From Southampton – Cherbourg – Queenstown 23 страница
– Его зовут… Аркадий Сигизмундович.
– Опа! Ты прямо так его и называешь?
– Нет, конечно. Я называю его Аркадий. А отчество ему нужно для солидности. Он крупный бизнесмен. Очень крупный и влиятельный.
– И чем же он занимается?
Толкает Праматерь в живот спящими пятками.
– Ну… Всем… У него ресторанный бизнес. Да. Он – владелец ресторанов. Вот, например, «Гинза». Это очень дорогое место, я там часто бываю. Еще у него есть джип «Гранд‑Чероки».
– Фантастика! Ты, наверное, часто на нем катаешься?
– Не без того.
– Жизнь у тебя прямо феерическая, как я посмотрю.
– Есть немного. Вот сдам на права, и он мне купит машину.
– И какую именно машину ты хочешь?
– Думаю, что тоже джип. Джипы мне нравятся… Этот, как его…
– «Лексус», – подсказывает Илья.
– «Лексус», точно…
– Или, может, «Тойота Лэнд Крузэр»?
– Может, «Тойота».
– Или «Сессна»?
– «Сессна» тоже неплохо.
– А где будет проходить медовый месяц? За границу, наверное, поедете?
– Собираемся, но пока не решили куда.
– А вы езжайте в Кортину‑дʼАмпеццо.
– Это где?
– В Италии. Очень симпатичное местечко, я там бывал.
Кортина‑дʼАмпеццо звучит вдохновляюще. Еще больше Елизавета вдохновлена собственным наглым враньем. Она им просто окрылена. И снова видит себя Кэтрин‑Зэтой, какой та была в возрасте семнад… восемнадцати лет. Кэтрин‑Зэта рассекает пространство на гибриде «Лексуса‑Тойоты‑Сессны», не забывая подкрашивать губы на светофоре, тон – розовый перламутр. На Шалимаре он смотрелся весьма и весьма, а на Кэтрин‑Зэте вообще будет выглядеть отпадно. На пассажирском сиденье устроился любезный Елизаветиному сердцу Венсан Перес в роли Александра. Он смотрит исключительно на Елизавету и совершенно не замечает бегущую за автомобилем Софи Марсо. Эта идиотка решила устроить сцену ревности. Но им плевать на идиотку, сердцу не прикажешь, шер ами. А до Кортины‑дʼАмпеццо осталось каких‑нибудь двадцать километров…
|
|
|
– Вообще‑то «Сессна» – это самолет, а не автомобиль, – говорит Илья. – И владельца «Гинзы» зовут совсем не Аркадий Сигизмундович.
– Откуда ты знаешь? – Елизавета резко дает по тормозам, и Венсан Перес в роли Александра больно ударяется башкой о лобовое стекло.
Пристегиваться надо!
– Я был с ним знаком. С настоящим владельцем, а не с тем, которого ты в пожарном порядке сочинила.
– Ничего я не сочиняла, – пробует огрызнуться Елизавета, чувствуя, что тормоза, на которые она так надеялась, отказали окончательно и она валится в пропасть. Там‑то ее и поджидает Илья. Великий чемпион, не хуже Акэбоно. Он моментально проводит свой излюбленный прием – цукидаси. Мощные толчки в корпус и голову без использования захвата – и правильно, мараться о Елизавету, вступая с ней в непосредственный контакт, он не станет.
|
|
|
– По‑моему, ты дура, – вместо торжества победителя в голосе Ильи звучит грусть.
– Сам ты дурак!
– Когда ты не раскрывала рот, ты казалась мне умнее.
– А ты всегда…
– А я всегда казался тебе крысой. Я знаю, можешь не продолжать.
Илья прав, и она действительно дура. Сидит перед ним в безразмерной юбке, в старом свитере, вытащенном в свое время из недр секонд‑хендовской раскладушки. В тупоносых ботинках (их надо было почистить еще неделю назад). В стриженых под корень ногтях, в дешевых серебряных сережках‑гвоздиках – и еще имеет наглость корчить из себя подружку крутого ресторатора на «Гранд‑Чероки». И перед кем? Перед человеком, который вращался в таких кругах, которые Елизавете и не снились. Которых не достичь, даже если выиграешь в лотерею сто тысяч долларов. Вход туда стоит значительно дороже, и все пригласительные билеты – именные. Но даже если удастся подделать билет, бдительная охрана моментально выявит самозванку.
