двуречья и Египта как‑то общались между собой или же их письменность восходит к общему источнику, предшествующему формированию раздельных культур по обе стороны Аравийского полуострова. Примечательно, что общий знак связан с судами и мореплаванием.

Широко распространен взгляд, что древние шумеры были морским народом, когда основали города Ур и Урук, ставшие около 3000 г. до н. э. важными портами в Персидском заливе. Это убедительно подтверждается многочисленными текстами первого периода. А вот египтян принято считать сухопутным народом, несведущим в мореходстве. Ближайшее рассмотрение говорит о неосновательности такого мнения. Несправедливо судить так о народе, внушительные памятники которого свидетельствуют о великом мастерстве в других древних ремеслах, проникших со временем в Европу и сыгравших роль станового хребта для европейской культуры средневековья. Все подробности оснастки испанских каравелл XV в. восприняты от древних конструкторов Ближнего Востока, об этом говорят модели и другие иллюстрации Древнего Египта. Личность корабелов неразличима в тени всемогущего фараона, а сами фараоны не были мореплавателями. Они были настолько поглощены своим величием и приготовлениями к загробной жизни, что почти вся их жизнь ограничивалась берегами Нила. Остальной мир явно играл для них второстепенную роль. Тут они резко отличались от общительных скитальцев‑финикийцев: финикийские купцы постоянно вели поиск новых земель и торговых путей. Тем не менее мы располагаем достаточными свидетельствами того, что египетские общины и во времена фараонов числили в своих рядах искусных проектировщиков, кораблестроителей и мореплавателей. Созданные для фараонов суда в изобилии представлены на фресках и барельефах, иллюстрирующих повседневную жизнь и важные события Древнего Египта. Конечно, бо́льшая часть судов была местного производства и, как и теперь, предназначалась для плавания по Нилу. Однако высокие нос и корма, особенности парусов и такелажа, своеобразная «тетива» на корме и «предохранители» для рулевых весел ясно говорят, что эти суда предназначались для плавания в открытом море. Иначе как объяснить «тетиву» и другие детали, призванные исключительно противостоять волнам и прибою?

Подтверждение находим и во внеегипетских источниках. Как говорится в преданиях, древнееврейский пророк Исайя говорил о Египте как о стране, посылающей своих послов по морю на папирусных судах. Несомненно, в обязанности плававших по морям египетских посланников входил сбор дани с чужеземных народов. После того как фараоны прочно обосновались на реке, они еще долго взимали дань с далеких островов в Восточном Средиземноморье, которые вряд ли могли попасть в зависимость от Египта, если сами египтяне не выходили на своих судах за пределы нильского устья.

На редкость подвижным среди фараонов был Рамсес II. Он лично путешествовал по Малой Азии, его портрет в полный рост был высечен на скалах в приморье Ливана, а договор о союзе с хеттским правителем запечатлен египетскими иероглифами в Богазкёе, в далекой Турции. Художники царицы Хатшепсут увековечили ее экспедицию из Красного моря в дальние страны рельефными изображениями деревянных кораблей, на которых можно увидеть все приспособления, нашедшие затем применение на парусниках колумбовой поры. Также и другие фараоновы парусные суда весьма совершенной конструкции, как деревянные, так и папирусные, изображены в храме в Эдфу, в Карнаке, в Долине Царей и на стенах саккарских гробниц знатных сановников. Через греческих историков мы знаем, что фараон Нехо снарядил объединенный египетско‑финикийский флот, коему было предписано пройти через Красное море, обогнуть всю Африку и вернуться через Гибралтар. Что египтяне знали Атлантику, видно также из их рассказов грекам про «Атлантическое море» за Геркулесовыми Столпами, перед которым Средиземное море выглядело всего лишь бухтой.

Более того, древние египтяне знали также Индийский океан и пересекали его на своих папирусных ладьях. Источник этих сведений не кто иной, как Эратосфен, главный библиотекарь египетского хранилища папирусов в Александрии, впоследствии уничтоженного огнем. Он был не только виднейшим географом своего времени, но и первым создателем проективных карт. Подобно другим греческим ученым до него, он отлично знал, что земля – шар, и верно определил ее окружность, исходя из поверхностной кривизны, за 200 лет до нашей эры, тогда как Колумб через полторы тысячи лет значительно преуменьшил окружность земного шара. Описывая географическую обстановку по ту сторону Индийского океана, Эратосфен приводит расстояния в переводе на путевые дни и сообщает, что папирусным судам с теми же парусами и такелажем, что на Ниле, требовалось 20 дней на путь от устья Ганга до Цейлона. Трудно представить более надежный источник сведений о том, что египетские суда огибали всю Индию и плавали в Бенгальском заливе.

Древние шумеры тоже поддерживали торговые связи с Индией, особенно с цивилизацией Индской долины, которая начиная со II тысячелетия до н. э. не одну сотню лет процветала по берегам реки Инд и от устья Инда на восток до Камбейского залива, где в древнем портовом городе Лотхал найдена печать из Персидского залива (Rao, 1963[256]). А на территории древнего Шумера археологами раскопано столько печатей с индской пиктографией, что Крамер с полным основанием предположил, что индские купцы более или менее постоянно жили в ряде шумерских городов (Kramer, 1963[192]).

О кораблях, заморской торговле и других морских предприятиях сплошь и рядом говорится на многочисленных древнешумерских плитках с письменами. Нередко перечисляется состав груза, и можно прочесть о судах грузоподъемностью до 300 гур, что равно 96 т. Из других текстов видно, что взималась пошлина за привозные грузы; сохранились также контракты между купцами‑мореплавателями и предпринимателями. Упоминаются и случаи кораблекрушения, и вполне уместным представляется пункт в одном документе, гласящий: «…возвратить корабль и все его оборудование в полной сохранности владельцу в гавани Ура…» (Oppenheim, 1954[238]). Роль мореплавания отразилась даже в шумерских пословицах. Одна из них гласит, что корабль, вышедший в плавание с достойной целью, может рассчитывать на попутные ветры и бог Солнца приведет его в достойные порты, а корабль, вышедший с дурной целью, будет выброшен богом на берег (Gordon, 1964).

Современный мир вообще не знал о существовании шумеров и их культуры, пока археологи не раскопали в Южном Ираке огромные пирамиды и погребенные под развалинами архивы с десятками тысяч письменных плиток. Дешифровка плиток позволила восстановить картину повседневных занятий и торговой деятельности творцов давно забытой цивилизации, влияние которой в древнейшем периоде распространилось вверх по течению рек Месопотамии до Мари и Брака у рубежей средиземноморского мира (Mallowan, 1965[208]), а на юг – через Персидский залив до стран Индийского океана (Oppenheim, 1954[238]).

Среди множества географических названий на шумерских плитках легко опознаются местные, тогда как наименования чужих стран не совпадают с современными. На плитках, где речь идет о морской торговле, чаще всего встречаем Дильмун, или Тельмун, отождествляемый большинством современных исследователей с Бахрейном – островом в Персидском заливе, изобилующим остатками древних акведуков, могильников и храмов, чей возраст, по мнению датских археологов во главе с П. Глобом и Дж. Бибби, превосходит возраст самой шумерской цивилизации. Дильмун играет видную роль в древнешумерских мифах; его продолжали упоминать в месопотамских официальных документах и торговых отчетах долго после того, как исчезли сами шумеры. Один ассирийский правитель писал в своем титуле: «Царь Дильмуна и Мелуххи». Видный авторитет по истории шумеров профессор Крамер предположительно отождествляет Meлухху с Эфиопией, а в Магане (название еще одной далекой страны, чьи корабли заходили в порты Двуречья) он видит Египет (Kramer, 1963[192]). Другие исследователи отождествляют Мелухху с индской цивилизацией, а Маган (Макан) – с Оманом (Bibby, 1969[36]). Совсем неопознанными остаются такие далекие страны, как расположенные за Дильмуном Хазмани и Куппи, до которых надо было долго добираться по морю и по суше. В одном ниневийском тексте о дальности этих стран говорится, что посланцы из Куппи «находились в пути шесть месяцев, чтобы доставить дары и приветствовать царя» (Oppenheim, 1954[238]). Если шумерские камышовые суда не уступали в скорости египетским папирусным ладьям, которые, по Эратосфену, доходили от Ганга до Цейлона (Шри Ланка) за 20 дней, вполне вероятно, что упомянутые посланцы прибывали с какой‑нибудь части Малайского архипелага или даже из Китая.

После нашего второго плавания на папирусной ладье через Атлантику один из моих товарищей по «Ра», Карло Маури, отправился пешим ходом и верхом по следам Марко Поло; на путь от Месопотамии до рубежей Китая у него ушло чуть больше шести месяцев. Посланцы из Куппи плыли по морю. Если предположить, что они шли из какого‑нибудь великого королевства на Суматре или Яве, причем не всегда дул попутный ветер, нельзя отрицать возможность того, что в других случаях они вполне могли пройти столько же в другую сторону, а до Китая путь короче.

Судя по источникам и археологическим данным, цивилизации Индонезии и Китая, как и цивилизация Индской долины, сложились позже расцвета шумерской цивилизации в Двуречье. Конечно, в большинстве этих областей уже началось независимое развитие культуры, и все же нет оснований отрицать возможность того, что отдельные странствующие купцы или «посланцы» вроде упоминаемых на плитках могли переносить на большие расстояния полезные идеи там, где не было регулярного контакта. Судя по текстам из Александрии и Ниневии, в ранний период мореплавания на камышовых судах Индия поддерживала связи и с Шумером, и с Египтом, так что осторожность в подходе к этой проблеме предписывает нам не исключать какие‑либо части азиатского приморья из цепочки, по которой могли передаваться культурные импульсы во II тысячелетии до н. э., когда многие неприметные до той поры культуры этого региона развились в подлинные цивилизации. Сезонные смены ветров и течения в области муссонов благоприятствовали всем видам морских сообщений в Индийском океане, тогда как постоянные пассаты и сопутствующие им мощные течения тихоокеанского полушария вынуждали древних мореплавателей Ближнего Востока, долины Инда и даже Малайского архипелага ограничивать свои вылазки на восток прибрежными водами Азии.

Значение Дильмуна (Бахрейн) как ярмарки и торгового центра для окружающих цивилизаций во времена шумеров ясно отражено и в текстах, и в археологических находках. Ведущая роль этого острова в шумерской мифологии по меньшей мере заслуживает внимания. Крамер справедливо связывает с шумерами идейные представления и пантеон, оказавшие столь сильное влияние на народы Ближнего Востока. Ассирийцы и вавилоняне целиком восприняли это наследие; хетты переводили его на свой язык; оно было ассимилировано древними греками. Иудаизм, христианство и мусульманство донесли некоторые древнешумерские представления до современного мира (Kramer, 1944[191]). Согласно библейским текстам, Авраам, первый патриарх всех этих трех религий, был уроженцем шумерской столицы Ур. Вместе с отцом и всем своим племенем он в начале II тысячелетия до н. э. покинул этот порт на берегу Персидского залива, пересек все Двуречье и дошел до средиземноморской области ханаанеев. Шумеры как политическая единица постепенно исчезли после разрушения Ура около 2050 г. до н. э. Но какие‑то верования Ура сохранялись племенем Авраама, которого считают основателем иудейской, христианской и мусульманской религий, и вошли в письменные источники. К числу уцелевших преданий, происходящих, очевидно, из Ура, относится рассказ о потопе, погубившем большую часть человечества.

По другую сторону Малой Азии рассказ о столь же чудовищной катастрофе услышали от египтян древние греки. По этой версии, древнейший известный центр цивилизации погиб, когда в Атлантике затонул целый остров вместе со всем населением. Позднее до греков дошла также иудейская версия, родившаяся на азиатской стороне Аравийского полуострова и принесенная в Средиземноморье. Однако народы Двуречья говорили не о затонувшем острове, а о всемирном потопе, которым верховный бог покарал их предков.

Лишь в прошлом столетии археологи обнаружили месопотамские тексты более древние, чем Ветхий завет с его версией всемирного потопа. На одной из десятков тысяч клинописных плиток из архива ассирийского царя Ашурбанипала в 1872 г. удалось прочесть подробный рассказ о потопе, настолько похожий на более поздний иудейский, что было очевидно: оба восходят к одному источнику. В ассирийской версии на месте библейского Ноя видим Ут‑нипиштима, на месте иудейского бога Яхве – шумеро‑ассирийского бога вод Энки. Этот самый Энки сообщил Ут‑нипиштиму о решении других богов истребить человечество и научил его построить большой корабль и взять на борт свою семью и скот. Шесть дней и ночей свирепствовал страшный потоп, на седьмой день корабль пристал к горе в Верхнем Курдистане, то есть примерно в той же области, где, по иудейскому преданию, Ной пристал к горе Арарат. Был выпущен голубь, затем ласточка, но обе птицы вернулись, и лишь после того, как не возвратился выпущенный ворон, Ут‑нипиштим понял, что воды спадают. Он сошел с корабля на сушу и принес жертвы богам, которые обещали больше никогда не карать все человечество за грехи отдельных лиц. А спасшимся на корабле было предписано «жить при устье рек, в отдаленье» (Bibby, 1969[36]). Для ассирийцев это могло означать только устье их рек‑близнецов, где в прошлом обитали шумеры.

Именно возле этого устья археологи Пенсильванского университета на рубеже нашего столетия раскапывали огромный шумерский зиккурат Ниппура – ориентированную по солнцу, увенчанную храмом ступенчатую пирамиду из тех, что были отличительной чертой древних городов Двуречья. У подножия пирамиды они обнаружили 35 тысяч клинописных плиток, и одна из них содержала древнейшую из дошедших до нас шумерскую версию сказания о потопе. От более поздних версий она отличается тем, что в ней уцелевшие не пристают к высокой горе внутри страны, а заселяют Дильмун, он же остров Бахрейн в Персидском заливе. Будто бы до всемирного потопа были в мире города и царства, но, очевидно, люди чем‑то прогневили богов, потому что и в этом сказании небожители постановили истребить человечество. В шумерском тексте, как и в ассирийском, спасти людей решил бог вод Энки. Но в этой версии выбор пал на благочестивого, богобоязненного, кроткого царя по имени Зиусудра, которому Энки посоветовал построить большой корабль. К сожалению, часть плитки, где описывается сам ход строительства, не уцелела, но мы читаем, что потоп опустошал землю семь дней и семь ночей и «могучие волны бросали огромный корабль», пока Уту, шумерский бог Солнца, не явил свой лик и не осветил небо и землю. Зиусудра, подобно Ною, отворил окно и простерся ниц перед богом, после чего принес ему в жертву быка и овцу. Шумерский текст называет Зиусудру продолжателем рода человеческого; боги даровали ему остров Дильмун, чтобы он мог вновь заселить землю (Kramer, 1944[191]).

Бог вод Энки, спасший в ассирийской и шумерской версиях несколько человек от потопа, заменен иудеями‑монотеистами невидимым всевышним богом. А шумерам Энки представлялся мореплавателем, и таким он часто изображался на борту своей божественной камышовой ладьи с изящно загнутыми вверх носом и кормой; иногда на палубе помещается либо священный алтарь, либо сфинкс, и нос ладьи украшен антропоморфной фигурой, способствующей успешному плаванию. Предполагалось, что Энки (соответствует Посейдону древних греков) то ли жил на острове Дильмун, то ли был туда призван, а затем «поднял парус» и направился к берегу материка в том месте, где находился родной город Авраама – Ур. «В Ур он прибыл, Энки, бог вод, и возгласил: О, город обильный, щедро омываемый водами…» (там же).

Таково древнейшее известное нам описание Ура, чьи погребенные песками развалины ныне лежат вдалеке от всякой воды и где нет никакого намека на зелень, ни одного дерева, под сенью которого можно было бы укрыться от палящего солнца. Следует помнить об этой разительной перемене – как выглядит край теперь и как он выглядел во времена шумеров, около 3000 г. до н. э., – когда пытаешься реконструировать ландшафты и береговые линии, определявшие выбор людьми места для поселения в пору первых плаваний по морям.

Примечательно, что как в Шумере, так и в Египте мифических богов и полубогов описывали и изображали в качестве мореплавателей на бунтовых судах. Колесные экипажи были уже известны, ими пользовались правители и воины, но боги и полубоги путешествуют исключительно на больших и малых бунтовых судах. Это касается не только бога вод, но и бога Солнца, птицечеловеков, божеств с львиными головами и прочих сверхъестественных созданий, с которыми египетские и шумерские династии связывали свое происхождение и которые изображены в виде мореплавателей на фресках, рельефах, папирусах и печатях. Первые исторические легенды повествуют о морском судне, достаточно большом, чтобы спасти людей и скот от ярости потопа. Пять тысяч лет назад шумерские писцы приписывали другим изобретение кораблей. Судостроение и мореплавание в ту пору явно рассматривались как наследие, полученное предками от богов в дошумерские времена, до появления Ура и Нимруда, даже до того, как человек впервые прибыл на остров Дильмун.

Можно гадать, что вызвало к жизни сказание о потопе, можно даже отнести его к разряду мифов. Но мы не можем пренебрегать тем, что сами шумеры, когда они основали свои первые династии в Двуречье и у подножия Ниппурского зиккурата, запечатлели на плитках свои дела и верования, считая своих предков пришельцами с расположенного на другом конце Персидского залива Дильмуна. Причем и Дильмун не считался исконной родиной предков, просто к этому острову пристал после потопа царь Зиусудра.

Поскольку около 3000 г до н. э. в Атлантическом океане произошла катастрофа такой силы, что она пропахала борозду через всю Исландию, пожалуй, есть основания полагать, что связанные с этой катастрофой цунами могли наделать бед, заставив целые этнические группы искать себе новую обитель. Такое событие вполне могло сохраниться в памяти древних египтян и шумеров, а также вызвать внезапное появление новой цивилизации как на всех крупных островах Средиземноморья, так и в двух главных поречьях по обе стороны Аравийского полуострова.

Можно представить себе, что атлантические цунами, несомненно достигшие Гибралтара, вызвали в ту давнюю пору хаос, нисколько не меньший хаоса, последовавшего за взрывом санторинского вулкана тысячелетиями позже. Одно очевидно: где бы ни начинался первоначально путь человека к высокой культуре, к датам около 3100 и 1200 гг. до н. э. привязаны чрезвычайно важные эпохи в истории Средиземноморья и Ближнего Востока. В первом случае видим ломку культур на средиземноморских островах и возникновение первых династий Египта и Двуречья, во втором – опять ломка сложившихся обществ, конец старых династий, поиски крупными этническими группами новых мест обитания. В число тех, кто был вовлечен во второй водоворот переселений, входит великое множество финикийских семей, которые организованными группами выходили за Гибралтар с намерением основать крупные поселения на атлантическом побережье Испании и Марокко, а кое‑кто из них, попав в основной поток Канарского течения, учредил опорные пункты и на Канарских островах.