Вид‑то у нее помойный!
Впрочем, нынешний Илья выглядит не лучше. И его бы завернули еще раньше Елизаветы. Мир все же ужасно несправедлив. Положительный момент: хорошо, что Елизавета не упомянула о мраморном окуне и о его доблестной ловле в акватории Японского моря с последующей транспортировкой в Россию. Точно бы получила склизким рыбьим хвостом по лбу!..
|
|
|
– Ладно. Я соврала. Нету меня никакого ресторатора и в «Гинзе» я не была. Одна моя подруга была, а я – нет. У меня вообще нет парня.
– Еще появится.
Илья, наверное, издевается.
– Я даже никогда не целовалась. И не встречалась ни с кем. Да и кто бы стал со мной встречаться? Ты бы первый не стал!
– Само собой, не стал бы. Я же гей и к женщинам равнодушен.
– А если бы ты не был геем? Ты бы стал со мной встречаться?
– Честно? Нет.
– Вот видишь!..
– И это единственный вопрос, который тебя волнует? Бедное дитя…
Человеческая тень, достойная всяческой жалости, сама жалеет ее. Дела обстоят гораздо хуже, чем думала Елизавета. Она уязвлена.
– Это не единственный вопрос, который меня волнует. Меня волнует, например, почему америкосы бесстыже врут, что они были на Луне? Они же там не были!
– Не знаю. Думаю, у них сходные с тобой причины для вранья. Хотят казаться лучше, чем есть на самом деле.
– Я не хочу казаться лучше…
|
|
|
– Хотят всем понравиться.
– Я не хочу всем понравиться.
– Хочешь.
– Ладно, ты прав, – сдается Елизавета. – Только ничего у меня не получается. Вот Праматери совершенно наплевать, как она выглядит и что о ней подумают другие. Она ругается, как грузчик, и у нее совсем нет вкуса, но почему‑то так выходит, что все хотят к ней приблизиться и смотрят ей вслед. Хотя со спины, честно говоря, она выглядит не очень.
– Ни разу не видел ее со спины. Наверное, потому что она всегда приходит и никогда не уходит.
Елизавета сказала «Праматерь», а ведь это слово – ее собственное изобретение, ручная работа, настоящий эксклюзив. Это слово ни разу не было озвучено. Ни перед кем. А Илья совсем не удивился и все сразу понял. Или нет?
– Мы говорим об одном человеке?
– Ты же имела в виду Акэбоно?
– Да.
– И ты, стало быть, называешь ее Праматерь.
– Ага. Праматерь Всего Сущего.
Кончики Елизаветиных пальцев слегка занемели: так выглядит не слишком проявленная, но все же существующая ревность, зря Елизавета насмехалась над бегущей за автомобилем Софи Марсо. Ревность – штука до крайности болезненная. Она сродни укусам, но не комариным и не волчьим: укусам мошки . Мошка не просто кусает – вырывает крохотные, микроскопические куски плоти. От этого поврежденные места горят, зудят, чешутся, отказываются заживать в течение двух недель, – и еще чертовы занемевшие пальцы! Ревновать к Праматери кого‑либо, а тем более чуть живого Илью – вселенская глупость и такая же подлость (ведь они оба нравятся Елизавете). Ну ничего, теперь и ты побегай за автомобилем, малышка Гейнзе, растряси жиры.
– Если бы ты не был геем – ты бы стал с ней встречаться?
– Честно? Нет.
– Почему?
– А разве можно встречаться с птицей? Или с растением? Или со всем этим вместе?
– С небом тоже, – позабыв про ревность, подсказывает Елизавета. – В небе плавают пузыри. И мы все там сидим, в пузырях. Нам хорошо – там, внутри. Ты тоже это видишь?
– Нет. Но что‑то похожее.
– Ты скучаешь по ней, когда она долго не приходит?
– А можно скучать по птице?..