Обе названные исторические вехи – около 3100 и 1200 гг. до н. э. – играют виднейшую роль и в летосчислении американских аборигенов. Точка отсчета поразительно точного календаря майя – 4 Ахау 2 Кумху, что в пересчете на наш календарь дает 12 августа 3113 г. до н. э. Далее, археологи относят примерно к 1200 г. до н. э. начало одной из мексиканских цивилизаций: в эту пору среди дождевых лесов и болот на берегах Мексиканского залива, куда подходит Канарское течение, ольмеки основали свои поселения с пирамидами и огромными стелами.

Никто еще не смог удовлетворительно объяснить, почему майя выбрали точкой отсчета 3113 г. до н. э. Есть предположение, что они отталкивались от какого‑то астрономического явления, которое пришлось на это время, но от какого именно – неизвестно. Другое предположение – дата выбрана наобум. Это тоже мало вероятно. Майя достигли в астрономии таких высот и считали время так скрупулезно, что определяли длительность астрономического года в 365,2420 дня; это дает потерю всего одного дня за пятитысячелетний цикл, тогда как наш современный календарь дает за тот же цикл излишек в полтора дня. Другими словами, календарь майя был на 8,64 секунды точнее нашего. Мы упоминали также о надписи на погребальной пирамиде в Паленке, по которой 81 месяц равен 2392 дням; стало быть, один месяц равен 29,53086 дня, что всего на 24 секунды отлично от истинной продолжительности. Неудивительно, что сопутствовавшие испанским завоевателям средневековые священники сожгли попавшие в их руки мексиканские рукописи, полагая все не написанное латинскими буквами творением сатаны и дикарской магией.

Тем не менее сохранились существенные детали мексиканской истории и записанные прозорливыми испанскими хронистами устные предания. Вместе с исторической приветственной речью, которой сам правитель ацтеков Монтесума встретил своего гостя, конкистадора Эрнана Кортеса они служат достаточно последовательными источниками сведений о жизни народов, дороживших своей историей и родивших замечательных астрономов. Устные предания и рукописи согласно утверждают, что испанцы были в Мексике не первыми пришельцами из‑за Атлантики. Как ацтеки в горах, так и майя на приморских низменностях называли себя потомками цивилизованных мореплавателей, пришедших, подобно испанцам, с Востока, обосновавшихся на новых землях и смешавшихся с прежними обитателями этих мест, которые до той поры жили маленькими неорганизованными общинами, занимаясь собирательством в лесах, и не знали ни земледелия, ни городов, ни храмов, ни письменности, ни астрономии. Ацтеки и майя, а также цивилизованные народы Центральной Америки и Перу, объединенные общими верованиями, не рассматривали пришельцев из‑за океана как чужеземцев. В их описании это были странствующие просветители, которые несли местным жителям вместе с культом Солнца и достижения культуры; жрецы и правящая верхушка считали их своими предками. И в Мексике, и в Перу безбородые от природы жрецы нередко носили накладную бороду, чтобы походить на своих прославленных предшественников.

Яркие письменные и словесные описания белых бородатых носителей культуры, подкрепленные изобразительным искусством, произвели немалое впечатление на прибывших в Новый Свет испанцев, а внешнее сходство с ними помогло конкистадорам завоевать две самые могущественные военные державы той поры – ацтекскую и инкскую. Правда, в преданиях и в древнем искусстве аборигенов от Мексики до Перу предыдущие пришельцы изображались в чалме, длинных свободных халатах и сандалиях, с посохом и еще какими‑то предметами в руках, напоминавшими скорее требник, чем оружие. А потому испанцы предположили, что речь шла о семитских миссионерах, ведь даже религиозные ордены были учреждены в честь предполагаемых гостей с Востока – св. Фомы в Мексике и св. Варфоломея в Перу.

Важнейшие предания и иероглифические тексты в непрерывной полосе от Мексики через Центральную Америку до Перу описывают события, происходившие задолго до исторически известных династий ацтеков и инков. Археологически они привязываются к самому началу высокоразвитых культур этого региона. В древнейшем искусстве на территории Перу – как в горном Тиаунако, так и в области культуры раннего чиму на северном побережье – видим скульптурные и керамические изображения бородатых героев в описанных выше характерных одеждах. А предполагаемые основатели мексиканской цивилизации – ольмеки оставили на берегах Мексиканского залива высеченные на доставленных через заболоченные леса из далеких гор колоссальных монолитах автопортреты, чрезвычайно реалистично отображающие два контрастных физических типа: один явно негроидный, у другого семитские черты и длинная борода. Эти ольмекские герои из области дождевых лесов одеты, как и персонажи засушливых регионов, в длинные свободные халаты и сандалии. Исследователи, настаивающие на местной эволюции, пока что не смогли убедительно объяснить, почему основатели мексиканских цивилизаций оставили такие странные рельефы на стелах Ла‑Венты, заболоченное побережье которой омывается течением из Марокко. Зато сторонники диффузии не скупились на гипотезы. В наши дни индейцы мексиканских лесов, как и повсюду в тропическом влажном поясе, предпочитают ходить босиком и в набедренной повязке, а то и вовсе нагишом, поскольку чалма и длинный халат цепляли бы за ветки в чаще, а сандалии застряли бы в грязи.

Примитивные племена рыболовов и охотников бродили по Америке десятки тысяч лет, и многие из них оставались верны этому образу жизни к тому времени, когда европейцы достигли Северной и Южной Америки. Открытия семейства Лики и других археологов привели к тому, что возраст человечества в Старом Свете теперь исчисляется не десятками тысяч, а миллионами лет (Johanson, 1976[179]). С какой стати майя начинали свое летосчисление с 3113 г. до н. э., совпадающего с началом культур Египта и Двуречья, если этот год не играл особой роли в религиозной истории их предков вроде той, какую играл нулевой год в календарях иудеев, христиан, мусульман и буддистов? Если будет доказано, что 3113 г. до н. э. – слишком ранняя дата для календаря собственно американских культур, почему не допустить, что эта точка отсчета принадлежит ученым странникам, прибывшим в Новый Свет гораздо позже? Сейчас принято считать, что в Мексике не было никакого календаря, пока ольмеки не развили первую здешнюю цивилизацию; что астрономические знания и письменность майя основаны на наследии ольмеков, чья культура начала распространяться из приморья внутрь страны около 1200 г. до н. э. При возрасте человечества в миллионы лет разве это не примечательное совпадение, что майя восприняли за точку отсчета 3113 г. до н. э. от народа, поразительное развитие культуры которого начиналось на финише Канарского течения около 1200 г. до н. э. – в то самое время, когда целые флотилии финикийских колонистов выходили в Атлантический океан в поисках земель в области того же течения?

Свидетельством очень древних плаваний в Канарском течении служит присутствие на Канарских островах гуанчей задолго до того, как эти острова стали известны португальцам и испанцам. Гуанчи представляли собой смешанный народ, соединяющий кавказоидные и негроидные элементы при разной степени преобладания того или другого на разных островах. Темнокожее, явно негроидное племя жило бок о бок с белыми бородачами, у которых были желтые или рыжеватые волосы. В археологическом музее на острове Гран‑Канария можно увидеть подлинную акварель из рукописи Торриани (1590 г.), изображающую бородатых и желтоволосых гуанчей, а рядом выставлены образцы желтых и рыжевато‑каштановых волос с гуанчских мумий. В этом же музее экспонируется мумия с остатками рыжей бороды, датируемая примерно 300 г.

Характерное для гуанчей сочетание живущих совместно кавказоидных и негроидных расовых типов типично и для берберов в близлежащем африканском приморье, а также, судя по ольмекскому искусству, для народа, заложившего основы цивилизации на другом конце Канарского течения.

Вряд ли можно сомневаться, что гуанчи связаны происхождением с берберскими мореплавателями, приплывшими на острова с атлантического побережья Марокко; однако нельзя исключать возможность того, что финикийские поселенцы тоже привнесли что‑то в смешанную этническую группу, которую застали здесь европейцы. Финикийцы не были ни пиратами, ни завоевателями, это были миролюбивые преуспевающие купцы, распространявшие культуру в странах Ближнего Востока. Они одинаково хорошо знали как ступенчатые пирамиды своих соседей и торговых партнеров в Двуречье, так и храмы и ритуалы своих компаньонов в Египте. Отправляясь в дальние плавания, они набирали смешанную команду, включающую переводчиков и проводников; известно, что финикийцы обошли вокруг Африки, выполняя поручение египетского фараона. Когда Ганнон основывал поселения вдоль западного побережья Африки, лоцманами ему служили берберы. Учредив торговые посты и селения в северном и северо‑западном приморье Африки, на побережье Испании и на всех крупнейших островах Средиземного моря, финикийцы сами, несомненно, являли собой довольно пеструю этническую картину. Предполагается, что они ведут свое происхождение из Малой Азии как ветвь ханаанеев, что они были светловолосыми и бородатыми, однако точных данных о физическом облике этих мореплавателей у нас нет (Harden, 1962[142]). Древнегреческие историки нарекли их общим именем «финикийцы» за неимением другого, как мы в наше время называем ольмеками неизвестных носителей культуры, появившихся у американского конца Канарского течения в ту самую пору, когда финикийцы вышли к африканским истокам того же течения.

О связи канарских гуанчей с древними афро‑азиатскими народами говорит наличие на островах таких специфических культурных черт, как мумификация, трепанация, глиняные фигурки, керамические печати и треногие сосуды. И хотя ни один ученый вроде бы не подвергал сомнению роль этих элементов как доказательства того, что далекие острова в Атлантике восприняли импульсы от некоей доевропейской средиземноморской культуры, можно подумать, что мир кончается на Канарских островах, на Америку смотрят так, будто она находится на другой планете. Между тем все немногочисленные совпадения культур древнего Средиземноморья и Канарских островов налицо у американского конца Канарского течения, причем здесь они составляют лишь малую часть культурных параллелей и сходных черт, перечисленных в главе 3 настоящей книги. И путевое время от Канарских островов до Мексиканского залива измеряется не веками, не десятилетиями, даже не годами, а какими‑нибудь неделями для судов, способных дойти до названных островов от материка.

Интересно, что гуанчи, когда их застали европейцы, совсем не умели строить лодок, хотя их предки должны были располагать какими‑то плавучими средствами, чтобы добраться до островов. Лес на островах был, это видно по археологическим остаткам широких сосновых досок в гуанчских саркофагах. Напрашивается вывод, что предки гуанчей не знали дощатых судов. Мы уже видели, что в ближайшем на африканском материке берберо‑финикийском порту Ликсе пользовались камышовыми судами и, хотя финикийцы прославились своими деревянными кораблями, они знали и камышовую ладью. На единственном известном изображении финикийских судов, найденном к западу от Гибралтара, видим именно камышовые ладьи. Это большой трехгранный финикийский сосуд, поднятый со дна моря у Ла‑Калеты, бывшего финикийского порта на атлантическом побережье Испании, где теперь находится Кадисский маяк. На каждой грани рельефом показаны серповидные камышовые суда с загнутыми внутрь носом и кормой и с опоясывающей корпус поперечной вязкой. В Кадисском музее выставлена найденная в том же порту египетская бронзовая статуэтка – свидетельство многосторонней торговли, которую вели мореплаватели, осваивавшие берега Атлантики. Остается только гадать, почему финикийцы изобразили камышовые суда в ту пору, когда уже давно ходили на дощатых кораблях; может быть, они столкнулись с изобилующими в Атлантике червями‑древоточцами, которые способны потопить деревянное судно, но не страшны камышовой ладье?

В километрах путь от Малой Азии до Канарских островов равен пути от этих островов до Центральной Америки, однако трансатлантический этап неизмеримо проще и проходится быстрее. Чтобы пройти через все Средиземное море и достичь Канарских островов за Гибралтаром, нужно мореходное искусство и маневренное судно. А чтобы покрыть с Канарским течением оставшийся отрезок до Центральной Америки, достаточно любой плавучей опоры. Для тех, кто обсуждает доводы в пользу диффузии и в пользу независимого развития, повторим снова и снова: широкая тропическая полоса воды и воздуха непрестанно движется от Африки на запад к Америке, а затем и дальше, от Америки до Азии. История свидетельствует, что европейские суда с прямыми парусами подчинялись этому властному круговороту, а в обратную сторону могли пройти только в более высоких широтах.

Изоляционисты вправе утверждать, что история повторяется в близких или тождественных географических условиях. Но ошибается тот, кто забывает при этом опыт испанцев и других европейцев. Часто заявляют: если основатели доколумбовых культур пришли через Атлантику, почему они не основали династии и не построили пирамиды на островах Карибского моря, а продолжали продвигаться до Мексики, даже пересекли Панамский перешеек и положили начало цивилизациям Эквадора и Перу? Но ведь именно так продвигались испанцы, дойдя по Канарскому течению до цепочки островов Карибского моря. Ободренные своим открытием, они продолжили путь, чтобы исследовать лесистое приморье материка; в ближайшие затем десятилетия испанцы, как и основатели здешних древнейших культур, основали свои главные колонии в Мексике и Перу.

За 20–30 лет испанцы прошли Мексику, Центральную Америку, пересекли в широтном направлении Южную Америку, без большого труда одолев просторы, которые тысячелетиями были обителью различных высокоразвитых культур Америки. Дождевые леса, болота, горные гряды – все было так же, как в доевропейские времена; испанцам, как и другим путешественникам, которые наталкивались на непроходимые мангровые заросли к югу от Панамского полуострова, пришлось снова выходить в море, а для этого – строить новые корабли на тихоокеанской стороне. Правда, до 1200 г. до н. э. можно было не опасаться отпора от могучих армий цивилизованных народов, с какими встретились испанцы.

И получается, нет никаких географических причин полагать, что трансатлантические мореплаватели должны были заселить Мексику за много веков до того, как они дошли до Перу. Испанцам не потребовалось столько времени. Писарро проплыл на хрупкой каравелле от Средиземноморья до Панамы, пешком пересек перешеек, построил новое судно, затем открыл и покорил Перу. Древние парусные суда, достигавшие Карибского моря, с одинаковой вероятностью могли пристать к берегу севернее или южнее Юкатана. Если высадка произошла не в Мексиканском заливе, а на перешейке, такие опытные освоители новых земель, как финикийцы, должны были действовать так же, как Писарро, – двигаться дальше в поисках более приветливых краев, чем занятое мангровыми болотами побережье, двигаться до бухт и пляжей Южного Эквадора и открытых речных долин Перу с пригодной для обработки землей.

Будь только география решающим фактором, есть веские причины полагать, что искатели новых земель из афро‑азиатского мира скорее всего остановили бы свой выбор на переходной зоне между Южным Эквадором и Северным Перу. Здесь пышный лесной ландшафт с глубокими гаванями постепенно сменяется просторными, засушливыми, но поддающимися орошению речными долинами; благодатное побережье, где встречаются холодное Перуанское течение и теплое течение Эль‑Ниньо, омывается струями, которые создают богатейшие в мире районы рыболовного промысла. Огромные кучи раковин свидетельствуют о древности местных поселений и о ведущей роли моря в их хозяйстве. Археология и история показывают, что с древнейших предысторических времен вплоть до исторической поры эта область была видным центром мореплавания. Большие бальсовые плоты с парусной оснасткой, подобной оснастке каравелл, но с рулевым устройством в виде гуар , осуществляли торговые связи на юге вдоль открытых инкских берегов на расстояние до 3000 км, а на севере – до Центральной Америки. Это отсюда вышел в Панаму встреченный Писарро бальсовый плот с 30 т груза.

И казалось бы, нет причин особенно удивляться, когда при раскопках, начатых в этих местах эквадорским археологом любителем Эстрадой и его наставниками, Эвансом и Меггерс из Государственного музея США, обнаруженные с помощью углеродного метода археологические находки оказались весьма древнего возраста. Тем не менее их открытия и выводы вызвали в кругах изоляционистов переполох, сравнимый только с тем, который возник, когда было доказано, что плот местного вида способен дойти до Полинезии. Начали рушиться давно устоявшиеся взгляды и догмы. Целое поколение археологов XX в., привыкших к современным видам транспорта, жило в убеждении, что американские аборигены могли ходить пешком или на веслах только в пределах своей племенной обители, а тут современные исследователи обнаружили, что древний человек совершал дальние странствия. Установлено, что ольмеки простерли свою активность от атлантического побережья Мексики до тихоокеанского приморья Гватемалы, основывая разделенные тысячей километров лесные и горные поселения. И в последнее время даже самые ярые изоляционисты отступают под натиском все новых данных, говорящих о том, что диффузия, а не самостоятельная эволюция лежит в основе почти одновременного возникновения высокоразвитых родственных культур по обе стороны центральноамериканского перешейка. Выразителем нового направления мыслей среди американистов выступил в 1976 г. Кольер: «Культурные достижения в Перу и Мексике – и в других областях Месоамерики – были основаны на диффузии из общего источника, Эквадор… Общепринятый взгляд на историю культуры в Срединной Америке, простирающейся от Мексики до Перу, несомненно, нуждается в решительном пересмотре» (Collier, 1976[74]).

Археологи‑первопроходцы Бетти Меггерс и ее супруг Клиффорд Эванс, невзирая на ожесточенные подчас нападки коллег, называющих их гипотезы фантастическими, продолжали отстаивать наиболее логичное по всем признакам объяснение внезапного появления в древности очень совершенных керамических фигурных сосудов в Вальдивии, в лесистом приморье Эквадора. Они полагали, что эта древнейшая известная нам предтеча американской цивилизации родилась не на жарком и влажном тропическом побережье, где ее обнаружили, а прибыла в готовом виде с мореплавателями из‑за океана. Подобно Хейне‑Гельдерну, Экхольму и другим коллегам которые искали элементы сложной культуры аборигенной Америки за пределами арктических областей Сибири, они обратили свое внимание на цивилизованные народы по ту сторону тихоокеанского полушария, в Южной Японии и в Китае.

Нет никаких оснований отбрасывать и тем более высмеивать такие гипотезы трансокеанского контакта. Бальсовые плоты доходили в последние десятилетия до Австралии как из Эквадора, так и из Перу; на таких же судах можно было из любой области Мексики, Эквадора или Перу дойти до Юго‑Восточной Азии. Обратное плавание требовало гораздо более сложного маневра, однако было вполне осуществимо, если мореплаватели следовали маршрутом к северу от Гавайских островов, открытым впоследствии капитанами европейских каравелл с прямыми парусами.

Следом за эквадорской гипотезой в 1975 г. Меггерс высказала в «American Anthropologist» предположение о внеамериканском источнике также и высокоразвитой мексиканской культуры. Большинство авторитетов, указывает она, сходятся в том, что цивилизация родилась в Месоамерике около 1200 г. до н. э. с возникновением ольмекской культуры и что эта культура явно повлияла на сменившие ее месоамериканские. Она приводит слова целого ряда ведущих специалистов по Мексике вроде: «Внезапное появление ольмекской культуры в полном расцвете», «Все основные известные нам стили в искусстве низменной Месоамерики восходят к ольмекскому стилю», «Мир ольмеков и ольмекоидов определил облик Месоамерики и тип цивилизации, отличающий эту область от всех других областей Америки». Меггерс предположила, что около 1200 г. до н. э. в Месоамерику прибыли представители культуры шан, сменившей одну из неолитических культур Китая около 1750 г. до н. э. Приводя в подтверждение этой гипотезы шесть фундаментальных культурных параллелей, она призывает своих коллег отказаться от предвзятости в оценке возможностей древнего мореплавания (Meggers, 1975).

Стремясь опровергнуть эту диффузнонистскую гипотезу, Гроув выдвинул контрпредложение. Не отрицая возможности трансокеанских контактов в предысторические времена, он высказал свою точку зрения:

«Лэйтрэп… и я тоже… предположили, что некоторые основы ольмекских верований в своем происхождении могли быть связаны с древними верованиями обитателей южноамериканских тропических лесов, проникших на север до южной Месоамерики… возможность контактов с Южной Америкой представляется гораздо более плодотворной и продуктивной основой для исследования, чем трансокеанские контакты».

Справедливость требует, продолжает Гроув, отметить, что Меггерс – специалист по археологии Эквадора, а не Мексики и ей простительно полагаться на опубликованные данные без учета рукописей, известных только ему самому и другим исследователям, занимавшимся раскопками в Мексике. Материалы, вышедшие в свет до начала 1970‑х гг., пишет он, не обязательно отражают новейшие «суждения» об ольмеках. Гроув дивится, как это Меггерс, знаток археологии Эквадора, проходит мимо разительного сходства керамики древнего Эквадора и формативного периода Мексики. «А ведь эти случаи куда более убедительно говорят в пользу действительной и существенной диффузии» (Grove, 1976[131]).

Неспециалисту позволительно спросить: как глубоко должен специалист зарыться в свою нору, прежде чем он спохватится, что потерял из виду окружающий простор? Как это Гроув, объявляя Меггерс некомпетентной в вопросах его мексиканской норы, позволяет себе заглядывать в эквадорскую нору и говорить ей, что это и есть эволюционный центр, откуда произошла его мексиканская цивилизация? Когда специализация становится настолько узкой, что археолога, работающего в тропиках Эквадора, объявляют некомпетентным в археологии тропиков Мексики, надо думать, что и обратное заключение справедливо. И получается, что специалист не лучшая кандидатура, когда нужно делать широкие обобщения. К сожалению, сейчас слишком мало таких университетов, которые способны готовить специалистов по «горизонтальному» исследованию, другими словами, научных работников, умеющих собирать воедино фрагменты, добытые «вертикальными» исследователями из их глубоких рвов.

Если неопубликованные тексты могут отменить то, что думали и утверждали специалисты по Мексике до начала 1970‑х годов (а у нас нет причин отрицать такую возможность), то диффузионисты выиграли важную битву: мореходный центр вокруг Гуаякильского залива в Эквадоре занимает срединное место в распространении американских импульсов. И тем большее значение приобретает убеждение специалистов по археологии Эквадора, что цивилизация развилась не здесь, а принесена откуда‑то извне.

Уже цитированный выше выразитель нового направления мыслей, по которому центром диффузии американских аборигенных цивилизаций является Эквадор, Кольер говорит, что к 3000 г. до н. э. в эквадорском приморье и в поречьях прочно обосновались древние земледельцы, плававшие на долбленках и камышовых лодках (Collier, 1976). Он упускает из виду, что здесь же располагался центр плаваний на бальсовых плотах, но главное, о чем, похоже, забывают все: от предполагаемых районов эволюции высокоразвитых американских культур в Вальдивии, Мачалилье и Чорреры до Месоамерики можно добраться только на судах. Даже очень ревностный диффузионист не отыщет пешеходной тропы на север через мангровые заросли или через самые густые в мире дождевые леса, превращающие 3000‑километровое пространство между Эквадором и Мексикой в рай изоляциониста. Другими словами, диффузия из Эквадора в Мексику могла происходить только морским путем – либо по прямой, оставляя справа Панамский залив, либо каботажем, против направленного к югу течения Эль‑Ниньо. В любом случае расстояние между культурами, которые теперь, как указывает Кольер, привязывают к общему источнику, составляет приблизительно 3000 км и равно расстоянию от Западной Африки до Южной Америки!

Спокойный ответ Меггерс оппонентам озаглавлен так: «Да – если по суше, нет – если по морю: двойной подход к толкованию культурных параллелей» (Meggers, 1976[215]).

Характерно, что зафиксированный в испанских источниках главный центр американского мореплавания – Эквадор и Северное Перу – ныне стали также считать областью, откуда распространилась древняя культура. Правда, кое‑кто полагает, что этот южноамериканский регион был досягаем только для Писарро и его людей, которые знали, как строить каравеллы после перехода через Панамский перешеек. Стоит напомнить: именно в этих водах находился важный мировой центр камышового судостроения, и практические испытания показали, что такие несложные в постройке суда могли одолевать большие расстояния. Одновременно с моими экспериментами на папирусных «Ра I» и «Ра II», проплывшими через Атлантику от Северной Африки до Центральной Америки, минуя Канарские острова, камышовое судно Г. Савоя прошло от Центрального Перу мимо Эквадора до Панамы.

Взгляд современной науки на аборигенную американскую цивилизацию как на связное целое знаменует изрядный переворот в закоснелых представлениях. Коль скоро признано наличие общего ствола, не проще ли искать дальше общие корни, чем доискиваться происхождения отдельных ветвей? Вальдивия, Мочика, Тиауанако, Наска, Чавин, Сан‑Агустин, Кокле, ольмекская, тольтекская, микстекская, ацтекская, чибчей, майяская, инкская и многие другие вымершие и исторически известные культуры предстанут тогда нашему взгляду как комплекс сучьев и ветвей одного дерева, а не как разбросанные в американских тропических дебрях грибы.

Археология Нового Света пришла в движение. Застарелые догмы и общепринятые хронологии ставятся под сомнение растущим числом полевых исследователей, которые раскапывают в тропической Америке древние поселения в поисках более предметных свидетельств, нежели догадки, основанные на теоретических школах. Совсем недавно объединенная экспедиция Британского музея и Кембриджского университета заставила по‑новому взглянуть на прежние выводы о начале культуры майя и ее древности. Докладывая об уже полученных результатах, Хэммонд пишет, что работы в Белизе «отодвинули начало формативного, или доклассического, периода майя назад на 1500 с лишним лет, приблизительно от 900 г. до н. э. до 2600 г. до н. э.». И это не догадка. Вывод Хэммонда основан на документированных раскопках и совпадающих углеродных датировках из поселений на карибской стороне полуострова Юкатан. Древнейшие даты здесь приходятся на период 2450–2750 гг. до н. э. Так мы одним махом заметно приблизились к 3113 г. до н. э. – точке отсчета майяского календаря. Хэммонд указывает, что раскопки в Белизе еще не привели к истокам; обнаруженный керамический комплекс по росписи и краскам олицетворяет весьма развитую стадию: «Сосуды, несомненно, являются продуктом зрелой, а не зарождающейся технологии. Между тем перед нами древнейшая керамика с майяских низменностей и одна из древнейших во всей Месоамерике. Где развилась эта технология?»

Говоря, что будущие раскопки должны показать, откуда и когда пришли творцы этих сосудов, Хэммонд вместе с тем приводит слова своего коллеги Лэйтрэпа о «явном сходстве» 4500‑летней керамики Белиза с 4500‑летней керамикой, которую Лэйтрэп недавно раскопал в Реаль‑Альто на юге Эквадора (Hammond, 1977[138]). Правда, американская хронология еще не устоялась; возможно, у цивилизаций ольмеков и майя совершенно разные истоки. Если останется незыблемой дата начала ольмекской цивилизации на берегах Мексиканского залива – около 1200 г. до н. э., а истоки майя отодвинутся еще дальше в прошлое и совпадут с началом эквадорской цивилизации, датируемым приблизительно 3000 г. до н. э., получится, что две критические даты в развитии культур Старого Света находят свое отражение и по другую сторону Атлантики.

Новые и новые открытия в археологии Нового Света оцениваются специалистами по той или иной географической области, и хотя они расходятся в оценках и выводах, однако дружно ищут неопознанные истоки. Тут важно помнить, что «вертикальная» специализация приучает скорее видеть местные вариации и различия соседних культур, чем основные общие черты. Производные варианты и особенности художественного вкуса носят настолько явственный местный отпечаток, что эксперт обычно без труда опознает этнографические или археологические предметы. Требуется совсем иное умение и «горизонтальный» подход, чтобы за внешней оболочкой рассмотреть и выделить основу, которая восходит к некогда общему, но теперь утраченному корню, или скажем так: чтобы находить, собирать и сопоставлять наименьшие общие знаменатели, как это теперь все чаще делают современные американисты. До сих пор им удалось главным образом выделить ряд стержневых представлений, предположительно воспринятых Месоамерикой от пришельцев, чье влияние прямо или косвенно охватило 3000‑километровую полосу суши от Мексики до Перу. Существенных совпадений много, и они достаточно сложны: от общественной структуры и архитектурных сооружений до цилиндрических печатей, треногих сосудов, плоских керамических фигурок и специализированных фигурных кувшинов, от обычаев и навыков до основных религиозных представлений. Во всем этом регионе змея, кошка и пернатый змей были символами иерархии, приписывающей себе происхождение от солнца, и хронология вполне совпадает. И если эти специфические черты, объединяющие высокоразвитые американские культуры, не распространялись на культуры древних индейцев остальной доколумбовой Америки, то каждую из них мы видим у афро‑азиатских цивилизаций, чьи ответвления доходили до Канарских островов. В самом деле, все выявленные до сих пор общие мексиканско‑перуанские элементы входят также в перечень трансатлантических параллелей, приведенный в конце главы 3. В ряде случаев специфические параллели ограничиваются какой‑то одной из областей американских культур и конкретным регионом Средиземноморья то ли потому, что они были утрачены в соседних областях, то ли потому, что не получили широкого распространения.

Особенно большая доля совпадений с цивилизациями Нового Света приходится на континенте Старого Света на бывшую область обитания хеттов в Малой Азии, где группируется ряд весьма специфических параллелей. В их числе важная хеттская стела с рельефным изображением бородатого культурного героя, замахнувшегося рукой, чтобы убедить поднявшуюся перед ним на кончике хвоста чудовищную рогатую змею. Точно такой мотив видим на стеле, оставленной древнейшими ольмеками в Лa‑Венте на берегу Мексиканского залива. Не менее важны совпадения в мотивах и технике изготовления крайне специфических фигурных сосудов той же области; в каменных статуях с глазами, инкрустированными раковинами и обсидианом; в огромных курганах из сырцового кирпича; в символическом изображении солнечного иерарха с перьевым венцом на голове, посаженной на туловище, соединяющей черты птицы и змеи (пернатый змей); наконец, что особенно примечательно, в своеобразном начертании иероглифов, высеченных рельефом на хеттском стеле. Совершенно отличные от шумерской клинописи, египетских идеограмм и финикийских букв, они более всего похожи на непрочтенные письмена ольмекских, микстекских и других древнемексиканских стел. Полагают, что при всем внешнем различии названных афро‑азиатских письменностей в основе их лежат родственные идеи; тем интереснее, что между ними нет такого сходства в форме, стиле, исполнении и применении, какое видим между хеттскими и древнейшими мексиканскими иероглифами. Интересно, что у хеттов, само существование которых до недавних пор не было известно археологам, были большие деревянные и камышовые корабли, о чем свидетельствует их изобразительное искусство. Более того, очаг хеттских параллелей с Месоамерикой – цветущие некогда равнины вокруг Халеба в Сирии, где с древнейших доисторических времен проходили караванные пути, – был в то же время географическим мостом и кратчайшим путем, соединявшим плодородные долины Двуречья и берега Средиземного моря. Всего лишь 300 км отделяют здесь Евфрат от Средиземного моря. Эта область всегда была очагом торговли и диффузии между встречающимися тут тремя частями Старого Света. Курсировавшие впоследствии вдоль здешних берегов финикийцы осуществляли наземные торговые связи с Египтом и Двуречьем через бывшие хеттские владения; здесь же прошли иудеи на пути из Ура в Ханаан. Богата специфическими и подчас уникальными параллелями с месоамериканскими культурами также и цепочка средиземноморских островов от Кипра, Крита и Мальты до финикийской колонии на Ивисе. В Новом Свете очагами, где группируются параллели, представляются леса районов Веракрус и Табаско на берегах Мексиканского залива, а также упомянутая выше переходная зона от тропических лесов к пустынному приморью в Эквадоре и Северном Перу.

В более широком смысле общие для доевропейских цивилизаций афро‑азиатского стыка и названных островов характерные элементы являются также общими и не менее характерными для ограниченного региона Америки, простирающегося от Мексики до Перу. Другими словами, основной комплекс элементов, характеризующий конкретную афро‑азиатскую область и служащий веским свидетельством фундаментального единства культур этой области, повторяется лишь в одной, не менее четко обозначенной географической области на Американском материке, отделенной или, вернее, связанной с первой водами Канарского течения.

Только будущие раскопки смогут убедительно показать, где проросли семена единой месоамериканской культуры – в Эквадоре, или на берегах Мексиканского залива, или в обоих местах. Поскольку майя выбрали 3113 г. до н. э. точкой отсчета своего календаря, возможно, верны новые предположения археологов, что древнейший росток месоамериканской культуры родился в Эквадоре около 3000 г. до н. э. За те тысячелетия, о которых идет речь, Канарское течение и сопутствующие ему пассаты ни разу не прекращали своего движения, и возможно, что не одна группа переселенцев воздействовала на жизнь исконных жителей Америки. Сами майя, как об этом сказано в главе 4, связывали свое происхождение с двумя волнами иммигрантов. Большим пришествием во главе с их первым легендарным цивилизатором – Ицамной и последующим Малым пришествием во главе со знаменитым солнечным иерархом Кукульканом (он же Пернатый Змей).

Если бальсовые леса эквадорского приморья играли видную роль в месоамериканской культурной диффузии, становится понятнее, почему эти берега занимали столь важное место в преданиях и верованиях дороживших своей историей горных инков. Сразу после прибытия Писарро сюда, на северную окраину инкской империи, сменявшие друг друга гонцы понесли из порта Тумбес в андскую цитадель инков весть, от которой могущественная империя покорилась без боя: белые бородатые люди, некогда принесшие цивилизацию в эту страну, теперь возвратились в Перу. Жители обширных областей Перу и нынешней Боливии твердо верили, что белые бородатые мужи из Тиауанако, чья кровь текла в жилах правящего Инки, ушли из эквадорского порта Манта в Тихий океан во главе со своим солнечным иерархом Кон‑Тики‑Виракочей. Позднее, всего за три поколения до прибытия Писарро, инкский военачальник Тупак отплыл на запад из того же района, потому что в то самое время, когда он пришел туда со своим войском, возвратившиеся на парусных плотах купцы поведали ему про обитаемые острова в океане.

Плавания легендарного цивилизатора инков Кон‑Тики‑Виракочи, известного в Тиауанако под именем Тики, или Тикки, а также протоисторического Инки Тупака, известного в Перу также под именем Тупы, оставили след и в других местах: оба этих персонажа занимают видное место в преданиях полинезийцев. Тики, он же Тиси и Ти’и, – общеполинезийский герой и бог, широко известный на востоке Тихоокеанской области. На ближайших к Эквадору Маркизских островах в Тики видели полубога, который привел на эти острова первопоселенцев; в других местах о его мифическом родиче Маури‑Тики‑Тики рассказывали, что он выловил из океана острова в тщетной попытке вытащить их на берег в Хило, расположенном на мифической родине островитян. Заметим, что Ило – инкское название одной из лучших аборигенных гаваней на Тихоокеанском побережье ниже озера Титикака и Тиауанако (Fornander, 1878[114]).

Тупа в отличие от Тики фигурирует лишь как ведущий персонаж мангаревского предания; на Мангареве его помнили как могущественного короля, посетившего остров с целым флотом парусных плотов, которые шли с востока. Он рассказал мангаревцам о своем великом королевстве на востоке, куда и возвратился после визита. Тики обосновался в Полинезии, но Тупа уплыл обратно – это в точности совпадает с инкскими преданиями.

Данные для плавания к островам, расположенным в двух месяцах хода на запад на плотах от Ики и Арики в Южном Перу, были также сообщены конкистадорам; вместе с общеперуанскими преданиями о плаваниях Тики и Тупака они подстегнули европейцев продолжать исследования в западном направлении. Сообщения инков произвели на современников Писарро, наблюдавших мореходные качества местных плотов и высокие морские навыки жителей приморья, такое сильное впечатление, что они, вооружившись полученными данными, вышли в Тихий океан, чтобы отыскать указанные острова. Так состоялось открытие европейцами Меланезии и Полинезии. Утвердившись на западном побережье Америки, европейцы тотчас вышли в океан на каравеллах с прямыми парусами и постепенно открыли все острова тихоокеанского полушария, которые три столетия были недоступными для других европейцев, обосновавшихся в азиатском приморье, и оставались такими же недоступными еще 200 лет, пока новые парусники не пришли на смену средневековым судам с прямым парусным вооружением. Уже в историческую эпоху человек на протяжении 500 лет мог попасть из Азии в Океанию только кружным путем, идя сначала на север, потом на восток с западными ветрами между Гавайскими и Алеутскими островами и направляясь затем со стороны Америки к Полинезии и прочим островам. Те же транстихоокеанские круговороты определяли движение копий доисторических плотов и джонок, испытанных в наше время. Наиболее совершенные суда приморья Южной Америки и Юго‑Восточной Азии в доевропейские времена могли проникнуть в сердце Тихого океана только теми путями, какие затем были освоены испанцами.