Птица – живое существо. У всякой птицы есть глаза: круглые, как пуговицы, и блестящие. Есть тонкие умилительные лапки и такие же умилительные коготки на них. Тельце у птицы покрыто перышками, они трогают сердце до невозможности. Нет, к птицам нельзя относиться равнодушно!..
– Скучать по птице? Я бы скучала…
* * *
…Илье не нужны ни котенок, ни щенок – хоть с этим ситуация прояснилась. Цветы его тоже не вдохновляют, как и предложение Елизаветы читать книги вслух.
– Раньше я не был фанатом чтения. А теперь поздно что‑то менять. Пусть все остается, как есть. Если ты вскорости должен подохнуть – какая разница, читал ты Бодлера с Оскаром Уайльдом или нет.
Елизавета вовсе не собиралась читать Илье Оскара Уйальда. Уайльд – желчный и довольно жестокий, беспросветный тип. А она рассчитывала увлечь Илью чем‑то терапевтическим. Вещами, где торжествует жизнь, где все относятся друг к другу с нежностью, где вовремя подставляют плечо, где держатся за руки и неотрывно смотрят на море, зеленый орешник в лощине и пламенеющий закат.
Пламенеющий закат, конечно, та еще пошлость, но он неизменно вызывает жжение в глазах и груди. Праматерь в этих случая говорит: не кисни, нах, вынь сиськи из горохового супа.
А нежелание приобщиться к книгам нисколько не портит Илью. И изредка возникающие, спорадические тексты о «подохнуть» тоже выглядят вполне естественно. Это поначалу Елизавета вздрагивала и нервничала, но теперь – привыкла.
Илья далеко не всегда разговаривает с ней подолгу. И не всегда разговаривает вообще. Но он, во всяком случае, здоровается с ней, на это его скромных сил хватает. Он говорит:
– Привет, Онокуни!..
Онокуни – новое имя Елизаветы.
Илья не стал подробно разжевывать, кто такой Онокуни. Елизавета сама подсуетилась, быстренько раздобыв нужные сведения у Пирога, которая, в свою очередь, скачала их из Интернета. Своими предыдущими знаниями о сумо Елизавета тоже обязана Пироговским распечаткам.
– И зачем тебе все это надо, Лизелотта? Собираешься заняться сумо? – подтекст фразы выглядит как «давно пора».
– Не говори чуши. Ты же знаешь, сумо занимаются исключительно мужчины.
– А так бы пошла?
– Не знаю, – объяснять что либо Пирогу бессмысленно.
– Я бы на твоем месте пошла. Все лучше, чем твоя работа.
Елизавета давно перестала обращать внимание на шпильки, касающиеся ее работы. Собаки лают, караван идет, как выражается Праматерь –
Акэбоно.
А Елизавета теперь – Онокуни.
Онокуни Ясуси – один из конгломерата великих йокодзуна , к которому принадлежит и Акэбоно. Он ниже и легче богатыря Акэбоно (что вполне естественно), количество выигранных им турниров меньше на порядок. Два против одиннадцати.
Самое удивительное, что Илья даже не подозревал об этом.
И он вообще не поклонник сумо.
Совершенное случайно открытие неприятно поразило Елизавету: как будто Илья обманул ее ожидания, как будто он самым бесстыдным образом навязал ей ложную систему координат. Действительно, человек, увлекающийся сумо (при условии, что он не японец) – совсем не то, что человек, увлекающийся баскетболом, судомоделированием или театром абсурда. Его эстетические взгляды несколько отличаются от общепринятых. В мире, где есть сумо, допускается наличие толстых жаб и отсутствие сапог с высоким подъемом и узкими голенищами. Сумотори вообще выступают почти что голыми –
и босиком.
В мире, где есть сумо, ценится грация сама по себе, а не в тесной связи с габаритами. Среди волшебных, расчудесных сумотори даже Праматерь смотрелась бы стюардессой международных авиалиний – хоть со спины, хоть как. Что уж говорить о Елизавете! – и без того не слишком массивная лягушка агалихнис сразу бы усохла до размеров палочника… Нет‑нет, дело совсем не в этом. Просто сумо – очень красивый вид спорта, очень!
Так она и сказала Илье.
– Мне, собственно, все равно, – ответил Илья.
– Зачем же ты повесил картинку?