Когда европейцы совершили кругосветные плавания, они убедились, что расстояние до Азии в 5 раз превосходит цифру, вычисленную Колумбом, который учел только ширину Атлантики (зато учел предельно точно); одновременно выяснилось, что древнегреческие астрономы поразительно верно определили окружность земного шара, исходя из проведенных в Египте наблюдений. И куда бы ни приходили европейцы, оказывалось, что всюду – на Канарских островах, на островах Карибского моря, в Америке, на каждом пригодном для обитания острове Тихого океана – их опередили другие. Нигде в незнакомых прежде областях они не видели дощатых судов, тем не менее повсеместно оказывались люди, встречавшие новых гостей, которые захватывали и грабили их и которых приветствовали в Европе как подлинных открывателей.

Новые заморские источники богатства возымели такое действие на историю земного шара и произвели столь сильное впечатление на тогдашние и последующие поколения европейцев, что мы так и не выбрали время, чтобы спокойно поразмыслить и взглянуть на покоренные нами народы как на равных себе; в нашем представлении эти люди и их имущество, от памятников до золотых сокровищ, оставались нашим достоянием, и о каких‑либо соперниках не могло даже быть речи. Вплоть до последнего времени мы смотрели на Новый Свет как собственники, находясь во власти чуть ли не религиозной догмы, по которой до Колумба никто не имел прав на эти земли, и не допускали мысли о том, что кто‑то раньше него доходил до Америки, разве что норманны, так ведь и они тоже европейцы! И никто не мог отплыть от западных берегов Америки, пока мы не пришли и не указали путь в Тихий океан.

Большинство ученых и поныне находится во власти этого подхода. Изоляционисты готовы признать крайний диффузионизм, покуда это не касается Америки. Те самые исследователи, которые отказываются верить, что американские аборигены могли пройти по ветру 600 миль от Эквадора до Галапагосских островов, допускают 8000‑мильное плавание малайских аборигенов против течений и ветров до крохотного острова Пасхи, только бы они остановились тут и не дошли до Америки. Стремление изолировать Америку зашло настолько далеко, что Полинезию относят к Старому Свету, хотя европейцы открыли ее после Америки и все этнологи считают ее последней обширной областью земного шара, заселенной человеком. Если исходить из категорий Нового Света, Полинезию следовало бы называть Новейшим Светом.

Люди, почитающие Галапагосы недоступными для американских плотов, а остров Пасхи досягаемым для азиатских каноэ, пренебрегают уроками истории. Через каких‑нибудь два года после завоевания испанцами Перу епископ Берланга, прибыв из Европы, натолкнулся на острова Галапагос, потому что незримые течения подхватили его и увлекли в океан, когда он шел каботажем вдоль эквадорского побережья. На таком же удалении от Азиатского материка, Японии и Малайского архипелага лежат Марианские острова с островом Гуам. Однако эта группа оставалась неизвестной как ближайшим восточным цивилизациям, так и европейским колониям на Филиппинах, покуда Магеллан, идя со стороны Южной Америки, не привел к Гуаму свои три корабля еще до того, как Писарро дошел до Перу. Перед тем Магеллан сам провел пять лет на Малайском архипелаге, но ему пришлось отправиться в Южную Америку, чтобы открыть Гуам.

Кто не смотрел самолично на тихоокеанское полушарие с борта малого судна, не испытал на себе, как весь мир сводится к нескончаемым горизонтам океана без троп и дорожек, где острова с атоллами вроде бы и вовсе не существуют, покуда случай не подставит какой‑нибудь из них прямо по курсу, тому ничего не стоит впасть в заблуждение, шутя перескакивая с острова на остров по цепочке названий, которые жмутся друг к другу на маленькой безжизненной карте, такой далекой от действительного, огромного, вращающегося тихоокеанского полушария, равного всем остальным океанам и материкам, вместе взятым. На бумажном океане большинство тихоокеанских островов группируются возле Азии, тогда как на американской стороне, когда скачки с острова на остров поневоле прекращаются при достижении острова Пасхи, – пустота. На самом же деле живой океан пересечен широким морским «конвейером», который охватывает все эти острова, как бы отодвигая их от Азии и – о чем отчетливо свидетельствует история – приближая чуть ли не вплотную к Мексике и Южной Америке.

На карте от Эквадора до Галапагосов куда как далеко, в действительности же так близко, что на них тотчас наталкивались каравеллы, отнюдь не занятые поисками новых земель, а намеревающиеся идти вдоль эквадорского побережья. Бесплодные, безводные Галапагосы не были заселены испанцами, которые, подобно аборигенам южноамериканского приморья, предпочитали более плодородные прибрежные и внутренние области Эквадора и Перу. Однако первая же археологическая разведка поросших кактусами островов показала, что они отнюдь не оставались без применения в доиспанские времена. Судя по всему, моряки из Эквадора и Перу приходили сюда ловить рыбу, охотиться на черепах и игуан, возможно, и выращивать хлопчатник. О достаточно частых независимых визитах можно судить по многочисленным черепкам поддающейся определению керамики, происходящей из обширной области, которая простирается по меньшей мере от района Гуаякиля в Эквадоре до Касмы в перуанском приморье, расположенной в 800 км южнее. О хронологии визитов говорит тот факт, что разные типы керамики привязываются к разным периодам на континенте; наиболее древние – к культуре приморская Тиауанако. Найденное при раскопках меловое пряслице может служить ответом на вопрос, почему обнаруженный ботаниками на Галапагосах хлопчатник принадлежал к 26‑хромосомной разновидности, искусственно выведенной представителями древних американских цивилизаций.

Остров Кокос представляется не менее доступным и удобным для древних мореплавателей, ходивших между Эквадором и Месоамерикой до появления Писарро. При этом мы, европейцы, были настолько уверены, что нас никто не мог тут опередить, что этнологи и ботаники дружно предположили, будто кокосовый орех на остров принесло волнами либо из тропической зоны Америки, либо из Полинезии, смотря по тому, какую из этих областей они признавали исконной родиной полезной пальмы, неизвестной в диком виде. Вплоть до нашего визита в 1956 г. никому не приходило в голову самим удостовериться, как обстоит дело теперь; между тем в наши дни на острове почти не осталось кокосовых пальм. Тропический лес вновь занял всю площадь, и немногие пальмы, уцелевшие на внутреннем плато, могли быть посажены только человеком, который поднялся по крутым скалам и расчистил в дебрях участки для возделывания. Огромный труд по превращению гористого, покрытого влажными лесами острова в кокосовую плантацию явно превосходил собственные потребности тех, кто этим занимался; несомненно, орехи предназначались для снабжения свежим питьем и провиантом аборигенных судов, ходивших в Панаму.

Второй по близости к Южной Америке океанический остров – Пасха, знаменитый со времен его открытия своими исполинскими антропоморфными изваяниями. Когда сюда впервые пришли европейцы, изваяния стояли на постаментах из больших тесаных блоков, обработанных и пригнанных с поразительным совершенством, подобное которому видим только в доинкской Южной Америке в связи с такими же огромными каменными статуями. До прибытия нашей экспедиции в 1955 г. никто не проводил на Пасхе стратиграфических раскопок. Хотя наземные памятники Пасхи не имеют параллелей нигде в Тихом океане, полагали, что этот ближайший к Перу остров был последним освоен выходцами из Азии, а потому его почва не может хранить каких‑либо древних изделий человеческих рук. На самом же деле раскопки отодвинули дату древнейшего известного заселения на тысячу лет назад от предполагавшейся до тех пор. Вместе с полученными позднее другими исследователями датировками для Маркизских островов данные о заселении этих двух ближайших к Южной Америке полинезийских районов намного превосходят древностью все, что найдено пока на островах Общества и в других прилегающих областях Центральной Полинезии.

Если остров Пасхи географически расположен ближе к Южной Америке, это еще не значит, что он непременно был первым тихоокеанским островом, на который вышли мореплаватели из Нового Света. Испанцы, выходя на поиски островов из Перу, открыли в 1568 г. Меланезию, затем Маркизы в 1595 г., и только в 1722 г. голландская экспедиция, также идя со стороны Южной Америки, натолкнулась на Пасху. Европейские открыватели плавали на одном, двух, трех кораблях, тогда как перуанцы шли на множестве плотов веерным строем, так что у них было больше шансов заметить малые острова. Тем не менее аборигенные мореплаватели из Перу, подобно европейцам после них и некоторым испытателям бальсовых плотов в XX в., скорее всего миновали крохотные, разбросанные далеко друг от друга острова Полинезии и сначала вышли на большие полуконтинентальные архипелаги Меланезии, уже освоенные негроидными племенами из Азии. И все же выбор маленького, ничем не примечательного острова Пасхи на роль культурного очага былой цивилизации, о чем свидетельствует наличие здесь письменности, мог быть продиктован географическими соображениями. От сотен более крупных и плодородных островов его отличала наибольшая близость к Перу, и уже это предопределило выбор, если вообще верно искать в Перу корни древнейшего населения и культуры Пасхи. Так что вполне логично было назвать географическое звено, соединяющее с мириадами островов, полинезийским именем Те‑Пито‑о‑те‑Хенуа – Пуп Вселенной.

По всей Полинезии наблюдается сложный этнический состав населения и смесь аборигенных культур. Физический облик и характер культуры исторически известных обитателей островов на востоке Тихого океана сближают их с аборигенной Америкой, язык – с Малайским архипелагом. Признавая, что в основе этнического состава полинезийцев лежит некий протоиндонезийский или древнеазиатский (из Юго‑Восточной Азии) элемент, мы все же не вправе, пренебрегая всеми другими фактами и преградами, проводить их по бумажному океану на восток протянувшимся на много тысяч километров якобы кратчайшим путем. Как показывают история и недавние эксперименты с джонками, предысторические мореплаватели из Юго‑Восточной Азии должны были идти на север и через океан до Северо‑Западной Америки, а уже оттуда дрейфовать или плыть под парусом в сторону Гавайских островов и остальной Полинезии вплоть до Новой Зеландии. По всей Полинезии, кроме Гавайских островов, исторические предания недвусмысленно указывают, что центром распространения, откуда предки разошлись по многочисленным разбросанным островам, был архипелаг, называемый Гаваи’и или Гаваики. Новозеландские маори перечисляли ряд легендарных королей и их жен, которые, по преданию, правили в Гаваики, прежде чем состоялось переселение на Новую Зеландию. Имена в этом перечне совпадают с именами местных королей и королев в гавайских генеалогиях.

За исключением корневого родства, составляющего примерно один процент всего словарного состава, не найдено следов связи полинезийцев с какой‑либо областью на западе Тихого океана[15].

Контраст физического типа полинезийцев и индонезийцев стал еще более очевиден с развитием кровногенетического сравнительного метода,* который ставит полинезийцев в один ряд с аборигенными народами Америки. За 100 с лишним лет усиленных поисков на западе Тихого океана не удалось найти ни одного очага, где могла бы концентрироваться полинезийская культура до ее распространения на соседствующую с Америкой обширную островную область. Давно высказано предположение, что в Полинезию приходила не одна волна иммигрантов, – и не только потому, что об этом говорится в преданиях всех здешних племен, но и потому, что в разных концах Полинезии в разной степени наблюдается смешение физических и культурных компонентов.

Разобраться в многообразных и вместе с тем явно родственных культурах Полинезийского треугольника было бы вовсе невозможно, если бы не тот факт, что во всей этой области исповедующие культ предков и дорожащие своей историей люди не держались с религиозным фанатизмом за старые культурные традиции, не особенно стремясь менять унаследованные обычаи и навыки. Всего сложнее выглядит смешение культур на западе и в центре Полинезии, где острова группируются особенно плотно и где межостровная торговля и контакт с сопредельной Меланезией продолжались до исторической поры. Остров Пасхи и Новая Зеландия вместе с островами Чатем не участвовали в этих постоянных связях, поскольку контакт с остальной Полинезией прервался вскоре после того, как переселенцы в начале нашего тысячелетия прибыли на названные острова. По этой причине на Пасхе, в Новой Зеландии и на островах Чатем относительно легче разобраться в расовом и культурном комплексе.

Согласно преданиям и генеалогиям острова Пасхи, предки преобладающего ныне этнического компонента пришли с запада во времена Туу‑ко‑ихо. Получается, что они вышли откуда‑то из Полинезии примерно 22 поколения назад, то есть в самый разгар общеполинезийских миграций. Те же предания подчеркивают, что на острове тогда жил уже другой народ – люди, которые растягивали себе мочки ушей и воздвигали каменные изваяния. Эти первопоселенцы пришли с востока во главе с королем Хоту Матуа. Очевидно, первая волна явилась со стороны Южной Америки. Современный анализ пасхальской культуры показывает, что в ней нет ни одного типично полинезийского элемента, исключая орудия для обработки дерева. Все прочие черты материальной культуры, верований и обычаев, чуждые в основном остальной Океании, прослеживаются в Южной Америке доинкского периода.

Обращаясь к Новой Зеландии, видим, что, по преданиям, и здесь предки маори, приплыв из Гаваики, застали другой, чужой народ. Часть этих людей бежали на острова Чатем, видимо, на бунтовых лодках типа мокихи, которые прежде использовались в Новой Зеландии и были единственным видом судов у племени мориори, когда острова Чатем были открыты европейцами. Внешний облик мориори особенно удивил европейцев: орлиными носами и рыжеватыми волосами островитяне напоминали средиземноморский тип.

Маори тоже отличались от полинезийской нормы. Они не знали аутриггера, у них не было кур и свиней, хотя все это уже присутствовало в культуре большинства других островов благодаря контактам с Фиджи. Среди полинезийских племен по физическому типу и культурным характеристикам маори были ближе всех к островным племенам Северо‑Западной Америки. Со времен первых европейских мореплавателей до новейших исследований новозеландской культуры весь комплекс подчас весьма специфических маорийских элементов обнаружен также на островах американского приморья за Гавайским архипелагом. О самих гавайцах известно, что свои большие каноэ они строили из сосновых бревен, приносимых течением от побережья Северо‑Западной Америки.

С учетом всех известных фактов и доступных ныне свидетельств наиболее логичным выглядит такое решение полинезийской проблемы: корни исторически известного населения Полинезии находятся где‑то в Юго‑Восточной Азии, однако эти люди прибыли по морю не прямым путем. Они не проходили через чужую 6500‑километровую микронезийско‑меланезийскую буферную область, отделяющую юго‑восток Азии от восточной части Тихого океана, а следовали естественным северным путем и достигли Полинезии, как часть выходцев из Восточной Азии, которые со времен неолита населяют островной район у побережья Северо‑Западной Америки. Когда маори‑полинезийские предки, выйдя из Азии более двух тысяч лет назад, в начале нашего тысячелетия прибыли на острова восточной части Тихого океана, все еще оставаясь неолитическим народом, не знакомым ни с ткацким станком, ни с керамикой, они застали здесь опередивших их первопоселенцев. Все доступные нам данные говорят о том, что первооткрыватели Полинезии и прилегающей к ней части Меланезии представляли собой выходцев из Южной Америки доинкского периода. В ходе интенсивного межостровного общения в первых веках нынешнего тысячелетия новоприбывшие частично изгнали, частично ассимилировали первопоселенцев. О передовом по культуре субстрате мы узнаем не только из устных преданий нынешнего населения, но и по материальным памятникам: развалинам неполинезийских каменных домов и башен тупа; остаткам мегалитической кладки перуанского типа и заброшенным каменным статуям на ближайших к Южной Америке островах; наличию на удаленных друг от друга полинезийских островах искусственно выведенного американскими аборигенами хлопчатника; по изредка находимым черепкам неполинезийской керамики; по присутствию собаки, представляющей породу, которой не было на островах западной части Тихого океана, но которая известна в аборигенной Америке; по сохранившемуся до прибытия европейцев обычаю возделывать батат (он же кумара), а также по другим полезным растениям американского происхождения (бутылочная тыква, ананас, перувианская вишня, кокосовая пальма, Argemone, Polygonum, Pepsicum, тотора , папайя и др.), которые могли попасть в Полинезию только с помощью человека. Унаследованные от этого культурного субстрата черты в разной степени представлены по всему Полинезийскому треугольнику и обнаруживаются не только археологами и ботаниками. На большинстве островов Полинезии было заведено приготовлять ритуальный напиток кава из разжеванных корней на южноамериканский лад. Во всех углах треугольника делали или помнили камышовые лодки. Почти на всех островах королевские генеалогии восходили к легендарным культурным героям или божествам, почитались династии полубогов. Кое‑где в Полинезии у правящих родов были приняты браки братьев и сестер, правители носили плащи и головные уборы из перьев, практиковались мумификация, обрезание, трепанация черепа, существовал развитой календарь, по которому новый год начинался с первого появления Плеяд, наблюдались такие специфические черты, как вырезывание бустрофедоном идеограмм на дощечках для ритуальной декламации или сложное мнемоническое узелковое письмо. Из других элементов назовем ручные рубила для каменотесных работ, некоторые из богатого набора полинезийских тесел и рыболовных крючков, обложенную каменными плитами многоугольную пасхальскую печь, шлифованные каменные чаши и швейные иглы с ушком, пончо островов Общества, гавайские плетеные облачения для мумий и каменные зеркала, маркизские ходули и головные уборы павахина, питкэрнские копейные наконечники. Все это лишь некоторые, наиболее очевидные примеры, указывающие на древнее Перу.

Великие панперуанские цивилизации Южной Америки развивались в безлесном мире камня и песка, примыкающем к открытому прямому побережью, которое располагало к мореплаванию на пропускающих воду насквозь прочных плотах с малой осадкой. В отличие от них рыболовецкие культуры изобилующего заливами и островами приморья Северо‑Западной Америки сложились в самой богатой лесами области тихоокеанского региона, причем огромные бревна легко раскалывались на доски.

Вот почему только естественно, что изучающие полинезийские суда всюду находили следы употребления плотов и заключили, что во всяком случае часть древних миграций в Тихом океане осуществлялась на судах этого типа. Однако поздняя волна, прибывшая на Гавайские острова из лесных областей на северо‑востоке Тихого океана, пришла не на плотах, а на связанных по два для большей прочности вместительных долбленых каноэ, украшенных резьбой и инкрустацией из раковин «морского ушка». Эти люди не владели каменотесным искусством, зато были превосходными резчиками по дереву, строили (где была такая необходимость) из досок дома с остроконечной крышей, устанавливали тотемные столбы, вырезали деревянные чаши и изображения, керамикой не пользовались, а пекли свою пищу в круглых земляных печах, одежду делали не из волокна хлопчатника, а из луба, отбиваемого рифлеными колотушками. Традиционным оружием этих людей были не типичные для Перу праща и длинные деревянные дубинки, доставленные на острова их предшественниками, а характерные для северо‑запада Америки стилизованные одноручные палицы пату и мере из китовой кости и камня. Они привезли с собой также столь важные в домашнем хозяйстве племен американского Северо‑Запада, изумительно вытесанные и отшлифованные, колоколовидные и Т‑образные каменные песты, которые, как показывают раскопки на Гавайских островах, в слегка измененном виде разошлись почти по всем островам Полинезии, заняв и здесь ведущее место в кухонной утвари.

Комплекс полинезийских изделий, если исключить недолговечные материалы, весьма скуден; кроме некоторых видов тесел с наточенным краем, палиц и пестов, пришельцы из северо‑западного приморья Америки мало чем могли пополнить набор долговечных орудий и принадлежностей, уже применявшихся первопоселенцами из Южной Америки. Некоторые виды рыболовных крючков, основные типы тесел, скребки, напильники, каменные пилы, песты и другие долговечные изделия новоприбывших наслоились или смешались с такими же изделиями предшественников из южных регионов того же континента, так что сверх названного выше археологу трудно проследить какой‑либо резкий переход. Скажем, если рыболовные крючки вообще не были известны в Малайском архипелаге и Юго‑Восточной Азии, то находимые при раскопках чрезвычайно специализированные типы костяного крючка на каменном черенке американского Северо‑Запада почти тождественны крючкам Чили и Южного Перу.

Смешение наслоившихся культур в Полинезии зашло так далеко, что общеполинезийские верховные боги‑герои Тики и Кане на разных островах оспаривают друг у друга первенство в генеалогиях. Скажем, для гавайцев солнечное божество и верховный полубог Кане то же, что для маркизцев Тики. Чтобы провести между ними четкую линию раздела, надо возвратиться в континентальные области Нового Света. В Южной Америке поклонялись Тики как общеперуанскому богу‑герою и просветителю, который называл себя потомком Солнца, воздвигал огромные статуи в Тиауанако и научил инков растягивать мочки ушей, прежде чем спустился в Манту, на побережье Эквадора, и отплыл в Тихий океан вместе со своими белыми бородатыми сподвижниками. Предания Северо‑Западной Америки говорят о Кан‑э как о солнечном боге‑герое, который пришел по суше к местным жителям, творил разные чудеса и прожил некоторое время в этой области, пока не женился на женщине с моря и не отплыл в Тихий океан, оставив на континенте своего брата.

Эти два бога‑героя были для всех полинезийцев такими же реальными персонажами, как и для народов инкской империи и для племен острова Ванкувер у северо‑западного побережья. Если их имена, качества и маршруты отнести к разряду мифов, сочиненных на Американском материке, все же кто‑то принес эта мифы на разбросанные острова восточной части Тихого океана, происходил какой‑то перенос. Но в таком случае стоит ли пренебрегать сутью преданий, утверждающих, что два знаменитых американских иерарха лично отправились в Тихий океан! Во всей Америке только у исповедовавших культ предков жителей Перу и у квакиютлей, концентрирующихся вокруг острова Ванкувер на северо‑западе Америки, известны предания об отбытии в Тихий океан, и как раз эти две области мы с полным основанием можем с географической, физико‑антропологической и культурной точек зрения считать источниками смешанного населения восточной части Тихого океана.

Мы осуждаем священников, которые сжигали ацтекские рукописи, потому что тогдашняя Европа смотрела свысока на американских нехристей и жаждала искоренить их языческие верования. Однако сами мы так низко ценим эти верования, даже самые важные, записанные испанскими пришельцами, что отмахиваемся от них как от вымысла примитивных народов. Отказываем им в какой‑либо исторической достоверности лишь потому, что не можем поверить, как это некие иерархи могли прибыть в определенные точки Нового Света или покинуть их до того, как явились европейцы и пустили в ход машину по ту сторону Атлантики.

Океаны по обе стороны Америки кишели плотами, каноэ и большими камышовыми ладьями задолго до того, как европейцы были цивилизованы пришельцами с Ближнего Востока, которые научили европейцев, как писать, кому молиться, и внедрили многочисленные достижения цивилизации на суше и на море. В эпоху открытий европейцы привезли в Америку только то, что они сами восприняли путем диффузии от Ближнего Востока во времена, когда величайшие афро‑азиатские цивилизации давным‑давно отцвели, пришли в упадок и исчезли. Если считать путевое время, Северная Европа находилась дальше от творцов афроазиатской цивилизации, чем народы на финише Канарского течения. Ольмеки знали письменность до того, как письмо из Малой Азии дошло до Испании, однако же испанцы с презрением предавали огню мексиканские иероглифы, чтобы внедрить семитские священные книги, написанные финикийскими буквами.

Возможно, культура эквадорского приморья старше культуры побережий Мексиканского залива. Возможно, одна из них стимулировала другую; возможно, у них разное происхождение. Может быть, флот будущих поселенцев пришел в Месоамерику по Канарскому течению. Может быть, они даже совершили более длинное плавание, выйдя из Азии и обогнув Африку, подгоняемые сперва зимним муссоном, затем юго‑восточным пассатом Южной Атлантики. Возможно, древние мореплаватели проделали оба атлантических маршрута до тропической зоны Америки. В любом случае требовались не столетия, а всего лишь месяцы, чтобы целые семьи на пропускающих воду насквозь камышовых судах дошли со своими рыболовными снастями из родных краев до тропических областей Нового Света. Если они и впрямь совершили такое плавание, то застали здесь лесные племена, потомков тех, кто за тысячи лет до того проделали долгий путь в арктических областях от Сибири до Аляски. Только будущие раскопки могут дать полный ответ на остающиеся нерешенными важные вопросы относительно сложного и несомненно множественного происхождения аборигенных племен и культур в мире, открытом для нас Колумбом.

До тех пор самый верный способ ошибиться в наших догадках – игнорировать морской круговорот, превосходящий надежностью механизма любые реки на суше. Уж как далек от осторожности крайний диффузионист, предполагающий движение против океанского круговорота, но еще дальше тот, кто догматически утверждает, что человек отправился в путь лишь после того, как мы из Европы выступили в роли лидера.

 

 

Комментарии

 

• Болотные арабы – территориально обособленная этнографическая группа арабов Ирака. Болотные арабы, или «мааданы», обитают в поселениях, раскинувшихся к югу от Амары в камышовых плавнях на пространстве более чем 15 тысяч кв. км среди болот, лагун и озер в нижнем течении Тигра и Евфрата. Земледельцы, животноводы, рыболовы, искусные плетельщики изделий из камыша.

• Следует иметь в виду, что Тур Хейердал понимает под антропологическими науками, как это и принято на Западе, обширный комплекс наук, куда входят: культурная, или социальная, антропология (по своему предмету лишь отчасти совпадающая с нашей этнографией), археология, лингвистика и так называемая физическая антропология, тогда как в Советском Союзе к числу антропологических наук относят только научные дисциплины, изучающие «вариации физического типа человека во времени и пространстве» (Я. Я. Рогинекий, М. Г. Левин. Основы антропологии. М., 1955, с. 6). Подробнее о соотношении содержания культурной и социальной антропологии, с одной стороны, и этнографии – с другой, в трактовке англо‑американских и советских ученых см.: Ю. В. Бромлей. О предмете культурно‑социальной антропологии и этнографии в трактовке англо‑американских и советских ученых (опыт сравнительного анализа). – Сб. «Этнография за рубежом». М., 1979, с. 7–22.

• Здесь и далее. В советской научной литературе под диффузионизмом обычно понимают научное направление, сторонники которого – диффузионисты – признают диффузию, т. е. пространственное перемещение культурных явлений через контакты между народами (торговлю, завоевания, миграции и пр.), главным содержанием культурно‑исторического процесса. Диффузионисты считают, что каждое явление культуры, будь то топор определенной формы или миф о сотворении луны и звезд, возникает только однажды у какого‑нибудь одного народа и отсюда распространяется по всему миру. В культуре каждого народа диффузионисты видят сложное сочетание самых разнородных элементов и прежде всего стремятся выяснить место происхождения («исхода») каждого элемента и время его внедрения в изучаемую культуру. Приверженцы диффузионизма – и в этом их, пожалуй, главная заслуга перед мировой наукой – сумели на тысячах примеров показать, как велика роль заимствований народами друг у друга всевозможных культурных достижений и что нет ни одной культуры, абсолютно изолированной от всех других. Беда диффузионистов в другом – в том, что они рассматривали и рассматривают культуры как некие независимые от их творцов и носителей имманентные образования. В трудах диффузионистов элементы культуры как бы сами порой «бродят по свету», перемещаясь от одной культуры к другой и сочетаясь друг с другом в самых различных комбинациях, будто в калейдоскопе. Не надо забывать и того, что диффузионизм возник как реакция на эволюционную теорию в этнографии в конце XIX в., как несостоятельная попытка заменить понятия эволюции культуры, культурно‑исторического прогресса понятием культурной диффузии.

Тур Хейердал употребляет понятие «диффузионисты» в несколько ином смысле, понимая под таковыми всех исследователей, которые придают первостепенное, нередко, с его точки зрения, неоправданно преувеличенное значение диффузии культурных явлений при объяснении особенностей культурной истории коренных народов Нового Света, а также и Океании. В соответствии с этим Хейердал относит к числу «изоляционистов» тех ученых, которые в противоположность диффузионистам склонны преуменьшать или даже вообще отрицать роль контактов и заимствований в процессе формирования и развития древнеамериканских культур и культур Океании, объясняя совпадения и параллели в культурах народов Старого и Нового Света их независимым каждый раз возникновением. Иначе говоря, изоляционизм – это такая система представлений, согласно которой каждый народ самостоятельно создаст уникальную и неповторимую культуру, являющую собой замкнутый и недоступный для других мир. Всякое указание на возможное заимствование одним народом у другого рассматривается изоляционистами как посягательство на национальное (или даже расовое) достоинство первого. Среди американских историков древней Америки изоляционизм особенно популярен.

Подробнее о диффузионизме как направлении буржуазной этнографической науки см.: С. А. Токарев. История зарубежной этнографии. М., 1978, с. 134–169, и др.

• Головной указатель – антропологический термин, введенный шведским анатомом А. Тетциусом в 40‑х годах XIX в. и выражающий отношение в процентах наибольшей ширины черепа (или головы) – в к его (ее) наибольшей длине – а. Вычисляется по формуле: 100 в : а. Нормальный головной указатель варьируется в пределах от 70,0 до 90,0. При этом малый головной указатель свидетельствует об удлиненной форме мозговой коробки, или доликокефалии (длинноголовости), средний – о мезокефалии (среднеголовости), большой – об округлой форме головы, или брахикефалии (короткоголовости). Значительны половые и возрастные колебания головного указателя, а также его изменения по эпохам у различных территориальных групп человечества.

• Тур Хейердал совершенно прав: ни Мальта, ни Бахрейн, ни, добавим, Пасха не могли стать центрами возникновения древнейших цивилизаций прежде всего потому, что там не было условий для «развитого хозяйства, основанного на сборе урожая с обширных площадей плодородной почвы». Без всякого преувеличения можно сказать, что величественное здание современной цивилизации целиком зиждется на сельскохозяйственном, в первую очередь земледельческом, производстве. Выдвинутые более ста лет назад классиками марксизма соображения о качественном различии доземледельческого (присваивающего) и земледельческого (производящего) типов хозяйства (см. К. Маркс, Ф. Энгельс. Собр. соч., т. 12, с. 733; т. 21, с. 33) разделяются всеми советскими археологами, этнографами и историками доклассового и раннеклассового общества. Аналогичных взглядов придерживаются в настоящее время и многие прогрессивные зарубежные исследователи, в том числе Тур Хейердал. Это вполне объяснимо: в ходе археологических раскопок последних десятилетий в распоряжении историков первобытности оказывается все больше и больше данных, убедительно свидетельствующих об огромных различиях в области экономики, социального строя и духовного мира между первобытными земледельцами и их предшественниками и современниками, еще не освоившими земледельческого хозяйства. Естественно, что археологи и историки первобытности и древнего мира должны учитывать как при анализе конкретно‑исторического материала, так и в своих общетеоретических построениях этот, несомненно, революционный характер воздействия земледелия на человеческое общество, культуру и даже на самого человека.

(Подробнее об этом см.: Ранние земледельцы. М., 1979.)

• Факторы крови. В последние годы в антропологии большое значение приобрели исследования наследственных признаков крови – факторов крови, как их принято называть. Дело в том, что у большинства народов мира обнаружено наследственное разнообразие (генетический полиморфизм) факторов крови и установлены этнографические вариации частоты определяющих эти факторы генов. Каждый из выявленных факторов обозначается буквами латинского или греческого алфавита либо их сочетанием. Наиболее изучены к настоящему времени наследственные вариации эритоцитарных групп крови различных систем, аномальные гемоглобины, белки сыворотки, некоторые ферменты крови. Комплексный анализ перечисленных факторов крови позволяет выделить в составе человечества несколько крупных групп популяций и дает дополнительный материал для определения степени генетического, а значит, и исторического родства между населением различных частей эйкумены.

 

Библиография

 

1 Инка Гарсиласо де ла Вега. История государства инков. М., 1974.

2 Кнорозов Ю. В. «Известия», 12. VIII. 1964.

3 Кук Джемс. Плавание к Южному полюсу и вокруг света в 1772–1775 гг. М., 1964.

4 – Плавание в Тихом океане в 1776–1780 гг. М., 1971.

5 Гржимек Бернгард. Серенгети не должен умереть; Лот Анри. В поисках фресок Тассили. М., 1976.

6 Те Ранги Хироа (Питер Бак). Мореплаватели солнечного восхода. М., 1959.

7 Хейердал Тур. Аку‑аку. М., 1971.

8 – Фату‑Хива. М., 1978.

9 Acosta, J. de (1590); Historia natural y moral de las Indias. – Seville.

10 Agüera y Infanzon, F. A. de (1770): Journal of the principal occurrences during the Voyage of the Frigate ‘Santa Rosalia’ in the year 1770.– Hakluyt Soc., 2nd scr. no. 13. Cambridge, 1908.

11 Aichel, O. (1925): Osterinselpalaeolithen in prähistorischen Gräbern Chiles. – Gongr. Int. Americanistes, Vol. XXI, No. 2. Gothenburg.

12 Amherst, Lord. and Thomson, B. (1901): The Discovery of the Solomon Islands by Alvaro de Mendaña in 1568.– 2 vols. London.

13 Amiet, P. (1961): La Glyptique Mesopotamienne Archaique. – Paris.

14 Andagoya, P. de (1541–46): Narrative of the Proceedings of Pedrarias Davila… 1541 –46. – Hakluyt Soc., Vol. XXXIV. London, 1865.

15 Bachmann, K. W. (1931): Die Besiedlung des alten Neuseeland. – Leipzig.

16 Baker, J. G. (1893): A Synopsis of the genera and species of Museae. – Ann. of Bot., Vol. VII. London.

17 Balboa, M. C. de (1576 – 86): Miscelanea antarica. – Manuscript in New York Public Library.

18 – (1586): Histoire du Pérou. – In: Ternaux‑Compans: Voyages, Relations et Mémoires originaux pour servir à l’histoire de la découverte de l’Amerique. Paris, 1840.

19 Balfour. H. (1917): Some Ethnological Suggestions in Regard to Island, or Rapanui. – Folklore, Vol. XXVIII, pp. 356 – 81. London.

20 Bancroft, H. H. (1875): The Native Races of the Pacific States of North America. – 5 vols. London.

21 Bandelier, A. F. (1910): The Islands of Titicaca and Koati. – New York.

22 Barbeau, M. (1929): Totem Poles of the Gitksan, Upper Skeena River, Br. Columbia. – Nat. Mus. Canada Bull. No. 61, Anthrop. Ser., No. 12. Ottawa.

23 Barrau, J., ed. (1963): Plants and the Migrations of Pacific Peoples. – Bishop Museum Press. Honolulu.

24 Barthel, T. S. (1958): The ‘Talking Boards’ of Easter Island. – Scientific American, Vol. 198, No. 6, June 1958, pp. 61–68. New York.

25 Beechey, F. W. (1831): Narrative of a Voyage to the Pacific and Bering’s Strait. – Philadelphia.

26 Behrens, C. F. (1722): Der Wohlversüchte Süd‑Länder, das ist: ausführliche Reise‑Beschreibung um die Welt. – English translation: Hakluyt Soc., 2nd ser., no. 13. Cambridge, 1908.

27 – (1737): Reise durch die Süd‑Länder und um die Welt. – Hakluyt Soc., 2nd ser., no. 13, Appendix I. Cambridge, 1908.

28 Bennett, W. C. (1934): Excavations at Tiahuanaco. – Anthrop. Papers Amer. Mus. Nat. Hist., Vol. 34, Pt. 3. New York.

29 – (1954): Ancient Arts of the Andes. – New York.

30 Benzoni, G. (1565): Historie of the New World. – Transl. by W. H. Smyth. Hakluyt Society, No. 21. London, 1857. (Orig. ed. La Historia del Mundo Nuevo. Venice, 1565).

31 Bergsland, К. and Vogt, H. (1962): On the validity of glottochronology. – Current Anthropology, Vol. 5, No. 12. New Haven, Conn.

32 Bertoni, M. S. (1919): Essai d’une monographie du genre Ananas . – Anal. Ci. Paraguayos, Vol. II, No. 4. Asuncion.

33 Best. E. (1925): The Maori Canoe, An Account of Various Types of Vessels used by the Maori of New Zealand in Former Times… – Dominion Mus. Bull. No. 7. Wellington, N. Z.

34 Betanzos, E. de (1551): Suma y narraciόn de los Incas. – Madrid, 1880.

35 Beyer, H. O. (1948): Philippine and East Asian Archaeology, and its Relation to the Origin of the Pacific Islands Population. – National Research Council of the Philippines, Bull. 29. Quezon City.