– Там было пятно. Предыдущий хозяин кого‑то хлопнул. Видимо, комара. Остался кровавый след и он мне не нравился. Вот я и прикрыл его.
– Но почему именно этой картинкой?
– Другой под рукой не было.
– А Акэбоно? Онокуни? Откуда ты про них знаешь, если тебе плевать на сумо?
– На обратной стороне была небольшая статья об этих мужиках. Вот я и запомнил. Ты вроде расстроилась?
Еще бы не расстроилась!.. Если бы Илье нравилось сумо и он восхищался бы волшебными, расчудесными сумотори, тогда возведение Елизаветы и Праматери в сан Акэбоно, в сан Онокуни можно было считать высшей похвалой, признанием заслуг. А так – это всего лишь подметная, гнусная ассоциация с их жирами, только и всего.
– Не обижайся, Онокуни. Там было написано, что они – отличные парни. И имена мне показались классными. Они раздвигают рамки обыденности, понимаешь?
– Нет.
– Объяснить конкретнее не получится.
– Я и не прошу. Скажи, ты считаешь меня страшилищем?
– Честно?
– Да.
– Красавицей тебя назвать трудно.
Елизавета ждет продолжения. Что‑то вроде: «красавицей тебя назвать трудно, но ты милая. Человек исключительных душевных качеств, они‑то и освещают все вокруг. Они освещают тебя. Они наполняют тебя внутренним огнем. Быть рядом с тобой – все равно что греться у костра в ненастную ночь». Утешительный бред насчет внутренней красоты, которая намного важнее внешней, тоже приветствуется. Елизавета ждет.
А Илья молчит.
– Ну, и? – подстегивает Илью она.
– Что – «и»? Ты меня спросила, и я ответил тебе. Или ты хочешь, чтобы я объяснил, почему ты не красавица?
– Нет, – вздыхает Елизавета. – Не надо ничего объяснять. А Праматерь – она красавица?
– Праматерь – да.
– Если отсечь ее прекрасную голову от всего остального, поставить на подставку и любоваться?
– Если ничего не отсекать и оставить все, как есть. Она – красавица.
Как же Елизавета устала бегать за машиной, как беспривязная собака, и при этом угорать от ревнивых сравнений с собственной персоной! Она тоже испытывает к Праматери нежность и даже любовь, но существует же объективная реальность! А в ней наличествует белый лифчик под черной ангорской кофтой, который вскорости сменится черным лифчиком под светлой шифоновой кофтой. А люрекс, а бисер, а крашеные перья?! Праматерь не пользуется косметикой и в лучшем случае может бросить на лицо пару‑тройку огуречных кружков, недоеденных старухами. То же касается спитых пакетиков чая из их кружек; Праматерь кладет пакетики себе на глаза, от этого‑де веки становятся свежее и пропадает припухлость. После подобных нехитрых манипуляций Праматерь заявляет: «И создал же Бог такую красоту!» и напрочь забывает о своем лице как минимум на декаду, а то и на квартал.
И Праматерина прическа оставляет желать лучшего. Ее постоянно стрижет кто‑то из старух, кажется – та же Муся. Руки у Муси слабые, они едва‑едва удерживают ножницы. К тому же она очень волнуется, она во всем хочет угодить своему разлюбезному Тусику – и от волнения выстригает клочья волос не там, где нужно, безбожно скашивает челку и уродует затылок.
– Ну как, Тусечка? – спрашивает Муся после завершения экзекуции. – Тебе нравится?
– Блистательно, нах. Я в восторге, – каждый раз отвечает Праматерь.
Нет, при ближайшем рассмотрении все выглядит не так ужасно: волосы у Праматери необыкновенно густые, и при этом послушные, и при этом – фантастически быстро растут. Таким образом, благодаря паре взмахов расчески и просто запусканию пальцев в шевелюру недостатки прически легко трансформируются в достоинства. И на голове у достаточно бесхитростной, чтобы не сказать – лубочной Натальи Салтыковой вечно царит самый забубенный авангард.
– Ты бы могла стричься в салоне, – несколько раз говорила Праматери Елизавета.
– Моя зарплата не позволяет мне стричься в салоне. А твоя?