36 Bibby, G. (1969): Looking for Dilmun. – New York.

37 Bird, J. B. (1943): Excavations in Northern Chile. – Anthrop. Papers Amer. Mus. Nat. Hist., Vol. 38, Pt. 4. New York.

38 – (1948): America’s Oldest Farmers. – Nat. Hist., Vol. LVII, No. 7. New York.

39 Bisschop, E. de (1939): Kaimiloa. D’Honolulu á Cannes par l’Australie et le Cap á Bord d’Une Double Pirogue Polynésienne. – Paris.

40 Blaxland, G. (1840): Treatise on the Aboriginal Inhabitants of Polynesia with Evidences of their Origin and Antiquity. – MS No. B760, Mitchell Library. Sydney.

41 Boas, F. (1895): Mitteilung zur Anthropologie der Nord amerikanischen Indianer. – Zeitschrift Ethn., Vol. XXVII. Berlin.

42 – (1935): Kwakiutl Tales. ‑ New Series, Pt. 1–2. New York.

43 Brinton, D. G. (1882): American Неrо‑Myths. A Study in the Native Religions of the Western Continent. – Philadelphia.

44 Brown, F. B. H. (1931): Flora of Southeastern Polynesia. Vol. I, Monocotyledons. B. P. Bishop Mus. Bull. 84. Honolulu.

45 – (1935): Flora of Southeastern Polynesia. Vol. III, Dicotyledons. – B. P. Bishop Mus. Bull. 130. Honolulu.

46 Brown, J. M. (1924): The Riddle of the Pacific. – London.

47 – (1927): Peoples and Problems of the Pacific. ‑ Vols. I–II. London.

48 Bruayn, E. de (1963): Informe sobre el descubrimiento de un area arqueologica. – Museo Nacional de Historia Natural Publicaciόn Ocasional, No. 2, pp. 1‑16. Santiago de Chile.

49 Bryan, E. H., Jr. (1935): Hawaiian Nature Notes. ‑ Honolulu.

50 Buck, P. H. (1922): Maori Somatology: Racial Averages. ‑ Journ. Polynesian Soc., Vol. XXXI, Nos. 1, 3, 4. New Plymouth, N. Z.

51 – (1933): Polynesian voyages. – Man, Vol. XXXIII, No. 136. London.

52 – (1938a): Vikings of the Sunrise. – New York.

53 – (1938b): Ethnology of Mangareva. – B. P. Bishop Mus. Bull. 157. Honolulu.

54 – (1945): An Introduction to Polynesian Anthropology. – B. P. Bishop Mus. Bull. 187. Honolulu.

55 – (1949): The Coming of the Maori. – Wellington, N. Z.

56 Byam, G. (1850): Wandering in some of the Western Republics of America…. – London. (German edition: Wanderungen durch Südamerikanische Republiken. Dresden, 1851.)

57 Byron, L. G. A. (1764 – 66): Byron's Journal of his Circumnavigation, 1764–1766.– Ed. R. E. Gallagher. Hakluyt Society, 2nd ser. № 122. Cambridge, 1964.

58 Caddeo, E., ed. (n. d.): Giornale di Bordo di Cristoforo Columbo 1492–1493.– (Danish ed. transl. by C. V. Östergaard) Copenhagen, 1942.

59 Campbell, J. (1897 – 98): The Origin of the Haidahs of the Queen Charlotte Islands. – Trans. Royal Soc. of Canada , 2nd, ser. Vol. III, Sec. 2.

60 Candolle, A. de (1884): Origin of Cultivated Plants. – London. (Eng. transl. of: Origine des plantes cultivées, 1883.)

61 Carroll, A. (1892): The Easter Island Inscriptions, and the Translation and Interpretation of them. – Jour. Polynesian Soc., Vol. I, No. 4, pp. 103–106, 233–253. London.

62 Carter, G. F. (1950): Plant Evidence for Early Contacts with America. – Southwestern Journ. Anthrop., Vol. VI, No. 2. Albuquerque, N. M.

63 Charnock, J. (801): A History of Marine Architecture. – London.

64 Chervin, A. (1908): Craniologie, Vol. III of Anthropologie Bolivienne. – Paris.

65 Christian, F. W. (1910): Eastern Pacific Lands: Tahiti and the Marquesas Islands. – London.

66 Christian, F. W. (1924): Early Maori Migrations as Evidenced by Physical Geography and Language. – Report Sixteenth Meeting Australas. Ass. Adv. Sci., Wellington, N. Z.

67 Chubb, L. J. (1933): Geology of Galapagos, Cocos. and Easter Island. – B. P. Bishop Mus. Bull. 110. Honolulu.

68 Churchill, W. (1912): Easter Island. The Rapanui Speech and the Peopling of Southeast Polynesia. – Carnegie Inst. Wash. Publ. no. 174. Washington, D. C.

69 Cieza de Leόn, P. de (1553): The Travels of Pedro de Cieza de Leόn, A. D. 1532 – 50, Contained in his First Part of his Chronicle of Peru. – Hakluyt Soc. London, 1864.

70 – (1560): The Second Part of the Chronicle of Peru. – Hakluyt Soc. London, 1883.

71 Clausen, R. T. (1944): A Botanical Study of the Yam Beans (Pachyrrhizus). – Cornell Univ. Mem. 264. Ithaca, N. Y.

72 Cobo, B. (1653): Historia del Nuevo Mundo… – Ed. Marcos Jiménex de la Espada. Seville, 1890‑95.

73 Сое, М. D. (1960): Archaeological Linkages with North and South America at la Victoria, Guatemala. – American Anthropologist, Vol. LXII, No. 3.

74 Collier, D. (1976): Ecuadorian Roots. – The Univ. of Chicago Magazine, Vol. LXIX, No. I, Autumn, pp. 16–18.

75 Collins, J. L. (1949): History, Taxonomy and Culture of the Pineapple. – Econ. Bot., Vol. III, No. 4. Lancaster, Pa.

76 Cook, J. (1777): Second Voyage Towards the South Pole and Round the World, Performed in the ‘Resolution ’ and ‘Adventure ’, 1772– 75,– 2 vols. London.

77 – (1784): A voyage to the Pacific Ocean… In the years 1776 – 80. – 3 vols. Dublin.

78 Cook, O. F. (1901): The Origin and Distribution of the Cocoa Palm. – Contr. U. S. Nat. Herb., Vol. VII, No. 2. Washington, D. C.

79 – (1903): Food Plants of Ancient America. – Ann Rept. Smithsonian Inst. Washington, D. C.

80 – (1910–12): History of the Coconut Palm im America. – Contr. U. S. Nat. Herb., Vol. 14. Washington, D. C.

81 – (1916a): Quichua Names of Sweet Potatoes. – Jour. Wash. Acad. Sci., Vol. VI, No. 4.

82 – (1916b): Agriculture and Native Vegetation in Peru. – Jour. Wash. Acad. Sci., Vol. VI, No. 10.

83 – (1925): Peru as a center of domestication. – Jour. Heredity, Vol. XVI, Nos. 2 & 3. Washington, D. C.

84 Cook, O. F. and Cook, R. C. (1918): The Maho, or Mahagua, as a Trans‑Pacific Plant. – Journ. Wash. Acad. Science, Vol. VIII.

85 Corney, B. G. (1908): Introduction to The Voyage of Captain Don Felipe Gonzalez to Easter Island in 1770.– Hakluyt Soc., 2nd Series, No. 13. London.

86 Cowley, W. A. (1684): Manuscript in the British Museum, В. M. Sloane MS 54. London.

87 Croft, T. (1874): Letter of April 30, 1874 from Thomas Croft, Papeete, Tahiti, to the President of California Academy of Sciences. – California Acad. Sciences. Proc., Vol. 5, pp. 317–323. San Francisco, 1875.

88 Dales, G. F. (1962): Harappen Outposts on the Makran Coast. – Antiquity, Vol. XXXVI, No. 142, pp. 86–92.

89 Dampier, W. (1729): Captain William Dampier's Voyage round the Terrestrial Clobe. – A Collection of Voyages, 4 vols. London.

90 Dawson, G. M. (1888): Notes and Observations on the Kwakiool People of the Northern Part of Vancouver Island and Adjacent Coasts… with a Vocabulary of About Seven Hundred Words. – Proc. Trans. Royal Soc. Canada, Vol. V, Sec. II. Montreal.

91 Dawson, W. R. (1928): Mummification in Australia and in America. – Journal of the Royal Anthropological Institute, Vol. LVIII. London.

92 Debenedetti, S. and Casanova, E. (1933‑35): Titiconte. – Museo Antropologico y Ethnografico. Publicaciones, Ser. A., Vol. 3, pp. 7 – 36. Buenos Aires.

93 Degener, O. (1930): Ferns and Flowering Plants of Hawaii National Park. – (2nd photolithoprint ed.: Ann Abor, Mich., 1945.) Honolulu.

94 Dixon, G. (1789): A Voyage Round the World, but more particularly to the North West Coast of America Performed in 1785 – 88. – London.

95 Dixon, R. B. (1921): A New Theory of Polynesian Origins. A Review. – Jour. Polynes. Soc., Vol. XXX, No. 2, New Plymouth, N. Z.

96 – (1932): The Problem of the Sweet Potato in Polynesia. – American Anthropology , Vol. XXXIV.

97 – (1933): Contacts with America Across the Southern Pacific. – In: The American Aborigines Their Origin and Antiquity. A Collection of Papers, by Ten Authors, Assembled by D. Jenness. Toronto.

98 – (1934): The long voyages of the Polynesians. – Proc. Amer. Philos. Soc., Vol. LXXIV, No. 3.

99 Dreyer, W. (1898): Naturfolkenes Liv. – Copenhagen.

100 Drucker, P. (1943): Archaeological Survey on the Northern Northwest Coast. – Bur. Amer. Ethn. Bull. No. 133, Anthrop. Papers, No. 20. Washington, D. C.

101 Eames, A. J. and St. John, H. (1943): The Botanical Identity of the Hawaiian Ipu Nui or Large Gourd. – Amer. Journ. Bot., Vol. XXX, No. 3.

102 Edmondson, С. H. (1941): Viability of Coconut Seeds After Floating in Sea. – B. P. Bishop Mus. Occ. Papers, Vol. XVI, No. 12. Honolulu.

103 Eisleb, D. (1963): Beitrag zur Systematik der Altperuanischen ‘Ruder’ aus der Gegend von Ica. – Baessler‑Archiv, N. F., Band 10, pp. 105–128. Berlin.

104 Emory, K. P. (1933): Stone Remains in the Society Islands. – B. P. Bishop Mus. Bull. 116. Honolulu.

105 – (1942): Oceanian Influence on American Indian Culture. Nordenskiöld’s View. – Journ. Polynesian Soc., Vol. LI.

106 Englert, P. S. (1948): La Tierra de Hotu Matu’a. Historia, Etnologia у Lengua de Isla de Pascua. – Imprenta у edit. ‘San Francisco’ Padre las Casas, Chile.

107 Enterline, J. R. (1972): Viking America. – New York.

108 Evans, J. D. (1971): The Prehistoric Antiquities of the Maltese Islands: A. Survey. – London.

109 Eyraud, E. (1864): Lettre au T. R. P. Supérieur général de la Congrégation des Sacrés‑Coeurs de Jesus et de Marie. – Valparaiso décembre 1864.– Ann. Assoc. Propagation de la Foi, Vol. 38, pp. 52–71, pp. 124–138. Lyon, 1866.

110 Falkenstein, A. (1936): Archaische Texte aus Uruk. – Berlin.

111 Fedde, F. (1909): Papaveraceae‑Hypecoideae et Papaveraceae‑Papaveroideae. – A. Engler, Das Pflanzenreich, Hft. 49. Leipzig.

112 Ferdon Jr., E. N. (1961): The Ceremonial Site of Orongo. – Sites E‑4 and E‑5.– Stone Houses in the Terraces of Site E‑21.– Easter Island House Types. – Site E‑6, an Easter Island Hare Moa. – A summary of the Excavated Record of Easter Island Prehistory. – 6 papers in: Heyerdahl and Ferdon (1961), pp. 221 –55, 305‑11, 313‑21, 329‑38, 381 ‑83, 527‑35.

113 – (1965): Surface Architecture of the Site of Paeke, Taipi Valley, Nukuhiva. – Report 9 in: Heyerdahl and Ferdon (1965).

114 Fornander, A. (1878): An Account of The Polynesian Race, Its Origin and Migrations, 4 vols. London.

115 Forster, G. (1777): A Voyage Round the World, in His Britannic Majesty’s Sloop, Resolution, Commanded by Capt. James Cook, During the Years 1772, 3, 4, and 5.‑ 2 vols. London.

116 Forster, J. R. (1778): Observations made during a Voyage Round the World… – London.

117 Fraser, D. (1965): Theoretical Issues in the Trans‑Pacific Diffusion Controversy. – Social Research, Vol. 32, No. 4.

118 Fricderici, G. (1929): Die vorkolumbischen Verbindungen der Südsee‑Völker mit Amerika. – Anthropos, Vol. XXIV. Vienna.

119 Garcilasso de la Vega, Inca (1609): First Part of the Royal Commentaries of the Yncas. – Hakluyt Soc., Vols. XLI–XLV. London, 1869‑71.

120 Geiseier, Kapitänlieutenant (1883): Die Oster‑Insel. Eine Stätte prähistorischer Kultur in der Südsee. – Berlin.

121 Glas, G. (1764): The History of the Discovery and Conquest of the Canary Islands: Translated from a Spanish Manuscript Lately Found in the Island of Palma. – London.

122 Goddard, P. E. (1924): Indians of the N. W. Coast. – Amer. Mus. Nat. Hist. Handbook Ser., No. 10. New York.

123 Gómara, F. L. de (1553): Primera y Segunda Parte de la Historia general de la Indias hasta el año de 1551. – Madrid, 1858.

124 Gonzalez, F. (1770 – 71): The Voyage of Captain Don Felipe Gonzalez in the Ship of the San Lorenzo, with the Frigate Santa Rosalia in Company, to Easter Island in 1770–1771,– Hakluyt Soc., 2nd ser. no. 13. Cambridge, 1908.

125 Gordon, E. J. (1954): The Sumerian Proverb Collections: A Preliminary Report. – Journ. Amer. Oriental Soc., Vol. 74, No. 2, pp. 82–85.

126 Gray, E. F. (1930): Leif Eriksson Discoverer of America A. D. 1003. – London.

127 Graydon, J. J. (1952): Blood Groups and the Polynesians. – Mankind, Vol. IV, No. 8, pp. 329 – 39. Sydney.

128 Greenman, E. F. (1962): The Upper Palaeolithic and the New World. – Current Anthropology, Vol. III. Chicago.

129 Gregory, H. E. (1927): The Geography of the Pacific. – Problems of the Pacific, Proc. 2nd Conf. Ist. Рас. Rel. Honolulu, Chicago.

130 Gretzer, W. (1914): Die Schiffahrt im alten Peru vor der Entdeckung… – Mitteil. Roemer‑Museum, Hildesheim, No. 24. Hannover.

131 Grove, D. C. (1976): Answer to В. J. Meggers in American Anthropologist, Vol. 78, pp. 634‑37.

132 Gudger, E. W. (1927): Wooden hooks used for catching sharks and Ruvett us in the South Seas; a study of their variation and distribution. – Anthrop. Papers American Mus. Nat. Hist., Vol. XXVIII, Pt. 3.

133 Guppy, H. B. (1906): Observations of a Naturalist in the Pacific Between 1896 and 1899, Vol. II of Plant‑Dispersal. – London.

134 Haddon, A. C. (1918): Melanesian Influence in Easter Island. – Folk‑lore, Vol. LXXX, No. I, pp. 161‑62. London.

135 Haddon, A. C. and Hornell, J. (1963): Canoes of Oceania. – Vol. I of The Canoes of Polynesia. Fiji, and Micronesia by J. Hornell. B. P. Bishop Mus. Spec. Publ. No. 29. Honolulu.

136 Hagen, V. W. von (1939): The Tsàtchela Indians of Western Ecuador. – New York Mus. Amer. Ind., Heye Foundation, Indian Notes and Monographs, No. 51. New York.

137 – (1949): Ecuador and the Galápagos Islands. – Oklahoma.

138 Hammond, N. (1977): The Earliest Maya. – Scientific American, March, pp. 116–133.

139 Handy, E. S. C. (1927): Polynesian Religion. – B. P. Bishop Mus. Bull., 34. Honolulu.

140 – (1930a): Sources of Polynesian Culture. – Hawaiian Annual for 1931. Honolulu.

141 – (1930b): The problem of Polynesian origins. – Occ. Papers B. P. Bishop Mus., Vol. IX, No. 8. Honolulu.

142 Harden, D. (1962): The Phoenicians. – Vol. 26 in Ancient People and Places, ed. by Dr G. Daniel. London.

143 Harms, H. (1922): Übersicht der bisher in alt‑peruanischen Gräbern gefundenen Pflanzen reste. – Festschrift Eduard Seler… herausgegeben von W. Lehmann. Stuttgart.

144 Heine‑Geldern, R. von (1932): Urheimat und früheste Wanderungen der Austronesicr. – Anthropos, Vol. XXVII.

145 – (1938): Die Osterinselschrift. – Anthropos, Vol. XXXIII.

146 Hervé, J. (1770): Narrative of the Expedition undertaken by order of His Excellency Don Manuel de Amat, Viceroy of Peru… to the Island of David in 1770.– Hakluyt Soc., 2nd ser., no. 13. Cambridge, 1908.

147 Heyerdahl, T. (1941): Did Polynesian Culture Originate in America? – International Science , Vol. I. New York.

148 – (1952): American Indians in the Pacific: The theory behind the Kon‑Tiki expedition. – London.

149 – (1954): En Gjenoppdaget Inka‑kunst. Guara‑metoden som lar flåter krysse og jibbe uten ror eller styreåre. – Teknisk Ukeblad, Vol. 48. Oslo.

150 – (1958): Aku‑Aku. The Secret of Easter Island. – (Orig. ed.: Oslo, 1957) Chicago.

151 – (1961): An Introduction to Easter Island. – Surface Artifacts. – General Discussion. – 3 papers in: Heyerdahl and Ferdon (1961), pp. 21–90, 397–489, 493–526.

152 – (1965): The Statues of the Oipona Me’ae, with a Comparative Analysis of Possibly Related Stone Monuments. In: Heyerdahl and Ferdon (1965), pp. 123 – 51.

153 – (1974): Fatu‑Hiva: Back to Nature. – London.

154 – (1976): The Art of Easter Island. – London.