Елизавета подозревает, что дело не только в зарплате. Наталья слишком трепетно относится к своим старухам и потакает всем их слабостям, главная из которых – она сама.
Судя по всему, Праматерь – слабость и Ильи тоже.
– Она красавица, конечно, – Елизавету так и тянет посклочничать. – А все остальные – уроды.
– Не все.
– Дженис Джоплин была красивая?
Дженис Джоплин – симметричный Елизаветин ответ на Ильинского Кенни Джи. Тому, кому не нравится Кенни Джи, должна нравиться Дженис Джоплин, это аксиома; теперь Елизавета вполне авторитетно может судить и о том, и о другой. Она даже прослушала несколько их дисков вперемешку, на время изменив ТТ . Примитивно устроенное ухо Елизаветы бунтовало против Джен, а против Кенни бунтовали глотка и желудок – очень уж он сладкий. Хуже взбитых сливок с вишневым вареньем, хуже меренг, хуже растопленного на плите сахара. Такого их количества не слопать даже Елизавете с ее любовью к лакомствам. Джен, наоборот – горькая и соленая (но не как соленый огурец, а как пот, текущий по лицу, когда ты вынужден слизывать его языком). В распечатке, сделанной безотказным Пирогом, Джен предстает довольно страшной девицей со всклокоченными волосами, в небрежной одежде, с элэсдэшной маркой под языком, с героиновым шприцем, воткнутым в вену. И шприц, и марка привнесены воображением Елизаветы, но это не значит, что их не существовало в действительности.
– Тебе нравится Дженис Джоплип?
– Я просто спросила, красивая она или нет.
– Какое это имеет значение? Она давно умерла.
Джен, хоть она и умерла, умудряется при этом сторожить подступы к ТТ . Она – что‑то вроде любимой собаки ТТ ; маленькой такой собаки породы чихуахуа, ее и с рук‑то спускать страшно. Недавно Елизавета ехала в метро и совершенно случайно уткнулась носом в журнал девушки, сидящей рядом. По странному и совершенно мистическому совпадению девушка читала интервью с ТТ . И в нем ТТ признавалась в любви к Джен и в том, какое мощное влияние та оказала на ее творчество. «Заживо погребенная в блюзе», говорила интервьюеру ТТ , я бы тоже хотела, чтобы обо мне когда‑нибудь сказали – заживо погребенная в…
В чем именно хочет быть погребенной ТТ , выяснить так и не удалось. Объявили остановку и владелица журнала сорвалась с места и ринулась к выходу. В самый последний момент оставив Елизавету в полном неведении относительно факта погребения. Что ж, в этой недосказанности тоже есть своя прелесть. И фраза хороша уже тем, что к ней можно прилепить любой финал. Связанный с музыкальными направлениями, природными явлениями и людьми.
Джен, с маркой под языком и двумя шприцами вместо весел, гребет на своем ялике (тузике) по волнам блюза, соула и спиричуэлса. Тот стиль, который исповедует ТТ , определить гораздо сложнее, он много чего в себя включает: джаз‑рок, арт‑рок, психоделический рок, брит‑поп, фолк‑рок с элементами хиллбилли, ритм‑энд‑блюз и прочее, прочее. О большинстве из этих определений Елизавета впервые узнала из все той же подсмотренной журнальной статьи, она понятия не имеет, что означает, к примеру, хиллбилли. Но интервьюер довольно лихо впихивал стилевые палки в колеса ТТ , пока инопланетный дельфин не заткнул его одним взмахом божественного плавника: плевать мне, как это все называется. Я играю Музыку – и больше ничего.
А больше ничего и не надо.
Лучше не скажешь.
ТТ (она ведь дельфин, пусть и инопланетный!) легко представить вблизи от воды. Той, которая льется с неба, а не какой‑нибудь другой. ТТ проще существовать в холоде, а не в тепле. Холод не арктический, и температура плюсовая, хоть и не очень высокая. + 3, + 5, + пар изо рта – этого вполне достаточно, чтобы шляться по улицам, не ощущая особого дискомфорта. Стоять на руках на краю крыши и размышлять о том, что время зачехления мотоцикла еще не пришло.
Предзимье – не зима.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 127; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!