155 Heyerdahl, T. and Ferdon Jr., E. N. (1961): Archaeology of Easter Island. Reports of the Norwegian Archaeological Expedition to Easter Island and the East Pacific., Vol. I. – Monogr. School American Research and Mus. New Mexico, no. 24, pt. 1, 1961. Santa Fe, N. M.

156 – (1965): Miscellaneous Papers. Reports of the Norwegian Archaeological Expedition to Easter Island and the East Pacific, Vol. II. – Monogr. School American Research and the Kon‑Tiki Mus., no. 24, pt. 2, 1965. Santa Fe, N. M.

157 Heyerdahl, T. and Skjölsvold, A. (1956): Archaeological Evidence of Pre‑Spanish Visits to the Galapagos Islands. – Mem. Soc. Amer. Arch., no. 12. Salt Lake City.

158 – (1965): Notes on the Archaeology of Pitcairn. – In: Heyerdahl and Ferdon (1965), pp. 3–7.

159 Hill‑Tout, C. (1898): Oceanic Origin of the Kwakiutl‑Nootka and Salish Stocks of British Columbia and Fundamental Unity of Same, with Additional Notes on the Déné. – Proc. Transact. Royal Soc. Canada, 2nd ser., Vol. IV.

160 Hillcrbrand, W. (1888): Flora of the Hawaiian Islands. – Heidelberg.

161 Holmes, W. H. (1919): Handbook of Aboriginal American Antiquities, pt. I. – Smithsonian Inst. Bur. American Ethn. Bull. 60. Washington, D. C.

162 Holtsmark, A. and Scip, D. A., translators (1942): Snorres Kongesagaer. – Oslo.

163 Hood, S. (1971): The Мinoans: Crete in the Bronze Age. – London.

164 Hornbostel, E. von (1930): Chinesische Ideogramme in America. – Anthropos, Vol. XXV.

165 Hornell, J. (1931): South American Balsas: The Problem of their Origin. – Mariner’s Mirror, Vol. XVII. Cambridge.

166 – (1945): Was there a pre‑Columbian contact between the peoples of Oceania and S. America? – Journ. Polynesian Soc., Vol. LIV.

167 – (1946): How Did the Sweet Potato Reach Oceania? – Journ. Linnean Soc. of London, Botany, Vol. LIII, no. 348. London.

168 Hrdlička, A. (1944): Catalog of Human Crania in the U. S. National Museum Collections: Non‑Eskimo People of the Nortwest Coast, Alaska, and Siberia. – Proc. U. S. National Mus. Vol. XCIV. Washington, D. C.

169 Humboldt, A. de (1810): Vues des Cordillères et monuments des peuples indigènes de l'Amérique. – Paris.

170 Hutchinson, J. B., Silow, R. A., and Stephens, S. G. (1947): The Evolution of Gossypium and Differentiation of the Cultivated Cottons. – London, New York, Toronto.

171 Hutchinson, T. J. (1875): Anthropology of Prehistoric Peru. – Jour. Roy. Anthrop. Inst., Vol. IV, London.

172 Imbelloni, J. (1928): Einige konkrete Beweise für die ausserkontinentalen Beziehungen der Indianer Amerikas. – Mitteil. Anthrop. Ges. Wien, Vol. LVIII. Vienna.

173 – (1930): On the Diffusion in America of Patu Onewa, Okewa, Patu Paraoa, Miti, and Other Relatives of the Mere Family. – Jour. Polynesian Soc., Vol. XXXIX, no. 4. New Plymouth, N. Z.

174 Izumi, S. and Sono, T. (1963): Excavations at Kotosh, Peru 1960.– Andes Report 2, The Univ. of Tokyo Scientific Expedition to the Andes, 1960. Tokyo.

175 Jacobsen, A. (1891): Nordwestamerikanischpolynesische Analogien. – Globus, Vol. LIX, No. II. Braunchweig.

176 Jakeman, M. W. (1950). The XXIX International Congress of Americanists. – Bull. Brigham Young Univ., March, Salt Lake City.

177 Jaussen, T. (1893): L’Île de Pâques, Historique – Ecriture et Répertoire des signes des tablettes ou bois d'Hibiscus Intellegents. – Paris.

178 – (1894): L’Île de Pâques. Historique et écriture. – Mémoire posthume rédigé par Ildefonse Alazard d’après les notes laissées par le prélat. – Bull. Géogr. Hist. et Descriptive, no. 2, pp. 240–270. Paris.

179 Johanson, D. C. (1976): Ethiopia Yields First ‘Family’ of Early Man. – The National Geographical Magazine, Vol. 150, No. 6, Dec.

180 Joyce, T. A. (1912): South American Archaeology. – New York.

181 – (1913): The Weeping God. – In: Essays and Studies presented to William Riedgway… , pp. 365 – 75. Cambridge.

182 Juan, G. and Ulloa, A. de (1748): Relación histórica del viaje a la América Meridional. – 4 vols. Madrid.

183 Karageorgis, V. (1969): The Ancient Civilization of Cyprus. – New York.

184 Karsten, R. (1938): Inkariket och dess kultur i det forna Peru. – Helsinki

185 Kerchove de Denerghem, O. de (1878): Les Palmiers: histoire iconographique, géographie, paléontologie, botanique, description, culture, emploi, etc. – Paris.

186 Knoche, W. (1912): Vorläufige Bemerkung über die Entstehung der Standbilder auf der Osterinsel. – Zeitschrift f. Ethnologie, Vol. 44, pp. 873 – 77. Berlin.

187 – (1925): Die Osterinsel. Eine Zusammenfassung der chilenischen Osterinselexpedition des Jahres 1911,– Conception.

188 Knorozov, J. V. (1964b): Recorded statements at Izvestija’s Round Table Conference, August 10, 1964, in Kon‑Tiki plyl ne zrja’.– Izvestija, Aug. 12, 1964, p. 4. Moscow.

189 Knudsen, К. (1963): Traces of Reed Boats in the Pacific. – The American Neptune, Vol. XXIII, No. 1. Salem, Mass.

190 Kolsrud, O., ed. (1913): Diplomatarium Norvegicum, Oldbreve til Kundskab om Norges indre og ydre forhold… i Middelalderen. – Christiania [Oslo].

191 Kramer, S. N. (1944): Sumerian Mythology; A Study of Spiritual and Literary Achievements in the Third Millennium В. C. – Philadelphia.

192 – (1963): Dilmun; Quest for Paradise. – Antiquity, Vol. 37, No. 146, pp. 111–115.

193 Kroeber, A. L. (1944): Peruvian Archaeology in 1942.– Viking Fund. Publ. Anthrop., 4. New York.

194 La Pérouse, J. G. de (1797): A Voyage Round the World Performed In the Years 1785, 1786, 1787, and 1788… – 2 vols, and atlas. (Orig. ed.: Paris, 1797.) London, 1798.

195 Las Casas, B. de (1559): Historia de las Indias. – Colección de Documentos Inéditos para la Historia de España. Madrid, 1876.

196 Lavachery, H. (1935): La Mission Franco‑Belge dans l’Ile de Pâques. – Bull. Soc. Royale de Géogr. d'Anvers, Vol. LV, pp. 313 – 61. Antwerp.

197 – (1936): Easter Island, Polynesia. – Ann. Rpt. Bd. of Regents Smithsonian Inst., pp. 391–396. Washington, D. C.

198 – (1939): Les Petroglyphes de l'Ile de Pâques. – 2 vols. Antwerp.

199 – (1965): Thor Heyerdahl et le Pacifique. – Journ Soc. Océanistes, Vol. XXI, No. 21, pp. 151–59. Paris.

200 Leicht, H. (1944): Indianische Kunst und Kultur. Ein Jahrtausend im Reiche der Chimu. – Zurich.

201 Lescallier, M. (1791): Traité pratique du gréement des vaisseaux et autres bâtiments de mer. – Vol. I. Paris.

202 Levison, M., Ward, R. G., and Webb, J. W. (1973): The Settlement of Polynesia: A Computer Simulation. – Canberra.

203 Lhote, H. (1958): Die Felsbilder der Sahara. – (Orig. title: A la découverte des freques du Tassili.) Würzburg, Wien.

204 Linton, R. (1923): The Material Culture of the Marquesas Islands. – B. P. Bishop Mus. Memoirs, Vol. VIII, No. 5, Honolulu.

205 Lizarraga, R. de (1560–1602): Descriptión de las Indias: Crónica sobre el Antiguo Perú…– Los Pequeños Grandes Libros de Historia Americana, Ser. 1, Vol. 12. Lima, 1946.

206 Lothrop, S. K. (1932): Aboriginal navigation off the west coast of South America. – Journ. Royal Anihrop. Inst., Vol. LXII, July – Dec., pp. 229 – 56. London.

207 Lutz, H. F. (1927): Neo‑Babylonian Administrative Documents from Erech. – Univ. California Publ. Semitic Philol., Vol. 9, No. 1, pp. 1 – 115.

208 Mallowan, M. E. L. (1965): Early Mesopotamia and Iran. – London.

209 Malo, D. (1898): Hawaiian Antiquities. – В. P. Bishop Mus. Spec. Publ. No. 2. Honolulu, 1951. (Transl. from Hawaiian by Dr N. B. Emerson 1808, i st ed. Wellington 1903.)

210 Markham, C. R. (1911): The Incas of Peru. – London.

211 Martius, C. F. P. de (1823 – 50): Historia Naturalis Palmarum. 3 Vols. Munich.

212 Matson, G. A., Levine, P., and Schrader, H. F. (1946): Anthropological Application of the Blood Groups. – Dept. Bacteriology, Univ. Utah Medical School. Salt Lake City.

213 Means, P. A. (1931): Ancient Civilizations of the Andes. – New York, London. – (1942): Pre‑Spanish Navigation Off the Andean Coast. – American Neptune, Vol. II, No. 2.

214 Meggers, B. J. (1975): The Transpacific Origin of Mesoamerican Civilization: A Preliminary Review of the Evidence and Its Theoretical Implications. – American Anthropologist, Vol. 77, No. 1, March.

215 – (1976): Yes if by Land, No if by Sea: The Double Standard in Interpreting Cultural Similarities. – Answer to D. C. Grove in American Anthropologist, Vol. 78, pp. 637‑39.

216 Merrill, E. D. (1920): Comments on Cook’s Theory as to the American Origin and prehistoric Polynesian Distribution of certain economic Plants, especially Hibiscus tiliaceus Linnaeus. – Philippine Journ. Science,  Vol. XVII. Manila. (Reprinted in: Merrill 1946.)

217 – (1937): Domesticated Plants in relation to the diffusion of culture. – In: Early Man. – Philadelphia.

218 – (1946): Merrileana: A selection from the general writings of Elmer Drew Merrill. – Chronica Botanica, Vol. X, Nos. 3–4.

219 – (1950): Observations on Cultivated Plants with Reference to Certain American Problems. – Ceiba, Vol. I, No. 1. Tegucigalpa, Honduras.

220 – (1954): The Botany of Cook’s Voyages and Its Unexpected Significance in Relation to Anthropology, Biography and History. – Waltham.

221 Métraux, A. (1938): The proto‑Indian script and the Easter Island tablets. – Anthropos, Vol. XXXIII.

222 Métraux, A. (1940): Ethnology of Easter Island. – B. P. Bishop Mus. Bull. 160. Honolulu.

223 Moerenhout, J. A. (1837); Voyagers aux îles du Grand Océan. 2. vols. Paris.

224 Molina, Christóval de (ca. 1570 – 84): The Fables and Rites of the Yncas. – Hakluyt Soc., Vol. XLVIII. London, 1873.

225 Montell, G. (1929): Dress and Ornaments in Ancient Peru. Archaeological and Historical Studies. Diss, Gothenburg.

226 Montesinos, Fernando (1642): Memorias antiquas historiales del Perú.– Ed.: P. A. Means. London, 1920.

227 Morell, В., Jr. (1832): A Narrative of Four Voyages to the South Sea, …– New York.

228 Morgan, A. E. (1946): Nowhere was Somewhere. – New York.

229 Morris, Е. H., Charlot, J. and Morris, A. A. (1931): The Temple of the Warriors at Chitzen Itza, Yucatan. – Carnegie Inst. Wash. Publ. No. 406, 2 vols. Washington, D. C.

230 Mourant, A. E. (1954): The Distribution of Human Blood Groups. – Blackwell Scientific Publ. Oxford.

231 Mulloy, W. (1961): The Ceremonial Center of Vinapu. – The Tupa of Hiramoko. – 2 papers in: Heyerdahl and Ferdon (1961), pp. 93–180, 323 – 28.

232 Murdock, G. P. (1949): Report on the Seventh Pacific Science Congress [1st Special Issue]. – New Zealand Science Rev., Vol. VII, Nos. 1–2.

233 Murphy, R. C. (1941): The earliest Spanish advances southward from Panama along the West Coast of South America. – Hispanic Amer. Hist. Rev., Vol. XXI. Durham, N. C.

234 Niblack, A. P. (1888): The Coast Indians of Southern Alaska and Northern British Columbia. – Report of the National Museum of British Columbia 1888.

235 Nordenskiöld, E. (1931): Origin of the Indian Civilizations in South America. – Comp. Ethnogr. Stud. Vol. IX. Gorhenburg.

236 Oliva, P. Anello (1631): Histoire de Pérou. – Paris, 1857.

237 Olson, R. L. (1927 – 29): Adze, Canoe, and House Types of the Northwest Coast. – Univ. Washington Publ. Anthrop. 2. Seattle.

238 Oppenheim, A. L. (1954): The Seafaring Merchants of Ur. – Journ. Amer. Oriental Soc. Vol. 74, No. 1, pp. 6–17.

239 Orcutt, P. D. (1953). A Stone Carving on the Galapagos. – American Antiquity, Vol. XVIII, No. 3, January, p. 270, Salt Lake City.

240 Ortiz, O. (1964): El Matá: Un Instrumento Litico Pascuense y Sus Problemas. – Apartado del Boletin de la Universidad de Chile, Nos. 53–54, Nov. – Dec., pp. 101–107.

241 Oviedo, G. F. de (1535 – 48): Historia general y natural de las Indias, islas y tierra‑firme del mar océano. – 4 vols. Madrid, 1855.

242 Pachacuti Yamqui Salcamayhua, J. (1620): An Account of the Antiquities of Piru. – Hakluyt Soc., Vol. XLVIII. London, 1873.

243 Palmer, J. L. (1870): A Visit to Easter Island, or Rapa Nui, in 1868.– Royal Geogr, Soc. Journ., Vol. XIV, pp. 108–119. London.

244 Paris, F. E. (1841–43): Essai sur la construction navale des peuples Extra‑Européens. – Paris.

245 Petri, H. (1936): Die Geldformen der Südsee, 1–2.– Anthropos, Vol. XXXI. Vienna.

246 Pinart, A. (1878): Voyage à l’Ile de Pâques. ‑ Le Tour du Monde, Vol. XXXVI, pp. 225–240. Paris.

247 Pizarro, P. (1571): Relaciôn del Descubrimiento y Conquista de los Reihos del Peru. – Colección de Documentos ineditos para la Historia de España, Vol. V. Madrid, 1844. Translated into English and annotated by P. A. Means: Relation of the Discovery and Conquest of the Kingdoms of Peru, 2 vols. New York, 1921.

248 Plinius Gaius Secundus (77): Historia naturalis. – 37 books. (Various transl. from Latin incl. Natural History, ed. and transl. by H. Rackham et al., Loeb Classical Library, London & Cambridge, Mass. 1969).

249 Poirier, J. (1953): L’élément blond en Polynésie et les migrations nordiques en Océanie et en Amérique. – Sociéte des Océanistes. Paris.

250 Polack, J. S. (1838): New Zealand. Being a narrative of Travels and Adventures during a residence… 1831 and 1837.– 2 vols. London.

251 Pomerance, L. (1970): The Final Collapse of Santorini (Thera). – Studies in Mediterranean Archaeology, Vol. XXVI. Gothenburg.

252 Porter, D. (1815): Journal of a Cruise made to the Pacific Ocean. – Philadelphia.

253 Prain, D. (1895): An Account of the genus Argemone. – Jour. Bot., Vol. XXXIII.

254 Prescott, W. H. (1847): History of the Conquest of Peru. – 2 vols. London.

255 Quiros, P. F. de (1609): Narrative of the Second Voyage of the Adelantado Alvaro de Mendaña. – Hakluyt Soc., 2nd ser., No. 14, Vol. I. London, 1904.

256 Rao, S. R. (1963): A ‘Persian Gulf’ Seal from Lothal. – Antiquity, Vol. 37, No. 146, pp. 96–99.

257 Reischek, A. (1924): Sterbende Welt. – Leipzig.

258 Relación Anónyma (1615): Relación Anónyma, de los Costumbres Antiguos de los Naturales del Piru. – Madrid, 1879.

259 Resch, W. F. E. (1967): Die Felsbilder Nubiens. – Graz.

260 Rivet, P. (1928): Relations commerciales précolombiennes entre l’Océanie et Amérique. – Festschrift P. W. Schmidt. Vienna.

261 – (1943): Les origines de l'homme américain. – Montreal.

262 Rochebrune, A. T. de (1879). Recherches d’ethnographie botanique sur la flore des sépultures péruviennes d’Ancon. – Actes Soc. Linn. Bordeaux, 4th ser. Vol. III. Bordeaux.

263 Roggeveen, M. J. (1722): Extract from the Official Log of the Voyage of Mynheer Jacob Roggeveen, in the Ships Den Arend, Thienhove, and De Afrikannische Galey in 1721–22, in so far as it relates to the Discovery of Easter Island. – Hakluyt Soc., 2nd ser. no. 13. Cambridge, 1908.

264 Ross, A. S. C. (1936): Preliminary notice of some late eighteenth‑century numerals from Easter Island. – Man, Vol. XXXVI, No. 120.

265 Roussel, H. (1908): Vocabulaire de la Langue de I'Ile‑de‑Paques ou Rapanui. – Extract from Muséon, Nos. 2–3, pp. 159–254. Louvain.

266 Routledge, K. S. (1919): The Mystery of Easter Island. – London.

267 Rowe, J. H. (1966): Diffusionism and Archaeology. – American Antiquity, Vol. XXXI, no. 3, pt. 1, January, pp. 334‑37.

268 Sáamanos, J. de (1526): Relación de los primeros descubrimientos de Francisco Pizarro y Diego Almagro… – Colección de Documentos Inéditos para la Historia de España, Vol. V. Madrid, 1844.

269 Salonen, A. (1939): Die Wasserfahrzeuge in Babylonien nach sumerischakkadishen Quellen. – Studia Orientalia Edidit Societas Orientalis Fennica, Vol. VIII, pp. 1 – 199. Helsinki.

270 – (1942): Nautica Babyloniaca. – Studia Orientalia Edidit Societas Orientalis Fennica, Vol. XI, pp. 1‑118. Helsinki.

271 Sarmiento de Gamboa, P. (1572): History of the Incas. – Hakluyt Soc., 2nd ser., Vol. XXII. Cambridge, 1907.

272 Sauer, C. O. (1950): Cultivated Plants of South and Central America. – In: Handbook of South American Indians. Vol. VI. Smithsonian Inst. Bur. Amer. Ethn., Bull. 143. Washington, D. C.

273 Sayce, R. U. (1933): Primitive Arts and Crafts. An Introduction to the Study of Material Culture. – Cambridge.

274 Scheurmann, E. (1927): Samoa. – Konstanz.

275 Seemann, В. (1865 – 73): Flora Vitiensis. – London.

276 Shand, A. (1894): The Moriori people of Chatham Islands. – Journ. Polynesian Soc., Vol. III. New Plymouth, N. Z.

277 Shapiro, H. L. (1940): The Physical Relationships of the Easter Islanders. In: Métraux (1940).

278 Sharp, B. (1704): The dangerous Voyage, and bold Attempts of Capt. Bartolomew Sharp…, The History of the Buccaneers of America, Vol. 2, T. 4. London.

279 Sharp, B. (1898): Rock Inscriptions in Kauai, Hawaiian Islands. – Proc. Acad. Natural Science, 1898. Philadelphia.

280 Shortland, E. (1856): Traditions and Superstitions of the New Zealanders. – London.

281 Simmons, R. T., Graydon, J. J., Semple, N. М., and Fry, E. I. (1955): A blood group genetical survey in Cook Islanders, Polynesia, and comparisons with American Indians. – American Journ. Anthrop. New Series, Vol. XIII, No. 4, December. Philadelphia.

282 Skinner, H. D. (1931): On the Patu Family and its occurence beyond New Zealand. – Journ. Polynesian Soc., Vol. XL, No. 4. New Plymouth, N. Z.

283 Skjölsvold, A. (1961): Dwellings of Hotu Matua. – House Foundations (Hare Paenga ) in Rano Raraku. – Site E‑2, a Circular Stone Dwelling, Anakena. – The Stone Statues and Quarries of Rano Raraku. – 4 papers in: Heyerdahl and Ferdon (1961), pp. 273‑86, 291 ‑93, 295–303, 339‑79.

284 Skogman, C. (1854): Fregatten Eugenics Resa Omkring Jorden Åren 1851 –53. – 2 vols. Stockholm.

285 Skottsberg, C. (1920): Notes on a Visit to Easter Island. – The Natural History of Juan Fernandez and Easter Island, Vol. I. Uppsala.

286 – (1934): Le peuplement des îles pacifiques du Chili. – Soc. de Biogéogr., Vol. IV. Paris.

287 – (1956): Derivation of the Flora and Fauna of Juan Fernandez and Easter Island. – The Natural History of Juan Fernandez and Easter Island, Vol. I, pp. 193–438. Uppsala, 1920‑56.

288 – (1957): Påskön. – Göteborgs Handels‑ och Sjöfarts‑Tidning. 7 Oct. Gothenburg.

289 Smith, A. L. (1940): The Corbeled Arch in the New World. – The Maya and Their Neighbors, pp. 202 – 21. New York.

290 Smith, C. S. (1961): A Temporal Sequence Derived from Certain Ahu. – Two Habitation Caves. – The Maunga Ahuhera House Site. – Tuu‑ko‑ihu Village. – The Poike Ditch. – Radio Carbon Dates from Easter Island. – 6 papers in: Heyerdahl and Ferdon (1961), pp. 181–219, 257‑71, 277‑86, 287‑89, 385‑91, 393‑96.

291 Smith, S. P. (1910): Hawaiki: The Original Home of the Maori. – Wellington, N. Z.

292 Spilbergen, J. van (1619): Speculum Orientalis Occidentalis que Indiae navigation 1614–18.– Leiden.

293 Johnston, T. R. (1921): The Islanders of the Pacific Or The Children of the Sun. – New York.

294 Stevenson, W. В. (1825): A Historical and Descriptive Narrative of Twenty Years’ Residence in South America. – 3 vols. London.

295 Steward, J. H., cd. (1949): The Comparative Ethnology of South American Indians. – Handbook of South American Indians, Vol. V. Smithsonian Inst. Bur. Amer. Ethn., Bull. 143. Washington, D. C.

296 Stewart, T. D. (1943): Skeletal Remains from Paracas, Peru. – American Journ. Phys. Anthrop., Vol. I.

297 Stokes, J. F. G. (1932): Spaniards and the sweet potato in Hawaii and Hawaiian‑American Contacts. – American Anthrop., Vol. XXXIV, No. 4.

298 – (1934): Japanese cultural Influences in Hawaii. – Proc. Fifth Pacific Science Congr. Canada 1933, Vol. IV. Toronto.

299 Stonor, C. R. and Anderson, E. (1949): Maize among the Hill Peoples of Assam. – Ann. Missouri Bot. Gard., Vol. XXXVI, No. 3.

300 Stout. D. B. (1948): Handbook of South American Indians, Vol. IV. – Smithsonian Inst. Bur. Amer. Ethn., Bull, 143, ed. J. H. Steward. Washington, D. C.

301 Sullivan, L. R. (1922): A Contribution to Tongan Somatology. – B. P. Bishop Mus. Mem., Vol. IX, No. 2. Honolulu.

302 – (1924a): Race Types in Polynesia. – American Anthrop., Vol. XXVI, No. 1.

303 – (1924b): The Racial Diversity of the Polynesian Peoples. – Rept. Australas. Ass. Adv. Science, Wellington Meeting 1923. Wellington, N. Z.

304 Swanton, J. R. (1905): Haida Texts and Myths. – Washington, D. C.

305 Tautain, Dr (1897): Notes sur les constructions et monuments des Marquises. – L’Anthropologie, Vol. VIII. Paris.

306 Tessmann. G, (1930): Die Indianer Nordost‑Perus. – Hamburg.

307 Thomson, W. J. (1889): Te Pito te Henua, or Easter Island. – Rept. U. S. National Mus. for year ending 30 June 1889. – Washington, D. C.

308 Thorsby, E., Colombani, J., Dausset, J., Figueroa, J., and Thorsby, A. (1973): HL‑A, Blood Group and Serum Type Polymorphism of Natives on Easter Island. – Histocompatibility Testing 1972. Copenhagen.

309 Trotter, M. (1943): Hair from Paracas Indian Mummies. – American Journ. Phys. Anthrop., Vol. I.

310 Uhle, M. (1922): Fundamentes étnicos y arqueologia de Arica у Таспа, – Quito.

311 Valverde, V. (1879): Relación del sitio del Cuzco y principio de las guerras civiles del Perú… 1535 a 1539. – Colección de Libros Españoles Raros о Curiosos, Vol. XIII. Madrid.

312 Vancouver, G. (1798): A Voyage of Discovery to the North Pacific Ocean and Round the World… in the Years 17900 – 95.‑ 3 vols. London.

313 Voss, J. C. (1926): The Venturesome Voyages of Capt. Voss. – London.

314 Wafer, L. (1699): A New Voyage and Description of the Isthmus of America. – In: Dampier 1729, Vol. III.

315 Weckler, J. E. (1943): Polynesian Explorers of the Pacific. – Smithsonian Inst. War. Background Stud., no. 6. Washington, D. C.

316 Whitaker, T. W. and Bird, J. B. (1949): Identification and Significance of the Cucurbit Materials from Huaca Prieta, Peru. – Amer. Mus. Novitates, No. 1426. New York.

317 Whité, J. (1889): The Ancient History of the Maori, His Mythology and Traditions. – 4 vols. London.

318 Wilson, D. (1862): Prehistoric Man. Researches into the Origin of Civilization in the Old and New Worlds, 2 vols. London.

319 – (1970): The Vikings and Their Origins. – London.

320 Wilson, J. (1799): A Missiopary Voyage to the Southern Pacific Ocean, 1796–1798. – London.

321 Xeres, F. de (1534): A True Account of the Province of Cuzco. – Part I of Reports on the Discovery of Peru. Hakluyt Soc. London, 1872.

322 Yacovleff, E. and Herrera, F. L. (1934): El mundo vegetal de los antiguos peruanos. – Rev. Mus. Nacional, Vol. III, No. 3. Lima.

323 – (1935): El mundo vegetal de los antiguos peruanos (Continuatión). – Rev. Mus. Nacional, Vol. IV, No. 1, Lima.

324 Zárate, A. de (1555): A History of the Discovery and Conquest of Peru: Books I–IV Translated out of the Spanish by Thomas Nicholas Anno 1581. – London, 1933.

 

[1] Здесь и далее автор, как правило, пользуется одним словом (reed) для обозначения конструкций из камыша, папируса и т. п. Мы останавливаемся на определении «камышовая» как более универсальном, кроме особых случаев . – Прим. ред.

 

[2] Здесь и далее цифры в квадратных скобках означают порядковый номер в библиографии. – Ред.

 

[3] «Есть в Библии и еще одно древнее указание на способ строительства корабля, возможно представляющий переход от компактной конструкции из бунтов к дощатому судну с полым корпусом. В книге „Бытие“ (6, 14–16) Ной получает такое веление свыше: „Сделай себе ковчег с ребрами кипарисовыми, покрой его камышом и Осмоли внутри и снаружи“. Независимо от того, как оценивать слова иудеев о контакте с всевышним, остается фактом, что книжник, записавший этот рассказ, знал, что камышовыми связками, обмазанными смолой, покрывали корпус судна со шпангоутами, притом судна изрядных размеров. Можно верить или не верить в приводимые размеры Ноева ковчега – длина 150 метров, ширина 25 метров, высота 15 метров, но речь явно идет о достаточно внушительной конструкции, коль скоро говорится о трех палубах – верхней, средней и нижней». – Прим. авт.

 

[4] Продолжая исследования лодок в Ираке, Тур Хейердал осенью 1977 г. с помощью местных арабов и своих друзей – боливийских индейцев построил камышовое судно «Тигрис» и 23 ноября того же года возглавил новую экспедицию. Плавание «Тигриса» началось у слияния Тигра и Евфрата и закончилось весной 1978 г. в Восточной Африке. Заготовленный в августе камыш берди плавучестью намного превзошел папирус. – Прим. перев.

 

[5] «Дошедшие до наших дней наземные сооружения свидетельствуют, что в древних царствах Ближнего Востока не было недостатка во времени и рабочей силе, а папирус и камыш росли в изобилии на речных болотах Египта и Двуречья. Но папирусные и камышовые суда, в отличие от долговечного кирпича и камня, со временем сгнивают, поэтому мы хорошо знаем египетские пирамиды и шумерские зиккураты, а о размерах бунтовых ладей той поры можем судить только по египетским петроглифам и шумерским керамическим печатям». – Прим. авт.

 

[6] Здесь и далее имеется в виду материк Северной Америки. – Прим. ред.

 

[7] «Эксперимент де Бишопа, который тщетно бился семь месяцев, пытаясь пройти на примитивном суденышке из Полинезии в Южную Америку в полосе ледяных ветров к югу от „ревущих сороковых“, и неудачные попытки Ингриса и Витала Альсара вернуться в Америку, используя слабо выраженное Экваториальное противотечение, ясно показывают, что в южной части Тихого океана не было морского конвейера для древних мореплавателей». – Прим. авт.

 

[8] «Современная археология приходит к выводу, что одна из древнейших культур Мексики, давшая толчок развитию последующих цивилизаций, зародилась в низменной области тропических лесов на берегу Мексиканского залива. В том самом месте, как было показано выше, куда подходит пересекающее Атлантику мощное течение и где высадились на берег испанцы под предводительством Кортеса. В этом приморье с самым неблагоприятным климатом началась, по данным археологии, американская цивилизация – началась с внезапным появлением неизвестного народа, который современная наука условно назвала ольмеками». – Прим. авт.

 

[9] «Об этом красноречиво рассказано в той же доколумбовой рукописи:

„Вскоре объявил он о введении во всей стране христианства и католической веры, и передал людям послание короля Улава Трюгвасона, и поведал им, сколько в той вере благости и величия. Эрик не спешил отойти от своей прежней веры, но Тьодхильд сразу восприняла новое учение и повелела строить церковь недалеко от дома. И назвали эту церковь ее именем, и там она и другие признавшие христианство, а таких было много, имели обыкновение произносить свои молитвы. Приняв веру, Тьодхильд отказалась от сожительства с Эриком, чем вызвала его великую досаду“ (Grey, 1930)». – Прим. авт.

 

[10] «Снорри рассказывает, как король Харалд привел в Палестину все свое войско и двинулся на Иерусалим, покоряя крепости и города. Он заключает:

„…Под властью Харалда земли эти не подвергались огню и разорению. И он дошел до реки Иордан и совершил омовение, как это было принято у паломников. Харалд возложил богатые дары на гроб господень и к святому кресту и у других святынь Палестины. Он охранял дороги на всем пути до Иордана, казня грабителей и других разбойников“ (Holtsmark and Seip, 1942).

Следующим норвежским королем, выступившим против мусульманской экспансии, был Сигюрд Мангюссон. Король Сигюрд отплыл из Норвегии с шестьюдесятью ладьями; зиму он мирно провел как гость короля Англии Генриха I. Далее начались битвы за дело католической церкви. Сперва он сражался с мусульманскими захватчиками в Португалии и Испании, убивая всех, кто отказывается креститься, затем распространил свою активность на Марокко и Балеарские острова. Сицилия уже была покорена его норвежскими предшественниками, которые поставили там у власти своего христианского герцога. Соотечественники на Сицилии приняли Сигюрда так хорошо, что он возвысил герцога Родгейра в ранг короля; впоследствии король Родгейр покорил изрядную часть Апеннинского полуострова и его королевское семейство норманнского происхождения породнилось с римским императором. Столь же дружественный прием был оказан Сигюрду королем Балдуином в Иерусалиме. Балдуин и патриарх поднесли Сигюрду священные реликвии, с тем чтобы он продолжал сражаться за христианство и учредил в Норвегии архиепископство. Сигюрд выполнил оба обязательства. Наиболее выдающимся его подвигом было взятие в 1110 году неприступного дотоле города‑крепости Сидон в Ливане, который десятилетиями не давал покоя христианским паломникам. Здесь до наших дней сохранилась мемориальная надпись в честь победы норманнов. Оставив свои суда и большую часть войска в Средиземноморье для дальнейшей службы, король Сигюрд направился обратно в Норвегию верхом на коне. Христианская Европа принимала его с великими почестями; между королем и двумя римскими императорами – в Константинополе и Риме – установилась тесная дружба.

Затем Ярл Рагнвалд и Эрлинг Скакке, сопровождаемые епископом Вильялмом, на пятнадцати длинных ладьях с множеством воинов повторили маршрут Сигюрда от Норвегии до Средиземного моря через Гибралтар. Совершив по пути набеги на мусульманские области Португалии и Испании, они тоже закончили поход паломничеством в святую землю и на реку Иордан.

Во исполнение договоренности между норвежским королем и папским нунцием в Иерусалиме папа Анастасий IV в 1153 году направил из Рима в Норвегию кардинала Николая. Кардинал и Сигюрд согласились посвятить в сан архиепископа Юна Биргерсона. Согласно Снорри, еще ни одному чужеземцу не оказывали в Норвегии столь восторженного приема, какой ожидал кардинала Николая, и он вернулся в Рим с множеством дружественных даров. В это время скончался папа Анастасий, и новым папой избрали самого Николая, принявшего имя Адриана IV. Исландец Снорри пишет: „И прибывшие в Рим во времена его папства рассказывают, что, какие бы важные дела ни обсуждал он с другими мужами, он прежде всего принимал норманнов, если они желали беседовать с ним“ (там же).

Вскоре после того, в 1163 году, Ватикан назначил Стефана папским нунцием в Бергене, главном порте захода гренландских судов. Здесь он первым делом встретился с епископом Исландии Брандом и вторым архиепископом Норвегии – Эйстейном. После чего они совместно с пятью норвежскими епископами и многочисленными священниками произвели коронацию нового норвежского короля, восьмилетнего Магнюса Эрлингсона». – Прим. авт.

 

[11] «Это смешение в Америке и в Полинезии почитаемого легендарного народа с впервые прибывшими европейцами принесло выгоду последним, хотя и стоило жизни капитану Куку. При „открытии“ им Гавайских островов капитана Кука приняли за белого светловолосого бога‑прародителя Роно (Лоно); когда же ошибка открылась, его убили. Его уцелевший товарищ капитан Кинг писал потом: „Нас обычно считали представителями расы, превосходящей их самих, и часто говорили, что великие Эатоа (боги‑прародители) обитают в нашей стране“ (Соок, 1784)».(Прим. авт. )

 

[12] Из Полинезии – Chenopodium и Solanum insulaepaschalis; id Америки – Scirpus riparius (главный строительный материал), Sophora toromiro (здесь дикорастущее дерево, наиболее ценимое для резных изделий), Lycium carolineanum (дикий кустарник, съедобные ягоды), Cyperus vegetus (съедобные корневища) и Polygonum acuminatum (лекарственное).

 

[13] Морская лига (межд.) ≈ 5,560 км. – Прим. ред.

 

[14] Плавание на камышовой ладье «Тигрис», когда в Персидском заливе и в Индийском океане с 23. XI. 1977 по 29. III. 1978 г. было пройдено 6800 км. убедило Тура Хейердала о вескости предположений о том, что Дильмун – это область острова Бахрейн и прилегающей части Аравийского полуострова. Макан – восточная часть Омана, Мелухха – область реки Инд и приморье по обе стороны от ее устья. Одновременно Хейердал показал, что в принципе такая ладья могла пройти и более длинный путь, отделяющий афро‑азиатский регион от Южной Америки. – Прим. перев.

 

[15] Как указывал еще в 1921 г. Диксон, лишь около 250 полинезийских слов либо совпадают с малайскими, либо восходят к общим с ними корням. Поскольку, подчеркивал он, известно минимум 25 тысяч полинезийских слов, «сходство ограничивается всего одним процентом – явно недостаточная пропорция, чтобы говорить о расовой близости».

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 128; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!